Текст книги "95-16"

Автор книги: Ян Рудский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Подвал

Траубе знал, что должен умереть. Время шло, и туманные поначалу подозрения постепенно превращались в ужасающую уверенность. Он пугливо озирался, потирая влажные от волнения ладони, и его смятение все возрастало.

Он лежал на своей кровати одетый, в ботинках. Не раздевался, потому что стыдился своего хилого тела, и не хотел, чтобы его видели чужие глаза и обряжали чужие руки. Правда, потом все это будет безразлично, но все-таки…

В комнату вползли сизые сумерки, серым унылым тоном окрасили стены. Сквозь ставни пробился густой звон далекого колокола. Бронзовый отзвук ударов дрожал в пустоте, словно неизвестный звонарь отсчитывал последние секунды. Ощущение горя и ужаса было таким острым, что Траубе почувствовал дурноту. Он перевел взгляд со спинки кровати на цветную олеографию: мельница, ручей, сад с кустами роз… Пятнадцать лет он не обращал внимания на эту мазню и лишь теперь заметил ее отталкивающее уродство. Он посмотрел в угол комнаты, там затеки образовали на обоях грязные коричневые пятна.

Траубе вздрогнул и прикрыл глаза. В глубине груди поднялось тихое поначалу, мягкое покашливание, раздражая гортань, оно быстро нарастало, переходило в сухой, лающий кашель. С минуту больной захлебывался им, почти теряя сознание.

Когда приступ кончился, Траубе вытер влажные уголки губ и взглянул на ладонь: кровь.

– Ну вот, – беззвучно повторил он.

Сложив руки, словно для молитвы, он посмотрел на бескровный свет лампочки, свисающей на побеленном шнуре. В маленьком стеклянном шарике отражалась темная рама окна. «Пятнадцать ватт», – подумал Траубе. Фрау Гекль не разрешила бы ввернуть лампочку посильнее… Нужда, скупость, нищета на каждом шагу. И так продолжалось пятнадцать лет!

Он поселился здесь случайно, надеясь вскоре переехать. Шли недели, месяцы, Траубе привык и остался, хотя так и не перестал считать эту комнату лишь временным пристанищем. Он постепенно обзавелся самым необходимым и продолжал существовать изо дня в день, ожидая неведомо чего. В последние годы затяжная болезнь убила в нем остатки энергии. Намерение начать жизнь сначала становилось все менее реальным.

Пытаясь сдержать кашель, Траубе вспоминал давно минувшие события. 1945 год. Все сулило тогда надежды, во всем была цель. Из закоулков сознания всплыли картины: лагерь, Шель, Джонсон, бомбежка, вой сирены.

Траубе перенесся в прошлое. Он снова трясся в кузове мчавшегося грузовика. Их было четверо – серые, истощенные фигуры в выцветшей полосатой одежде. Сгорбив худые плечи, они сидят на корточках между ящиками. Напротив расселся широкоплечий солдат в черном мундире, с автоматом в руке и смотрел на узников тупым и словно неуверенным взглядом. Нетрудно было догадаться, что его тревожит: фронты и границы Третьего рейха суживались с каждым днем.

Машина была нагружена ящиками и чемоданами с «личным имуществом» доктора Бруно Шурике, прозванного в лагере Людоедом.

Шурике был загадочной личностью. Он занимал в лагере длинный белый барак и вел там «научные исследования». Узники интересовали его исключительно как материал для опытов, и, что самое удивительное, никто из них не знал доктора в лицо. Никто, кроме тех, кого забирали в белый барак. О проводимых там опытах ходили самые невероятные слухи. Иногда сквозь деревянные стены барака доносились жуткие крики. «Людоед работает», – испуганно шептали узники.

Когда далекий, слышный сначала только по ночам гул орудий стал приближаться, Шурике начал потихоньку перебираться в другое место. Помог ему в этом брат, крейслейтер Шурике, владелец большой виллы в близлежащем городке Гроссвизен. Траубе вздохнул. Он увидел себя на грузовике, ехавшем по спокойному шоссе, среди зелени полей и перелесков. Небо было бледное и чистое. Подъезжая к первым домам городка, они услышали вой сирены.

«Это они летят, они», – подумал тогда Траубе и сжался, чтобы никто не заметил его возбуждения. Охранник тревожно глянул вверх, крепче сжал автомат и уже не сводил глаз с притаившихся заключенных. Водитель прибавил скорость. Ящики и чемоданы прыгали на выбоинах шоссе. Дорога шла по центральной улице городка. Тревога, как видно, не произвела на жителей особого впечатления, на улицах царило оживленное движение. Навстречу промчалось несколько грузовиков с солдатами вермахта.

Миновав большой тенистый парк, грузовик остановился у виллы крейслейтера Шурике, на окраине городка. Охранники спрыгнули и открыли задний борт машины. Из дома вышла старая, высохшая женщина.

Эсэсовец отдал честь.

– Heil Hitler! Der Transport aus dem Lager, Frau Schuricke! [1]1
   Багаж из лагеря, фрау Шурике! (нем.)


[Закрыть]

– Danke, laden sie bitte aus [2]2
   Спасибо, выгружайте, пожалуйста! (нем.)


[Закрыть] .

– Raus, raus! Ausladen! [3]3
   Выходить, выходить! Выгружать! (нем.)


[Закрыть] —закричали охранники, размахивая автоматами.

Узники принялись переносить ящики в подвал. Вой сирен утих. Вдалеке послышался гул моторов.

– Schnell! Schnell! [4]4
   Быстро! Быстро! (нем.)


[Закрыть]

Сцены из далекого прошлого оживали в усталом мозгу больного Траубе с необыкновенной отчетливостью. Он весь ушел в эти воспоминания, словно прячась в них от ужаса надвигавшейся ночи.

Водитель вернулся в кабину. Один из узников забрался обратно в кузов, а троих охранник погнал в подвал с остатками багажа. Тощая жена крейслейтера стояла в холле, нетерпеливо барабаня по фрамуге двери костлявыми пальцами.

Траубе, с трудом тащивший два тяжеленных чемодана, как раз спускался по ступенькам в подвал, когда снаружи раздался оглушительный грохот. Зенитная артиллерия открыла ураганный огонь, гул ее орудий сливался с ударами бомб. Грохот нарастал. Казалось, рядом работает на полную мощность гигантская кузница. Вдруг где-то совсем рядом раздался сильнейший взрыв. Все зашаталось, послышался треск ломающегося дерева и обрушивающихся стен. Кто-то пронзительно крикнул.

В грохоте этом что-то Траубе отбросило вниз, и он стукнулся коленями о каменный пол. На согнутую спину посыпался щебень. Вокруг было совершенно темно. Пыль щекотала ноздри, в рот набилась кирпичная крошка. Траубе вытер лицо и отряхнулся. Сквозь шум в ушах он смутно слышал зенитные очереди и взрывы бомб. Он вытянул руку и коснулся пальцами чьей-то одежды.

— Wer bist du? [5]5
  Ты кто? (нем.).


[Закрыть] – спросил Траубе.

Человек пошевелился, громко сплюнул.

– Hoмер 14232, – и, помолчав, добавил: – Шель. А ты кто?

– Леон Траубе.

Голоса в темноте прозвучали глухо, невыразительно, потом, занятые своими мыслями, узники замолчали на несколько секунд.

…Очередной приступ кашля, подкатившийся из глубин истерзанных легких, вернул Траубе к действительности. От кашля его изможденное тело сотрясалось, на глазах выступали слезы, пульс бешено колотился, истощенный болезнью организм, казалось, вот-вот прекратит сопротивление.

Кругом были мрак и томительная тишина; чувство безысходного одиночества охватило больного. Чтобы сократить часы тоскливого ожидания, он снова вернулся в мир давно пережитого.

Подвал. Пробираясь ползком сквозь груды щебня, они наткнулись на неподвижное тело охранника. Пальцы без труда узнали грубую шерсть мундира и кожаный ремень. Не задумываясь над тем, что немец, может быть, жив, они вынули у него из кармана спички, зажгли одну и увидели засыпанный обломками кирпича и штукатурки пол, заваленную обломками лестницу и грозные, глубокие трещины на своде.

Траубе зажег еще одну спичку и наклонился над охранником, который продолжал лежать без движения. Бесформенная бетонная глыба раскрошила ему череп. Скрюченные пальцы сжимали черный автомат.

В углу кто-то застонал, это был третий узник, придавленный громадным чемоданом. Когда его освободили, он сел и, держась обеими руками за голову, жалобно заныл:

– Get me out… Get me out… [6]6
  Выпустите меня… Выпустите меня… (англ.).


[Закрыть]

– Чего он плетет? – спросил Шель.

– Хочет, чтобы его выпустили, – ответил Траубе. – Это американец Джонсон, он работал в бараке доктора Шурике уборщиком.

Продолжая осмотр, они обнаружили проход, ведущий в глубь подвала. Тяжелая железная дверь была сломана, на разбитом косяке болтался замок.

Они шагнули внутрь, озираясь с опаской и любопытством. Солидность двери внушала опасения. Но за дверью оказалось прекрасно оборудованное убежище. В углу стояли две кровати, над ними – небольшая книжная полка, в центре – стол и несколько кресел. Вдоль стен тянулись полки, заставленные консервами, банками и бутылками. Хозяева подвала ничего не забыли: в убежище были даже радиоприемник, большой бак с водой и примус.

Дальнейшие воспоминания вспыхивали в мозгу больного беспорядочными обрывками.

Снаружи не доносилось никаких признаков жизни, и узники пришли к заключению, что бомба полностью разрушила здание, а их сочли погибшими. Они понемногу успокоились. Американец пришел в себя и угрюмо вышагивал из угла в угол. Шель обследовал вентиляционную систему: свежий воздух поступал в подземелье по железной трубе в потолке. Для троих узников в мире, ограниченном толстыми стенами подвала, наступило своеобразное равновесие. Шла война, были бомбежки, гибли люди, и о них все забыли. Убедившись, что радиоприемник питается от аккумулятора, они с интересом слушали сводки военных действий, спали, коротали время в долгих беседах.

Траубе прекрасно помнил худого неунывающего Шеля. Поляк рассказывал о жизни в оккупированной Варшаве, о своих невзгодах и приключениях. Немцы схватили его при передаче боеприпасов защитникам гетто. Он прошел все круги гестаповского ада, пока в один прекрасный день не очутился, избитый и измученный, в товарном вагоне идущего на запад эшелона. Год, проведенный в концлагере Вольфсбрук, не сломил Шеля. Стойко перенося боль, голод и страдания, молодой поляк верил в свою счастливую звезду, верил, что военному кошмару скоро придет конец.

Пол Авел Джонсон принадлежал к совершенно иной категории людей. Этот худой, крутолобый, с длинным носом и подвижным ртом верзила был по натуре мрачным скептиком. Он участвовал в войне в качестве штурмана эскадрильи бомбардировщиков. В районе Ганновера он выпрыгнул из горящей «дакоты», раздобыл каким-то образом гражданскую одежду и начал одиночный марш на запад, пытаясь пробраться во Францию, однако был задержан патрулем немецкой жандармерии и попал в лагерь Вольфсбрук.

Молчаливому штурману повезло. В январе 1945 года, через месяц после ареста, комендант лагеря решил воспользоваться помощью американца в изучении английского языка. А поскольку эти занятия должны были храниться в глубокой тайне, Джонсона направили на работу в стоявший особняком барак доктора Шурике. По вечерам пленного под конвоем приводили в кабинет коменданта, а на ночь запирали в камере-одиночке.

На вопросы Шеля и Траубе Джонсон отвечал неохотно. Впрочем, разговаривать с ним было трудно. Он плохо знал немецкий язык, а английская речь Траубе тоже оставляла желать лучшего. Вечерами Джонсон с волнением слушал последние известия из Лондона. Это были единственные минуты, когда его угрюмое лицо озарялось подобием улыбки. «Thеу'rе coming», [7]7
  Они идут (англ.).


[Закрыть] – сообщал он товарищам. И в ответ на их вопросительные взгляды пояснял: «Идти, English and Russian, идти Берлин, see?»

В сводках сообщалось о приближении советских войск к германской столице. Западный фронт тоже проходил недалеко. Шель по нескольку раз на день влезал на стул и, приложив ухо к отверстию в вентиляционной трубе, пытался уловить звуки сражения. На девятый день к вечеру он несколько минут прислушивался, затем замахал руками и спрыгнул на землю.

– Стреляют! Ты слышишь, Траубе? Палят на всю катушку!

Джонсон, догадавшись по жестам, о чем речь, влез на стол и тоже приложил ухо к трубе.

– Jes! – подтвердил он возбужденно. – They're fighting! [8]8
   Да! Дерутся! (англ.).


[Закрыть]

Еле уловимый шорох у входных дверей оборвал нить воспоминаний. Больным снова овладел страх. Он пытался вызвать в памяти картины прошлого. «Виллис», американец с жевательной резинкой во рту… развалины… горячее какао…

Нет! Неправда! Кругом была только ночь, полная ужаса и одиночества.

Где-то скрипнула лестница. Траубе пытался уговорить себя, что это просто игра воображения, но его охватил панический ужас. Он испуганно вслушивался в тревожную тишину. На мгновение промелькнула мысль о спасении. Ему захотелось вскочить, бежать из этой темной комнаты, из этого ужасного дома, бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше, лишь бы спастись. Но он был прикован к постели.

Траубе лежал, словно в дурмане, тяжело, со свистом дыша и судорожно сжимая челюсти, чтобы не щелкать зубами. Бегство было бы бессмысленным, он это знал.

На лестничной клетке у самой его двери скрипнула сухая доска. Траубе хотел подняться, но сил не хватало. Он с горечью подумал о своем предательском теле, которое отказывается повиноваться именно тогда, когда требуется величайшее напряжение всех физических сил. Дрогнула дверная ручка. Смертельный ужас исказил лицо больного. Он приподнялся на локтях. Сердце бешено колотилось. Из груди вырвался стон, похожий на рыдание.

Траубе знал, что должен умереть…

* * *

Шель прикурил, погасил спичку и, затянувшись, продолжал свой рассказ:

– Работа осложнялась отсутствием нужного инструмента. Нам никак не удавалось очистить лестницу от щебня. Только уберем, как сверху, словно из огромной воронки, снова летит битый кирпич и штукатурка. Да и треснувший потолок мог обрушиться в любую минуту.

Шель усталым движением протер глаза.

– Словом, мы работали как сумасшедшие, чтобы поскорее выйти оттуда. Подвал казался нам – да и был на самом деле – могилой, из которой нужно выбраться во что бы то ни стало. После тридцати шести часов бешеной работы я почувствовал движение свежего воздуха. Дальше было уже просто. Когда мы прорыли достаточно большое отверстие, я осторожно выполз наружу. Увидел огромную площадь, сплошь покрытую развалинами, остовы разрушенных зданий, разоренный парк, сломанные и обгоревшие деревья. Там, где раньше была улица, люди в запыленной одежде набрасывали канаты на острые выступы стен и тянули до тех пор, пока стена не рушилась, поднимая столбы пыли. Неподалеку стоял зеленый «виллис», рядом с ним двое черных как смоль американских солдат любезничали с рослой, грудастой немкой. Мы все вылезли, Джонсон подбежал к солдатам и крикнул по-английски: «Не стреляйте, мы узники концлагеря!» Помолчав, Шель продолжал:

– Нам предоставили квартиру, обеспечили одеждой и продовольствием. Джонсона сразу же объявили героем и чествовали по любому поводу. Потом он, кажется, получил какую-то медаль и повышение. Вскоре он начал работать в комиссии по денацификации и поселился в отдельной квартире. Насколько мне известно, он остался жить в Германии.

Шель замолчал. Сквозь закрытые ставни доносился шум автомобилей, лязг трамваев. Главный редактор газеты «Вроцлавская трибуна» взглянул на него испытующе. Он знал его много лет и ценил как добросовестного, инициативного работника. Они вместе начинали в этой газете. Теперь он возглавлял там зарубежный отдел. Их разговор в тот вечер был связан с предстоящей поездкой Шеля в ФРГ.

Слушая рассказ Шеля, главный не мог отделаться от впечатления, что он рассказывает не все и что за его воспоминаниями кроются другие, значительно более важные дела.

– А Траубе? Что стало с ним?

– Траубе остался тем же меланхоликом и неудачником, каким он, в сущности, был всегда. Он шел по жизни, отягощенный грузом всевозможных комплексов, у него была неизлечимая мировая скорбь и какая-то обида на весь свет. Комплексы появились еще в раннем детстве. Траубе нам рассказывал о себе. Он из бедной семьи, отец у него был еврей, лавочник. Мать – сварливая и вечно всем недовольная немка.

Шель потушил сигарету.

– Отец Леона умер в 1938 году. Когда началась война, мальчику пришлось бросить учебу. В 1940 году его арестовали из-за какого-то пустяка. Мать, чтобы спасти собственную шкуру, стала ревностной нацисткой и отказалась от своего «нечистого» ребенка. Рассказывая о ней, Траубе говорил: не «мать», а «женщина, родившая меня». Из концлагеря он вынес тоже не столько физические, сколько психические травмы. Помолчав, Шель добавил:

– Траубе остался в Гроссвизене. Писал он мне редко, раза по два в год. А в последнее время мы обменивались уже только открытками.

– Вы его навестите?

– Да, наверное, я заеду в Гроссвизен и повидаюсь с ним.

– У вас уже все готово к отъезду?

Да, я получил паспорт, визу, билет, обменял деньги.

– И едете завтра?

– В восемь утра.

Главный редактор встал.

– Знаете, Шель, несмотря на нашу продолжительную и вроде бы обстоятельную беседу, у меня такое ощущение, что вы умолчали о самом главном. Пожалуй, репортаж о жизни в ФРГ не единственная цель вашей поездки. Не знаю, каковы ваши планы, и не стану допытываться. Если б вы хотели, вы бы рассказали мне сами. Я уверен, что вы не совершите никакого безрассудства. – В ответ на возмущенный жест Шеля он быстро добавил: – Нет, нет, я не думаю, что вы можете остаться там, это было бы…

– Безумием! – докончил Шель с улыбкой. – Не беспокойтесь. Признаюсь, там есть дела, которые меня интересуют, но все настолько туманно, что не стоит об этом говорить.

Главный протянул руку:

– Значит, все в порядке. Желаю счастливого пути.

* * *

Медленно шагая к трамвайной остановке, Шель размышлял о событиях последних дней. Завтра он покинет Вроцлав. Вспомнилось бурное послевоенное время. Он приехал сюда чужой, никому не нужный. Город встретил его неприветливо. В полуразрушенном здании вокзала толпились крикливые женщины, солдаты, штатские, пугливо озиравшиеся мешочники. В закоулках торговали консервами, сигаретами, водкой, радиоприемниками – всем чем угодно. Завсегдатаи варшавских рынков, торгаши из Вышкова и Малкани, из Кутна и Петркова использовали здесь свой оккупационный опыт.

Огромный город представлял собой мрачный лабиринт развалин. От большинства домов остались лишь обломки стен или обгорелые трубы. Тротуары и мостовые были изрыты воронками. Осколки бомб сорвали скульптуры и фрески со средневековых зданий рынка.

Шель вздрогнул. Отгоняя неприятные воспоминания, он взглянул на темную воду городского канала. В ее гладком зеркале отражались деревья. Он быстро прошел мимо обнимавшейся парочки, мимо ярко освещенных витрин универмага и пересек улицу. У Клуба журналистов остановился трамвай. Шель вскочил на площадку и попытался восстановить прерванный ход мыслей.

Беседа с главным редактором. Несмотря на полное к нему доверие, Шель так и не рассказал о подлинной цели своей поездки. Цели? Он задумался. Месяца два назад он получил из Германии странное и довольно непонятное письмо. Он достал из бумажника сложенный вдвое белый конверт с адресом: Ян Шель, Вроцлав 8, Кленовая ул., д. 12, и снова – в который раз – перечитал письмо, надеясь обнаружить там какое-нибудь не замеченное до сих пор объяснение.

«Дорогой Ян, – писал Траубе, – ты, наверное, будешь удивлен, долучив от меня непривычно длинное письмо. И удивишься ещё больше, узнав, что я прошу твоей помощи. Ты, несомненно, помнишь дни, проведенные вместе в подвале, и поэтому я не стану объяснять, почему обращаюсь именно к тебе.

Как тебе известно, я с момента окончания войны живу в Гроссвизене. В последние годы мне привелось увидеть и испытать много не только неприятного, но и несправедливого. Ряд событий свидетельствует о возрождении у нас прежних взглядов и традиций, но я хотел рассказать не об этом. Меня заинтересовал один невыясненный и загадочный вопрос, и я потратил массу времени и энергии, чтобы распутать этот поистине гордиев узел. Недавно я совершенно неожиданно сделал ужасное открытие. Дело очень серьезное, но я очутился в таком положении, что не могу довериться никому. Ты живешь в абсолютно ином мире, и только к тебе я могу обратиться за помощью. Нужно, чтобы ты приехал ко мне или, если это невозможно, прислал какого-нибудь доверенного человека. Повторяю: дело это чрезвычайной важности!

Если противники узнают о моем открытии, они не оставят меня в живых, понимаешь? Мне очень страшно.

Я пишу тебе два письма одинакового содержания и отправлю их из разных мест. В каждый конверт положу по сто марок, чтобы ты не оказался здесь без средств сразу по приезде.

Адрес у меня прежний. Повторяю: торопись, дорог каждый час!

Шель медленно и тщательно сложил письмо. Две недели назад он предупредил Леона о своем приезде. Второе обещанное письмо так и не пришло… Впрочем, оно и не удивительно: класть деньги в столь тонкий конверт было большой неосторожностью. Шель не догадывался, о каком открытии писал Леон, но понимал, что это связано с их общим далеким прошлым.

Поездку в Германию не удалось бы так легко осуществить, но тут как раз редакция поручила Шелю, превосходно владевшему немецким языком, написать очерк о жизни и экономическом развитии ФРГ…

Трамвай подъезжал к университету. На повороте заскрипели тормоза. Фары встречного такси осветили на мгновение серые стены зданий. Напротив, в трамвае, Шель увидел сонные лица рабочих и степенную пожилую матрону, две молодые девушки болтали о предстоящей вечеринке. При мысли о том, что через два дня он увидит Гроссвизен, с которым связано столько ужасных воспоминаний, Шеля охватило смятение.

Непредвиденные

события

Гроссвизен – тихий, живописный городок – просыпался. Занималось погожее утро. Первые лучи солнца выглянули из-за темнеющих на горизонте холмов. Пересекая бескрайние поля и луга, они врывались в окна низеньких домиков. Молочник уже развез свой товар и возвращался домой. Стук повозки по булыжной мостовой отдавался гулким эхом, пустые бутылки звенели. Узкие, извилистые улочки, старинная кирха и домики, украшенные средневековыми цеховыми вывесками, – все дышало бюргерским благополучием и покоем. Жители городка залечили военные раны, очистили улицы от развалин, построили новые дома, восстановили памятники старины.

На вокзал, расположенный на окраине городка, вкатился короткий пассажирский состав. Скрипя тормозами, сопя и выпуская клубы пара, он остановился у одной из трех платформ. В окнах вагонов замелькали лица пассажиров. Несколько человек вышли.

Дежурный полицейский прервал беседу с контролером и взглянул на направлявшихся к выходу пассажиров. Его взгляд остановился на Шеле, спускавшемся со ступенек вагона. Полицейский внимательно оглядел приезжего: карие глаза, широкие скулы и шрам, идущий от правого угла рта к носу, – все приметы сходились! Одежда и чемодан выдавали чужестранца… Полицейский поспешил в дежурку к телефону.

– Алло, говорит Меррик. Человек, о приезде которого мне велено сообщить, сошел две минуты назад с ганноверского поезда.

– Да? А как он одет?

– Спортивный коричневый костюм, белая рубашка, галстук в косую полоску, коричневые полуботинки. В руке желтый кожаный чемодан.

– Хорошо, у вас все?

– Да.

– Благодарю.

Полицейский Меррик повесил трубку и вернулся на перрон с приятным сознанием исполненного долга.

Шель отдал свой билет контролеру и вышел в город. Он не спешил. Если Траубе работает, он все равно не уйдет из дому раньше семи часов. Жмуря глаза от яркого солнечного света, Шель озирался по сторонам, пытаясь вспомнить знакомые места. Глядя на тихие двухэтажные домики предместья, он подумал, что пятнадцать лет назад город был больше и оживленнее. Или, быть может, это ему только казалось.

Обгоняя торопившихся на работу людей, он с легкой неприязнью прислушивался к звукам немецкой речи, пробуждающим тягостные воспоминания. Взгляд его упал на большой щит, оклеенный яркими афишами. Городской театр ставил «Разбойников» Шиллера. Рекламы: Ovomaltine fur dein Kind – fur dich! Die beste Zigarette Erne 23! Во всю ширину щита тянулась надпись: Mach mal Pause, trink coca-cola [9]9
  Овольматин для твоего ребенка – для тебя!  Лучшая сигарета – Эрне 23!
  Передохни, выпей кока-колу! (нем.).


[Закрыть] .

Объявление с эмблемой железного креста призывало всех участников восточной кампании явиться на собрание. «Mit Auszeichnungen» [10]10
  При орденах (нем.).


[Закрыть] , – указывалось в объявлении.

Из переулочка долетел запах кофе. Красные буквы вывески приглашали в «Молочный бар Джона». Шель вошел, сел за маленький круглый столик и заказал завтрак.

В кафе было чисто и уютно. У стенки стояли два застекленных автомата. Один «торговал» сигаретами, второй проигрывал пластинки с популярными песенками.

Официантка принесла чашку кофе, булочку и масло. Во время завтрака Шель думал о предстоящем свидании с Леоном. Впечатления от поездки немного рассеяли пессимизм, порожденный странным письмом Леона. Траубе, убежденный, что люди злы по природе, был склонен преувеличивать отрицательные стороны любого явления. Шель позавтракал, спросил, как пройти на Эйхенштрассе, где жил Траубе, расплатился и вышел из кафе.

Десятью минутами позже он подошел к старому трехэтажному жилому дому, поднялся по неровной, потрескавшейся лестнице к двери подъезда и нажал кнопку звонка. Внутри послышался шум и чьи-то шаги. Дверь открыла женщина лет шестидесяти. Ее мышиного цвета волосы были собраны сзади в пучок, в глубоких морщинах, казалось, осела застарелая пыль и грязь.

Шель поклонился.

– Здравствуйте, – сказал он. – Простите меня за столь раннее вторжение, но мне хотелось повидать Леона Траубе до того, как он уйдет на работу.

– Траубе? Его здесь нет.

– Он переехал?

– Нет, он умер.

Шель, потрясенный, растерянно молчал. Женщина смотрела на него выжидающе.

– Но ведь… он же писал… просил навестить… ждал меня…

Старуха молча пожала плечами. В коридоре первого этажа кто-то вполголоса напевал популярную песенку.

– Когда это случилось?

– Три дня назад. Вчера его похоронили. Вы родственник?

Шель заколебался.

– Нет, – ответил он. – Но мы были хорошо знакомы.

– Вы не немец? – продолжала расспрашивать старуха, косясь на его костюм и чемодан.

– Я приехал из Польши.

– Вот как! И вас отпустили?

– Как видите.

Наступило неловкое молчание. Старуха явно ждала, чтобы Шель ушел.

– Вы не могли бы рассказать мне, как это произошло? Я получил от Траубе письмо… Совсем недавно… Он ждал моего приезда…

Старуха еще раз окинула Шеля испытующим взглядом и проворчала:

– Тогда лучше войдем. Заходите. Я не могу здесь больше стоять, у меня молоко на плите осталось.

Шель молча прошел за ней на кухню, на редкость грязную и запущенную. Воздух там был пропитан противным запахом горелой капусты. На столе громоздились горы немытой посуды, над жирными пятнами и остатками пищи жужжали тучи мух, рядом с грязными тарелками валялись пустые консервные банки. Жирная рыжая кошка вылизывала стоявшие под раковиной кастрюли.

– Садитесь, – сказала старуха, подходя к газовой плите.

Шель осмотрелся. На всех стульях была разбросана одежда. Он поставил чемодан, снял с одного стула пару грязных башмаков и сел.

– Что вас интересует?

– Все. Видите ли, фрау…

– Гекль.

Он поклонился.

– Моя фамилия Шель. Старуха что-то буркнула в ответ.

– Я познакомился с Леоном Траубе еще во время войны. Мы были вместе в концлагере Вольфсбрук. После прихода союзников я вернулся в Польшу, а Леон остался здесь. Мы переписывались, он знал, что я должен приехать…

– Ах, вот что! – Фрау Гекль выпрямилась и, опустив глаза, сказала с деланной грустью: – Траубе повесился.

– Что-о?!

– То, что вы слышите, – повесился. На крюке от занавески. – Она сняла с плиты кастрюлю с молоком. – А знаете, в ту ночь я видела дурной сон, у меня выпадали зубы – это к несчастью! Сны никогда не врут. Утром, подметая площадку третьего этажа, я заметила, что дверь в комнату Траубе приоткрыта. Я постучалась, а когда никто не ответил, вошла и увидела его. Это было ужасно. Глаза выкатились, изо рта свесился фиолетовый язык. Боже мой! Я до конца своих дней не забуду эту картину! Потом пришла полиция… Вчера беднягу похоронили. На кладбище пришли два-три человека. Родных у него не было, мать умерла сразу же после войны.

Шелю показалось, что он смотрит фильм, снимая который оператор забыл навести на резкость. Смысл случившегося до него не доходил: Леон – и самоубийство? Как это понять? Вспомнились строки из письма Леона. Здесь, в этом доме, несомненно, разыгралась трагедия, а он, Шель, приехал слишком поздно…

– Я никак не ожидала, – продолжала старуха, видя, что гость молчит, – что такой тихий и воспитанный жилец может себе позволить подобное. Вы не можете представить, себе, как он меня опозорил и сколько мне все это стоило здоровья! Я вдова и едва свожу концы с концами, а такой случай может надолго повредить моей репутации. Я понимаю, он был болен и несчастен, но ведь не обязательно сразу вешаться, к тому же у меня в доме.

– Траубе был болен?

– Неужели вы не знали? Он уже три года болел туберкулезом. Бедняга мучился ужасно! – Она вытерла глаза краем передника. – Врачи не сулили ему ничего хорошего. Но все равно это не причина, чтобы кончать с собой. Он прожил у меня пятнадцать лет и должен был пощадить мое доброе имя.

Рыжая кошка, долизав кастрюли под раковиной, подошла к Шелю и терлась у его ног. Шель машинально погладил ее. Известие о болезни Леона было еще одной неожиданностью. Конечно, неизлечимая болезнь могла толкнуть Траубе на отчаянный шаг, но как в таком случае объяснить его письмо и то, что, зная о скором приезде Шеля…

– Леон работал?

– В последнее время нет. Раньше он служил в налоговом отделе городской управы, потом жил на пособие по болезни. Уже месяца два, как он почти совсем не выходил из комнаты. Это был тихий и вежливый жилец…

– Кто-нибудь ухаживал за ним? У него были знакомые, друзья?

– Я же вам сказала, он вел очень замкнутый образ жизни, почти никуда не ходил. Его тоже мало кто посещал, кроме врача, герра Пола, ну и этого мерзкого пьяницы Лютце. Где они познакомились – ей-богу, не знаю. Таких, как он, нужно…

– Где он живет?

– Кто?

– Лютце?

– Живет? Да он просто шляется из кабака в кабак. – Старуха презрительно скривила губы. – Говорят, у вас в Польше с пьяницами прямо беда?

Шель пропустил этот вопрос мимо ушей.

– Но ведь должен же Лютце где-то ночевать?

– Когда он не ночует в вытрезвителе, то его можно найти в блиндаже за городом. Когда-то там было убежище. А почему вас это интересует?

– Я приехал, чтобы повидаться с Леоном. После того, что случилось, мне хочется по крайней мере побеседовать о нем с его друзьями.

Он достал пачку сигарет «Гевонт» и предложил старухе, но та отрицательно покачала головой. Шель закурил. Кошка, испугавшись дыма, умчалась обратно к раковине. Кто-то бегом спускался вниз по лестнице. Фрау Гекль приоткрыла дверь.

– Guten Morgen, Негг Heinrich! [11]11
  Доброе утро, repp Генрих! (нем. ).


[Закрыть] – воскликнула она.

– Моr'n [12]12
  Доброе (нем. ).


[Закрыть] , – буркнули на лестнице.

– Хороший день сегодня, не правда ли? – Не дожидаясь ответа, она закрыла дверь и демонстративно втянула носом воздух: – Это у вас польские сигареты?

– Да.

– Воняют ужасно.

– Значит, – Шель опять пропустил мимо ушей ехидное замечание, – Лютце был другом Леона?

– Ну, у пьяницы только один друг – бутылка шнапса, – загоготала старуха, довольная своей шуткой.

Не найдя пепельницы, Шель незаметно стряхнул пепел на грязный пол.

– А кто этот Пол, о котором вы говорили?