Текст книги "Горицвет (СИ)"

Автор книги: Яна Долевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 62 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

XLVII

Лефарев, исполнив поручение, также довольно скоро покинул ее. Впрочем, представленная и милостиво принятая за одним из зеленых столов, сделав первую же ставку, Жекки поняла, что никакого другого покровительства ей больше не нужно, а ее сожаление об ушедшем Греге – не более чем минутное малодушие, не простительное для женщины, собравшейся выручить себя из смертельной петли. И люди, и окружившая ее атмосфера уже через пять минут представлялись ей самыми замечательными на свете. Все сомнения и зловещие предположения были забыты. И она снова, как сегодняшним поздним вечером, когда выбежала из дома на пустынную черную улицу, почувствовала себя в своей, отзывающейся радостной пульсацией крови, знакомой среде. Ее уже удивляло, как она могла сразу не почувствовать родство с этой захватывающей обстановкой.

Игра буквально покорила ее. Она даже не подозревала в себе такого ненасытного азарта. Даже не думала, что может так увлечься, помимо желания, помимо владевшей ею главной цели – пяти тысяч рублей. На самом деле, оказалось – она могла бы играть и просто так, то есть, ради самого удовольствия играть и испытывать те самые ощущения, что заставляли приходить сюда большинство людей.

Первые ставки сразу принесли ей большой выигрыш. Удвоив его в следующую партию, она сделалась обладательницей двух с половиной тысяч рублей. С такой суммой она уже могла приступать к более крупной игре, и, повинуясь уже сложившемуся в голове плану, перебралась в соседний зал, где рисковали и тратили без оглядки. Там тоже ее дела пошли, в общем, не дурно, хотя вслед за первой удачей пришлось испытать и первый болезненый проигрыш. Но на Жекки он подействоввал, как свежий порыв ветра на провисший парус. Она только пустилась вперед с еще большей решимостью.

Поменялась лишь тактика. Вместо крупных ставок, которые она делала в самом начале, надеясь заполучить как можно скорее необходимый первоначальный капитал, теперь она принялась мельчить и действовать с большей осторожностью, сохранив неизменной прежнюю планомерность. Примерно через час такой размеренной игры у нее на столе образовалась внушительная кучка разноцветных фишек, общее достоинство которых перевалило за четыре тысячи. Исполненная самых счастливых предвкушений, она уже считала про себя, когда нужно будет остановиться.

Не смотря на кипевший в крови азарт, ее голова оставалась холодной. Жекки понимала, что самая сказочная удача в любой момент может обернуться полным провалом. Задача заключалась в том, чтобы добраться до нужной суммы прежде, чем фортуна покажет ей кукиш. И казалось, эта заветная цель вот-вот будет достигнута. Выигрыш сравнялся с пятью тысячами, и Жекки, в общем-то, была не прочь уйти восвояси. Сердце ее успокоилось, общее напряжение, вытягивавшее в струну каждую жилку, само собой спало. Поддавшись этому благостному расслаблению, она даже выпила бокал шампанского, которое время от времени предлагали гостям официанты. Так она отпраздновала свою победу, выстраданную и вполне заслуженную. Облегчение, вызванное сознанием исполненной священной миссии, постепенно вытесняло и неукротимое желание добиться своего, и страсть, и азарт.

Находясь уже под властью этой победоносной апатии, она вспомнила по странному сцеплению спрятанных в ней желаний, что для полного счастья сейчас ей, пожалуй, не хватает лишь тех двухсот-трехсот рублей, которые она могла бы потратить на безумное платье лимонного шелка, витавшее в ее сокровенных мечтах.

В это время банк перешел к новому игроку, и Жекки, не особенно задумываясь, поставила на кон те самые три сотни рублей.

При первой сдаче ей досталась шестерка. Потом как нарочно пришла еще одна, а третьим оказался король пик. Жекки взглянула на осененную горностаевой мантией ухмыляющуюся коронованную личину, и сквозь вялую пелену своей умиротворенности, поверх мягкого опьяняющего облака почувствовала знакомое неприятие. Похожее лицо с тонкими усиками не однажды вызывало у нее сходные чувства. Сейчас оно было ей особенно ненавистно. Триста рублей ушли к банкомету. Волей неволей пришлось снова ввязываться в игру, поскольку теперь до пяти тысяч ей уже не хватало значительной суммы.

Она раз за разом выкладывала вперед фишки, делая ставки, и раз за разом находила, что разноцветная горка, составлявшая ее выстраданную победу, убывает, как снежный сугроб под лучами мартовского солнца. Интуиция подсказывала ей, что та самая, злополучная перемена в расположении фортуны уже наступила, что эта капризная дама уже показала ей свой знаменитый кукиш, и что поэтому нужно сейчас же выходить из игры, пока в руках остается хоть что-то. Но Жекки не могла остановиться.

Совершившаяся в ней перемена, расслабление и преждевременное торжество, мешали вернуться к спокойной выверенной манере игры, недавно приносившей успех. Новый банкомет, к которому все в легкой шуточной манере обращались как к пану Калинскому, любезно улыбаясь и подмигивая, забирал на свой край стола все новые и новые трофеи. Жекки не замечая того, утрачивала последнюю выдержку. «Чертовы триста рублей, чертово платье, чертов Грег, чтоб ему было пусто… проклятье…» – звучало в ней обрывками куда более сильных волнений, клокотавших в душе.

Она все-таки нашла в себе силы встать из-за стола, когда у нее осталось всего две розовых фишки по сто рублей и две белых – по пятьдесят. Это было меньше того, с чем она вышла из дома. С этим тяжкими, почти нищенскими, ошметками своего былого состояния, она побрела наобум, еще не зная, куда собственно ей хотелось идти. Наверное, никуда. Хотелось ничего не видеть, не слышать, хотелось исчезнуть совсем, или забыться так, чтобы ничто ничем не напоминало об ее гибели. Да, теперь она ясно видела, что погибла навсегда, безвозвратно. Никольское перейдет к банку, а из банка попадет прямиком в цепкие руки Грега с компанией. Потом к этим спекулянтам явятся щедрые покупатели из казенных ведомств, лес вырубят, придут подрядчики, начнется строительство и от дорогого ее сердцу мира в считанные месяцы не останется ничего. Жекки упала на подвернувшийся ей стул, и, всхлипывая, полезла в сумочку за платком. Слезы заливали ее лицо. Облизывая рот, она чувствовала их горьковто-соленый вкус. В носу обильно хлюпало, в горле щипало, и вся она растеклась и поплыла безудержной талой слякотью.

– Не желаете ли воды или лимонаду? – предложил вдруг участливый голос, повисая у нее над вздрагивающими плечами. – У нас есть восхиттельный оранж. Очень освежает.

Жекки оглянулась на голос, на окружавшие ее предметы, и поняла, что сидит за столиком в буфете. Чуть поодоль какие-то люди, посматривая на нее, тянули коньяк из низких бокалов. Рядом возился давешний белобрысый парень, который совсем недавно, а на самом деле целую вечность назад, подал ей стакан с водой.

– Нет, прошу вас, – сказала она, подавляя всхлипы, – принесите мне… – Она посмотрела поверх соседнего столика, – тоже… принесите мне коньяку.

Коньяк появился, и Жекки не без отвращения глотнула коричневатой жидкости. Ледяной пламень оборвал ей дыхание. Выдохнув его из себя, она почувствовала внутри приятное горьковатое тепло. Стало как-то легче, мрак гибельной пропасти надежно заволокло отдаляющей все пеленой, и Жекки поняла, что еще не все потеряно.

Опустошив бокал, она встала и, не замечая своей пошатывающейся походки, направилась обратно в игорный зал. Пан Калинский все еще держал банк. Видно, ему везло. Жекки подошла к нему, сказав, что желает снова вступить в игру.

Пан Калинский любезной улыбкой поощрил ее в этом похвальном намерении. Две розовые фишки были сразу же выставлены на стол и проиграны. Следующая ставка в пятьдесят рублей принесла выигрыш. Затем Жекки выиграла еще пятьдесят рублей. Ей почудилось, что ветер удачи снова наполнил ее парус, и, ободряемая этим слабым порывом, снова поставила на карту весь свой доход. Первой пришла тройка червей, потом бубновая пятерка, следующей девятка треф.

Любому маломальски разумному человеку было понятно, что на этом следовало поставить точку. Расклад, в общем-то, не был заведомо проигрышным и вполне мог принести хоть и скромные, но необходимые полторы сотни рублей. Но что-то так и подмывало Жекки не слушаться этого разумного голоса. Выпитый коньяк отметал прочь всякие холодные расчеты. Она попросила еще карту. Пиковый король, выскользнув из ее пальцев, презрительно усмехнулся ей из-под ниточки черных усов. «Опять он, так я и знала… как будто без него я уж и не могла срезаться», – Жекки с ненавистью отпихнула от себя проигранные фишки.

Повернувшись спиной к улыбающемуся пану Калинскому, она двинулась, слегка качаясь на высоких каблучках, отлично понимая, что теперь все пропало уже окончательно и бесповоротно. Она сама, своими руками погубила и себя, и то, что было ей дороже всех вместевзятых денег. Она шла, покачиваясь, хорошо понимая, куда сами собой направляются ее ватные ноги.

В буфете толпилось уже не мало людей. Многие с любопытством стали оглядываться на Жекки после того, как она вошла. Жекки ни на кого не обращала внимания. Потеряв равновесие, она шумно навалилась на стойку и потребовала себе коньяку. Горьковатый огонь снова захлестнул ее приятным теплом, отодвинув куда-то далеко давящее камнем отчаянье. Она пила, позабыв о том, что вообще-то коньяк тоже стоит денег. В сумочке, между платком, круглой пудриницей и браунингом завалялась всего одна белая фишка. Жекки было уже слишком все равно, чтобы задумываться о таких пустяках.

От стойки она незаметно переместилась за столик к каким-то отчасти удрученным, а отчасти развеселившимся господам. Господа принялись наперебой ухаживать за ней, подливая коньяк, и стараясь изо всех сил показной беззааботностью развеять ее скорбь. То один, то другой напоминал ей, что пять тысяч – это сущие пустяки, что они знавали людей, которые проигрывали здесь миллионы, и что они сами не далее как вчера вечером проиграли один двадцать, а другой целых сто тысяч. Она не особенно вслушивалась, не старалась понять, обманывают ли они ее, пыталась уйти от них. Один за ней увязался, но потом куда-то пропал по дороге.

Не чувствуя собственного тела, Жекки прошла мимо дубовой стойки, вышла в заполненные приглушенным светом прохладные залы, где продолжалась игра. Она словно бы кого-то искала. С невысказанной надеждой обводила глазами фигуры, столпившиеся вокруг столов, и не находя, шла прочь, заплетаясь ногами. Потом она вышла в какой-то коридор, дернулась в запертую дверь. Снова вышла в зал, и поняв, что заблудилась в трех соснах, направилась туда, где слышались веселые голоса и стеклянный звон посуды.

В том же буфете, за тем же столиком ее встретила слегка изменившаяся компания. Тот тип, что за ней увязался, сидел, как ни в чем не бывало, и предлагал всем выпить. Все его поддерживали и поднимали бокалы. Возвращение Жекки было принято радостными приветствиями. У нее при этом начали путаться, сливаясь во что-то пестрое и пустое, все их незнакомые лица, коричневые и крапчатые жилеты, выбившиеся галстуки, несвежие воротнички и испачканные манжеты. Всех их скопом поглощала, большая, бьющая яркими огнями, хрустальная люстра под потолком. Этот яркий свет в определенный момент стал ее главным раздражителем и ориентиром.

Еще Жекки запомнилось, как один из ее новых знакомых, пустив слезу, затянул: «Много песен слыхал я в родной стороне…», и сразу несколько пьяных голосов, при чем, даже идущих откуда-то из затемненных углов и от отдаленных столиков, в разнобой его подхватили, и все разом грянули: «Эй, дубинушка, ухнем…» В общем надрывном хоре Жекки различала и свой рвущийся от слез голос. Под конец песни почти все рыдали.

Чуть ли не единственный не рыдавший вместе со всеми, молодой человек с грязноватым вытянутым лицом, немножко лошадиным, как сразу отметила по своей привычке Жекки, сильно напомаженный, гладенький и бойкий, то и дело обращал на нее бегающие острые глазки.

– Как это трогательно, – сказал он, располагаясь познакомиться, – когда женщина из хорошего общества сочувствует правильным взглядам.

Жекки даже отдаленно не поняла, что он хотел этим сказать. Обмакнув платком мокрые глаза, она снова всхлипнула и отвернулась.

Потом она почувствовала, что как-то незаметно вокруг нее и этого молодого человека образовалась пустота. Многолюдный буфет стал затихать, посетители расходиться. А она почему-то все время наталкивалась на одно и то же вытянутое лицо, сделавшееся ей до крайности неприятным. Когда же ей на плечо легла длинная рука, которая вполне могла бы заканчиваться копытом, Жекки со всей немыслимой для ее пьяного полузабытья отчетливостью поняла – с ней сейчас вот-вот повториться вполне буквально то, что она уже переживала.

Отвратительный, пошлый римейк. Она хотела подняться. Ей нужно было скорее уйти, чтобы избавиться от мерзости этого скучного и ненужного повторения. Но длинная рука лошадиного человека накрепко прилепила ее к стулу. Ее голова и без того шла кругом. На ногах повисли пудовые гири. Перед глазами плавало в неизменной мутной пелене яркое пятно люстры, под которым маячила тяжелая челюсть бойкого собутыльника. «Вот так вот, милочка, вам ли разгуливать в одиночестве по всем этим кабакам? Ничего хорошего из этого у вас не получилось… увлекательный мир, созданный на потеху мужчинам, не предназначен для женщин, и вы со своей раскрепощенной натурой сунулись сюда совершенно напрасно», – говорили в ней остатки здравомыслия.

Длинная рука, кажется, уже приподнимала ее. Грязноватая физиономия вытягивалась, приближаясь к ее обнаженной шее, и липкие губы разносили омерзительно близкий шепот над самым ухом, а Жекки не могла пошевелиться. Ее охватило тупое вязкое отчаянье. Бессильно пытаясь вырваться из него, она мотала головой, размахивала руками, отбросила на пол пустой стакан, но ничего не менялось. Она оглядывалась кругом, снова пытаясь отыскать кого-то глазами и не зная, кого она ищет, и к кому броситься с криком о помощи, спотыкалась все о ту же липкую, мутную пустоту.

Она уже почти готова была покориться привязчивой руке, потянувшей ее, как сквозь эту муть и пустоту в сознание просочилось секундная ясность. Как это ни удивительно, но где-то совсем рядом непременно есть, должна быть, совершенно особенная, надежная, уверенная в себе сила, способная вытащить ее отсюда. Разлученная с этой силой совсем недавно, она сохранила лишь отобранные у нее ощущения удивительного спокойствия и защищенности. «Ну почему все так, а не иначе? Почему я не понимала этого тогда? Ведь мне было так хорошо, так славно. И как же горько и пусто стало теперь, без него». По этим, убегающим, глубоко запрятанным в душе, следам, Жекки, наконец, нашла имя. И прежде чем она сомкнула глаза, и бесчувственно повисла на приподнявшей ее длинной руке, ее отчаянный, утопающий в пустоте голос, позвал, не с надеждой, а с запоздавшим, бесполезным признанием: «Грег… Грег…»

Дальнейшее промелькнуло перед ней стертыми сбивчивыми видениями. Напомнание о Греге вдруг разом перевернуло покорное течение ее хмельного забытья. «Какая же я дура, ну зачем, зачем он мне нужен… ведь это он во всем виноват, это из-за него… Это его хитрая физиономия явилась сразу после шестерки и все мне испортила. Ну да я ему не поддамся, ничего у него не выйдет, не на ту напал. А уж вот с этим… господи, какая же у него длинная костистая лапа, ей богу, как нога нашего мерина, и куда это он меня собирается тащить? Ах, ты лошадиное рыло… еще тебя мне недоставало… ну подожди, с тобой я расквитаюсь в первую очередь».

– Отпустите меня, – громко закричала она, отталкиваясь от чего-то путавшегося под ногами. Костистая рука и не подумала отцепиться. «Ах так?» Недолго покопавшись в замшевом бардаке сумочки, Жекки выдернула оттуда пистолет. Длинное лицо, нагибавшееся к ее шее, отпрянуло.

– Вон! – снова крикнула она.

Длинный, как ей показалось, слишком долго медлил, прежде чем оторвал от нее свою кривую конечность. Это ее взбесило. Она надавила курок. Грянул выстрел. Потом раздался грохот чего-то тяжелого, упавшего на пол, звон разбившегося стекла и дикие вопли.

Жекки увидела, как отскочивший от нее сторонник правильных взглядов, зацепив ножку стула, не замечая неловкости, пополз вместе с ним на четвереньках к буфетной стойке. Белобрысый буфетчик, вжимая голову в плечи, нырнул за дубовое укрытие. Несколько человек, вскочивших со своих мест, рванулись в разные стороны. А огромное зеркало, висевшее на противоположной стене, отразило в треугольных осколках чье-то чужое лицо, побелевшее от ярости, но показавшееся ей замечательно красивым. Жекки не сразу поняла, что это ее собственное лицо. Поняв же, прицелилась и еще раз спустила курок. Плеск и звон падающих на пол стеклянных осколков не на долго привел ее в чувство.

Несколько человек, выбегающих из буфета, столкнулись лицом к лицу с двумя или тремя какими-то людьми, напротив, спешившими на выстрелы. Из бывших в буфете никто не решался приблизиться к ней. Рисковать жизнью, успокаивая пьяную истеричку, никому не хотелось, и самый ее вид, похоже, не располагал к примирению. Голова у Жекки опять закружилась. Люстра под потолком слепила слишком вызывающе. Пожалуй, неплохо было бы убрать этот раздражающий свет. Жекки навела ствол на сверкающее пятно. Гром выстрела и сотрясающий стены стеклянный дождь снова вызвал нечленораздельные крики. В своем ликующем забытьи Жекки услышала только какие-то отголоски.

«Так она разнесет все мое заведение… черта с два… сделайте же что-нибудь… помилуйте, да кто же решится… не прикажете ли, пальнуть по ней… только попробуйте и я сам разможжу вам голову… но вы видите, она же ненормальная… я знаю, что делать…»

В первую минуту Жекки не столько видела, сколько чувствовала, как кое-что изменилось. Произошло какое-то движение. Она поняла, что ее хотят обезвредить, и насторожилась. Крепче сжала нагретую никелированную рукоять. Потом, стремительно и внезапно чья-то темная фигура метнулась прямо ей под ноги. Жекки не помня себя, подчинясь уже какому-то заведенному в ней механизму, просто по инерции определив цель, сделала по ней выстрел. Но вместо звуков падения и криков она почувствовала, что сама падает, что резкий и сильный рывок выбил у нее пистолет, и что ее охватило со всех сторон что-то слишком твердое, чтобы вырваться из него. И все же она вырывалась из последних сил, металась, пиналась, толкалась и, кажется, бросалась самыми непотребными оскорблениями.

Потом она видела, как из ее пальцев на зеленое сукно высыпается целый звездопад разноцветных кружочков. Ее всю сотрясало от дрожи, от тягостного ожидания того, что вот-вот должно разрешиться. Со страхом и надеждой она открывала первую карту. Это была шестерка. Следующая, упавшая рядом с ее рукой тоже была шестеркой. Сердце в груди стонало. Ну вот, сейчас, сейчас, все и решится… Осталось совсем чуть-чуть… Нужно приготовиться… Жекки медленно приподняла атласный уголок третьей карты… черное опущенное сердечко заполнило ее целиком. Она испуганно дернула рукой, и из-под пальцев выскользнула, поднявшись куда-то высоко вверх и вырастая на лету в нечто огромное, знакомая темная фигура, осеннная колыхающейся пурпурной мантией с горностаевыми мехами.

Над чернеющей головой, в окутавшей ее мгле, вздымалась корона из соединеных в одну цепь трех золотых трилистников. Выступавшая из мантии грудь, отливала вороненой сталью доспехов. Матовая тень рассекала бледное замкнутое лицо ровно пополам, очерчивая тонкий профиль. Но вот это лицо стало расти, словно бы приближаясь вместе с окутавшей его мглой. Сердцу стало страшно и сладостно.

Сначала Жекки уловила пахнувший на нее терпкий аромат, затем легкое шершавое прикосновение короткой щетины к своим губам, затем увидела заполнившие собой все вокруг бездонные, как окружавшая их тьма, глаза, приглушенно мерцавшие черным кварцевым блеском. Она охнула сквозь сон и очнулась.

XLVII

Было тихо и сумрачно. Она лежала на диване в совершенно незнакомой комнате, укутанная шерстяным пледом. Под головой мягко прогибалась диванная подушка с кисточками. Узкая розоватая полоса света лилась через приоткрытую дверь, прорезая прямым лучом узорчатые квадратики паркета, и разделяя по диагонали маленький коврик перед диваном. За дверью, в освещенной комнате слышалось равноме тиканье тяжелых, очевидно, напольных часов, и еще какие-то пока неуловимые движения.

Жекки приподнялась и села, опустив ноги. «Интересно, где это я?» Ее немного подташнивало, голова больше не кружилась. Виски и затылок стягивала пульсирующая боль. От одного мутного воспоминания о том, что с ней творилось в игорном доме, особенно в буфете, становилось дурно. Во рту стояла такая жуткая сушь, что она готова была напиться прямо из лужи. Жекки встала и пошла на свет. С трудом разлепляя непослушные веки, жмурясь от бьющего прямо по глазам, яркого огня электрических ламп, она различила обшитые деревянными панелями стены, темные драпировки на окнах, кожаную мебель. Сизая пелена табачного дыма стелилась над письменным столом. Зеленое сукно столещницы, придавало бы ему буквальное сходство с игральным, если бы не массивные письменные принадлежности, да несколько раскрытых книг, лежавших одна на другой поверх разбросанных в беспорядке бумаг. Развернутая простыня «Биржевых ведомостей» с видом царствующей здесь особы свободно свешивалась над левым краем стола. Жекки заглянула сквозь дымную поволоку, и ахнула, как будто снова очутилась во сне. На нее смотрели все те же черные, как бездна, глаза. Только теперь их оживлял какой-то прямо-таки безудержно веселящийся, адский пламень.

– Дорогая моя, – сказал Грег, вынув изо рта сигару, но, даже не приподнявшись над креслом, в котором он лениво развалился, просматривая газетные колонки. – По-моему, вы встали слишком рано. Сейчас еще только три часа.

– О, господи… – со стоном проронила Жекки, опускаясь на что-то мягкое. Кажется, диванную подушку. У нее так больно сдавило затылок, что она чуть не вскрикнула.

– … следовательно, вы проспали всего только пятьдесят семь минут.

– Что же это за… – Жекки остановилась, с трудом поворачивая прилипающий к гортани язык, – словом, где я… то есть, где мы находимся?

Грег тихо засмеялся, и потушил в пепельнице дымящуюся сигару. Жекки только теперь поняла, как чудовищно прозвучал ее вопрос. Сглотнув слизистый горький комок слюны, она перехватила рукой горло, больно заскрежетавшее от слишком сухой смазки.

Неторопливо поднявшись и, также неторопливо на ходу вдевая руки в пиджачные рукава, Грег подошел к угловому шкафу, вынул оттуда пузатую бутылку и небольшой, тоже пузатый, бокал на коротенькой ножке. Наполнив бокал до половины, он небрежно, чуть не расплескав содержимое, поставил его на край письменного стола.

– Пейте, – сказал он, обходя стол по пути к своему креслу.

Во всем, что он сейчас делал, в том, как медленно передвигался по кабинету, как вяло и неохотно цедил слова, Жекки чувствовала вызывающее пренебрежение к себе. Пренебрежение сквозило во всем, кроме выражения его бесновато смеющихся глаз. Конечно, в ответ на подобное обращение следовало бы просто встать и молча уйти. Но, во-первых, Жекки умирала от жажды, во-втроых, у нее раскалывалась голова, а в-третьих, она абсолютно не знала, куда она могла бы уйти отсюда, потому что еще толком не поняла, где очутилась. Пришлось униженно подняться, подойти к столу и, взяв бокал под немилосердно сверлящим ее взглядом, пригубить драгаценной жидкости.

Жидкость – Жекки вначале не признала в ней ни одного из известных ей напитков – приятно и мягко облила нёбо мятной прохладой. На втором глотке она чуть не поперхнулась. Свежий прохладный вкус остановил ее, как останавливал не однажды. Поликарп Матвеевич приписывал тогда ее медлительность достоинству созданного им шедевра. Вкус был тот же самый, неповторимый, мятной поликарповки, чей секрет Матвеич заботливо оберегал не хуже порученных ему лесов. С минуту Жекки, забыв про сухую резь в горле, молча смотрела на Грега. «Откуда?» – почти срывалось с ее языка. Но что-то удерживало ее от этого срыва. Грег молчал. Его лицо было в тени. «Он что-то пожадничал», – решила Жекки, выпив все до капли, и снова упадая на мягкую кожаную подушку. Произнести имя Поликарпа Матвеича в такую минуту, значило совершить непоправимую ошибку. Она читала в глазах Грега непреклонный запрет и приниженно отступала. – «Можно подумать, я перед ним чем-то провинилась».

– Так где же все-таки мы находимся? – снова спросила она, чувствуя по тому, как звучит голос, сколь заметно ей полегчало.

– Все там же. Под «крыльями Херувима» – или крышей моего старого доброго друга.

– У Херувимова? – Жекки недоверчиво оглянулась.

– Да, – подтвердил Грег. – Вы, возможно, не знали, но его заведение весьма обширно и оказывает помимо развлекательных услуг еще и весьма широкие услуги гостеприимства. В общем, дорогая моя, мы в гостиничном этаже. Здесь у меня давняя берлога. Целых пять комнат, включая этот кабинет. Вы у меня в гостях, Евгения Павловна, если только это вам более по вкусу.

Нет, ей это совсем не было по вкусу. Ее это известие до крайности смутило, и чуть-чуть не вздыбило заснувшее было негодование. Как же так? Да кто его просил, да как он смел, да что он себе позволяет. В конце концов, чем она заслужила подобное к себе…

И вдруг ее точно опалила новая догадка. А что если… неужели, он привел ее сюда, в том полубезумном полусознательном состоянии, одно напоминание о котором теперь останавливает сердце. Неужели он видел ее той, взвинченной, ничего не соображающей, потерявшей всякое представление об окружающем, да и о самой себе? Господи боже ты мой, да после этого ей будет легче кинуться в воду, чем еще раз встретиться с ним глазами. Но, похоже, так оно и было. Он видел ее именно такой, иначе его взгляд не отбрасывал бы столь бесстыдного веселья.

Жекки почувствовала, что ее голова сейчас похожа на раскаленный в жаровне шар. Так обжигал жар ее собственной кожи. Бессознательные охлаждающие прикосновения рук к пылающим щекам и влажному лбу не могли ни унять, ни остановить этого жара. Жекки отняла от лица одну за другой прилипшие пряди волос, приподнялась, потом снова уселась и, не зная, куда себя девать, застыла, будто оглушенная изнутри.

– А вы ничего не помните? – услышала она подхлестывающий вопрос, который вполне мог бы ее разбудить, если бы она уже не была разбужена.

– Нет, почему же, – отозвалась она, не отрываясь от созерцания своих поношеных ботинок, – кое-что помню. Очень мало…

Грег снова негромко засмеялся. Посмеиваясь, он подошел к ней и протянул вновь наполненный пузатый бокал.

– Выпейте еще.

Жекки выпила залпом, надеясь, что мятный холодок напитка остудит ее хоть немного. Небрежение со стороны Грегка как будто вытеснялось каким-то новым, также не совсем приятным настроем. Она по-прежнему не осмеливалась смотреть на него. Грег смотрел на нее почти неотрывно, то, прохаживаясь от стены к столу, то, останавливаясь где-нибудь неподалеку от ее низенького дивана.

Жекки боялась лишний раз пошевилиться, пока не содрогнулась от очередной неожиданности. Не говоря ни слова, Грег вдруг опустился на корточки, усевшись напротив нее так близко, что ее мгновенно окатило раздражающе живой и грозной волной. Осторожно высвободив из ее пальцев пустой бокал, он поставил его рядом с собой на полу. Было похоже, что он забавляется знакомой, но все еще не наскучившей игрой.

– Не притворяйтесь, – сказал он, стараясь снизу заглянуть ей в лицо. – Вы должны бы помнить очень многое. Например, как чуть не подстрелили одного беднягу. И хотя я сам во многом обязан жизнью тому, что вы скверно стреляете, но дорогая моя, в конце концов, промахиваться с пяти шагов просто стыдно.

Жекки еще не понимала, хочет ли он этим дополнительно ее скомпрометировать или только издевается по старой привычке.

– Я не совсем… я не понимаю, как вы обо всем этом узнали, и вообще, при чем здесь ваша жизнь, – сказала она, почти физически ощущая, как заряжаяется источаемой им живой энергией. – Я, кажется, вам ничем не угрожала.

– Ого, да вы и вправду многое подзабыли. Впрочем, не мудрено. Вы пребывали в совершеннейшей прострации, Евгения Павловна. Вам нельзя столько пить. Вы просто не были на себя похожи. Однако, тем любопытнее мне было за вами наблюдать. Да, возможно, я заявился в буфет слишком поздно, потому что вы своей стрельбой по людям и зеркалам уже до смерти напугали чуть ли не все собрание.

Грег поднялся с корточек, и пересев на диван, как бы невзначай накрыл ладонью ее руку.

– Но, дорогая моя, я был чертовски занят. Я пытался вам объяснить это еще в минуту нашего преждевременного расставания. Отавляя вас одну, я, конечно, не мог предположить, насколько опрометчиво было бросать вас на произвол случайности. Но, повторяю, я не мог поступить иначе. Мой стряпчий куда-то запропостился вместе со всеми бумагами. Я был вне себя от злости, а тут еще, как нарочно, пришлось вступить в переговоры с… Впрочем, не стану угнетать вас титулами и чинами. Могу лишь уверить, что вот в этом самом кабинете я имел очень длинную беседу с важным самовлюбленным болваном. Его нельзя было прервать, не дослушав и не решив нашего дела. Шум от канонады, которую вы учинили, застал нас уже на лестнице, когда я спускался, чтобы проводить гостя. Лефарев попался мне по дороге. Я посылал его отыскать вас. Он-то и обрадовал меня известием, что стреляют не по вам, а что стреляете вы сами. Разумеется, я не осталсябезучастным. Вместе с Лефаревым мы со всех ног поспешили вниз, полагая что, по крайней мере, жертв еще не слишком много, и кое-кого мы успеем защитить от вашей прекрасной ярости.

«Ну почему, почему он не может говорить со мной по-другому. Почему нужно обязательно измываться надо всем, чтобы я ни сделала. Даже над таким безумием, как стрельба по живым мишеням. Вдобавок, если уж на то пошло, он действительно кругом виноват. Если бы он не оставил меня тогда одну, то все пошло бы совсем по-другому и мне наверняка не пришлось бы переживать весь этот кошмар. Хотя я даже сейчас не знаю толком, закончился ли кошмар. Вполне возможно, завтра меня арестуют, вернее – уже сегодня. Ну уж, одно к одному. Подлог в банке, буйство в трактире… По крайней мере, полиции не придется дважды посылать за мной. В городе на целый год хватит толков и пересудов. И маме с папой сообщат в Москву, что отныне их дочь вполне заслуженно перешла на казенное содержание. А вот каково об этом будет узнать Аболешеву?» Жекки почувствовала, что снова слабеет. Что-то большое и глубоко сросшееся с нею больно заныло внутри.