Текст книги "Горицвет (СИ)"
Автор книги: Яна Долевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 62 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]
Яна Долевская
Г О Р И Ц В Е Т
лесной роман
Часть первая
Во многих книгах часто упоминается легенда о цветке горицвете, на латинском языке зовущимся адонисом.
В Древней Греции была легенда об Адонисе, в которой говорилось, что мальчик произошел от дочери кипрского царя Мирры и ее навеянной богами любви к своему отцу. После чего боги превратили Мирру в дерево, а из ее рассеченного ствола, родился Адонис. Венера супруга Зевса отдала мальчика на воспитание Персефоне жене Аида в его подземное царство. Но когда пришло время, Персефона не пожелала вернуть Адониса. Рассудить Венеру и Персефону довелось самому Зевсу. Тот рассудил, что летом мальчик, будет жить на земле у Венеры, а зимой – в подземном царстве с Персефоной. В юношеском возрасте во время охоты он был убит диким кабаном, Горько оплакав юношу, Венера окропила его кровь цветочным нектаром, чем превратила его в цветок
I
Тропа шла вдоль глубокого оврага, заросшего травой и колючим кустарником. Когда-то давно, как рассказывают, на самом дне этого оврага, в зарослях, был устроен схрон разбойников, наводивших ужас на всю округу. Они грабили и убивали проезжих купцов, помещиков, не брезговали, впрочем, и более мелким людом, даже нищими. А еще прежде, когда поблизости не было нынешних деревень, говорят, в нем находили пристанище целые волчьи стаи. С тех самых пор, а с каких именно, теперь точно никто не скажет – не то еще смутно памятных прадедовских, не то с еще раньших, тихих и темных, – это гиблое место и прозвали Волчий Лог. От него и по сей день никольские мужики, и особенно, бабы и ребятишки, старались держаться подальше. Уж больно страшные были, перепутанные с еще более жуткими вымыслами, окутывали это «заклятое урочище».
Жекки иногда вспоминала, что семейная легенда приписывала кому-то из ее далеких пращуров – отпрысков большого служилого рода – верховенство над теми самыми разбойниками. Помнила и совсем уж невероятные рассказы о своей прапрабабке-колдунье, будто бы приворожившей лютым зельем ни одного добра молодца. Но наперекор всем этим, впитанным с детства «преданьям темной старины», не придавала им значения. Простонародные предрассудки, рожденные невежеством, трогали ее еще меньше. Она частенько проезжала вдоль Лога и днем, и вечером, а случалось – и ночью, давно привыкнув к тому, что ее разъезды вызывают у крестьян весьма недобрые пересуды.
Мужики сторонились нечистого места. Верили, что зло, засевшее «в глыби, под земной червоточиной», можно как-нибудь нечаянно растревожить. За молодую барыню из Никольского они, понятно, не беспокоились. Печалило мужиков, что через барскую опрометчивость и барские причуды неминуемые беды невзначай перекинутся на все «обчество» или, того хуже – на все, что испокон века наполняло жизнью и смыслом известный им, разведанный мир. На все бескрайние, раскинутые под сизым небом, грубо изрезанные межами, скудные и горькие от пота ржаные поля. На просторные пойменные луга с их душистыми травами, которые так сладко сочились после июньских дождей и так густо темнели от пробегавшего по ним угрюмого ветра. На привычно тихую и прозрачную гладь вечно уклончивой в своих глинистых берегах речки Пестрянки, да еще – на глухие и пряные, как мед, лесные чащобы, что надвигались со всех сторон, точно неприступные живые стены, накрепко, раз и навсегда, замкнув в кольцо плененную, но все еще не до конца смирившуюся землю.
А вот никольская помещица, вообще очень далекая от всякой мистики, упрямо отказывалась замечать какую-либо потустороннюю опасность. Напротив, точно рассчитав, что благодаря тропе, идущей через Волчий Лог, дорогу можно сократить, по крайней мере, на две версты, и будучи весьма практичной, Жекки никогда ей не пренебрегала.
Она благополучно выбралась на правый, более низкий склон оврага, сплошь покрытый мелкими кустиками горицвета, и ее взгляду открылись долгие, по-осеннему пустые, поля. Лишь на самом горизонте их обрамлял тлеющей кромкой желто-багровый лес.
Ясный сентябрь веял сквозь прозрачную даль опустевшей земли, сливаясь с бездонно-белесой далью небес. Разряженный воздух звенел от малейшего колебания. Все звуки в нем обретали обостренную чистоту и пунктирную четкость. Так гулко и четко отзывалась под копытами Алкида земная твердь, пронзительно рвался и гудел, разрываемый бешеной скачкой ветер, когда Жекки неслась верхом напрямик по жнивью. Легкий поток встречного солнца слепил, казался то нестерпимо белым, то огненно-алым, а запах жнивья, опавших листьев, и раннего холода, смешиваясь с запахом конского пота, опьянял как ежевичная настойка старого лесника Поликарпа Матвеича, известная в их краях под названием «поликарповки», крепче которой Жекки никогда ничего не пила.
Она уже нисколько не понукала Алкида, дав ему полную волю. Конь летел, выбрасывая из-под копыт мелкие комья сухой земли. Когда же громоздившийся впереди лес заметно вырос, и каждое дерево стало хорошо различимо, Жекки слегка подтянула поводья, осаживая разгорячившегося любимца. Алкид отозвался послушной рысцой, поняв, что дальше лететь сломя голову не получится. Перед ними выдвинулся молодой редкий ельник. За ним начинался большой Каюшинский лес, и здесь, в широких просветах между темным лапником Жекки легко заметила бегущего трусцой еще одного своего давнего приятеля. «Пришел, хороший мой», – радостно поприветствовала она.
Рядом с человеком его вполне можно было принять за большую дворовую собаку. Высокий, на мощных, крепко поставленных лапах, с прямо опущенным пушистым хвостом, остро торчащими ушами, покрытый светло-серой, кое-где с пепельным оттенком, густой шерстью и резко суженной мордой, имеющей почти всегда одно и то же бесстрастное выражение, он неизменно производил на Жекки впечатление необыкновенного существа, хотя это был всего лишь волк, правда, необычно крупный и обладающий нетипичной для его собратьев окраской.
– Э-эй, Серый! – крикнула она, заметив, как он бежит между елок, не сворачивая в сторону и выдавая тем самым намерение бежать от нее чуть поодаль, но, не выпуская из виду.
Серый прекрасно знал, что слишком резкое сближение не понравилось бы Алкиду. Впрочем, Алкид уже успел на свой лад привыкнуть к необычному знакомцу своей хозяйки. Они встречались друг с другом не раз во время таких прогулок. Жекки тоже давно усвоила, как себя вести, чтобы не испортить встречу не себе, не своим четвероногим приятелям. Она еще сильнее осадила коня, направляя его в лесную чащу, и с удовольствием услышала, как учащенно забилось у нее сердце. «Наверное, я люблю его, – подумалось ей, – так бы и взлохматила его вдоль и поперек, до чего он славный. И как он все понимает, лучше самого умного пса. Алкида надо вести, наставлять, приказывать, а Серый всегда знает сам, что делать. И чего нельзя делать, понимает ничуть не хуже. А когда он смотрит…» Тут Жекки невольно пришло на память, как минувшим летом она случайно встретила Серого в лесу, у Зеленой заводи. И от этого воспоминания ее, как и тогда, слегка зазнобило.
В тот день было очень жарко. И как водится, Жекки спасалась от изнуряющей жары по-своему. После полудня уезжала в лес, и, оставив Алкида неподалеку от просеки, шла к заводи, чтоб искупаться. Как хорошо было, скинув с себя всю одежду, войти в чуть зеленоватую, мягко обволакивающую воду, бухнуться в нее, широко расставив руки, и, весело окунувшись с головой, неспешно поплыть, наслаждаясь каждым своим движением среди блаженной сладостной прохлады. Она с детства хорошо плавала и любила плаванье почти так же, как верховую езду или игру в лаун-теннис. И вообще спорт привлекал ее заметно больше, чем уездные балы или музыкальные вечера, устраиваемые старшей сестрой Лялей – Еленой Павловной Коробейниковой – дамой чересчур «развитой» на взгляд местных обывателей и, в отличие от Жекки, совершенно не понимающей, как молодой интересной женщине может нравиться «замуровывать себя в деревне». Конечно, Жекки была интересная и молодая, и даже, вполне замужняя, но в ее представления о положенном ей образе жизни почему-то не входило очень многое из того, что старшая сестра считала само собой разумеющейся, хотя и скучной, нормой.
Жекки с удовольствием бултыхалась, ныряла, подплывала к берегу под коряги, выпиравшие из скользкой глины, выныривала, зная, что ее здесь никто не потревожит. Накупавшись вдоволь, и как всегда после этого чувствуя приятную расслабленность, она вышла из воды, на ходу отжимая мокрые волосы, как вдруг, застыла на месте. Вздрогнув, она посмотрела направо и увидела Серого. Волк стоял в пяти шагах от нее. Бесстрастное звериное выражение его морды как будто исчезло, став осмысленным. Желто-зеленые глаза расширились. В них читалось нечто пугающее и вместе с тем необъяснимо трогательное. Не то, чтобы она испугалась. Обмерла скорее от неожиданности. Но до того смутилась, что поняла всю силу своего смущения уже после того, как жар отхлынул от ее лица.
«Серый, – сказала она тогда, поспешно, просовывая руки в рукава рубашки, – ты что? Пожалуйста, не смотри так». А потом, вплотную приблизившись к нему, несколько раз осторожно погладила его по голове между ушами. Волк принял этот ласкающий жест, и постояв с минуту, быстро ушел в чащу. Как ни звала его Жекки, в тот день он больше не появился.
После этого случая Серый куда-то пропал. Такое с ним случалось и прежде. Никогда нельзя было сказать наверняка, отправляясь на прогулку, увидит ли она его или нет. Бывало, он исчезал на месяцы. И тогда Жекки неподдельно скучала. Вообще, вся странная история их знакомства и дружбы казалась ей с некоторых пор чем-то вполне заурядным. Незаметно привыкнув к общению со своим «милым хищником», она перестала видеть в нем что-то необычное. Да, и что собственно, странного в привязанности человека к животному, даже дикому? Ведь существуют же в благоустроенных европейских городах зоосады и зверинцы, где люди постоянно общаются с представителями животного мира. И никто не выражает удивления, когда видит циркового дрессировщика, окруженного дюжиной африканских львов. Наоборот, все эти не вполне нормальные, по мнению Жекки, способы заявить о превосходстве человека над остальными животными, вызывают всеобщее сочувствие. А волк… разве он заслуживает меньше права быть понятым, чем какой-нибудь лев или бенгальский тигр, тем более что волки в лесостепной России встречаются гораздо чаще?
Правда, Жекки хватало ума помалкивать о своих лесных похождениях. Друзья и родные навряд ли одобрили бы ее странное знакомство. Для нее же самой приятельство с Серым незаметно становилось все более и более насущным и одновременно – более обыденным. А вот для окружающих, в самом деле, могло стать пресловутой последней каплей.
Жекки и без того была в уезде на дурном счету. Обыватели находили ее женщиной со странностями. И это, само собой, не могло радовать Жекки. Больше того – она толком не понимала, чем собственно, вызвано столь грубое предубеждение. Не понимала, что вопреки нежеланию выделяться на общем унылом фоне ее настойчивое стремление всегда и всюду поступать по-своему невольно превращало ее в белую ворону, тогда как она была попросту чуточку смелее прочих и самую малость равнодушнее к устоявшимся правилам. В конце концов, свыклись же местные чопорные интриганки с ее одинокими стремительными разъездами по полям и лесам. В черной амазонке или одетая по-мужски, верхом на золотисто-гнедом жеребце она проносилась, как вихрь, оставляя позади шлейф томительно-тонких духов, дымку пыли и завистливо-едкий шепоток. Привыкли и к тому, что в виду слабого здоровья супруга и его частых визитов к столичным докторам, Жекки сама занимается всеми хозяйственными делами: ведет счета, ездит по работам, нанимает людей, сама ищет покупателей для своего ячменя и ржи, торгуется с хозяином маслобойни, разбирается с векселями, долгами и процентами. Никому и в голову не приходило, что, начав заниматься всем этим по необходимости, она сделала весьма приятное открытие. Оказалось, самостоятельное ведение хозяйства не только помогает сводить концы с концами, но и доставляет своеобразное удовольствие, наполняя жизнь самыми увлекательными и разнообразными событиями.
Разумеется, замшелые деревенские дуры, прокисшие от беспросветного безделья, не могли и помыслить о каком-то другом счастье, кроме выгодного замужества. В отличие от них, Жекки довольно рано поняла, что не сможет удовлетвориться ограниченным набором предписанных ей женских радостей. Притом, что модные слова «суфражистка», «эмансипатка», «декадентка» и некоторые другие, постоянно звучавшие в ее адрес, были ей не совсем понятны. Сказывалась восьмилетняя каторга Нижеславской гимназии с ее бесконечной зубрежкой, скукой и мрачным невысыпаниями по утрам. Как следствие, позывы к интеллектуальным упражнениям истощились довольно рано. Жекки решила, что это не для нее. Тем более, перед глазами был безрадостный пример старшей сестры, обширная начитанность которой отнюдь не добавляла ей привлекательности в глазах местного общества. Жекки такое положение вещей не устраивало. Ей всегда хотелось слыть обыкновенной, считаться своей, быть, по меньшей мере, как все. Не ее вина, что это ей не совсем удавалось. Но как бы там ни было, а соседи постепенно примирились с демонстративно недамской активностью молодой помещицы. Спорт и переговоры с подрядчиками – это куда ни шло.
Несколько сложнее обстояло дело с некоторыми другими ее отклонениями от обывательской нормы. Например, с умением обходится без корсета и мясной пищи, с весьма условной набожностью на фоне самого трепетного и участливого отношения к любым живым существам, включая и кое-кого из себе подобных, с энергичной увлеченностью всем новым и необычным. Не далее как год назад чуть ли не весь уезд всполошился из-за так и не осуществленного ею плана по покупке новейшего немецкого агрегата – электрической молотилки с генератором. Чего только не свалилось тогда на бедную голову Жекки: де, и подвержена глупым идеям, и хочет разорить всех вокруг, сбив цены на обмолоченный хлеб, и вообще собирается учить мужиков хозяйствовать на заграничный манер, а где это видано, чтобы русские работали как немцы?
Ну и разумеется, почти открытую неприязнь заштатных матрон вызывала непроходящая популярность Жекки у противоположного пола. Это болезненно бросалось в глаза все минувшее лето, пока в уездном Инске еще было полным-полно офицеров, наезжавших туда из окрестного полевого лагеря ради «невинных развлечений», и на всех вечерах, где бы ни появлялась «мадам Аболешева», ей от них не было отбоя. Матроны вполголоса шипели у нее за спиной. Но если бы они невзначай проведали, что на самом деле думает Жекки об их мужьях или залетных офицерах, то повзрывались бы от возмущения, как бочонки с порохом от случайной искры. Чуть больше проницательности, и их глазам открылось бы неслыханное коварство, ибо все местные кавалеры были для Жекки на одно лицо: добродушные пьяницы, пустоголовые служаки, забавные ничтожества. Слава богу, никто из них не хотел докапываться до ее мыслей, а внешняя миловидность женщины в глазах мужчин, как не без оснований полагала Жекки, прочно заслонит собой любые изъяны характера. «Не будь я такой хорошенькой, они бы давно сжили меня со света, а так мне, по крайней мере, весело», – не раз думала она, выслушивая в очередной раз какой-нибудь неуклюжего воздыхателя.
И уж совершенно невозможно было дамскому обществу примириться с ее бессердечной уверенностью в себе, с вызывающим безразличием к бесчисленным сплетням, распространяемым на ее счет, с ее всегдашней отдельностью ото всех и вся, с подчеркнутой независимостью, легко перетекавшей в прямую дерзость, как только у кого-то появлялось неосторожное желание в чем-либо ограничить ее. Наконец, раздражала вся ее так называемая, безусловно мнимая, привлекательность, столь откровенно построенная на противоречиях: обманчиво яркие светло-стальные глаза смотрелись чужими на по-детски округлом, молочно-розовом лице; беззастенчиво призывный и влажный рисунок губ контрастно оттеняла упрямая линия подбородка, а незащищенная белизна и тонкость шеи как-то особенно выдавалась в виду непослушных каштановых волос, всегда, точно нарочно, выбивающихся из пышной прически.
Но Жекки смотрела на себя несколько иначе. Привыкнув находить в людях черты, сближающие их с какими-нибудь животными, она прекрасно сознавала, что сама внешне больше всего напоминает пышущую здоровьем, меланхоличную и своенравную буренку. Особенно выдавали это сходство глаза, большие и влажные, под трепетно вздрагивающими черными ресницами. В обыденности, не замутненной взрывами негодования или приступами своеволия, они смотрели на мир точно так, как смотрит, отрываясь от пережевывания травы, мирно пасущаяся на лужайке корова – томно и грустно. Но стоило чему-нибудь или, боже упаси – кому-нибудь – хотя бы слегка вывести ее из себя, и те же самые кроткие воловьи очи наливались угрожающей, сметающей все на своем пути, ледяной сталью. Так что утвердившееся во мнении уездных «львиц» нелестное представление о Жекки, было не так уж далеко от истины: отбившаяся от стада бодливая коровенка, гуляющая сама по себе, да еще и сманивающая походя соседских быков.
II
«По крайней мере, Павлу Всеволодовичу наплевать на все это», – подумалось ей, когда Алкид перешел на более резвую рысь. Она ехала, не разбирая дороги, через лес, по земле, сплошь усыпанной яркими листьями, зная, что не заблудится. Серого не было видно за деревьями, но Жекки не сомневалась – он где-то поблизости. «И пусть, пусть… Вы, месье Аболешев, прекрасно знаете, что мне давно все равно», – мысленно добавила она, тут же бессознательно признав, что это как раз неправда. Ей хотелось, чтобы так было, чтобы ей было все равно. Но, внешне спокойно выказывая пренебрежение в ответ на его, как ей казалось, натянутое дружелюбие, она не могла похвастаться искренностью. Напротив, все, что так или иначе касалось ее мужа, Павла Всеволодовича Аболешева, на самом деле вызывало у Жекки самые живые, а в последнее время все более горькие чувства.
Вздохнув, она постаралась не омрачать печальными раздумьями столь приятно начавшуюся прогулку. Жекки отдыхала в лесу. Среди его безмолвия как-то легче дышалось, сердце билось ровней, мысли успокаивались. Она думала о том, какое все-таки это чудо – живой подлинный огромный мир, не нуждающийся в человеке, существующий помимо него, но столь хрупкий из-за того, что где-то рядом есть человек. Ей нравилось ощущать свою сопричастность этому миру, не хотелось его покидать, возвращаясь в свой ненастоящий человеческий, полный волнений и тревог. Здесь она начинала по-особому чувствовать. Ее способность воспринимать окружающее не обострялась, не ослабевала, но становилась другой. Невольно погружаясь в зыбкую череду лесных запахов, шумов и неявных, скрытых в нем жизней, Жекки как будто начинала смотреть на все вокруг глазами существа, по воле жестокого случая вырванного из свой родной стихии, и теперь, столь же случайно возвращенного к ней лишь для того, чтобы напомнить самой себе о том, кто она и откуда.
Остановив Алкида около огромной, вознесшейся к самому солнцу столетней сосны, она спрыгнула на землю и огляделась. Если взять вправо и обойти поляну, окруженную соснами, и идти дальше вдоль темной ложбины, то можно выйти на старую просеку, прорубленную специально в прежние времена для удобства охотников. Просека выводила прямо к дому лесника Поликарпа Матвеича, которого Жекки решила сегодня навестить. Поликарп Матвеич был одним из немногих людей, в ком она находила доброго друга и участливого собеседника. Но для начала нужно было подозвать волка.
Теперь, когда Алкид остался на поляне, а Жекки отошла довольно далеко в сторону, Серый, не спеша, подошел к ней. Присев на корточки, она вгляделась в него. Какой же он большой и сильный, когда сидишь с ним вот так, почти в обнимку. Как от него пахнет чем-то знакомым и вместе с тем чужим, какая манящая и властная энергия распространяется от его бесстрастной фигуры со слегка приподнятой к верху, вытянутой головой. Жекки протянула к нему руку и провела по жесткой, густой шерсти волчьего загривка.
– Серенький, хороший, – сказала она, вслушиваясь в его частое дыхание, и ощутив, как через руку передается его тепло.
Волк покорно стоял, изображая готовность стерпеть от двуногой все, что ей заблагорассудится. Жекки притянула его к себе ближе и обняла за шею, как обняла бы любимую собаку. Она бы давно завела себе собаку, сенбернара, например, или еще какого-нибудь лохматого, но Аболешев терпеть не мог собак. Приходилось с этим считаться.
– Хочешь хлебушка? Твой любимый. На вот.
Жекки достала из холщовой сумки припасенный для такого случая большой ломоть ржаного хлеба и протянула его волку. Пока тот разжевывал хлеб, она сразу увидела, каким он стал беззащитным. Должно быть, как все животные, пока они пьют или едят. И ни волк, и никакой другой зверь не стал бы так рисковать в присутствии человека. А Серый ее не боялся. Жекки видела, каким спокойным благодушием светились его желто-зеленые глаза. Обрадовалась, когда он уткнулся мордой ей в ладони, пахнущие хлебом и ее собственным запахом, и неожиданно поняла, что он их лижет. У него был шершавый, но почему-то удивительно нежный язык.
– Вкусно, да? Ах, ты, хороший, Серенький. Ну, в другой раз привезу побольше. А сейчас пойдем к Матвеичу. Мне нужно кое-что передать ему.
Жекки поднялась с корточек, ожидая, что волк, опередив ее, побежит в сторону просеки, но Серый не двинулся с места. Она посмотрела на него и увидела, что он смотрит на нее уже как-то иначе. Сейчас ей не хотелось бы встретить в его взгляде ту человеческую осмысленность, которая когда-то так поразила ее. Она хотела идти дальше, но видела именно тот таинственный, притягивающий взгляд, и не знала, что делать. Внезапно между ними наступило какое-то затруднительное молчание, которое иногда возникает между двумя людьми, слишком хорошо знающими друг друга и боящимися произнести не те слова или прервать понимание, возможное между ними только без слов. Серый не отводил от нее глаз. Жекки чувствовала это почти физически, как прикосновение чего-то горячего и живительного. Он не хотел, чтобы она сейчас шла к Поликарпу Матвеичу. Похоже, он вообще предпочитал никуда не уходить с этого места. Жекки почувствовала какую-то томительную неловкость, ей стало не по себе. Как это она раньше не задумывалась, что Серый все-таки волк, что он может одним рывком разорвать ее пополам, как мелкого детеныша косули, что не он, а она рядом с ним совершенно беспомощна. Но страха перед ним у нее не было. И на долю мгновения она не усомнилась, что этот зверь ей ничуть не опасен. Просто показалось, что сегодня она должна уступить ему. Точно так же, как она уступила несколько лет назад, когда впервые встретилась с ним, и когда он попросту спас ее, испуганную маленькую девчонку, заблудившуюся в диком, страшном лесу.
Жекки до сих пор съеживалась, вспоминая, какой беспредельный ужас она испытала, когда поняла, что осталась совершенно одна в глухом незнакомом месте, отстав от компании деревенских ребят, с которыми отправилась в тот день за земляникой. Она увязалась с ними по своей прихоти и потому, что всегда предпочитала играть с простыми босоногими мальчишками. И те охотно принимали ее в свои игры, тем более что маленькая барышня ни в чем не желала им уступать. И вот мальчишки ушли далеко в каюшинские дебри, и она, засидевшись на богатом ягодном месте, отстала от них. А когда попробовала найти дорогу, незаметно для себя начала уходить все дальше, и дальше в безлюдную глухомань.
Когда же наконец поняла, что заблудилась, вокруг непроницаемой стеной вздымались вековые сосны и ели. Огромные поваленные остовы упавших гигантов, покрытые мхом, лежали один на другом, и высокий, как скромный подлесок, папоротник скрывал ее почти с головой. Вокруг черная чаща, бурелом, ни души, ни звука, и никакой надежды услышать или увидеть кого-то сквозь надвинувшийся морок ужаса. Жестокий страх смерти, внезапный как смерч, вывернул все ее существо наизнанку. Охваченная им, Жекки упала ничком в заросли папоротника и громко отчаянно разрыдалась. Ей совсем недавно исполнилось одиннадцать лет. Она играла в бабки с крестьянскими мальчишками, любила шоколадные конфеты и готовилась будущей зимой танцевать на своем первом гимназическом балу. И вот теперь должна была неминуемо умереть, и смерть во всей своей зримой яви оскалила на нее беззубый бесчувственный зев.
Жекки рыдала, не в силах остановиться, и несколько раз в бессильном отчаянье обрушилась с кулаками на ни в чем неповинный мох. Шли бесконечные минуты, часы. Она не могла опомниться. Уже приблизились сумерки, свет, льющийся между мохнатыми стволами деревьев, наполнился розовыми тонами. И какая же зловещая пропасть разверзлась перед ней в этом свете! Каким багрово-кровавым пламенем озарил ее наступивший вскоре закат! Неизменность окружающего, черная глубина раскрывшейся перед ней бездны, подавляли все мысли и все чувства, кроме бьющего через край животного страха. Она попробовала идти куда-то, чтобы движением, усилием тела заглушить этот подавляющий страх, но он побеждал. Жекки не могла идти. Когда наступила ночь, она легла, сжавшись в жалкий комочек прямо на землю под разлапистой елью за кустами можжевельника, и приготовилась к тому, что, возможно, усталость все-таки одержит верх над страхом. Но, она почти не сомкнула глаз. Она еще не знала, что непередаваемый ужас той ночи, проведенной в лесу, так никогда и не будет ею изжит, что он навсегда непоправимо изменит ее жизнь, что багровые отсветы, предшествовавшие той темноте, будут преследовать ее всегда.
Только под самое утро, к ней, окончательно обессиленной, пришло милосердное забытье. Проснулась она уже за полдень, когда лес во всю дышал и жил своей неповторимой жизнью. Но, очнувшись, она испытала сразу возвратившийся ужас. У нее страшно разболелась голова, желудок сдавливала сосущая боль, на которую она, впрочем, не обратила внимания, настолько голод был второстепенен по сравнению с ужасом, и только жажда еще кое-как отвлекала ее измученное сознание. Корзинку с земляникой она бросила в первые минуты страха, когда побежала сломя голову через чащу, надеясь догнать мальчишек, а ведь эти ягоды так пригодились бы ей теперь. Жекки попробовала опять идти, сорвала несколько свежих стеблей какой-то травы и стала сосать их белые сочные предкоренья, но все равно хотелось пить. Палящий зной, скрытый за неподвижными кронами деревьев, все же проникал сквозь них и достигал самого края бездны, над которой билась ее маленькая погибающая жизнь. Жара была не изнуряющей, но достаточно сильной для человека, лишенного воды. Жекки брела куда-то наобум. Кругом была все та же мрачная глушь без единого признака просветления. Страх уже не гнал ее, но прижимал к земле, заставляя падать лицом в мох и плакать. Опять шли бесконечные минуты отчаянья. Ее рыдания становились беззвучными и все чаще прерывались глухим безнадежным сознанием тупика. Потом гремучей клокочущей волной накатывался первозданный Великий Страх, и она снова задыхалась от неудержимых слез и горя. Так продолжалось какое-то время, пока за ее спиной не послышалось чье-то дыхание.
Это было именно дыхание. В вязкой глухой тишине девственной чащи каждый звук отливался, словно из бронзы, и гремел, как колокол над снежной равниной. А может быть, так громко стучало ее сердце, что все иные звуки спешили его перекричать, дабы быть услышанными? Ясно было только, что кто-то дышал рядом. Жекки открыла глаза и увидела склонившуюся к ее лицу, обнюхивающую его, звериную морду. Как ни странно, она не испугалась. Обнюхав ее, зверь встал рядом и стоял так долго, пока она не поднялась на ноги. Жекки видела перед собой огромного, но, судя по всему, еще молодого поджарого волка, который почему-то не нападал на нее, но и не уходил прочь.
Она была поражена, изумлена, околдована и к тому же, раздавлена своим великим ужасом. И тогда она в первый раз увидела его твердый, источающий спокойствие, взгляд. В первый раз протянула к нему руку, а он впервые позволил дотронуться до своей жесткой шерсти. Когда она сделала несколько шагов от него, он пошел вслед за ней. Она попробовала двинуться в противоположную сторону – волк сделал то же самое. Тогда в возникшем между ними молчаливом угадывании друг друга, она поняла, что он какой-то особенный. Непривычное ощущение другого пробудилось одновременно с надеждой спастись. И эту надежду источало замершее вблизи светлое и грозное существо. Зверь своим бесстрастным видом словно подготавливал Жекки, словно давал время настроиться на новый спасительный лад. И когда спустя какое-то время он решительно направился в просвет между ближайшими елями, она, не раздумывая, последовала за ним.
Он вел ее одному ему ведомой дорогой. Жекки то бежала, то шла, изредка останавливаясь, когда переставала видеть мелькавшую впереди светлую спину проводника. Он тотчас находился, и они продолжали путь. Сколько времени это длилось, Жекки не могла бы сказать с уверенностью. Она очнулась, только когда увидела открывшиеся из-за деревьев очертания знакомого выгона, мимо которого шла старая, размытая дождями, дорога. Не помнила она и того, когда исчез ее спаситель. Память сохранила лишь мамины всхлипы, радостные причитанья прислуги, слезы сестры Ляли, закипевший на веранде самовар, укутавшее ее с головы до ног фланелевое одеяло… Почему она сразу же никому не рассказала про волка? Возможно, потому что все вокруг тогда представлялось ей слишком ненастоящим. Все вдруг стало каким-то другим, и она сама не могла бы точно сказать, что было с ней на самом деле, а что отзывалось лишь смутным повторением пережитого страха. Ну а потом…
