Текст книги "Горицвет (СИ)"
Автор книги: Яна Долевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 62 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]
XXVI
Соломон Иванович Шприх ни капельки не удивился, получив от известного ему инского агента предписание явиться в пятницу к шести часам вечера для встречи с Охотником в маленький пригородный трактирчик, расположенный в Волковой слободе или Вилке, как коротко называли ее местные жители из-за своеобразной двузубой топографической формы.
Под именем Охотника Соломон Иванович знал своего давнего покровителя и куратора по секретной службе в сыскной полиции. Можно даже сказать, он ожидал встречи с ним, поскольку торговые дела в Инске заканчивались, а передача всех необходимых сведений через бестолковых местных агентов – двух горьких пьяниц и склочников – становилась все затруднительней по многим причинам. Предстоящий же в самом скором времени отъезд из города и вовсе лишил бы Соломона Ивановича возможности изложить в полном объеме ту информацию, которая, по его мнению: 1) имела большую ценность 2) могла повлиять на дальнейший ход событий, 3) в силу перечисленного, требовала достойного, компетентного слушателя и, наконец, 4) по тем же причинам, заслуживала достойного вознаграждения.
Соломон Иванович не ошибся, когда преподнес в последнем донесении некоторые обстоятельства порученного ему дела таким образом, чтобы внушить начальству дополнительный интерес, и не без оснований ожидал самого скорого отклика. И надо сказать, интуиция, давняя неуловимая и верная подсказчица, не подвела его. Назначенная на пятницу встреча с Охотником стала, как думалось Соломону Ивановичу, непосредственной реакцией именно на то последнее донесение, в котором говорилось о беззаконной скупке земли в Инском уезде.
Вилка – самый дальний инский пригород, представляла собой небольшой полуостров, уходящий двумя узкими береговыми зубцами в речную даль. В прежние времена он был заселен исключительно рыбаками и некоторым числом мелких торговцев, привязанных к рыбному промыслу. Но, по мере разрастания города и увеличения благосостояния его жителей, удаленное и несколько обособленное местоположение рыбачьей слободы, стало привлекать к ней внимание разного рода темных личностей, мечтающих по каким-либо причинам укрыться на время от внимания общества, и одновременно – личностей прямо противоположных по складу, но так же нуждающихся во временном обособлении. К последним относились страстные любители азартных игр и вольной, ни чем не стесненной, разнузданной гульбы на широкую ногу.
Так на Вилке появилось несколько полуофициальных злачных мест, посещение которых людьми из так называемого «порядочного общества» не только не афишировалось, но категорически осуждалось. Нарушение этого неписанного табу неизбежно закрывало перед «провинившимися» двери всех приличных домов. При этом в Инске, да и пожалуй, во всем уезде, едва ли нашелся хотя бы один уважающий себя купец, помещик, городской чиновник – добродетельный муж, почтенный отец семейства, – хотя бы раз тайно, под страхом жестокого разоблачения, не побывавший в каком-нибудь из тамошних заведений. Не было ни одного ученика старших классов, который бы не мечтал втихомолку хоть одним глазком увидеть, что происходит за стенами вертепа, громогласно проклинаемого всеми и оттого имевшего нестираемую печать притягательности. Смельчаки, проникнувшие за обозначенный предел дозволенного и поделившиеся затем впечатлениями, немедленно становились тайными героями внутри своего узкого кружка. К широкой известности никто из них, разумеется, не стремился.
В ярмарочные дни притоны на Вилке наполнялись толпами приезжих. Благодаря им примерно за один месяц владельцы сомнительных заведений получали доходы, позволявшие им безбедно переживать наступавшие вслед за тем времена относительной скромности и воздержания. Гомерические пиры в тамошних трактирах с музыкой и откровенными танцами, горы выброшенного на игральные столы золота, громкие скандалы и драки, нередко кончавшиеся смертоубийством, яркие ночные фейерверки, осыпавшие разноцветными звездами прилегающие окрестности, – все это стало неотъемлемой принадлежностью жизни города во время ежегодных ярмарок и в слегка приглушенном варианте сопровождало ее повседневно.
Темные, грязные улочки некогда смирной слободы вообще пользовались самой невыгодной репутацией. Вилка считалась не только рассадником всяческих безобразий, но и убежищем беглых преступников, едва ли не общеизвестным местом укрывательства самых отпетых злодеев не только Нижеславской, но и близлежащих губерний. Причем странным образом ни у полиции, ни у гражданских властей, не смотря на всем известное положение дел, до разорения этого «осиного гнезда» как-то не доходили руки. Напротив, стражи порядка очень редко наведывались на Вилку, и по слухам, служивший там бессменно уже лет двадцать участковый пристав Никодим Федотыч слыл среди вилкинских обитателей своим человеком.
Приехав на Инскую ярмарку вместе с Грегом, Соломон Иваныч весьма скоро приобрел необходимые им по делу знакомства, в том числе и среди завсегдатаев Вилки. Ему с патроном даже пришлось первое время, пока у Грега было игривое настроение, прожить в меблированных комнатах, устроенных для пущего удобства публики прямо в верхнем этаже главного тамошнего игорного дома. Так что Шприх успел очень не плохо узнать бывшую рыбную слободку, принятый там образ жизни, царившие среди ее жителей нравы и обычаи, равно как и всех сколько-нибудь заметных гостей, наведывавшихся туда в определенные дни из Инска или Нижеславля. Поэтому, узнав о месте предстоящего свидания с Охотником, он не мог про себя не одобрить выбор начальства. Более безопасного уголка для приватных встреч нельзя было и придумать.
Ровно в половине шестого пятничного вечера Соломон Иваныч как бы невзначай поймал на Садовом Бульваре извозчика и велел везти себя к трактиру «Выпь».
Пролетев стремглав по Бульвару и свернув на набережную, извозчик осадил чалую кобылку – там, где заканчивался свет последнего городского фонаря, в наступивших сентябрьских сумерках дорога превращалась в малоразличимую полоску глинистой земли. Городская набережная очень скоро перешла в обычную сельскую дорогу, проложенную вдоль берега. Езда становилась все неспешней и тягостней.
Лиловая сумеречная мгла, перетекая в такую же мутную даль, розовеющую на западе, окутывала все, что еще мог различить человеческий глаз, какой-то зыбкой неподвижной пеленой. Темные кусты и нависающие над дорогой ряды деревьев образовывали непроницаемую безмолвную стену, за которой должно было скрываться что-то недоброе. От широкого речного простора, опутанного той же двойственной лилово-розовой паутиной, тянулся прохладный свет. Слабый ветер доносил с берега запах тины и древесной гнили. Было почти по-летнему тепло и как-то гулко и пусто, как будто внутри стеклянной банки, возможно из-за близости большой, уже уснувшей реки, а возможно все из-за той же обвивающей все стеклянным сумраком ранней вечерней мглы, приглушающей шумы и стирающей облик предметов.
Соломон Иваныч поеживался. Наконец, за очередным изгибом дороги, впереди показалось несколько огоньков, словно бы мерцающих поперек реки над водой. Это были огни Вилки. Вслед за тем, по береговым откосам показалось сразу несколько лодок, перевернутых днищем вверх. Их черные силуэты отчетливо напоминали спины больших рыб, выброшенных на берег. Вскоре послышалось глухое тявканье собаки, какие-то нечленораздельные голоса и вполне явное, но все еще смазанное глубиной расстояния, звучание духового оркестра.
Через пять минут копыта лошади уже звонко стучали по деревянному настилу. За настилом начинался небольшой мост, упиравшийся в двухъярусную частную пристань – трактир «Выпь». Расплатившись с извозчиком, Соломон Иванович прошелся, размял ноги. Встал, облокотившись о перила моста, глянул на растворенные в воде маслянистые пятна света, бьющего из окон трактира-поплавка, прислушался к дальним уплывающим звукам веселого вальса, и, щелкнув крышкой золотых часов, озабоченно взглянул на циферблат. Часы показывали ровно шесть.
– Не беспокойтесь, – услышал он за спиной тихий голос, – вы не опоздали.
Соломон Иванович оглянулся, чувствуя себя застигнутым врасплох, хотя вроде бы и не ожидал встретить опасность. В двух шагах от него на мосту стоял невысокий коренастый человек, одетый явно не по погоде в теплое толстое пальто, обмотанное вокруг шеи полосатым шарфом и черную каскетку со сдвинутым к носу козырьком.
– Если вы играете в покер, то вам лучше идти прямо к Херувимову. Его кабак здесь самый известный.
– Ах, да, – на бледном лице человека в толстом пальто промелькнула полуулыбка-полу усмешка. – Благодарю вас, я предпочитаю игры попроще.
Услышав отзыв, Соломон Иваныч в свою очередь широко улыбнулся, поняв, что Охотнику на самом деле нравятся только сложные игры, настолько сложные, что даже необходимый условленный порядок встречи с агентом он как будто извинял за его детскую наивность.
– Мне нужно очень многое вам сообщить, – поспешил сказать Соломон Иванович, – и смею надеяться, вы узнаете нечто весьма любопытное.
– Я читал ваши последние донесения, – прозвучало в ответ. – В них как всегда много толкового. Но должен сразу предупредить – все, касаемое коммерческих операций с землей и ваших махинаций с железнодорожной концессией, меня совершенно не занимает.
Шприх опешил от неожиданности. Как не занимает? Чего же ради он сюда притащился? Неужели мошенничество, то есть прямое воровство казенных средств на сотни тысяч рублей, втянувшее почти всю губернскую верхушку, включая вице-губернатора и нескольких влиятельных чиновников из Петербурга, больше не достойно внимания департамента полиции? Кто же этим заинтересуется, окружной прокурор, жандармы? Или… и тут мысль Соломона Ивановича сделалась столь тонкой, что он почувствовал болезненный импульс крови в левом виске. Или они все повязаны. Тогда приготовленное сообщение, в самом деле, покажется Охотнику смешным.
С другой стороны, избавление с помощью сыскной полиции от полдесятка жадных людей из казенных ведомств, негласно участвовавших в предприятии Грега, было немаловажным мотивом Соломона Ивановича, так как доходы поверенного напрямую зависели от доходов его доверителя, то есть Грега. И чем меньше захребетников пришлось бы одаривать плодами их общих трудов, тем на большее личное вознаграждение можно было рассчитывать. Но если уж государственные мужи готовы покрывать воровство друг друга, то почему бы не получить компенсацию за те же труды хотя бы от тех, кто при удобном стечение обстоятельств осмелится на шантаж? То есть, от Департамента полиции? Охотник, прожженная бестия, и не может не знать, как легко заполучить в свой карман немалые суммы, прикрывая чужие грешки.
Последнее предположение вернуло Соломону Ивановичу пошатнувшуюся, было бодрость духа. Он посмотрел в лицо Охотника, но тотчас отвел глаза. Каким бы опытным собеседником он ни считал себя, но не сумел скрыть изумления, настолько изменилось это лицо со времени их последней встречи. И как бы в подтверждение впечатлений, пробежавших по глазам Шприха, Охотник немедленно закашлялся неудержимым лающим кашлем. Содрогаясь всем телом, он достал из кармана скомканный платок в темных пятнах, очевидно уже не раз извлекавшийся с той же целью.
– Да, дорогой Гиббон, – сказал он, отдышавшись, после того, как кашель прекратился, – чахотка. Дело дрянь. Соломон Иваныч, обычно с самодовольством воспринимавший свое агентурное имя и, особенно, из уст такого важного лица, каким был Охотник, на сей раз лишь раздосадовано выдохнул:
– Неужели…
Он отлично знал, что чахотка весьма заразная болезнь, поэтому попятился и встал несколько боком.
– Хорошо, – заметил Охотник с кривой ухмылкой.
– Что? – не понял Шприх.
– Хорошо, что вы так опасаетесь за свою жизнь. Стало быть, я в вас не ошибся, и вы не упустите шанс сквитаться со своим врагом и моим… – Охотник запнулся, как будто подбирая точное слово, – моим альтерэго.
Соломон Иванович ничего не понимал, но про себя отметил, что дело, похоже, действительно дрянь.
Розово-лиловый свет сумерек уже незаметно перешел в однородную и потому успокоительную полутьму. Маслянистые желтые отблески огней плескались в отяжелевшей воде, ударяясь о стенку пристани. И этот равномерный, сонный плеск тоже имел в себе что-то умиротворяющее. Прислушиваясь к нему, Гиббон с Охотником не на долго замолчали.
– Приходится признать, – сказал, прерывая безмолвие, Охотник, склоняясь над перилами и задумчиво глядя в уползающую под ними черную, отливавшую антрацитом, водную гладь, – я не рассчитал силы. Наверное, слишком увлекся.
Было похоже, что, погрузившись в какие-то свои неотвязные мысли, он по привычке рассуждает с самим собой или, в лучшем случае, обращается к той млеющей бездне, что плыла у него под ногами. Во всяком случае, он не утруждался доступностью сказанного им для слушателя, и многие слова, брошенные в черноту замершей реки, просто не доходили до Гиббона, бесследно пропадая во мраке.
– Всю жизнь гонялся за тем, кого считал единственной стоящей добычей. Сжился с ней, сделался почти что ее тенью. Иной раз думал, протяни только руку – и будет моя. Но не тут-то было, Зверь всегда опережал, оказывался хитрее. Я проигрывал, может быть, проиграл совсем. Но видите ли… мне нельзя умирать сейчас. Для смерти я слишком взволнован. Мне необходим покой, нужна уверенность, что моя тень не задержится здесь надолго. И вот отчего я вынужден говорить сегодня с вами, с вами, любезный Гиббон.
Охотник беззвучно засмеялся и почти сразу закашлялся. Соломон Иванович, хотя по-прежнему ничего не понимал, решил спокойно дождаться, когда разговор сам собою подведет его к сути. Таким он Охотника никогда не видел. И это зрелище одновременно беспомощного, обреченного, и вместе с тем, по-прежнему таинственно-могущественного человека, наводило его на мысль о небывалой важности всего, что происходило с ними в эту минуту.
– Что ж, я готов, – сказал Шприх доверительно, – как говорится, всегда рад быть вам полезным.
– Да, да – прохрипел Охотник, все еще не справившись с охватившим его приступом удушья. – Вы мне теперь очень нужны. Он вытер платком покрытое испариной лицо, и заговорил спокойней.
– Как и у всякого человека, у вас, Гиббон, есть свои страсти, точнее одна страсть – деньги. Видите, все мы чем-нибудь, да бываем заняты, пока коротаем время. В этом нет ничего предосудительного. Иные отдаются своим занятиям вяло и безотчетно, едва-едва перенося постылое бремя. Другие, точно ужаленные, не замечая ничего вокруг, кроме избранного ими предмета безумия.
Я, к примеру, делал вид, что оберегаю общественное спокойствие и ловлю всякую уголовную нечисть, а на самом деле, будучи таким вот безумцем, искал только одного, единственного, не преступника, нет… Вы скоро все узнаете… но того, кого считал и считаю Зверем. Тем самым, с большой буквы. Борьба с ним сначала увлекла меня, потом – поработила, и, наконец… привела на этот мост. И, однако, я не имею причин жалеть о себе. А вы, Гиббон, человек более прямодушный, не утруждали себя притворством, и откровенно и ненасытно занимались стяжательством. Но, согласитесь, если вы и преуспели, в удовлетворении данной вам страсти, то не настолько, чтобы быть довольным собой. Сознайтесь, Гиббон, что перед вами все последнее время, во всяком случае, около десяти последних лет, был человек, искушавший вас. Он был в одном лице вашим мучителем и… ну, если угодно, идеалом, потому что, почему бы и у вас, Гиббона, не быть идеалу. Ведь вы завидовали ему, правда?
Соломон Иванович на сей раз отчетливо понял каждое слово, сказанное Охотником. Эти слова, особенно те, что были обращены напрямую к нему, отозвались в нем учащенным сердцебиением и таким томительным напряжением во всем теле, что Соломон Иваныч, позабыв всякие опасения, невольно подался вперед, сделав шаг в сторону Охотника.
Да, этот Охотник умел резать по живому. Он мог заставить слушать себя, даже стоя одной ногой в могиле. Он все еще мог подчинять не силой и не данной ему полицейской властью, а тем, что не оставляло человеку выбора – его собственной, человеческой уязвимостью. Таким уязвимым местом, Ахиллесовой пятой в натуре Соломона Ивановича была безудержная алчность. Охотник конечно же знал о ней, иначе как бы они могли найти друг друга? Но оказывается, ему известна и производная этой безудержной алчности – столь же безудержная, но еще, пожалуй, более беспощадная зависть, вот уже несколько лет снедавшая Соломона Ивановича и не дававшая ему спокойно наслаждаться теми немногими удовольствиями, которые он покупал благодаря своему божеству – деньгам.
В самом деле, Шприх не мог не завидовать. С самых первых дней знакомства с Грегом, он ощутил в себе эту саднящую, ноющую тоску, не оставлявшую его больше ни на минуту. Он увидел вблизи себя того человека, каким всегда хотел быть сам, каким представлялся себе в сокровенных мечтах, и каким никогда бы не мог быть в действительности. Когда он пытался откровенно подражать, то делался просто жалким. Шприх видел рядом с собой человека сильного, жестокого и удачливого, и при этом нисколько не дорожащего ни удачей, ни тем, что она приносила ему.
Грег был весел и смел. Его смелость, казалось, не отнимала у него ни грана душевных сил, а была неотъемлемой частью его существа. Его всегдашняя беззаботность, с какой он перечеркивал общие для всех правила, превращала его силу в обольстительное орудие, которому мало кто мог противостоять. Удивительно, но Грег нравился почти всем даже тем, кто его ненавидел. Грег был красив, Шприх – безобразен. Когда Грег обманывал, те, кого он обманул, находили его обман на редкость изобретательным, и поэтому снисходили до заочного прощения. Когда точно такой же обман совершал Шприх, его проклинали последними словами и преследовали до тех пор, пока это позволяли силы. Обольстив очередную жертву своего минутного увлечения, Грег слышал летящие ему вслед проклятья, в которых на самом деле звучали слезы и боль обманутой любви. Шприх, как ни старался, не увлек за всю свою жизнь ни одной женщины, а любовь покупал, как и почти все, чего был лишен в изнурительной погоне за счастьем.
Почти все капиталы Грег пускал в оборот, а мелочь транжирил со свойственной ему бесшабашностью. Соломон Иванович, всякий раз заполучив свою долю от удачно проведенной операции, долго не мог прийти в равновесие и недели две-три пытался экономить на всякой мелочи, начиная, как ему думалось, складывать будущее состояние. Но вскоре почему-то всегда выяснялось, что деньги закончились и нужно приниматься за новое дело. Когда Грег оказывался на мели, то становился самым веселым человеком на свете. Шприх, оставшись без денег, впадал в такое страшное угрюмое помешательство, что был готов перерезать горло первому встречному. И вот, спустя десять лет Соломон Иванович оказался перед лицом вопиющей несправедливости – состояние Грега, несмотря на случавшиеся уже пару раз банкротства, возросло вдесятеро против первоначального, а его собственный капитал, приобретенный с помощью мелкого мошенничества, изворотливости, осторожного подворовывания и прямого угодничества, едва-едва достиг самой ничтожной суммы. Как же было не завидовать?
– Вы угадали, – сказал Соломон Иваныч, покорно вздохнув и снова делая шаг в сторону от перил. – Но, если уж я и завидую, то нахожу это чувство вполне законным. У меня есть причины, если хотите. Видите ли, какое бы мнение вы обо мне не имели, но тот, о ком вы… он, этот человек… – Шприх остановился, не зная, стоит ли перечислять все имевшиеся у него многочисленные претензии к Грегу. Но вместо многих кипевших в сердце обид, вместо тайного восхищения и озлобленности, он обнаружил лишь то, что более всего относилось до его Ахиллесовой пяты: – Господин Грег ограбил меня, – твердо заключил он, уверенный в эту минуту, что говорит глубоко выстраданную правду.
– Чтобы вы ответили мне, если бы я позволил вам без всякого сожаления расквитаться с ним? – спросил Охотник, видимо, не желая вдаваться в подробности «ограбления».
– То есть как будто бы с вашего одобрения? – слово «вашего» Шприх употребил в широком смысле.
– Да, делая благо для всех, – понял его Охотник. – Но без вмешательства властей. Будет лучше, если вы сделаете все сами, а власти можно использовать, не посвящая их в существо дела.
– Если так, то, конечно, я был бы вам весьма признателен. Но мне нужно знать подробности и, если можно так выразиться, причины, позволяющие вам предлагать мне это.
– Запаситесь терпением. Вам придется выслушать кое-что важное. Но здесь становится холодно. Как говорится, пора уйти с открытого воздуха. – Охотник усмехнулся кривой ухмылкой. – Идемте внутрь. Я заказал для нас ужин.
Покашливая, он небрежно указал рукой в направлении светящихся окон трактира и поманил собеседника за собой. Соломон Иванович не возражал. Черная лоснящаяся вода, расстилавшаяся кругом, начала давить на него. Он словно на миг почувствовал идущий из речной глубины бесконечный холод, по спине у него пробежал озноб. Он почему-то почувствовал именно этот вязкий маслянистый холод воды, а не остывающую прохладу вечернего воздуха, обеспокоившую Охотника. «Заболеваю я что ли?» – подумалось Соломону Иванычу, когда он нагнал ушедшего вперед по мосту Охотника и вслед за ним переступил порог веселого заведения.
