Текст книги "Мотылек"

Автор книги: Ян Щепанский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Чужая

Из гостиной по другую сторону коридора доносился шум возбужденных девичьих голосов. Нежные и дерзкие интонации, фразы, доведенные певучим тоном до взрыва пенистого смеха. «Вечно они дурачатся», – подумал Михал. Вероника, всегда жадная до гостей, стояла в приоткрытых дверях, опершись мощным плечом о косяк. Улыбаясь, она показывала свои прекрасные зубы и время от времени от избытка радости встряхивала черной челкой. Она многозначительно подмигнула Михалу, когда тот возился возле вешалки, ища свободный крючок под слоем чуждо пахнущих пальто с голубыми нашивками на рукавах. Он оставил этот знак без внимания, но, когда свернул к лестнице, большая красная рука Вероники вынырнула из-под фартука и схватила его за рукав. Он дал притянуть себя к приоткрытой двери.

За круглым столом сидели подруги Моники. Светлые и темные волосы, подвижные руки над полированной плоскостью, все в вихре радостного оживления. Моника сидела съежившись в кресле, спиной к дверям, она размахивала руками в воздухе, словно дирижируя этим нестройным хором. Вероника приблизила к Михалу губы, полные горячего шепота.

– Ну, что, красивая девочка Ксения, а?! А светленькие волосы!?

Из всей картины, которая была только конгломератом шумов, Михал выделил фигурку в черном бархатном платье. Ксения сидела посредине дивана. У нее было круглое розовое личико, тупой носик, широко расставленные голубые глаза и необычайно пушистые короткие волосы, такие светлые, что казалось, они светились на фоне вишневой стены. «Она настоящая платиновая блондинка», – всегда говорила Моника таким тоном, как будто подчеркивала какую-то ее особую заслугу. Михалу эта белизна казалась скучной. Теперь он присмотрелся к Ксении внимательней. Черный бархат дышал теплом, переливаясь на чуть заметной девичьей груди. Вдруг девочка наклонила игривым движением голову и, прищурив глаза, улыбнулась, не разжимая губ. В ее лице на мгновение появилось что-то кошачье, и Михалу стало сразу смешно и весело.

– Как это мило, как прелестно, – восхищалась Вера.

Михал буркнул что-то и пошел к себе наверх.

* * *

Они сидели друг против друга, разделенные пространством пустой комнаты. Пять мальчиков в школьной форме, в выглаженных по этому случаю торжественно темных мундирчиках с белыми накрахмаленными воротничками. Влажные ладони, аккуратно лежащие на коленях, прилизанные волосы. Пять гимназисток в нарядных платьях, беспокойно вертящихся на стульях, беспрерывно шепчущихся и смеющихся.

Сухопарая пани Вечорек с нелепыми серьгами в увядших ушах заводила патефон, установленный возле боковой стены на круглом столике, покрытом плюшевой салфеткой. У столика сидела толстая, сладко улыбающаяся мама толстухи Стаей. Она бессмысленно перебирала толстыми пальцами бусинки искусственного жемчуга, ниспадавшие на ее обширный бюст, и время от времени всем телом проделывала неуклюжие извивающиеся движения, как будто пробовала переместить тяжесть с одной ягодицы на другую, чтобы сжать колени, широко раздвинутые пышными бедрами. Ее взгляд, останавливаясь на дочке, слегка затуманивался.

Ручка патефона болезненно стонала, а высокий каблук пани Вечорек выстукивал сухие, нетерпеливые ритмы.

Помещение, снятое для уроков танцев, выходило окнами на большую неоновую рекламу кинотеатра «Риальто». Мокрая от осенней слякоти улица была в этом месте ядовито-синей. Синевой блестела мостовая и зонты людей, стоявших в очереди перед кино. Моросящий дождь казался синим, и отблеск этой скользкой синевы сочился в комнату, странно приглушая свет желтого абажура под потолком.

Прямо в окно заглядывало огромное лицо. Подведенные зеленым глаза с выгнутыми лучистыми ресницами глядели жадно и неподвижно, волны зеленоватых волос, страстно приоткрытые фиолетовые губы. Не считающаяся ни с чем стремительность – хищная, таинственная и жестокая.

Пани Вечорек хлопнула в ладоши.

– Последний газ, внимание, показываю шаг вальса!

Она опустила иголку на медленно вращающуюся пластинку.

– И газ, и два, и тги, – возбужденно кричала она сквозь хрипящую мелодию, быстро двигая худыми ногами. – И газ, и два, и тги! И шаг, и пгиставить, и отход.

Она медленно кружилась по пустому паркету, размахивая костистыми руками, качая головой, как кудахчущая курица. Серьги в форме незабудок слегка подрагивали в ее ушах. Девочки в такт раскачивали концами туфелек, мама-дуэнья молитвенно сложила руки под разбушевавшимся бюстом.

Михал следил за этими упражнениями рассеянным взглядом. Он смотрел на Ксению, сидящую рядом с Моникой, со смутной надеждой, что опять увидит смешную кошачью улыбку. На ней было то же черное платье, что и на дне рождения Моники. Смешанный свет обмывал ее волосы лунным блеском. Михал ощущал в груди легкое щекотание, как при затаенном дыхании, – чего никогда раньше не испытывал, что-то очень тревожное и пронизывающее до глубины.

– И газ, и два, и тги! – Пани Вечорек, пританцовывая, доковыляла до патефона и остановила пластинку. Снова хлопнула в ладоши.

– А тепегь внимание, кавалеги будут пгиглашать дам. Минутку, – повелительно бросила она вырвавшемуся Юреку. – По моей команде. Подходим свободно, поклон, не очень низкий, скогее сдержанный, но полный уважения. Подаем пагтиегше гуку и с улыбкой пговожаем на сгедину. Итак… Внимание!

При сухом звуке хлопка Михал побледнел, пошел наискось, заслоняя дорогу чернявому Юреку. Тот слегка задел его локтем, но, натолкнувшись на решительный отпор, направился к толстухе Стасе.

– И поклон, и вальс! – поторапливала пани Вечорек.

Ксения стояла перед ним, слегка откинувшись назад. Она подняла в ожидании руки: левая согнута в локте (этот локоть был по-детски розовым), с кистью, свисающей, как цветок, готовой нежно лечь на его плечо, правая мягко вытянута и слегка дрожит.

Михал на секунду остановился, охваченный странной слабостью. Черный бархат плотно облегал фигуру девочки; он был наполнен ее теплом, ее приятной упругостью. Мысль о том, чтобы положить на него потную руку, казалась дерзостью, нарушением какого-то права на неприкосновенность. «Чужая, чужая», – думал Михал, и сознание этой таинственной отчужденности приводило его почти в обморочное состояние. Растерянный, смотрел он в лицо Ксении. Она щурила глаза и приветливо улыбалась. Эта улыбка, обаятельная поза ожидания, дрожание вытянутой руки говорили: пожалуйста, возьми меня. Какая безумная щедрость!

– И обнять пагтнегшу! И не бояться! – моментально проскрипела ему на ухо пани Вечорек.

Бесчувственными, деревянными пальцами она соединила их руки, как если бы это были два неодушевленных предмета, нетерпеливо подталкивая друг к другу. Пушистые волосы Ксении щекотали щеку Михала. От них шел запах, который он не смог определить, хотя запах казался ему знакомым. Но каждое даже знакомое впечатление захватывало своей новизной.

– И газ, два, тги. И плавно! И плавно!

Он пробовал избежать этого непрошеного вторжения. В горящем неоновым светом окне страстное лицо с фиолетовыми губами.

 
Давних чувств пожар,
Ритм скользящих пар…
 

– хрипел патефон.

Михал увеличил расстояние между собой и партнершей на длину руки. Молча уставился он на свои ноги, двигающиеся по паркету, как чужие. Когда он на минуту поднял голову, то заметил сочувственную гримасу на лице Моники. Она танцевала с плечистым Збышеком и насмешливо подмигивала из-за его сгорбленной спины. Михал споткнулся о ногу Ксении.

– Ах, простите! Простите, пожалуйста…

Она рассмеялась.

– Ничего страшного.

И вдруг приблизилась к нему настолько, что он почувствовал мимолетное прикосновение ее упругих грудей.

После уроков они долго провожали друг друга. Как только толстуха Стася и ее мамаша исчезли в черном кузове такси, Юрек бесцеремонно взял Ксению под руку и пошел с нею впереди. Михал шел между Моникой и маленькой Терезкой в очках. Погашенные витрины магазинов, как темные пруды, отражали их нечеткие силуэты. Блещущий рекламами, громыхающий трамваями центр был позади. Они выбирали тихие улицы, где изредка шуршали шины по мокрому асфальту, а прохожие проскальзывали быстрым шагом, подняв воротники. Михал рассеянно отвечал на вопросы. Все его внимание сосредоточилось на левой руке, все еще хранящей теплую гладкость бархата. Он старался не слышать смеха Юрека, отколоться от всех, остаться наедине с тем, чем тайно владел. Но это было нелегко. Ведь Ксения шла впереди него под руку с Юреком. Та же, с той же своей пронизывающей отчужденностью, со своим удивительным запахом, с тем искренним доверием, которое проявила к нему, приглашая его наклоном корпуса. Может быть, ей хватало собственного богатства, может быть, она наделила им каждого, без разбора, даже не зная об этом, так же как цветы и птицы. Они приближались к небольшому темному скверу, где среди облетевших деревьев, в кислых испарениях гниющих листьев мокла гипсовая лысина организатора местных хоровых кружков. Когда заворачивали за угол, Ксения неожиданно повернулась и в мутном свете уличного фонаря улыбнулась Михалу именно той, «кошачьей», улыбкой, улыбкой сжатых губ и очаровательно прищуренных глаз.

После ужина Моника развлекала родителей и Веру рассказами о своих впечатлениях. Великолепно копировала «газ, два, тги» пани Вечорек и ее хромающие танцы. Потом взялась за брата. Уставившись в пол, она то одеревенело расхаживала, бормоча «ах, простите», то копировала вскрикивания пострадавшей партнерши.

Михал убежал к себе на мансарду. Некоторое время он тупо сидел над тетрадкой с алгебраическими задачами, ожидая озарения, которое дало бы возможность понять смысл и зависимость написанных знаков. Только чудо могло помочь ему в этом, потому что переполняющие его душу эмоции не оставляли места для обычных мыслей. Наконец он понял это и решил переписать задание перед уроками у верного Людвика.

Он долго не ложился спать, все оттягивал этот момент, до озноба стоял у открытого окна, вдыхая сырой осенний воздух. Что он мог поделать с этим единственным чрезвычайно важным процессом, который в нем происходил? Перед ним громоздились горы пустячных постылых дел. Как он мог существовать до сих пор, не зная вкуса жизни? Михалу казалось, что сегодня он не заснет. Пробовал читать, но читал все время одни и те же фразы, не понимая их смысла. Наконец он полез за наушниками собственноручно сделанного детекторного приемника.

Мембраны чуть слышно потрескивали, когда он касался проводом кристаллика. Вдруг он замер. Закрыл глаза, лег навзничь. Это не случайность. Так должно было быть, хотя он не надеялся и не ожидал. Это подтверждение. Знак. И опять к нему вернулось все: и неповторимый, как будто знакомый и все же совсем иной запах волос, и улыбка забавно сжатых губ, и манящий жест, и скользкая мягкость бархата, и «изысканный вальс Франсуаз».

У Моники были острые глаза. Она видела все. Тем, что подмечала, любила забавляться. Теперь она играла на интересе Михала ко всему, что происходило в ее классе. Рассказывая ему о мельчайших школьных событиях, она делала вид, что не понимает, в чем дело, и вынуждала его, чтобы он в конце концов сам спрашивал, неуклюже и в обход, о том, что его интересовало.

Когда она рассказывала о состоявшейся волейбольной встрече, в ее глазах сразу зажигался насмешливый огонек, а Михал в бессильной покорности наклонял голову, ожидая приготовленное для него лассо, прекрасно понимая, что будет дальше, и все-таки не в силах отказаться от этой приманки.

– А кто у вас играет лучше всех? – спрашивал он нарочито безразличным тоном.

– Магда Шимусик, – отвечала Моника не задумываясь.

– А кроме нее?

– Девочки говорят, что я, но, по-моему, Ольга Урбанек.

Ему казалось, что он слышит смех, с каким она спрашивала себя: «Вывернется или не вывернется?» Но внешне это было незаметно. Ах, как великолепно она вела эту игру! Она уже начинала говорить о чем-то другом. В отчаянии он прерывал ее на полуслове, продолжая задавать вопросы.

– Ведь Ольга очень низкого роста, чтобы бить.

– Не все высокие бьют. Например…

Он замирал в ожидании.

– Например… – задумывалась она, словно утомленная его назойливостью (только озорная искорка блестела под прищуренными ресницами), – например, Галина.

Он был уже близок к капитуляции, был готов отказаться от всех уловок, когда вдруг, к еще большему его смущению, она бросала ему желанную милостыню:

– Но лучше всех в спортивном костюме выглядит Ксения. Она сказочно стройна.

Михал краснел до корней волос и в бешенстве убегал, покоренный и счастливый.

Почему она никогда не краснела? Если бы он нашел у нее какую-нибудь слабую струнку, он сумел бы получить независимость. Иногда он пытался ее поймать.

– Тебе нравится Збышек?

– Я люблю его. Такой добродушный бычок.

– А Юрек?

– Смешной. Ему кажется, что он Рамон Новарро.

Она разражалась беспечным смехом. В нее нельзя было попасть. Очень ловкая, очень легкая, очень веселая. Но она в любую минуту могла поймать его на крючок.

Часто они выходили в школу вместе. Однажды она изменила обычный маршрут.

– Пойдем мимо вокзала, – сказала она, – я хочу посмотреть туфли в «Саламандре».

Они остановились на углу улицы Святого Яна. Так, будто бы случайно. И вдруг со стороны виадука появилось красное пальтецо с черным кроличьим воротником. Ксения приближалась легкими шагами, размахивая портфелем. Холодное солнце осеннего утра превращало ее волосы в пушистую светлую дымку.

– О Моника, Михал!

Она протянула ему по-мальчишески жесткую маленькую руку.

– Дай я понесу портфель, – предложил он.

После некоторого колебания она согласилась.

Это был обычный ученический портфель, как тысячи других, такой же изношенный, как и его собственный. Ремешки на концах растрескались и растрепались, пряжки почернели и потеряли блеск. Но, даже не глядя на него, он ощущал одному ему присущую особенность. В нем были книги и тетради Ксении, и Ксенины гимнастические туфли, и Ксении завтрак. Наполненный живым, таинственным содержанием, он отягощал многозначительным и нежным бременем, ни на минуту не позволяя забыть о себе. А кроме того, он издавал тот неопределенный, нежный и слегка раздражающий запах, которым пахли волосы Ксении.

В тот день в течение всех уроков он чувствовал вокруг себя этот запах. Внезапно вызванный к доске на уроке латыни, он рассердил учителя сонной улыбкой, но ни насмешка, ни размашисто вписанная в дневник четверка, не сумели омрачить сладости, наполнившей его каким-то тихим, нежно-мерцающим светом. Все происходившее в классе было лишено значения. Единственным доказательством действительности – той настоящей, сияющей в другом доме, через несколько улиц отсюда, – было затаенное в руке воспоминание о тяжести портфеля.

Там она наклонялась над тетрадью, улыбалась, встряхивала душистыми волосами, говорила, дышала, жила в ореоле очарования, в ореоле волнений, в ореоле чарующей чуждости.

* * *

Он не переставал этому удивляться. Ходил в невиданном облаке обаяния, которое придавало каждой вещи новый вкус, новые краски. Он боялся, что привыкнет, но не привыкал. Облачко не улетучивалось, колеблющаяся ясность была тут же, на границе каждого выдоха. Иногда это мучило его, иногда пугало.

На уроках танца они уже разучивали танго, слоуфокс и даже румбу. Взаимные провожания становились все более длинными. Каждая из учившихся на курсах девочек светилась отраженным светом Ксении. Однажды он чуть не рассмеялся, когда, встретив на улице высохшую пани Вечорек, должен был глубоко вздохнуть, чтобы успокоить внезапное сердцебиение.

Ксения жила в новом районе, великолепные корпуса которого вытесняли из города покосившиеся заборы и беседки садовых участков. Улица была застроена только с одной стороны. Вечером ее освещали два фонаря, покрывая стеклянным блеском голые ветви, торчащие из-за высокого забора напротив. Асфальт обрывался сразу же за последним домом, дальше шла узкая тропинка, петлявшая между лабиринтом участков, вся в выбоинах и черных лужах. Мало кто ходил по этой улице. Кроме ее постоянных жителей – служащих различных промышленных синдикатов и объединений, – здесь можно было встретить только пожилых людей в измазанных глиной сапогах, с граблями, тяпками или с корзинками, полными травы для кроликов.

Когда они первый раз подходили к дому Ксении, из мрака, бренча и звеня, вырвался велосипедист. Неожиданно повернув руль, он влетел на тротуар и остановился в свете фонаря, преграждая им путь.

Худой плечистый мальчик в белом свитере, с коротко остриженными, торчащими над лбом волосами, опираясь ногой о педаль и повернувшись к ним смуглым лицом, задиристо смотрел на Михала узкими глазами.

– Станко, не задирайся, – сказала Ксения таким голосом, каким девочки наказывают своих кукол.

Паренек сверкнул зубами, описал велосипедом дугу и, пронзительно свистя, помчался в направлении темных садиков. Со всех сторон из-за заборов ему отвечали таким же свистом.

– Это один чех с нашей улицы, – объяснила она. – У него здесь своя банда.

В один из вечеров Михал осмелился взять Ксению под руку. Это получилось у него неожиданно легко: приглашающий ловкий жест, уверенная улыбка – такая же, как у чернявого Юрека. А потом, после минутной неуверенности, удивительное спокойствие, как будто уже что-то выяснилось, как будто пала какая-то преграда. Он разговаривал, шутил, словно это было чем-то совершенно обычным, вместе с тем все время чувствуя необычность ситуации, что, однако, не делало его несчастным, а наоборот – придавало ему красноречия. Сейчас это спокойное ошеломление внезапно угасло.

– Почему он так себя ведет, этот Станко?

Ксения рассмеялась. Они были уже у ее подъезда.

– Он ревнует, – сказала Ксения.

Ревнует. Но что это значит? Может быть, потому, что он, Михал, победил, а может быть, потому, что у него есть какие-то права, о которых он имеет право напоминать. И почему он так быстро уступил? Достаточно было нескольких слов, сказанных таким тоном, каким девочки разговаривает с куклами. Может быть, они так хорошо понимают друг друга, потому что ему нечего бояться? Может быть, этот свист был не протестом побежденного, а насмешкой победителя? Еще вчера Станко не существовал, и вот внезапно он стал для Михала чем-то очень важным, почти близким (в том особом смысле, в котором всякая чуждость была ему близка). Михал думал о нем с каким-то тревожным интересом. Он видел его в момент воинственной стойки – в секунду неожиданного появления из мрака, в котором он до этого находился и в котором он тут же исчез, но уже как существо, раз и навсегда доступное чувствам и воображению. Станко был прекрасен в своей агрессивной ловкости, злом блеске улыбки. Он был олицетворением вызова. И это тоже было в нем волнующе прекрасно. («У меня есть соперник», – думал Михал, дрожа от возбуждения.) Но особенно волнующим было сознание предпочтения, которым он пользовался, живя на этой улице, в атмосфере ее очарования. Потому что улица пахла волосами Ксении. Могло показаться, что терпкий аромат сжигаемых в садах листьев забивает запах ее волос, но каким-то чудесным образом этот дым был пропитан их запахом, подчинялся ему, делал его еще более дурманящим. Разве можно было перед этим устоять? Между уроками танцев недели зияли тоской перерыва. А ведь там было место, насыщенное ее присутствием, место волнений и приключений. Таящийся в темноте Станко со своей бандой, затененный теплый свет лампы в знакомом окне на втором этаже.

– Михал, куда ты бежишь?

Он оборачивался в дверях, с шапкой в руке, настигнутый, но полный решимости вырваться даже силой.

– К Збышеку, за книгой.

– Михал, куда?

– На сбор.

– Михал, куда ты идешь в такое время?

Он хлопал садовой калиткой и убегал как угорелый. По улице Ксении он шел крадучись, вдыхая с благодарным удивлением ароматный воздух. Осень была дождливая, и вечерами чаще всего шел дождь, но это ему не мешало. Это было даже разумно – мокнуть в холодном мраке, стоя напротив света и тепла, исходящих из ее убежища. Этого требовал дух жертвенности. Он зорко высматривал Станко. Станко был драконом, стерегущим вход в заколдованную страну. Однажды Станко проскользнул мимо него. Он бежал со стороны площади, пиная ногой мяч. Он вел мяч в вечернем мраке, темный блестящий мяч, по влажному асфальту, бежал за ним трусцой, как собака, подпрыгивая и легкими ударами отпасовывая другому мальчику, а тот сразу же возвращал его назад. Они были целиком поглощены этим, как будто вели важную беседу или исполняли какой-то сложный танец. Наконец Станко вбежал в какие-то ворота, остановился, низко наклонив голову, раскорячился, широко растопырив руки, и крикнул: «Бей!» – и тут второй ударил изо всех сил, а Станко бросился на летящий мяч, схватил его, с коротким стоном прижал к груди и исчез в глубине двора.

Михал почувствовал облегчение и одновременно разочарование. Ему показалось, что Станко не справляется со своей ролью. Вместо того чтобы подстерегать его, он беззаботно играет. Обыкновенный щенок. Видимо, не понимает важности происходящего, не принимает его всерьез.

Он, Михал, жил исключительно этим. У четвертого окна направо от небольшого балкона был иной свет – розовый и мягкий, словно пар. Это, очевидно, торшер, а комната, наверно, наполнена нежными, как пух, вещами, цвет которых поглощает свет лампы. Там находится она, как птица в уютном гнезде, погруженная в свое обаяние, не зная о преданно стерегущем ее взгляде.

Он медленно ходил взад и вперед в тени забора, не отрывая взгляда от окна, следя и за другими окнами квартиры, где разыгрывалась таинственная пантомима жизни ее семьи. Он уже знал круглую лысую голову отца, и худую, двигающуюся как во сне тень матери, и растрепанный, похожий на гриву жеребенка чуб младшего брата. Они двигались по прозрачным экранам занавесок, сжимались и вытягивались на стенах, переломленные наискось, вползали на белые потолки, проделывая неожиданные движения – то медленные, то оживленные загадочным, словно весело разыгранным буйством. Они напоминали рыб в аквариуме, надолго застывающих в странной задумчивости, а потом вдруг снова начинающих плясать без видимой причины. Иногда кто-нибудь из них действовал самостоятельно. Михал с напряжением наблюдал за выразительной жестикуляцией, направленной, казалось, в пустоту, пока над рампой подоконника не поднималась отрицающая или утверждающая рука невидимого слушателя либо вырастал, как из люка на сцене, весь силуэт с каким-нибудь жестом или кивком, являвшимся ответом на неслышимые слова. Носили какие-то предметы, уплывали вглубь, снова приближались, вечно занятые какими-то дискуссиями, какой-то игрой с неизвестными правилами и целями. Случалось, что одна из занавесок была отодвинута, а иногда даже было открыто окно. Тогда изображения приобретали размеры, движения утрачивали плавность (хотя по-прежнему оставались случайными), появлялись шокирующе конкретные детали – блеск лысины, цвет лица, часть висящей в глубине картины, на которой, кажется, было изображено вспененное у темных скал море. Но все это становилось еще более загадочным, так как было неоднородным, подчиняющимся одновременно законам двух несоединимых миров.

Особые эмоции вызывали у Михала всякие отступления от вечернего ритуала, когда, например, на сцене появлялся кто-то чужой или когда представление происходило не в том окне, в котором он предполагал его увидеть, среди еще не очень хорошо освоенного воображением реквизита. Разумеется, он ждал ее. Тот факт, что она была как бы за скобками этих мистерий, что она показывалась чрезвычайно редко и всегда только на заднем плане, в каком-то сдержанном скольжении, вовсе его не удивлял. Вся эта церемония и без того касалась ее, происходила вокруг нее и в ее честь, она же должна была сохранять дистанцию, не могла опрощаться, не могла быть доступной даже для них.

Нужно было постоянно находиться настороже, потому что ничто не предвещало ее появления. Она могла показаться на мгновение в своем розовом пригашенном свете, но могла также проскользнуть и через бледно-желтую ясность гостиной, замаячить где-то в глубине, неожиданно подняться снизу, выманенная жестом материнской руки. И неизвестно было, что она тогда сделает. Отрицательно покачает головой, задумчивым движением поправит волосы, подаст что-нибудь отцу, наклонится, побежит или остановится у окна, как будто ища кого-то в темноте мимолетным рассеянным взглядом. Но что бы она ни делала, это всегда было в высшей степени захватывающим, прекрасным и полным значения. И тогда Михал задерживал дыхание и его пронизывало резкое и нежное чувство удовлетворения.

Сначала ему было этого достаточно. Он возвращался домой как одурелый. Он закрывал глаза и среди отчетливых, прочных поверхностей своего мира еще раз переживал виденное в театре теней. Оно имело над ним такую власть, что почти поглощало и лишало реальности этот прочный мир. Михалу, глаза которого неожиданно приобретали глуповато-задумчивое выражение, его собственный дом начинал казаться каким-то таинственным аквариумом, где между призраками вещей двигались и непонятно разговаривали призраки людей.

Душа Михала превратилась в странные дебри, в строго охраняемую заветную зону. Никто не мог узнать, что в нем происходит. Никто, никто на всем свете не знал ни его тайных восторгов, ни непрекращающегося восхищения.

Но Михал чувствовал, что это только ворота в какие-то еще более упоительные страны. Он должен был к ним стремиться, должен был действовать. Он знал, что только от него зависит, утратит ли он это счастье или умножит его. Пассивное созерцание было непростительным легкомыслием.

В один из вечеров, когда Ксения появилась в окне своей комнаты, он просвистел несколько первых тактов Монюшковских курантов. Ему показалось, что она вздрогнула и ближе подошла к окну. И сразу же исчезла, как будто сраженная, как будто уже вовлеченная в его заговор. Видела ли она его? Догадалась ли? На уроках танцев он никогда не упоминал о своих вечерних дежурствах. Был ли это стыд или только расчет – какой-то особенный страх перед нарушением очарования тайны, перед приданием туманным переживаниям слишком отчетливой формы, – он и сам не смог бы сказать. Ему нравилась таинственность и длительность выбранного пути. Словно ребенок, наслаждающийся новым лакомством, он боялся пресытиться, желая, чтобы все узнанное длилось бесконечно. Даже нетерпение. Даже голод.

В следующий раз он засвистел, не рассчитывая на ее появление. И вот, словно только ожидая сигнала, она уже была в окне. Отодвинула занавеску, оперлась рукой о раму и посмотрела во мрак, освещенная снизу из глубины так, что волосы ее были прошиты пушистыми нитями света.

После длительного колебания он вышел из своего укрытия. В лучах фонаря искрились мелкие пылинки дождя. Он стоял неподвижно, с лицом, поднятым к ее окну. Она тоже не двигалась. Он не мог рассмотреть ее глаз, черт ее лица. Один лишь обращенный к нему силуэт, очерченный мягким сиянием. Вдруг она повернулась и отошла, а потом ее окно погасло. Он отступил в тень забора и только теперь почувствовал влажный холод, как будто погас единственный источник тепла. Некоторое время он еще стоял в нерешительности, сгорбленный, засунув руки в карманы пальто. На сегодня это, кажется, было уже все. Вполне достаточно, чтобы долго-долго мечтать, лежа в постели.

Наконец он решил, что пора уходить. Еще один последний взгляд. Вот темное окно и остальные четыре, светлые, временно пустые, оставленные даже статистами. Но в этот самый момент из парадного появилась быстрая тихая фигурка. Красное пальтецо с темным меховым воротником, берет над светлым облачком волос. А запах улицы сразу же усилился, и дрожащее сердце Михала остановилось. Она сделала несколько решительных шагов, как бы с разбега или стремясь к точно определенной цели, а потом остановилась и огляделась. Он направился к ней, а она улыбнулась, широко открыв глаза от удивления.

– Михал?

– Куда ты идешь? – спросил он.

– …н-никуда… просто хотела немного пройтись.

Он взял ее под руку, ошеломленный, неподготовленный, не зная, как себя вести дальше. Пустая, темная улица, и они вдвоем совершенно одни, как бы принадлежа только друг другу. Они направились в сторону площади, но не дошли даже до угла. Что им делать на ярко освещенных тротуарах среди людей, взгляды которых могли только напомнить им, что они всего лишь школьники с голубыми нашивками на рукавах? Поэтому они свернули к пахнущим осенней прелью садикам, уже полностью окутанным ночною тьмой.

– Я прихожу сюда уже давно, – сказал он, когда под их ногами захрустел мокрый шлак.

– Правда? – Она легонько, словно благодаря, прижала его руку.

– Ты не знала об этом?

Она молчала, а потом тихо засмеялась.

– Знала.

Черные заборы неподвижно торчали во мраке. Капли с шорохом падали с невидимых ветвей. Он ощущал тепло ее руки. Ему хотелось сказать ей что-нибудь очень важное и приятное, что-то такое, чтобы она сразу все поняла. Но что это было, это «все»?

– Ты слышала, как я свистел? – спросил он.

– Да.

– И вышла ко мне?

– Да. Мне хотелось с кем-нибудь пройтись.

– Все равно с кем?

– Нет. С тобой.

– Ксения…

Вдруг она пискнула, отскочив в сторону. Холодная влага охватила его ступни. Он прыгнул, увлекая Ксению за собой в новую лужу.

– Какая грязь, – сказала она с упреком.

Они были вынуждены разделиться, потому что только у самого забора шла узкая полоска сухого грунта.

Он видел перед собой темные очертания ее фигуры, как будто близкой, но такой же недосягаемой, как и в окне.

– Ксения…

– Осторожно, очень скользко.

Прогулка продолжалась недолго. И когда, промокшие и озябшие, они опять стояли в подъезде ее дома, она протянула ему руку с милой улыбкой.

– Спасибо, мне было очень приятно.

Из глубины улицы до них донесся внезапный шум крикливых поющих голосов. На углу, в свете фонаря, кружились, как мошкара, гибкие силуэты.

– Возвращайся лучше через сады, – сказала Ксения. – Оттуда ты можешь выйти на улицу Костюшко.

Он несколько утрированно пожал плечами. Это можно было принять за дрожь.

– Ничего, все будет в порядке, – пробормотал он.

Сколько же их там было? Кажется, четверо. Она не стала бы смеяться над ним, если бы он согласился. Он надеялся, что она не посмотрит из своего окна. Хотя, конечно, они будут перед ней похваляться. С неприятно сжавшимся сердцем приближался он к площади. Может быть, не заметят? Осталось несколько метров забора.

– Ты!

Станко стоял, опершись спиной о забор. Наглые узкие глаза, мохнатый свитер, блестевший от мелких капелек дождя. Несколько парней на мостовой, на краю тротуара, застывшие в неестественных позах. Михал спокойно шел, не отводя взгляда от темного лица Станко.

– Эй ты! Хочешь получить по зубам?