Текст книги "Мой внутренний Элвис"

Автор книги: Яна Шерер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

6

Прощаясь на следующее утро с мамой и Кларой, я еле сдерживаюсь, чтоб не разреветься.

– Не болей, – говорю я Кларе и обнимаю маму. Клара тянет меня за футболку.

– Эй, твоя жена хочет с тобой!

Она протягивает мне розовую собаку. Я беру собаку и глажу сестру по голове.

– Спасибо.

– Возвращайтесь с Нелли, – говорит мама.

Мы с папой едем на машине в сторону Питтсбурга.

Подъехав к дому Фицмартинов, папа сворачивает вправо.

– Короче, – рассуждает он, – план такой: ты идешь туда и говоришь, что кое-что забыла, ну что-нибудь, что тебе срочно надо. Плюшевую игрушку или что-нибудь в этом духе.

Ни за что! Нужно во что бы то ни стало прекратить этот цирк.

– Секундочку, – говорю я, – не припомнишь, сколько мне лет?

Папа раздумывает:

– Пятнадцать.

– Вот именно. Как ты думаешь, кто-нибудь поверит в то, что пятнадцатилетней дылде так срочно понадобилась плюшевая игрушка, что мы прикатили сюда от Ниагарского водопада?

Папа смотрит на розовую плюшевую собаку в моих руках. Я кидаю ее на заднее сиденье.

– Не поверят? – папа разочарован. Потом его осеняет: – Тогда скажи, что ты потеряла деталь от зубных скобок.

Это может сработать. Черт.

– Ладно, – соглашаюсь я, – только ты пойдешь со мной.

Папа вздыхает:

– Ладно.

Дверь дома Фицмартинов открывает мать Нелли.

Увидев нас, она ужасно удивляется.

– Привет! С Нелли все в порядке?

Ну вот, это нам и надо было. Только вот теперь все равно придется искать у них какую-нибудь мифическую детальку от брекетов.

– Да-да, всё в порядке, – заверяет женщину папа и рассказывает, что я потеряла кусочек от брекетов, и не могла бы она впустить нас поискать его в гостиной – а то все лечение может пойти насмарку.

Мать Нелли, конечно, согласна, и я ползаю по дивану, нахожу в его недрах погнутую скрепку, воплю: «Я нашла!» и быстро прячу скрепку в карман. Папа очень извиняется перед матерью Нелли и говорит мне, что надо быть повнимательнее.

Когда мы оказываемся на улице, я со всей силы леплю ему затрещину.

Нет, конечно, не леплю. Но я зла как черт.

Папа и сам понимает, что на него есть за что злиться – и тоже злится, профилактически, на обратном пути ужасно гонит машину. «Уж в кои-то веки ты могла бы что-нибудь сделать и для семьи, не набивая себе цену, – говорит он, – и вообще, ты просто фифа, которая строит из себя бог знает кого». «Фифа» – это уже слишком – и я реву так, что не могу остановиться. Папа еще больше бесится: «Вот-вот, говорит он, именно это я и имел в виду: ты ревешь только потому, что я сказал все, что думаю, и вообще – ты ужасно неблагодарная». А потом он произносит: «Пончик!»

С каким удовольствием я бы размазала этот пончик ему по морде! Протягиваю ему такие огромные куски, чтоб ни в коем случае не дотронуться пальцами до его рта. Съев второй пончик, папа предлагает: «Ну что, помиримся?», и я соглашаюсь, потому что мне ничего другого не остается.

– Я вот тут еще подумал, – наигранно-радостно говорит папа, как будто не было никакой «фифы» и я не ревела. – Есть же еще тетя, которая живет где-то неподалеку.

Так оно и есть. И о тете Нелли рассказывала, только чтобы поиздеваться.

– Она така-а-а-ая толстая, – Нелли очертила тогда вокруг талии огромный круг, – и живет вместе с другой женщиной, которая така-а-а-а-а-а-а-ая толстая.

Тут она широко развела руки – шире было просто невозможно – и надула щеки. А я чувствовала внутреннее родство с обеими толстыми тетками. Наверное, оттого, что Нелли считала, что я тоже така-а-а-а-ая толстая, а может быть, я просто думала – пусть лучше издевается над тетями, а не надо мной.

Мы и вправду находим квартал, в котором живет тетя Нелли, но папа говорит, что уже слишком поздно звонить в дверь. Он останавливается у мотеля с названием «Бавария-Инн» – тот выглядит как баварский крестьянский дом: с узорами и коньком на крыше и резными наличниками. Я удивляюсь папе, ведь обычно он терпеть не может баварские штуки, потому что баварцы и швабы терпеть друг друга не могут. Уж не знаю почему, по мне, так все странноваты.

Но в Америке папе, похоже, все равно.

– Комнату на двоих или две одноместные? – спрашивает женщина за стойкой.

– На двоих, – говорит папа, даже не спросив меня. Чего доброго, женщина решит, что я папина подружка или любовница! Правда, такой жирный старый мужик, как папа, должен быть уж очень богатым, чтоб я отправилась с ним в отель.

Комната совсем крошечная, кровать – тоже.

Папа наверняка задавит меня сегодня ночью.

Но сначала мы идем ужинать.

Ресторан очень похож на старонемецкий кабачок. В меню сплошные шницели, картофель-фри, поджарка в сметане и так далее.

Где-то внутри поднимается извращенное желание чего-нибудь жирного. И я следую ему. Ведь кто же может устоять против поджарки в сметане? Да еще и с картофелем-фри!

Папа точно не может – и я тоже.

За едой папа расспрашивает меня про Нелли.

«Так ей с нами не понравилось?» – вот что его интересует, а еще: «В чем была наша ошибка?»

Ну что ему на это сказать?

– А тебе с ней понравилось? – спрашиваю я.

– Ну э-э-э, – папа смотрит на меня.

– Значит, нет.

– Но дело же сейчас вовсе не в этом! – папа отправляет в рот пару палочек картошки-фри. А чуть погодя говорит: – Знаешь, ведь дело еще и в различии культур, из-за этого ужиться так сложно!

Еще и лекции на тему мульти-культи я точно не выдержу.

– Но есть и разница в характерах, – говорю я, – и с культурой это не имеет ничего общего!

– Верно, – папа вздыхает.

Интересно, как его понимать. Наверное, он вздыхает из-за разницы наших с Нелли характеров – для него это точно поединок «образованной, активной и симпатичной» с «ни в чем не заинтересованной, ленивой и жирной».

– Она мне все время жутко действовала на нервы!

Я не ослышалась?

– Нёллё лёбит дёбрёвёлную сёциёльную рёбёту! – папа вытягивает губы в трубочку.

– И ёщё ёна ёчит рюсский! – вторю ему я.

– Я уже два раза каталась на этом корабле. Ску-у-у-у-учно! – не унимается папа.

Почти как Нелли. Я накалываю пару картофельных полосок на вилку и снова кривляюсь:

– Фри! Ску-у-у-учно!

– Шницель! Ску-у-у-учно! – тянет папа.

– Кола! Ску-у-у-учно! Кетчуп! Ску-у-у-у-учно! Поджарка! Ску-у-у-чно!

Мы все никак не можем остановиться.

После ужина мы звоним маме и Кларе.

– Нет, – говорит папа в трубку, – мы еще не нашли ее. Но мы работаем над этим.

Наверное, мама спрашивает что-то вроде «Вы как там, справляетесь?» Потому что папа отвечает: «Конечно, мы – суперкоманда».

Услышав мамин голос, я вдруг чувствую себя странно. Совсем потерянно.

– Мы скучаем по тебе! – говорит мама.

– А я по вам – нет! – отвечаю я.

Едва положив трубку, папа командует: «Ну а теперь в постель» – и начинает раздеваться.

От мысли, что сейчас увижу полураздетого папу, я впадаю в панику и ретируюсь в ванную. Там я сажусь на унитаз и представляю, как мы с папой лежим в одной постели.

Когда я была маленькой, я все время спала с мамой. У папы была своя спальня, потому что он уже тогда ужасно храпел. Понятия не имею, как у родителей вообще получилась Клара.

Однажды я жутко поссорилась с мамой, наверное, не хотела убираться в комнате или что-то такое. В общем, я разозлилась на нее и прибежала к папе в кабинет, чтобы послушать музыку и попрыгать на его диване. Когда пришло время укладываться в кровать, мама не пришла за мной. Ну и пусть, подумала я, буду спать у папы.

И осталась. Это было ужасно. Папа Так храпел, что я вообще не могла заснуть. И он пах не так здорово, как мама, а еще у него были колючие ноги и колючее лицо.

Мне было почти противно лежать рядом с ним.

А теперь мне противен не только он – но еще и поджарка в моем животе.

Как это вообще можно было есть?

Я вдруг ощущаю, как растет мой живот. Надо от этого избавиться, немедленно. Я засовываю зубную щетку в горло, и его сводит спазмом. Но как только подкатывает рвота, я поспешно вытаскиваю щетку и сглатываю.

Я пробую снова и снова, а потом сдаюсь.

Из зеркала на меня смотрит жирное лицо. Антье Шрёдер, которая даже блевать не умеет.

Я чищу зубы и реву, реву не переставая. Потом переодеваюсь и хорошенько умываю лицо, чтоб папа ничего не заметил.

Но он уже лежит в постели и что-то бормочет, он всегда бормочет, прежде чем по-настоящему захрапеть.

Я обхожу кровать, чтобы лечь под свое одеяло. Вместо него тут просто шерстяной плед с простыней под ним, потому что, к сожалению, в Америке еще не изобрели настоящего одеяла. Оно, как всегда в отелях, так глубоко под матрасом, что сначала надо вытянуть его оттуда. Я дергаю одеяло, и с папиной стороны доносится «хмпф» и «гр-р-р-р». Только теперь я замечаю, что у нас с папой одно большое одеяло на двоих, и папа оставил мне от него лишь четверть.

Я кое-как вытягиваю одеяло из-под матраса, ложусь на самый краешек кровати и стараюсь укрыться. В комнате – ледяной холод.

Каждая жилка моего тела напряжена, и мне уже кажется, что я даже не дотрагиваюсь до матраса, а парю в воздухе.

А потом я пробую представить, что на кровати нету папы – или меня.

И то, и другое получается плохо.

7

Завтрак выходит не таким веселым, как ужин.

Папа ужасно нервничает, он полон решимости ехать сегодня к Неллиной тете.

– Там-то мы ее и найдем, заберем и вечером домой привезем! – говорит он и снова поливает блинчик кленовым сиропом.

Получается классная рифма: «Мы ее найдем, заберем, вечером домой привезем!» Такой слоган очень подошел бы чирлидерам, которые подбадривали бы нас с папой в поисках: «Нелли, Нелли, найдите, заберите, вечером домой привезите!» И пусть еще изо всех сил машут нам помпонами.

Я ничего не ем – я клятвенно пообещала себе это прошлой ночью.

Сначала папа отправляется на почту, а там кто-то должен попросить телефонный справочник – и, конечно же, этот кто-то снова я. Вообще-то, если подумать, мне всего лишь пятнадцать, а папе – сорок пять, и поэтому то, что за всё приходится отдуваться мне, выглядит странным.

Но я все равно смело говорю по-английски: «У вас есть телефонная книга?» Женщина за стойкой смотрит на меня так, словно я попросила у нее кошачью голову во фритюре.

– Пардон?

– Телефонная книга! – повторяю я. Чего она придуривается?

– Зачем тебе книга? – спрашивает женщина.

Ну не рассказывать же мне ей всю историю с самого начала о том, что нам навязали Нелли, а потом мы ее потеряли, о том, что мы ищем ее, мы с папой тут, а мама с Кларой у Ниагарских водопадов, а я уверена, что Нелли в Государственном парке, но мне никто не верит, что времени остается все меньше и меньше, и мы уже точно не успеем в Грейсленд, куда мне обязательно надо попасть, что папа утром умял десять блинчиков и ужасно нервничает, а мне поэтому срочно нужен телефонный справочник, чтобы найти адрес тети, у которой Нелли точно нет.

– Мне нужен кое-какой адрес, – говорю я женщине.

– Чей адрес? – она ужасно любопытна.

– Маргарет Фицмартин, это тетя моей подруги.

Неужели я это и вправду сказала: подруги?

– Маргарет! – женщина в таком же восторге, как и старая дама у Ниагарского водопада до того, как Нелли опрокинула на нее мороженое.

– Я знаю Маргарет! – женщина пишет что-то на клочке бумаги и дает его мне. – Это ее адрес, – говорит она и улыбается. – Передавайте ей огромный привет от Анни с почты.

Папа поджидает меня у окошка для выдачи посылок и прямо-таки вырывает бумажку из рук:

– Ну и долго же ты возилась!

– У них не оказалось телефонного справочника. Но зато Анни знакома с Маргарет.

Папа в замешательстве смотрит на меня, а потом хлопает себя по лбу:

– И точно! Телефонные справочники лежат на почте только в Германии! Тут почта ничего общего не имеет с телефоном!

Он смеется так, как будто это самая странная вещь, которую он услышал в своей жизни. Но позориться-то пришлось мне, а не ему. Теперь я знаю, отчего он никогда ни о чем не хочет спрашивать. Потому что всегда лучше, если в дураках останется кто-то другой.

К сожалению, папин судорожный смех скоро кончается. Как только мы садимся в машину, он снова нервничает и напрягается. Теперь я знаю, что должна чувствовать мама, когда сидит рядом с папой и с картой на коленях и командует «направо», «налево», «ой, нет, все-таки прямо». Уже за несколько часов до перекрестка папа хочет знать, куда ему поворачивать, а ведь это знаешь только тогда, когда прочтешь на перекрестке названия улиц. Но, увы, поздно. Вот уже час мы ищем дом этой тупой тети.

– Посмотри как следует! – ворчит папа. – Неужели же нынче в школе не учат читать карту? – спрашивает он недовольно.

– А что, в вашей школе вас учили читать карту «Данкин Донатс»? – язвлю я.

Папа прихватил карту вместе с пончиками, ее давали бесплатно, в нагрузку. На карте помечены все «Данкин Донатс» города. При этом авторы карты – чтобы все поместилось или же потому что настоящим фанатам пончиков это неважно – не указали улицы, на которых не было филиалов.

– Мы учились ориентироваться без карты! – возвещает папа. Ну, если у него тогда это так классно получалось, то почему он теперь не попробует?

О черт, мы снова едем не в том направлении. Чувствую себя все хуже. Не представляю, как мне сказать ему о том, что мы заблудились. Он уже на грани истерики.

– Хватит! – орет папа. – Я остановлюсь и выметайся! По правде выметайся!

Выйти из машины – а в этом что-то есть. Тем более что мы стоим на светофоре и пережидаем красный. Рюкзак лежит у моих ног, внутри все, что мне нужно. It’s now or never,сейчас или никогда, как говорит Элвис. Я рывком распахиваю дверь и выпрыгиваю из машины. Захлопывая дверь, секунду вижу папино лицо. Он выглядит совершенно по-идиотски.

А потом я бегу изо всех сил – по пешеходной зоне, сюда ему на машине точно не забраться.

Я бегу, бегу, бегу, я почти умираю.

Когда я была маленькая, у меня была книжка с картинками, в которой сбежавшая свинка крала в магазине все, что ни попадя. Каждый стишок заканчивался так: «Свинка мчится всех быстрей, ну а лавочник – за ней». Именно так я, наверное, выгляжу сейчас: «Антье мчится всех быстрей, ну а папочка – за ней».

Я снова извлекаю кое-что практическое для уроков физкультуры: быстрее всего ты бежишь не когда за тобой бежит Нелли, а когда ты думаешь, что тебя догоняет папа.

Правда, может, это мне только кажется.

Когда я оборачиваюсь, папы нигде нет. Либо я оторвалась от него, либо он только рад, что избавился от меня. Карта города зажата у меня в руке, поэтому теперь он может продемонстрировать во всей красе свои способности «ориентируйся-на-местности-без-карты».

От этой мысли я вдруг смеюсь.

Я смеюсь и смеюсь, прямо как Нелли над идиотской шуткой про бочку.

Вот была бы фотография: Антье-бочка стоит одна посреди Америки и смеется.

А точнее: Антье-бочка стоит у «Данкин Донатс» и смеется.

Ума не приложу, почему я прибежала именно сюда. Не иначе как интуиция. Я оборачиваюсь, берусь за ручку двери и захожу внутрь. Покупаю кофе и сажусь за длинную стойку у окна. Отпиваю глоточек кофе.

Ого, какой горький. Но сахар сюда ни за что не попадет. Я стану худышкой – это железно.

Чтобы не было так горько, я наливаю побольше молока, хотя лишь черный кофе может превратить тебя в красавицу. Ну, по крайней мере, так говорит бабушка.

– Хочешь еще? – спрашивает какой-то тип рядом и пододвигает мне второй молочник.

– Нет! – говорю я. Тип утягивает молочник обратно, на свою часть стойки. – Ты часто сюда приходишь?

– Нет, – снова хочу ответить я, а потом, чуть-чуть подумав, говорю: – Да, здесь я могу побыть наедине с собой.

– Я тоже, – говорит он, и тогда я спрашиваю себя, чего ж ему тогда от меня надо. Он уже старый, ему точно больше сорока. На его голове почти не осталось волос.

– Сколько тебе лет? – спрашивает тип и смотрит на меня как-то странно.

Мне становится жутко. Ему наверняка надо знать, сколько мне лет, чтоб удостовериться, не подсудное ли это дело, если он меня снимет.

– Откуда ты?

Боже мой, он никак не уймется! Вот-вот спросит, какого цвета у меня трусы. Надо как-то отвязаться от него. Он смотрит на меня уже оскорбленно, потому что я не отвечаю ему.

– Сорри, я ничего не понимаю, – говорю я и гляжу на него растерянно. Выглядеть растерянной мне сейчас нетрудно.

– Нет проблем, – ухмыляется незнакомец.

Ясное дело, изнасиловать он может меня, и не говоря ни слова.

– Прошу прощения, – бормочу я и подхватываю рюкзак.

Потом распахиваю дверь и несусь второй раз за день через город – «Свинка мчится всех быстрей»…

Когда-нибудь я смогу посмеяться над всем этим – а сейчас просто реву.

Одна, в Америке, почти без денег – это правда страшно. Так, наверное, вот уже два дня себя чувствует Нелли. Наверное, к ней тоже уже приставал какой-нибудь плешивый мужик.

Мне ее почти жалко. А еще я убежала от папы. Так в Грейсленд мне точно не попасть.

Когда я сижу и реву на тротуарном бордюре, то вдруг отчетливо понимаю, что надо делать: я найду Нелли. Сама.

Я поеду в этот Государственный парк на автобусе, или на поезде, или, если понадобится, автостопом, схвачу Нелли и верну ее маме.

Антье-спасительница-девочек! Героиня!

Антье-идиотка для начала никак не может найти автовокзал, несмотря на то, что у нее есть карта города. Папа прав, про карты-то.

Зато я могу здорово спрашивать прохожих, куда мне идти. За последние дни я освоила это очень хорошо. С помощью какой-то старушки и влюбленной парочки я нахожу автовокзал. Вот это и называется эмоциональный интеллект! С его помощью можно добиться куда большего, чем со старомодным талантом читать карты местности.

Собрав весь свой эмоциональный интеллект в кулак, я спрашиваю человека в билетной кассе автовокзала, как мне доехать до Государственного парка, и сначала вообще ничего не понимаю. То, что он говорит, звучит так, словно он все время спрашивает, сколько мне лет. Я три раза переспрашиваю и потом отвечаю: «Пятнадцать». А с кем я путешествую, интересуется он. Мне кажется, будет лучше, если я не стану говорить, что я совсем одна.

– С отцом, – вру я.

Как только я это говорю, все становится легко и просто, словно он именно это и хотел услышать. Ну и ладно.

Он распечатывает мне весь маршрут и говорит «Twentynine».

– Пардон? – я стараюсь, чтоб мой голос звучал так же, как голос Анни с почты. Двадцать девять долларов? Не может такого быть!

«Twentynine» – говорит кассир, на этот раз совсем медленно.

Вот обдирала!

Я протягиваю ему тридцать долларов, а он возвращает мне один. Теперь у меня в кошельке лишь пятнадцать долларов.

В зале ожидания автовокзала на скамейках сидят люди и ждут. Над выходами висят электронные табло, на которых написано: «Now boarding: New Orleans»и «Now boarding: Nashville».Неужели я по ошибке попала в аэропорт? У табло «Now boarding: New Orleans»стоит очередь на выход. Да, там совершенно точно – автобус. Я тоже сажусь на скамейку и нахожу номер своего рейса. Автобус отправляется только через два часа, у меня полно времени, чтобы погулять в городе. На карте ставлю там, где находится автовокзал, крестик и отправляюсь в путь. Не проходит и пары минут, а я снова стою у «Данкин Донатс». С ума сойти, сколько их тут.

Я уже хочу вволю посмеяться над этим и тут замечаю на парковке нашу машину. Ужас какой. Куда спрятаться? Но папы, кажется, в машине нет, она пустая.

Для начала перехожу на другую сторону улицы и пробую оттуда незаметно заглянуть в «Данкин Донатс».

Там у окна сидит папа, это точно он. Мужчина с темными волосами, бородой и пончиком в руке.

У меня вдруг теплеет на сердце. Не, так не пойдет – мне бы надо испугаться, что он меня увидит, вместо того, чтобы глупо надеяться, что он посмотрит на другую сторону улицы, заметит меня, радостно помашет рукой, выйдет, подбежит и обнимет меня, приговаривая «Антье, Антье, Антье!»

Но папа даже не поднимает голову. Я перехожу улицу и становлюсь под окно. Потом медленно поднимаю голову – так, чтобы видеть папу, а он не заметил меня. Он склонился над книгой, одну руку запустил в волосы, а в другой держит пончик.

Мне бы разозлиться, что он не ищет меня весь в слезах, а сидит тут себе уютненько, читает и жрет пончики. Но странная теплота в животе – вовсе не ярость, а что-то совсем другое. Мне его жалко.

Раньше я всегда думала, папа должен расстраиваться из-за того, что такой толстый. Дедушка его все время доставал – потому что дедушка врач и не переносит толстых.

– Вольфганг! – повторял он папе. – Так ты собираешься что-то делать со своим весом?

Но папа только глубоко вздыхал и брал еще один кусок пирога. Каждый раз, когда мы ехали к бабушке с дедушкой, я заранее боялась вопроса про вес.

А потом папе все это надоело, и он больше не хотел ездить с мамой к своим родителям. Но мама заставляла его, говоря: «Вот, я же езжу вместе с тобой, ем жирный гуляш твоей матери, а потом маюсь от приступов печеночных колик».

И только когда папа однажды, подъехав к дому родителей и увидев, что они уже стоят в саду и машут нам, громко заорал: «Нет!» и повернул обратно, мама поняла, что он и вправду больше не хочет к ним ездить. Она высадила папу на вокзале и поехала с нами обратно к бабушке и дедушке. А они даже не спросили, отчего это папа больше не приезжает.

В общем, из-за дедушкиных вопросов про вес я всегда боялась, что папа расстраивается, потому что он толстый. Но теперь-то, когда я вижу его мирно жующим, мне кажется, он вовсе не печалится. Ну или печалится – но только из-за того, что пончики вдруг заканчиваются. Как сейчас, например. Папа встает, и я быстро пригибаюсь под окном. Когда выпрямляюсь, папа стоит за стойкой и заказывает себе добавку.

Я на коленях проползаю под окном.

Только на парковке снова решаюсь идти прямо. Бегу мимо нашей машины и думаю вдруг, что надо бы оставить папе записку: всё, мол, в порядке, я найду Нелли и вернусь. Я все еще прикидываю, что же именно мне написать, как вдруг замечаю, что задняя дверца машины плохо закрыта. Так не пойдет, думаю я, тут же моя гитара, ее ведь украдут. Я открываю дверцу и нажимаю кнопку – чтобы все было как положено. А потом вдруг понимаю, что если любой может украсть мою гитару – то я ее тоже могу украсть. Хватаю гитару, захлопываю дверцу и бегу со всех ног.

Добежав до автовокзала, я никак не могу отдышаться – и для начала сажусь на скамейку со своей добычей. Хотя это и моя гитара, но у меня ощущение, что я ее украла. Когда я представляю, как папа выходит из «Данкин Донатс», замечает, что забыл закрыть дверь и гитару украли, мне его становится ужасно жалко. Хотя он кражи, может, даже и не заметит.

Перед моими глазами все время папа, сидящий в «Данкин Донатс». И я совершенно не понимаю, почему грустнею, увидев его, ведь сам-то он вполне всем доволен.

Это ж офигеть – мне кажется, я лучше него знаю, что он должен чувствовать.

Иногда мне хочется сказать ему: папа, тебе грустно, так грустно, что грустно становится и мне, только вот ты этого не замечаешь, потому что сотнями заглатываешь пончики и книги и тебе уже ни до чего нет дела.

Я представляю, как папа мычит в ответ: «М-м-м-м», откусывает пончик и читает дальше, и тут металлический голос объявляет: «Now boarding: Erie». Я быстро вскакиваю со скамейки, чтоб успеть на автобус. Встаю в очередь у окошечка.

Гитару я держу обеими руками очень крепко и чувствую, как сердце бьется где-то в горле. Надеюсь, никто не заметит, что со мной творится.

Когда подходит моя очередь, я прислоняю гитару к окошечку кассы и роюсь в рюкзаке в поисках билета. И почему я такая дура и не вытащила его заранее?

– Your ticket, please, – уже в третий раз повторяет женщина в окошечке, как будто я не роюсь в рюкзаке уже две минуты прямо у нее на глазах. А потом наконец нахожу билет, аккурат перед четвертым «Your ticket, please», и с шумом кладу его на стойку. Стойка – а точнее, колченогий деревянный стол дрожит и трясется, его дрожь передается гитаре, и она падает. Я выпускаю из рук рюкзак, хочу подхватить гитару, пока она не ударилась об пол, и почти хватаю ее.

Что-то жутко твердое изо всех сил бьет меня по голове. Секунду я не понимаю, где я и что со мной, чувствую только жуткую боль. А потом слышу, как кто-то говорит: «Ты в порядке?» и дотрагивается до моего плеча.

– Да, – бормочу я и выпрямляюсь.

И тут же из носа хлещет кровь – целый литр, не меньше.

Кто-то протягивает мне носовой платок, я недолго стою, закинув голову, с платком на носу, наконец кровь останавливается, и я могу оглядеться. Передо мной стоит парень, примерно моих лет, круглолицый, с каштановой кудрявой шевелюрой.

– Ты в порядке? – спрашивает он и протягивает мне новый платок.

– Your ticket, please, – говорит женщина в окошечке и возвращает мне мой билет.

Парень берет билет, гитару, мой рюкзак и говорит: «Пошли». Я плетусь вслед за ним с носовым платком на носу. Он поднимается в автобус, у него и вправду получается протиснуться в дверь со всем нашим скарбом. Бегу за ним.

Он останавливается у сиденья, где под окном стоит гитара. Ставит мою гитару рядом и закидывает рюкзак наверх.

– Гитары туда не пролезут, – объясняет он, – хочешь сидеть у окошка?

Я киваю. Он забирает свою гитару от окна. Я забиваюсь на сиденье и кладу свой инструмент на колени. Парень садится рядом.

Мы сидим, обнявшись с гитарами, как мамочки с грудничками. И молчим.

– Меня зовут Язон. Можно посмотреть? – говорит он и кивает на мою гитару.

Это звучит не как вопрос, и я не понимаю, что со мной – может, я совсем уже не в себе или просто рада повыпендриваться, но я говорю: «Конечно» и расчехляю гитару. «Вау», – восклицает он и тут же еще раз: «Вау», – и еще, и еще раз, гладя пальцами деку.

– Это подарок моего отца, – говорю я и вдруг заливаюсь слезами. Язон с испугом смотрит на меня, протягивает еще один носовой платок и говорит, как ему жаль, что мы столкнулись – он просто увидел, как падает гитара, а у него это рефлекс, а еще у него жутко твердая голова, ему уже многие это говорили, ну те, что тоже сталкивались с ним.

Я рыдаю, дыша так громко, что мое дыхание эхом отдается в резонаторном отверстии гитары и от этого звучит еще жалобнее. Язон протягивает мне носовые платки – надо же, сколько их у него, оказывается. Но из-за платков я рыдаю еще горше. Поэтому, когда он хочет дать мне очередной платок, я отказываюсь. Он убирает его в упаковку и смотрит на меня совершенно растерянно. Только я думаю, что все-таки платок мне нужен, как голос в динамиках сообщает, что мы отправляемся по расписанию и через три часа девятнадцать минут будем в Эри, а еще водитель желает нам приятной поездки. Этот голос утешает меня лучше платков. Когда я его слышу, мне кажется, что всё – как обычно, по расписанию, что я вовсе не сбежала от родителей и совсем одна еду по Америке.

Автобус трогается с места и я гляжу в окно. Как же хорошо просто ехать куда-то, не читая при этом карту, не повторяя то и дело «впереди направо» и «впереди налево». И как же хорошо, когда не надо кормить водителя пончиками!

Я почти забыла про Язона, и тут он спрашивает:

– Твои родители тоже в разводе?

Я гляжу на него. Он смотрит так серьезно, насколько серьезно может смотреть курносый веснушчатый парень с кудрявыми светло-каштановыми волосами.

– Да, – говорю я. А потом рассказываю ему, что моя мать сбежала с придурочным блондинчиком, оставив отца одного, а мне запретила жить у него – поэтому я могу с ним видеться только раз в пару месяцев по выходным.

– Ну, всё как у меня, только наоборот, потому что мой отец сбежал с придурочной блондинкой и теперь говорит, что его можно навещать только раз в пару месяцев, так как он очень занят.

– А где он живет? – спрашиваю я.

– В Мемфисе.

Ага.

– Так ты едешь в Мемфис?

– Точно.

– А как?

– На автобусе.

– Так ведь этот автобус едет в Коламбус, через Эри.

– Я пересяду в Коламбусе.

Вот так-так. Получается, я на пол пути к Мемфису.

– А когда ты приедешь в Мемфис? – спрашиваю я.

– В пятницу, – говорит Язон и зевает.

– Ага, и ты пойдешь туда?

– Куда?

– К НЕМУ!

– Конечно. Я же живу у него.

– Да к Элвису!

Язон смеется. Чувствуя, что краснею, я отворачиваюсь. Теперь он заметил, точно заметил: я не крута, я толстая, со мной лучше не заговаривать, если не хочешь почувствовать себя лохом и увальнем. Нужно было заткнуться вовремя.

– Конечно, пойду!

Я смотрю на него.

– Тебе нравится Элвис? – спрашиваю осторожно. Господи, что же я несу такую чепуху, еще чуть-чуть, и я суну ему анкету – «Поставьте крестик: да, нет, возможно».

– Мне не нравится Элвис, – говорит он. – Я его обожаю.

– Я его тоже обожаю! – ору я так громко, что женщина сзади шикает. – Я тоже его обожаю, – повторяю совсем тихо.

А потом мы с Язоном напеваем друг другу наши любимые песни, и я пробую сыграть на гитаре «В гетто», но у меня не получается, потому что тут совсем тесно и люди вокруг то и дело говорят: «Ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш». Но мы не унимаемся и замолкаем только тогда, когда водитель говорит в микрофон, что ему вообще-то нравится наше пение, но вот пассажиры жалуются и поэтому нам придется прекратить – к сожалению.

Какое-то время мы сидим молча. А потом я рассказываю Язону, как увидела папу сидящим в «Данкин Донатс»: он лопал пончики и читал.

– Как грустно, – говорит Язон.

– Точно, – отвечаю я и смотрю в темноту за окном – и я ужасно счастлива.