Текст книги "Мой внутренний Элвис"

Автор книги: Яна Шерер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

2

Я лежу в кровати в расстегнутой до пупка ночнушке. Кондиционер в этом дешевом мотеле совсем не работает. У Фицмартинов мы не смогли остановиться, потому что-де дом слишком мал для гостей.

Ну и хорошо, а то бы пришлось спать в комнате с Нелли.

Лучше уж комната на двоих без кондиционера.

Рядом со мной мама, она смотрит телевизор в одних трусах. На экране прыгают чирлидеры в невероятно коротких юбочках. Они выстраиваются в пирамиду и умудряются при этом вертеть помпонами и улыбаться изо всех сил. Мне очень нравятся их животы – совсем плоские, с чуть-чуть торчащими пупками.

Когда мама лежит перед телевизором почти голышом, я вдруг замечаю, какая она худышка. У нее тоже совсем плоский живот, как у чирлидеров.

Мой живот выглядит совсем иначе: мячики, мячики и складки, разрастающиеся книзу. А где же пупок? Алло? Я его сто лет уже не видела.

Так было всегда. Пупки моих подружек, когда мы вместе купались, можно было потрогать, словно кнопку на животе. А у меня там была только яма. Тогда-то я думала, это оттого, что другим детям просто плохо обрезали пуповину. Мама мне всегда говорила: «Тебе так здорово перевязали пуповину» – и гордо гладила меня по животу.

Я и тогда могла бы заметить, что жирная. Ведь не все помалкивали про это. В третьем классе, к примеру, Ульрике спросила меня, неужели обязательно быть такой толстой. «Да», – ответила я.

И все равно, я никогда не казалась себе такой невозможно толстой, как сейчас в этом дешевом мотеле. Словно бы что-то щелкнуло – раз! – Антье, которую видят другие, и Антье, которую чувствую я, вдруг стали равновеликими, как бы сказал мой учитель по математике, господин Климплер. Площадь и объем обеих Антье вдруг сравнялись.

Гигантская площадь, бесконечный объем.

Антье жирная – не только та, о которой судачат другие, но и та, что лежит сейчас здесь, в постели.

Я словно внезапно осознала нечто трагическое, отчего моя жизнь уже никогда не будет прежней. Я вдруг представила, как меня видят другие, думая: «Боже, какая жирная девочка».

Слезы наворачиваются на глаза.

Мама, конечно, тут же их замечает – на то ведь она и мама. Она перекатывается на кровати ко мне и обнимает.

– Не грусти, – шепчет она, – ты не виновата в том, что Кларе стало плохо, даже если и накричала на нее.

Ну вот, она думает, я реву из-за Клары. Да ее желудок просто не выдержал свиных ребрышек! Небось, из-за этого и дом Фицмартинов вдруг стал маловат для гостей.

Мама искренне растрогана, ведь я переживаю из-за Клары. Она обнимает меня еще крепче. Если бы она только знала, почему я плачу!

А в общем, это и неважно – когда тебя утешают, это всегда здорово.

В любом случае, я не знаю, как сказать эй об этом: я толстая, как папа, нет, я просто жирная и никогда не стану такой же худой, как ты.

С другой стороны, она наверняка давно это заметила сама и давным-давно читает книги вроде «Мой толстый ребенок»или «Здоровое питание для подростков».

Вот, теперь я вспомнила: однажды мама пыталась запретить мне съесть кусочек камамбера. Я была в третьем или в четвертом классе. А я-то тогда ничего и не поняла. Потом она, небось, оставила эту затею и подумала: у меня же есть еще одна дочь, с ней все будет по-другому, она вся в меня и останется стройной. Так ведь оно и есть.

Папа храпит возле Клары, я всхлипываю в мамину подушку. Вообще-то мы совершенно неправильно лежим: хрупкая Клара рядом с папой, а толстая Антье рядом с мамой. Толстым полагается лежать рядом с толстыми.

На следующее утро я просыпаюсь с отвратительным чувством внутри и поначалу не понимаю, отчего.

А потом вспоминаю: я же жирная.

Черт, я жирная.

Такая невозможно жирная!

Телу как-то странно, словно его до ужаса много. Так оно и есть. Мама заваривает чай и раздает донаты, которые мы вчера купили. Клара не хочет пончиков. Я тоже.

Может быть, лучше сегодня вообще ничего не есть. Чтобы пропало это странное ощущение. Мама сколупывает с пончика пластиковым ножом сахарную глазурь. И как она только умудряется все время так препарировать еду? Когда она, к примеру, покупает себе бутерброд, то прихватывает и пластиковую ложечку, разбирает его на части, соскребает ложкой масло и снова кладет сверху сыр. «Масло мне противно!» – говорит тогда она и намазывает его на салфетку. И хорошо, если поблизости окажется урна, иначе она сложит салфетку и вместе с маслом засунет в свою сумочку.

Пока мама соскребает глазурь, папа уже проглотил третий пончик.

Он не глядя запихивает их в рот, пока читает.

Иногда мне кажется, папа точно так же проглатывает книги: одну за другой, без передышки. Три раза откусить – и пончика как не бывало, слопать пятнадцать пончиков – и книги как не бывало.

Неудивительно, что папа знает все на свете.

И неудивительно, что он такой жирный.

Папа отправляет последний кусок в рот, стряхивает сахарную пудру с рук и говорит:

– Мы с Антье отправляемся за покупками!

Супер – а меня-то хоть кто-нибудь спросил? Может, я вовсе не хочу идти за покупками в город на пару с моим прожорливым папашей! С другой стороны, тут хорошие супермаркеты, огромные ангары с кондиционерами, которые работают так, что кажется, ты на Северном полюсе. После ночи в этой парилке все неплохо. Да и Кларе все еще нездоровится, и маме придется остаться с ней – а меня, получается, некуда приткнуть.

В супермаркете мы вовсе не выделяемся – тут полно толстяков.

Они с трудом переваливаются, поспевая за своими тележками и покупают горы чипсов, мороженого и «TV-ужинов». «TV-ужин» – это готовая еда для микроволновки, и она и вправду так называется. У нас дома всем пытаются впарить, что готовая еда – это шикарно, и называют ее «быстрым рестораном» или как-то в этом роде. А здесь сразу всё пишут на упаковке: приходишь домой, засовываешь в микроволновку и садишься с пластиковой коробкой перед телевизором. Если бы в Германии назвали эту штуку «Телевизионной едой», то разорились бы в две недели – это точно.

Пока папа ищет в холодильнике тот йогурт, который ему поручила купить мама, я нахожу диетический отдел. Я и не думала, что тут такое есть. Здесь везде – ноль процентов жирности: у пудинга, масла, молока, йогурта и творога. Я кидаю всего по штучке в тележку – теперь это моя еда. И прощай, жиртрест.

– Это тот самый? – папа появляется с йогуртом в руке, он ужасно вспотел, хотя тут точно пять градусов мороза.

Когда нужно достать для мамы что-нибудь определенное, его охватывает паника. Поэтому он просто скупает все марки, какие только есть в магазине, и вот уже мама смотрит на него по-настоящему укоризненно, когда он выкладывает один за другим на стол бесконечные пакеты со стиральным порошком, хотя ему и нужно-то было только купить «Ариэль». Самое грустное, что во всех пакетах все равно один и тот же порошок. Я однажды смотрела про это передачу – порошок производят на одной и той же фабрике и просто запаковывают в пакеты разных марок. Правда, мама мне не верит, и поэтому папе приходится по-прежнему впадать в панику в магазине.

Теперь это даже к лучшему – папа очень занят тем, чтобы купить нужное, и совсем не замечает, что я нагрузила тележку диетической ерундой. Я беру из его рук йогурт, возвращаю на полку и нахожу там тот, что надо.

На кассе папа так и не замечает мои покупки с нулевым процентом жирности, потому что мы просто выкладываем их на ленту транспортера, а упаковывает все служащая супермаркета, которая обычно либо выглядит как моя одноклассница, либо годится мне в бабушки. Поначалу в Америке это меня бесило – я хотела сама класть продукты в сумку, но девицы в форменной одежде вырывали всё у меня из рук и распихивали по коричневым бумажным пакетам. А теперь я почти наслаждаюсь этим: на кассе можно расслабиться и ждать, пока всё упакуют. Особенно здорово, конечно, когда упаковывает такой красавчик, как этот. У него совсем темные, коротко подстриженные волосы – но только на голове. Никаких джунглей под мышками, слава богу. Он прямо как Элвис. Конечно, он не обращает на меня никакого внимания, ясное дело отчего: я всего лишь одна из тысяч жирных девочек, которые ежедневно проходят мимо него. Нелли бы он точно улыбнулся.

В мотеле мама распаковывает пакеты и, конечно, сразу же находит диетические упаковки.

– Что за ерунда? – Она сдвигает очки на лоб и читает все, что написано на упаковке. – Ноль процентов жирности – и полным-полно сахара!

Папа сразу поджимает хвост:

– Я этого не покупал!

– Это я купила, – говорю я и забираю у мамы йогурт. Она снова водружает очки на нос, наверное, чтоб лучше рассмотреть, как я буду есть йогурт, в котором ноль процентов жирности. Я беру пластиковую ложечку из термосумки и очень медленно снимаю крышечку стакана. Мама уставилась на меня так, словно человек, который ест йогурт, – это невероятная сенсация.

Я окунаю ложку в розовую жижу и быстро засовываю в рот. Йогурт дико сладкий и странно-водянистый. Гадость. «М-м-м-м», – мычу я и смотрю прямо на маму. Она поднимает брови и отворачивается. И только за ее спиной я ставлю йогурт на стол.

К обеду Кларе немножко лучше. Папа тут же пользуется ситуацией, чтоб предложить всем прогулку.

– Кларе, – говорит он, – нужен свежий воздух! Но на самом-то деле ему просто не терпится найти то самое студенческое общежитие, в котором они с мамой жили, когда целый год тут учились. Мама хочет остаться с Кларой в отеле – а нас с папой отправить гулять. Но папа ни в какую, ему надо искать общежитие непременно с мамой, он же с ней тут жил – а вовсе не со мной. А мама не хочет оставлять меня одну с Кларой. В общем, вариантов нет. Придется идти всем.

Мы запихиваем Клару в машину и отправляемся в путь.

Клара сидит в детском кресле и глядит в окно рептильими очками. Может, папа и прав – и прогулка пойдет ей на пользу. Правда, она какая-то зеленоватая. Парк тоже очень зеленый – кругом огромные газоны и высокие деревья.

– Вот он, вот он! – восторженно орет папа.

– Очень может быть, – говорит мама.

Мы торопимся туда, где должно быть то самое общежитие, папа обогнал нас – ему не терпится наконец дойти, а еще он нервничает, потому что мы плетемся из-за Клары. «Ему не всегда удается поставить себя на место другого человека», – часто повторяет мама. Это, правда, не утешает ни капли, если он тащит тебя за руку, а ты должна скакать со всех ног – как я раньше. Теперь, когда шаги у меня получаются такими же большими, как у папы, он больше не тащит меня за руку.

Спустя пять минут Клара уже бессильно висит на маминой руке и мы идем всё медленнее. Папа уже совсем исчез из виду.

– Вольфганг! – кричит мама ему вслед. – Вольфганг!

Папа оборачивается – махнуть нам рукой, ладонью в воздухе он словно метелкой подгребает нас к себе. Мама качает головой и точно так же машет ему. Теперь уже папа качает головой и машет еще сильнее. Их поединок прерывает только Клара, которую тошнит на мамины ноги.

Папа больше не машет, его руки висят плетьми. Он секунду смотрит на нас, потом поворачивается и уходит.

– Папа! – кричу я ему. – Клару тошнит!

Но он или не слышит меня, или слышит и поэтому смывается.

Когда Клара наконец закончила, мы садимся в машину – ждать папу. Или даже так: когда мы думаем, что Клара наконец закончила. Мы и пяти минут не сидим в машине, мама только-только разъяснила нам, что папа очень плохо переносит фрустрацию, поэтому он и сбежал, как Клара громко давится, и все начинается по новой.

К счастью, мама сразу же выпрыгивает из машины и распахивает дверь со стороны Клары, чтоб та смогла легко высунуть голову, пока мама держит ее за волосы. В этот момент я ужасно благодарна Кларе за то, что она не собирает свою рвоту по баночкам – в конце-то концов, это ведь тоже ее продукт.

Клара разошлась не на шутку, и тут появился папа. Не один. Рядом с ним вышагивал тип с соломенными волосами, настоящий блондин, такой настоящий, что его наверняка с распростертыми объятиями приняли бы в группу восточнофрисландского народного танца, если бы он был на четырнадцать лет моложе.

У него даже ресницы цвета блонд. Как у меня.

– Привет, – говорит нам папа, – поглядите, кого я встретил: Тони!

– Тони! – повторяет мама и зачарованно смотрит на него и на папу, не выпуская из рук волос Клары. Голову ей она тоже тянет вверх, Клара что-то бормочет и давится, но мама этого как будто не замечает.

– Тони, – произносит она снова и протягивает ему Кларину голову, словно приветственный подарок.

– Это твоя дочь? – спрашивает тип.

– Да, – отвечает мама и вдруг снова вспоминает про нее.

Она отпускает ее волосы, и Клара судорожно опускает голову, чтоб дать последний залп.

– Девочка больна, – комментирует Тони.

В точку.

– Она вообще-то очень здоровый ребенок, – говорит папа так, будто не может позволить, чтоб его заподозрили в наличии больной дочери.

Мама уже совсем выпрямилась и протянула Тони руку. Он не обращает на ее руку никакого внимания, притягивает маму к себе и обнимает. Но совсем не так, как обнимали меня Нелли и ее мать, а совершенно умопомрачительно и очень-очень долго. Так долго, что папа откашливается, машет в мою сторону рукой и представляет: «А это моя старшая дочь, Антье».

Я вылезаю из машины, обегаю ее, подхожу к папе, маме и Тони. Мама и Тони наконец отрываются друг от друга, и Тони гладит меня по голове.

– Привет! – говорит он и добавляет: – Что за миленькая молодая дама!

Он мне сразу же нравится. И, кажется, все меньше и меньше нравится папе.

– Мы были рады повидаться, – говорит он Тони, – а теперь нам пора возвращаться в мотель, потому что Клара больна и ей нужен покой.

В машине я спрашиваю маму, это тот самый Тони? И мама отвечает: «Да, тот самый Тони».

Тот самый Тони – это Тони, с которым мама и папа учились вместе и о котором мама то и дело рассказывает всевозможные истории. Она заводит одну из них, и тут папа говорит:

– У меня для вас сюрприз!

– Что же? – интересуется мама.

– Сегодня, – заговорщицки подмигивает папа, – мы будем ночевать в общежитии! Летом они сдают комнаты туристам! Здорово, правда?

Мама молчит.

– Здорово, правда? – повторяет папа. Клара глядит в пустоту.

– Ну конечно, – говорю я, – просто супер.

Папа удовлетворенно кивает.

В мотеле мама молниеносно пакует все вещи – потому что в два надо выписываться и, если мы не успеем, придется платить еще за одну ночь. Она просто молча обрушивает чемоданы на кровати и кидает туда наши тряпки. «Принеси Кларины вещи из ванной!» – командует она папе. Папа возвращается с тремя футболками, которые Клара выпачкала вчера, и их замочили в раковине. Папа стоит рядом с мамой, швыряющей одежду в чемоданы, а с футболок на пол льется вода.

– Вот, – тихо говорит папа и протягивает маме мокрые футболки. Мама упирается коленкой в чемодан, закрывает молнию и не произносит ни слова.

У папиных ног медленно образуется маленькое озеро.

Я забираю у него футболки, иду в ванную, отжимаю их и кладу в пластиковый пакет.

Когда я возвращаюсь, папа уже тащит чемоданы в машину. Пока мы едем, он безмолвно глядит на дорогу и останавливается у первого же «Данкин донатс» чтоб пополнить свои запасы пончиков.

Студенческое общежитие – это красивый старинный дом, точь-в-точь как английские и американские университеты в кино. За стойкой администратора сидит студентка, она наверняка старше меня от силы года на четыре.

– Добро пожаловать в Александра-холл, – приветствует она нас, а папе добавляет: – Вы и так тут всё знаете, а значит, ничего и объяснять не придется.

Получается, он сразу же выложил ей всё.

Кажется, мне придется всю поездку его стыдиться. Папа ведет нас по странно пахнущему коридору к нашим комнатам. Мы едва пролезаем сюда со своими чемоданами, потому что в коридоре стоят три холодильника и три микроволновки, а на них – куча пустых упаковок из-под «TV-ужина». Около холодильников выстроились пустые пивные бутылки.

Папа распахивает дверь нашей комнаты и говорит:

– Вуаля! Входите! – А маме: – Ну, ты ничего не замечаешь?

Мама выдыхает: «О боже!»

Вдоль стен стоят узкие кровати и малюсенький письменный стол, посередине – колченогий стол и два стула. Со стен свешиваются лохмотья штукатурки, на полу лежат хлопья пыли. Мы молча стоим и пялимся на все это. Молчим, пока папа вдруг не выкрикивает: «Вы ужасно неблагодарные!», а еще – что он не позволит больше так с собой обращаться и не станет больше расшибаться в лепешку ради семейки, которая ничего не ценит.

Потом он с грохотом захлопывает за собой дверь.

Мама садится на одну из кроватей. Я сажусь на другую и все гадаю, что она скажет на этот раз: что папа слишком плохо переносит фрустрацию или же он постоянно боится разочаровать других. Но мама ничего не говорит.

Она откидывается на постели, проводит рукой по волосам и произносит:

– Интересно, где теперь живет Тони?

Через час папа возвращается. Он все еще дуется, не смотрит на маму и говорит:

– Мы с Антье едем в город!

Я поворачиваюсь к маме, та улыбается:

– Здорово придумано.

Я мнусь:

– Ну не знаю. Мне что-то тоже нехорошо.

Папа непреклонен:

– Да ладно, – он резко хватает меня за руку и волочет к двери.

Я умоляюще смотрю на маму, надеясь, что она поймет мой взгляд: «Ну сделай же что-нибудь!», но мама, судя по всему, понимает только: «О, супер, я еду с папой в город, а на то, что он вне себя, мне наплевать!». Потому она только и говорит: «Хорошо вам съездить!» и радостно машет нам вслед.

Папа замечает наконец, что я иду самостоятельно, и перестает тянуть.

Женщина за стойкой администратора дружелюбно улыбается папе и говорит – как хорошо, вы сейчас прогуляетесь по нашему прекрасному городу с дочерью, а потом вкусно поедите. Она желает нам хорошо повеселиться и наверняка в этот момент думает, что у меня мировой папа, который поехал со мной в Америку, да еще и водит тут меня по ресторанам.

Видела бы она его лицо, когда мы вышли из общежития.

Папина улыбка отваливается так же быстро, как появилась.

Мы садимся в машину, и папа срывается с места, даже не пристегнувшись.

А я пристегиваюсь, потому что он едет как сумасшедший. Слава богу, все остальные водители следят за дорогой. Понятия не имею, куда ему надо. Да и он этого не знает похоже.

Потому что останавливается на светофоре так, что визжат тормоза, и спрашивает:

– Куда бы тебе хотелось?

Я едва сдерживаюсь, чтобы не сказать: «Подальше от тебя».

– Туда, – показываю я на шопинг-центр справа.

Главное, чтобы он наконец остановился. О’кей, соглашается папа и сворачивает налево. Хорошо, что парковку видно сразу – а то бы папа сказал, что он вынужден нарезать круги только из-за избалованной дочери, другие-то родители не ищут часами парковку, чтоб только фрейлейн Дочьсмогла сделать покупки. Мы без труда паркуемся и заходим в торговый центр.

Мне кажется, папа понемногу успокаивается.

Мы глазеем на магазины, и он то и дело спрашивает меня, хочу ли я куда-нибудь зайти, просит, чтобы я не стеснялась его. Но я никуда не хочу с папой, и уж точно не в магазин, где продают шмотки.

Папа снова нервничает – небось скажет сейчас, что неблагодарно с моей стороны не наслаждаться шопингом.

Но вот оно, мое спасение. Музыкальный магазин.

– Вот туда я хочу, – говорю я папе, и папа отвечает: «Ну конечно» и радуется, что он такой хороший отец, идет с дочерью в музыкальный магазин. В магазинчике стены увешаны гитарами. Я просто хожу и смотрю, смотрю, смотрю. Так, наверное, папа чувствует себя в букинистической лавке. Или в «Данкин Донатс».

Больше всего мне нравится акустическая гитара-вестерн, она выглядит почти миниатюрной, не такой огромной, как другие. Я долго-долго смотрю на нее, и вдруг продавец говорит: «Попробуешь?», снимает ее со стены и вручает мне.

Секунду я стою замерев и ничего не говорю – выгляжу, наверное, полной дурой. А потом сажусь на табуретку. Гитарные струны жесткие – они жестче, чем у моей гитары дома. Я не решаюсь по-настоящему дотронуться до них и замечаю, что краснею.

Со мной всегда так: я не могу играть перед другими. Только перед моим учителем музыки. Он считает, что это ребячество, люди для того и играют на гитаре, чтобы выступать перед другими. Люди – но не я. Я играю лишь для себя. Поэтому не могу сыграть на пробу в магазине, хотя мне и ужасно хочется.

Я уже сказала себе: ничего у тебя и на этот раз не выйдет, уже хочу отдать продавцу гитару и смыться, но вдруг замечаю, что он ушел. Он стоит в другом конце магазина. Я озираюсь – вокруг ни души.

Это мой шанс.

И я начинаю играть.

Сначала не каждый раз попадая по струнам, потому что гитарный гриф пошире, чем у моей концертной гитары. Но спустя секунду все уже получается и я играю свою версию песни «В гетто» – мой учитель считает ее ужасной, потому в моем исполнении она звучит как песня протеста. «Но это ведь и есть песня протеста!» – отвечаю я всегда, а сама думаю, что может быть, он и прав.

Но здесь и сейчас, в этом магазинчике торгового центра Питтсбурга, я совершенно уверена в том, что моя версия и есть самая правильная. Так здорово она не звучала еще никогда.

Вдруг я замечаю, что пою не одна. Рядом поет еще кто-то – глубоким голосом, который удивительно сочетается с моим. Я поднимаю голову, боясь увидеть продавца, который незаметно подкрался ко мне. Но передо мной – никого. Я осторожно оглядываюсь. И вижу папу. Папа стоит и поет. Поет вместе со мной песню Элвиса. С закрытыми глазами. Я быстро отворачиваюсь. Он классно поет – он поет не только куплет глубоким, густым голосом, он поет еще и припев «В гетто»в высоком регистре. Его-то мне всегда и не хватало.

Чтобы песня не кончалась так быстро, завершив последнюю строчку, я начинаю играть по новой – и это получается здорово, потому что ведь песня заканчивается тем, что в гетто снова рождается ребенок, и поэтому ее можно петь бесконечно.

Когда мы все-таки замолкаем, раздаются аплодисменты. Я оглядываюсь и вижу за пианино семерых покупателей – они все слушали нас.

Папа откашливается, и я вижу, что он такой же красный, как и я. Он берет из моих рук гитару, идет к продавцу и говорит: «Упакуйте-ка ее для моей дочки!» Продавец кивает: «Да, сэр» и отправляется с гитарой к кассе. А мы с папой бежим вслед.

Продавец набирает какие-то цифры, и на дисплее появляется: 5–3–9. Боже мой. Гитара стоит 539 долларов! Я уже представляю себе папу, спасающегося из магазина бегством, но он просто вытаскивает кредитку и спрашивает, входит ли в эту сумму гитарный чехол. Конечно, чехол прилагается, говорит продавец, забирая карту, даже эксклюзивный чехол, а поскольку молодая дама так талантлива, он дарит ей набор струн и медиатор.

Через пять минут я стою с гитарой моей мечты за спиной перед магазинчиком и никак не могу опомниться.

По дороге в общежитие мы с папой не говорим друг другу ни слова.

Я просто сижу с гитарой на руках рядом с ним, ужасно счастливая – так счастлива я давно не была. Или даже никогда не была. Папа напевает «В гетто» и без проблем находит общежитие. Только когда мы припарковываемся, он замолкает. Перед тем как выйти, мы чуть задерживаемся в машине. Не знаю отчего – но мы просто сидим и молчим. А потом папа говорит: «Ну, пошли» и выходит. Я тоже выхожу, закидываю гитару за спину и догоняю его.

В общежитии папа пропускает меня вперед.

Я стучу в дверь, быстро открываю ее и сообщаю: «А вот и мы!»

– О, привет! – отвечает мама. Она сидит на одной из кроватей рядом с Тони.

– Привет, – Тони встает и протягивает папе руку. – Я подумал, а почему бы не заглянуть к ним и не проверить, все ли у них в порядке!

– Очень мило с твоей стороны, – говорит папа и жмет Тони руку. Судя по лицу Тони, он нехило ее сжимает. Когда Тони удается освободиться, он гладит меня по волосам со словами «Привет, хорошенькая леди!» Потом замечает мою гитару и восклицает: «Ого, смотри-ка!»

– Что там? – спрашивает мама и заглядывает мне за спину. – Что это?

Она смотрит на папу.

– Я купил своей дочери гитару, – объявляет папа.

– Она совершенно невероятная, – говорю я маме и вытаскиваю инструмент из чехла. Но мама даже не смотрит на нее.

– Ты спятил? – говорит она папе. Но папа ничего не отвечает. Тони берет гитару у меня из рук и садится на кровать.

– Куда, – спрашивает мама папу, – куда, скажи на милость, мы ее денем в машине? Ты совсем выжил из ума? Неужели мне нужно все время держать вас за руку, чтоб вы не сделали очередную глупость?

Вот сейчас папа заорет на меня, что я избалованная девчонка, которая выпрашивает у него дико дорогую гитару и которой всего мало. Но папа не произносит ни слова.

А потом, опережая мамины гневные тирады, с кровати, где сидит Тони, доносится музыка. Тони играет на моей гитаре – и хорошо играет, лучше меня и даже лучше моего учителя музыки. Мама говорит: «Вау» и садится рядом с ним.

Папа разворачивается и выходит из комнаты.

Я пару минут слушаю, как играет Тони, а потом иду посмотреть, как там папа. Он сидит в холле и листает какую-то старую книгу. Я подсаживаюсь к нему на темно-синий плюшевый диван. Папа поднимает глаза, обнимает меня и говорит:

– Ну и натворили мы с тобой дел, а?

– Ага, – говорю я и даже умудряюсь не сбросить его руку с плеча.

Вечером нам наконец-то можно в гости к Фицмартинам – наверное, мама и папа заверили их, что Клару больше не тошнит. В огромной гостиной Фицмартинов мы садимся на диван, он такой огромный, что кажется: одно неловкое движение – и тебя затянет в его недра. Нам бы такой диван на пользу не пошел. Слишком мы жирные.

Когда мы уселись, позвонили в дверь.

Мистер и миссис Фицмартин удивленно переглянулись. Мистер Фицмартин пожал плечами и пошел открывать.

– О! – донеслось из прихожей. – Это ты! Давненько не виделись!

А потом мистер Фицмартин снова появился. За ним в гостиную вошел Тони.

– Тони! – восклицают мама и миссис Фицмартин одновременно.

– Столько красавиц в одной комнате! – говорит Тони и сначала обнимает маму, а потом миссис Фицмартин. Меня, Клару и Нелли он треплет по волосам.

«Хай, Вольфганг!» «Хай, Тони!» Папа даже не встает, чтобы пожать Тони руку, он просто коротко ему кивает.

Тони втискивается на диван между мамой и Кларой. Он ужасно доволен и потирает руки.

– Как же здорово снова увидеться с вами! Что же вы мне не сказали, что Моника и Вольфганг снова приехали?

– Э-м-м, – мистер Фицмартин переминается с ноги на ногу и трет подбородок.

– Это была внезапная идея, – говорит мама.

О да, такая внезапная, что мы уже за три месяца купили авиабилеты.

– Я посмотрю, как там ужин! – мать Нелли встает.

Когда она скрывается за дверью, мистер Фицмартин садится на ее место рядом с папой и откашливается. Никто не произносит ни слова. – Ну так вот… – мистер Фицмартин барабанит пальцами по столу.

– А как там с работой? – спрашивает наконец Тони у папы.

– Хорошо, – отвечает папа, – даже очень хорошо.

Тони кивает.

– Ты все еще придерживаешься этой идеи свободы выбора?

Папа внимательно смотрит на него.

– Что значит – идеи?

Тони улыбается.

– Вольфганг… – Он поворачивается ко мне и Кларе. – Ваш папа все еще думает, что существует что-то вроде свободы выбора.

Клара заинтересованно кивает и сдвигает указательным пальцем рептильи очки на лоб.

– А что, ее не существует? – спрашиваю я.

Тони откидывается на спинку дивана и сцепляет руки за головой.

– Нет. Свобода выбора – это иллюзия. Если мне кажется, что я что-то решаю, на самом-то деле решение уже принято. Посмотри-ка на меня: если я вижу красивую женщину, – Тони кивает маме, – я думаю, что хочу ее, потому что она мне нравится. Но на самом-то деле все за меня решают химические процессы в моей голове. Мне только выдается готовое решение, после того как нейроны и вещества мозга все обмозговали. Конечно, я все равно уверен, что сам принял решение. Это наша, человеческая фикция.

Папа смотрит на нас с Кларой.

– Конечно, человек может решать – следовать импульсу или нет, – говорит он, – к примеру, можно увидеть красивую женщину, – папа кивает маме, – и решить, что последуешь импульсу и ее…

– Вольфганг! – мама злобно глядит на папу.

– …Э-э-э, кхм, пригласишь куда-нибудь. Или не последуешь, потому что она, к примеру, замужем. Это называется – контроль за импульсами. Но это может не каждый, конечно.

– А это распространяется на пончики?

Папа внимательно смотрит на меня.

О боже, неужели я это и вправду произнесла?

Тони смеется. Клара и Нелли смеются тоже.

А потом смеются уже все.

Кроме папы.

Отсмеявшись, мы снова сидим молча. Мистер Фицмартин барабанит пальцами по столу и время от времени откашливается. Я пытаюсь посмотреть папе в глаза, но он старательно отводит их.

Идиотка я. Мне так и не приходит в голову, как все это исправить – и тут распахивается дверь.

«Сюрприз!» – в комнату вплывает огромный торт-мороженое.

Из-за торта выглядывает мать Нелли. Нелли раздает тарелки и ложечки. Я снова пробую встретиться с папой глазами. Он смотрит в сторону. А я чувствую себя все хуже и хуже. И если смотреть на торт-мороженое, то от этого не легче. Он такой жирный! И еще ужасно сладкий. Лучше пусть меня сожрет огромный диван Фицмартинов, чем я сожру этот торт.

– М-м-м-м, – говорит мама и пихает меня в бок.

Я отвечаю: «М-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м», и мама снова пихает меня.

Так надо мне мычать это «М-м-м» или не надо?

Нелли кладет огромный кусок торта на тарелку со словами: «Специально для тебя, моя сладкая!»

Ну спасибо.

Как же мне избавиться от него?

Как только у всех на тарелках оказывается по куску торта, папа Нелли стучит ложечкой по стакану и встает.

– Мы очень рады видеть вас здесь, наши немецкие друзья. А теперь – еще один сюрприз для молодых леди.

Он многозначительно смотрит сначала на Нелли, а потом на меня. Нелли глядит только на свой торт.

– Нелли, – произносит мистер Фицмартин, – отправится с вами в путешествие по Америке!

– Ох, – мама вопросительно глядит на папу. Тот пожимает плечами.

– Э-э, превосходно, – восклицает он потом.

Да он с ума сошел? Это вовсе не превосходно!

Отец Нелли довольно смотрит на всех.

– Для Нелли это станет бесценным опытом, – продолжает он, – она увидит собственную страну глазами иностранцев.

– Но мамочка, – Нелли смотрит на мать.

– Тебе понравится, – говорит та и гладит ее по руке. Нелли вырывает руку.

– Я же сказала, что…

– Тебе понравится, дорогая, – очень громко повторяет мать Нелли. Нелли встает и выходит из комнаты.

– Подросток! – улыбается мать Нелли.

По пути домой мама с папой ссорятся и выясняют, кто же из них согласился на то, чтоб взять с собой Нелли.

– Ты сказал «превосходно»! – говорит мама папе.

– Ты перед этим кивнула мне! – отвечает папа маме.

А мне наплевать, кто из них виноват в этом кошмаре. Если нам надо будет вернуться в Питтсбург, чтоб привезти Нелли родителям, мне придется забыть про поездку в Грейслэнд. Мы просто не успеем. Да и дольше пяти минут выносить Нелли – хуже этого и быть не может. Убирая со стола, она, к примеру, спросила, не сижу ли я на диете – потому что кусок торта так и остался лежать на тарелке нетронутым. Я не смогла скормить его папе, потому что тому пришлось съесть кусок Клары и полкуска маминого торта, и он больше не хотел сладкого. Или же он просто не хотел брать мойторт.