Текст книги "Специальность – хирург"
Автор книги: Яков Цивьян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)
По мере наблюдения за Эмилем накапливалось все больше и больше данных в пользу опухолевого, скорее всего биологически доброкачественного, процесса в теле второго поясничного позвонка. Однако доброкачественный по своей природе процесс мог принять неблагоприятное течение. За это говорило появление болей на уровне верхнего поясничного отдела позвоночника.
Появление этих болей, возникших от сдавления спинномозгового корешка, расположенного на уровне второго поясничного позвонка, свидетельствовало о том, что опухолевый процесс уже вышел из контуров тела и контактировался с нервными корешками, частично сдавливая их. В последующем, если не оперировать Эмиля и не удалить пораженное тело позвонка, опухолевые ткани постепенно разрушат заднюю стенку тела позвонка, внедрятся в позвоночный канал и по мере роста начнут сдавливать спинной мозг. А это уже очень плохо. Это страшно. Это грозит тем, что Эмиль из очень подвижного, веселого и энергичного человека превратится в неподвижного, парализованного постельного больного. Сомнений в том, что Эмиля следует лечить оперативным вмешательством, у меня не возникало. Мне представлялось, что опухоль тела позвонка Эмиля относится к так называемым костным гемангиомам, опухолям, не столь редко поражающим кости скелета человека, в том числе и костную ткань позвоночника. В основе этих опухолей лежит рост мелких кровеносных сосудов, которые, разрастаясь, разрушают костную ткань, что приводит к целому ряду неприятностей.
Наличие такой опухоли в области позвоночника может привести к постепенно развивающемуся параличу: из-за сдавления спинного мозга растущими опухолевыми массами может возникнуть так называемый патологический перелом позвонка. В отличие от обычных переломов, патологическими называют переломы, которые возникают на фоне уже имеющегося патологического, чаще всего опухолевого процесса.
Смущало меня два обстоятельства. Первым из них была некоторая тучность пациента, что крайне затрудняло техническое выполнение операции – доступ к очагу болезни. Многие зарубежные хирурги, которые имеют опыт оперативных вмешательств на передних отделах позвоночника по различным поводам, но не по поводу гемангиомы, возводят тучность пациентов в ранг абсолютных противопоказаний и не лечат их оперативно. Второе обстоятельство было еще более серьезным. Гемангиому тела поясничного позвонка – болезнь, которой страдал Эмиль, – во всем мире не лечат оперативными методами. Лучшим способом лечения считается рентгенотерапия – облучение рентгеновскими лучами. Вопреки общепринятым взглядам и установкам, я разработал и осуществил на практике метод оперативного удаления пораженного гемангиомой тела позвонка и замещения его полноценным костным саженцем, взятым из тазовой кости пациента. Основанием для этого послужило следующее. Гемангиомы, поражающие кости скелета человека, легко доступные рукам хирурга, обычно лечат оперативно, то есть попросту удаляют весь пораженный отдел кости. Значит, дело не в принципиальном отрицательном отношении к оперативному лечению гемангиом тел позвонков, а в вынужденной необходимости лечить лучами рентгена из-за трудностей и опасностей, которые стоят на пути хирурга, пытающегося оперативным путем удалить пораженное гемангиомой тело позвонка. Трудности эти возникают из-за глубины залегания очага болезни и возможного кровотечения. Если бы не эти препятствия, то так же, как подобные опухоли других более легких локализаций, гемангиомы тел позвонков, наверное, все бы лечили оперативным методом, как наиболее надежным.
К моменту поступления Эмиля в клинику я уже располагал некоторым опытом оперативного лечения гемангиом тел позвонков, преодолев психологический барьер неоперабельности этих пациентов. Но все же – гемангиома тела позвонка! Тогда еще эта операция всякий раз заставляла меня полностью мобилизовать все физические, эмоциональные и умственные резервы.
В Эмиле меня смущала еще и вероятность осложнений в послеоперационном течении, так как имевшийся у меня опыт говорил, что пикники, – тучные люди, – как правило, трудно справляются с внезапными нагрузками на сердечно-сосудистую систему.
А пока шло обследование, пока меня обуревали сомнения, пока я обдумывал окончательное решение, Эмиль стал своим человеком в клинике. Живой, общительный, улыбчивый, с неизменным фотоаппаратом в руках, он подружился со всеми. Вечно он был чем-то занят. Вечно его окружали люди. Одних он фотографировал. Других учил фотографии. Третьих консультировал по фотоделу. С прочими просто разговаривал, советовал, подбадривал…
Из повседневных общений с этим человеком я узнал, что у него есть жена и сын – школьник старших классов, что профессия приучила Эмиля к весьма подвижному образу жизни, что он вечно в разъездах и командировках, что тяготится вынужденным бездельем и «оседлым» образом жизни, который он вынужден вести сейчас, пребывая в клинике. Возникшая в первые дни некоторая настороженность к Эмилю стала тускнеть, а затем и вообще исчезла. С радостью и удовольствием я увидел под внешней кажущейся поверхностностью умного и дельного человека, очень любящего свою профессию и достигшего в ней большого мастерства. И привязанность к семье. И горячую любовь к сыну. И незаурядные качества толкового человека, общительного и доброжелательного…
Когда я сказал Эмилю, что его болезнь требует оперативного лечения, он это принял внешне легко, с очередной шуткой, смысл которой сводился к тому, что не может же уважающий себя, порядочный фотокорреспондент прожить жизнь, не испытав, что такое хирургическая операция… Больше к этому вопросу мы не возвращались.
Эмиля стали готовить к операции. Внешне он был таким же жизнерадостным, улыбчивым, всем интересующимся человеком.
И вот наступил день операции.
После этого дня минуло уже много лет. После этой операции я сделал много сотен других, порой значительно более сложных и не менее трудных для себя. И все же операцию, которую я сделал Эмилю, видимо, не забуду никогда.
Вечером, накануне операции, я пришел в палату к Эмилю. Его уже уложили в постель и не разрешали ходить из-за боязни простудного заболевания. Вымытый, побритый, переодетый в чистое белье, он в полудреме лежал на кровати. Увидев меня, он усилием воли скинул с себя дремотное состояние и улыбнулся. Разговор шел о всяких пустяках. Обычно в этих случаях врач старается отвлечь пациента от неприятных и тревожных дум о предстоящем, а пациент не заводит разговор о возможных последствиях. Я уже собирался выйти из палаты, когда Эмиль спросил меня о вероятном исходе операции. Спросил впервые. И впервые я увидел его сосредоточенным и серьезным, в его глазах не было привычных смешинок. Не меняя легкого тона нашей беседы, я отделался шутливой фразой, смысл которой сводился к тому, что у такого человека, как Эмиль, несомненно, все будет хорошо, что я уверен в благополучном исходе операции. И вышел из палаты.
А назавтра мы встретились в операционной – он, распростертый на операционном столе с выключенным наркозным сном сознанием, и я, готовый своим скальпелем внедриться в самый центр его тела. Хотя мои намерения при этом были самыми лучшими, они не безопасны для Эмиля. Этот парадокс своей профессии я всегда ощущаю очень обостренно. Нет врача-хирурга, который бы с недобрыми намерениями осуществлял оперативное вмешательство. И несмотря на добрые намерения, своими действиями врач-хирург нередко ставит пациента на ту грань, которая отделяет жизнь от смерти, бытие от небытия. До чего же несправедливо! Чтобы излечить пациента, хирург обязан подвергнуть риску его жизнь! Это невероятно, но это действительно так!
К счастью, в абсолютном большинстве случаев хирург действительно излечивает больного.
И вот, прежде чем начать операцию, я вспоминаю вчерашний вечер и вопрос Эмиля. И свой ответ на этот вопрос. И тучность Эмиля. И его болезнь, давшую повод для операции… Однако выхода нет. Не оперировать Эмиля – значит, в лучшем случае, оставить его тяжелым инвалидом, беспомощность которого с годами будет усугубляться. А как же Эмиль – жизнерадостный и подвижный, энергичный и веселый человек? А как его фотокорреспонденции? А как его жизнь без работы?
Конечно, я могу поступить так, как поступали все те, к кому Эмиль обращался до меня. Сказать, что это заболевание не лечат хирургическими методами. Посоветовать лечиться рентгенотерапией. Избавить Эмиля от риска оперативного лечения, но этим самым и обречь его на вероятность прогрессирования болезни. Ведь случаи, когда рентгенотерапия оказывается неэффективной, а порой и вредной, не столь уж редки. Освободить себя от ответственности за судьбу Эмиля? Встать в позу созерцателя? Конечно, так проще и спокойнее. Ну, а Эмиль? Как же я буду смотреть ему в глаза? Как я буду держать ответ перед своей совестью?
Значит, операция? Конечно, операция, которая в случае благоприятного исхода освободит Эмиля от всех грозящих ему опасностей и вновь превратит его в полноценного здорового человека!
И я приступаю к операции.
После этой операции, повторяю, прошло уже много лет, а я очень хорошо помню все ее детали. Тело второго поясничного позвонка труднодоступно для рук хирурга. Расположено оно под самой диафрагмой, и достигнуть его можно, только частично удалив одно или два нижних ребра. Вот я произвел большой поясничный разрез, который с левого двенадцатого ребра перешел на боковую, затем на переднюю стенку живота, не дойдя всего один сантиметр до лона. Я рассек кожу, подкожную жировую клетчатку, поверхностную фасцию – прозрачную пленку, напоминающую тонкий пергамент. Мощные, хорошо развитые мышцы поясницы и передней стенки живота четко обозначились на дне раны. Красиво выглядят хорошо развитые мышцы, очень они совершенны! Я всегда с большим сожалением вынужденно нарушаю их анатомическую непрерывность и целостность, когда по ходу операции приходится рассекать их.
…Слой за слоем я рассекал мышцы скальпелем и тут же останавливал кровотечение из поврежденных кровеносных сосудов. Вот рассечена наружная косая мышца. Затем внутренняя косая. Поперечная. После рассечения трех слоев мышечной ткани в рану под напором вышла предбрюшинная жировая клетчатка, которая у Эмиля, как и у всех тучных людей, представлялась тугой жировой подушкой, заполнявшей всю рану. В верхней поясничной области особенно много жировой клетчатки из-за почечной жировой капсулы, которая в виде фартука спускается с почки и переходит на переднюю стенку брюшины. Эта жировая клетчатка усложняет манипуляции хирурга, мешает дифференцировать нужные анатомические образования, выделять сосуды, нервы, мочеточник. С известным трудом я тогда выделил брюшину и отслоил ее, выделил почечные сосуды, брюшную аорту, нижнюю полую вену и подошел к больному позвонку, вернее, к его телу.
Оперативные вмешательства на уровне тела второго поясничного позвонка затруднены из-за наличия очень сложных и ответственных анатомических образований, повреждение которых связано со значительными неприятностями. Инструменты хирурга, работающего на теле второго поясничного позвонка, находятся в кольце крупных и ответственных артериальных сосудов, образованном почечными артериями и брюшной аортой. Малейшее неверное движение долотом, фрезой или другим острым силовым инструментом может привести к травме сосудов, а это значит, что возникнет угроза гибели органа, который они снабжают кровью. Не менее опасно и повреждение венозных стволов, крупных лимфатических сосудов, дающих начало грудному протоку симпатических нервов и узлов…
Вот и пораженное опухолью тело! Оно окружено довольно крупными добавочными кровеносными сосудами, которых нет у здорового, не пораженного болезнью, позвонка. Еще и сегодня я хорошо помню, как осторожно и бережно выделял я эти змеевидные сосуды и отсекал их от позвонка, предварительно перевязав прочными нитями. Помню серовато-синюшный цвет полупрозрачной истонченной наружной компактной кости тела больного позвонка, под которой угадывалась плещущая в «кровяных озерах» кровь Эмиля. По этой-то причине и не оперируют гемангиомы тел позвонков! Боятся кровотечения из добавочных, сверхкомплексных сосудов и «кровяных озер», расположенных в костной ткани. Я уже встречался с ними. Знаю их норов и повадки! Если хорошо подготовиться, действовать организованно, быстро и решительно, то они не страшны. Подготовка заключалась в «расчистке поля боя», в освобождении его от других анатомических образований, могущих помешать или задержать, замедлить мои действия. Хорошо помню, с каким трудом отделялась задняя стенка брюшной аорты от передней продольной связки. С трудом тогда мне удалось выделить цепочку пограничного симпатического ствола и правую почечную артерию, так как все эти образования были покрыты могучим слоем жира и плохо дифференцировались.
Наконец, все ответственные и сложные анатомические образования отделены и отведены от тела больного позвонка и оно вместе с прилежащими к нему смежными межпозвонковыми дисками обнажено на всем протяжении и доступно для моих манипуляций.
Смысл разработанной мной оперативной тактики заключался в быстроте и совершенстве манипуляций. Только быстрое техническое выполнение этапа удаления пораженного болезнью тела позвонка может свести к минимуму кровопотерю. Вот я и готовился к этому основному этапу операции. Помню, как рассек вышележащий, а затем нижележащий межпозвонковые диски вместе с передней продольной связкой. Теперь тело больного позвонка удерживалось только корнями дужек в месте соединения передних отделов позвонка с задними. Помню, как острым тонким долотом подсек левую половину тела, которая была менее поражена опухолевым процессом, а затем правую. И тут из рассеченной кости хлынула волна крови. Однако тело позвонка было уже почти отделено от всего ложа. Я отделил его полностью и извлек из операционной раны. Остановка кровотечения из ложа позвонка при уже удаленном теле не представляла сложностей. Основной этап операции был завершен. Эмиль перенес его хорошо, и я считал, что выполнил обещание, данное ему вечером накануне операции. Все дальнейшее было проще. Тщательно проверив качество остановки кровотечения из обширной раневой поверхности, я укрыл ее марлевыми салфетками, смоченными горячим физиологическим солевым раствором, чтобы остановить кровотечение из очень мелких сосудов, – с одной стороны, и для того, чтобы поверхность раны не высыхала, – с другой.
В месте удаленного позвонка образовался большой дефект, который нарушал прочность передних отделов позвоночного столба и лишал его одной из основных функций позвоночника – опорности. Для того, чтобы в последующем, когда Эмиль поправится, его позвоночник был снова крепким и прочным, необходимо восполнить этот дефект, то есть осуществить операцию полного замещения тела позвонка, разработанную мною для тех случаев, когда травмой или болезнью, или, как у Эмиля, руками хирурга разрушается собственное тело позвонка.
Я рассек мягкие ткани слева над тем отделом таза, который называется гребнем крыла подвздошной кости. Выделил часть крыла подвздошной кости и выкроил костный саженец, по размерам и форме соответствующий величине и форме дефекта в области бывшего тела второго поясничного позвонка, а рану в месте взятия костного трансплантата ушил. Тщательно вымыв руки и обработав их спиртом, я перенес взятую кость в основную рану и уложил ее на место удаленного тела поясничного позвонка, плотно внедрив между телами первого и третьего позвонков. Пройдет несколько месяцев – и костная пластинка прочно срастется с телами этих позвонков, образовав с ними единый костный монолит. Когда это произойдет, восстановится прочность и опорность поясничного отдела позвоночника Эмиля.
Очень тщательно и педантично я ушил операционную рану слой за слоем…
Наложен последний шов на кожную рану. Наложена повязка. Операция закончена…
Как обычно, анализируя ход только что завершенной операции, мысленно восстанавливая ее этапы, я еще раз убедился, что все сделано верно, ни разу не возникло ситуаций, которые могут позже привести к осложнениям: не повреждались не предусмотренные планом операции ткани и кровеносные сосуды, не было значительного кровотечения, а следовательно, и кровопотери. Будто бы Эмилю ничто реально не грозило.
Его переложили на кровать и увезли в послеоперационную палату…
Через сорок минут после окончания операции мне доложили, что у Эмиля внезапно, как мы говорим, остро, снизилось до неопределяемых цифр артериальное давление и не прощупывается пульс.
В те считанные минуты, которые понадобились мне, чтобы дойти до палаты, в которой находился оперированный, я мысленно воспроизвел все ситуации, которые могут привести к столь быстрому снижению артериального давления и исчезновению пульса. При той операции, которая была сделана Эмилю, возникшее состояние можно объяснить или внезапно возникшим значительным, массивным кровотечением в ткани раны, или сосудистой недостаточностью, тоже возникшей внезапно, остро.
Почему исчезает пульс и падает артериальное давление при значительной кровопотере? Это просто и понятно. В этом случае – представьте резиновый мяч, из которого выпущена часть воздуха, – наступает несоответствие между объемом кровеносного русла и объемом находящейся в нем крови… А что такое сосудистая недостаточность? Это тоже несоответствие объема кровяного русла и циркулирующей в нем крови. Но в данном случае это несоответствие возникает не от истечения крови и опустошения кровяного русла, а оттого, что в силу каких-то причин внезапно резко снижается тонус, то есть напряжение стенок кровеносных сосудов, что приводит к внезапному их расширению и увеличению емкости. В расширенных сосудах кровь перестает течь с нужной скоростью – она депонируется – накапливается в мышцах, в селезенке, в печени и других тканях и органах с развитой сетью кровеносных сосудов. Она в недостаточном количестве притекает к сердцу и оттекает от него – сердце начинает работать вхолостую. Ткани не получают нужного кислорода и питательных веществ… Так что же у Эмиля? Внутреннее кровотечение или острая сосудистая недостаточность?
Я должен найти единственно правильный ответ на этот вопрос в ближайшие минуты, так как мои действия при этих двух состояниях совершенно различны. В первом случае я буду обязан немедленно раскрыть только что ушитую рану и попытаться найти кровоточащий сосуд. Только тогда кровопотеря прекратится и можно будет спасти Эмиля. Но само раскрытие раны далеко не безразлично для пациента, и сделать это я имею право только при достаточных основаниях. Если же тяжкое состояние, в которое внезапно впал Эмиль, связано с острой сосудистой недостаточностью, то напрасное раскрытие такой обширной раны, равное по своему воздействию на организм оперированного второй большой операции, может само по себе усугубить и без того тяжелое состояние Эмиля.
Так что же у него?
Ответ на этот вопрос я должен, найти сейчас же, немедленно. Через несколько минут будет поздно. Я должен немедленно вмешаться в состояние Эмиля.
Вот послеоперационная палата. В общем-то, обычная комната, в которой имеется регистрирующая и дыхательная аппаратура да на стенах – тонкие трубки, по которым течет живительный кислород. В середине палаты кровать. На ней Эмиль. В середине палаты – для того, чтобы можно было в нужную минуту подойти со всех сторон. Простая комната, в которой творятся таинства первых шагов возврата к жизни, к здоровью. Как правило… Но бывают и исключения. Редко, но бывают… Не будет ли или, вернее, не стал ли уже Эмиль этим исключением! Хорошо помню, что именно такие мысли как-то неохотно и медленно протискивались сквозь плотно и тесно заполнявшее мою голову беспокойство об Эмиле.
Вот его грузноватое тело распростерто на кровати. Бледное лицо с каплями крупного пота и глазами, закрытыми набрякшими веками. Лицо амимично, совершенно неподвижно. Почему-то мне показалось: углы его рта и наружные углы обоих глаз опущены книзу. Может, показалось, а может, так и было. В обычных местах прощупать удары пульсовых волн не могу. Пульс не определяется. Давление в локтевом сгибе тоже не улавливается. Слушаю сердце. Где-то очень далеко, глухо, как из-под земли, прослушиваются неотчетливые, какие-то неуверенные удары еле-еле работающего сердца. Под простыней большая марлевая повязка на фоне бледной кожи живота, стенка которого двигается от редких дыхательных движений. Влажная на ощупь кожа. Влажная и прохладная.
Что же под этой кожей?
Кровоточащий сосуд? Кровоточащий сосуд большого калибра? Если кровоточащий сосуд, то обязательно крупный, большого калибра, иначе бы так быстро не исчез пульс и не упало давление! Если кровоточащий сосуд, то я обязан немедленно взять Эмиля в операционную, вновь ввести в наркозный сон и вновь проделать повторно этот трудный путь от кожных швов до замещенного трансплантатом тела позвоночника. Трудно это для меня больше, пожалуй, психологически. А для Эмиля?! Для него – ни физически, ни психологически, так как он находится очень далеко от действительности, в глубоком бессознательном состоянии и не воспринимает происходящего, а скорее – биологически. Но если имеется кровотечение, тогда выхода нет, и, несмотря ни на что, я должен повторно вмешаться. Ну, а если кровотечения нет и все происходящее – следствие острой сосудистой недостаточности?! Тогда повторная операция окажется той каплей, которая переполнит чашу терпения, вернее, несколько перефразируя, – утяжелит чашу смерти.
Так есть кровотечение или его нет? Нужно брать Эмиля повторно в операционную или не нужно?
Ответ должен быть абсолютно правильным. От этого зависит жизнь Эмиля.
Так хочется взором проникнуть под ткани брюшной стенки и посмотреть, что делается в области бывшего вмешательства. И расстояние-то всего каких-то двадцать-тридцать сантиметров. Но оно совершенно непреодолимо для моих глаз.
Пытаюсь сосредоточиться и спокойно проанализировать возникшую ситуацию, чтобы найти единственно правильный ответ. В который уже раз снова и снова воспроизвожу мысленно все этапы сделанной операции. Вспоминаю все детали – существенные и не столь существенные, если таковые имеются. Все мало-мальски значимые кровеносные сосуды, которые в процессе оперативного вмешательства попадались мне на пути к больному позвонку, с которыми я контактировал так или иначе в процессе операции, очень четко зафиксированы в моей памяти. Я могу перечислить их по порядку, послойно. Я могу даже описать, как выглядели концы наиболее существенных рассеченных мной артерий и вен, артерий и вен наиболее крупных. Я отчетливо вспоминаю, как выглядят повязанные на их концах лавсановые лигатуры. Я хорошо представляю себе вид этих перевязанных кровеносных сосудов с двумя лигатурами на концах. Не допускаю, чтобы повязанные мною лигатуры, хотя бы одна из них, могли сорваться, соскользнуть с конца перевязанного сосуда. Этого не могло случиться. Не мог я и оставить неперевязанным мало-мальски значительный кровеносный сосуд, не говоря уже о сосуде значительного калибра. По всем данным тщательного анализа хода операции, кровотечения быть не должно.
А вдруг я ошибаюсь? Пытаюсь доступными мне способами уточнить причину тяжелого состояния Эмиля. Тщательно, очень тщательно кончиком пальца простукиваю – перкутирую каждый сантиметр стенки живота Эмиля. По высоте перкуторного звука – звука, возникающего от простукивания,– пытаюсь определить, имеется ли жидкость – излившаяся кровь – в глубине раны. Если она есть, то звук от постукивания кончиками пальцев по передней брюшной стенке Эмиля будет более тупым, глухим. Метод весьма несовершенный. Ведь на пути этих звуковых волн находятся и кишечные петли, часть из которых наполнена кишечным содержимым, а часть газом, и диафрагма, и селезенка, и почка. Все это может извратить характер перкуторного звука. Но все же уверенно положительные данные этого исследования могут подтвердить предположение о кровотечении, в то время как отрицательные ни о чем не говорят. Убедительных данных от этого исследования я не получаю. Подоспели результаты лабораторных исследований только что взятой у Эмиля крови. И на них трудно ориентироваться. Ведь только что больной перенес большую тяжкую операцию. Ему переливали кровь доноров, вливали различные лекарственные вещества и растворы. Все это изменило истинный состав крови Эмиля.
…Все зыбко, неточно. Но других данных у меня нет. Остается еще последняя возможность – ревизия послеоперационной раны, которая в случае обнаружения кровоточащего сосуда превратится в лечебную. Вполне дозволенный и принятый в хирургии метод диагностики. Когда имеются основательные данные подозревать повреждение внутренних органов и нет другой возможности уточнить диагноз, производится так называемая эксплюративная лапаротомия – вскрытие брюшной полости с целью обозрения ее. Ревизия может дать более точные сведения, это проверочный метод, но… из-за тяжелого состояния Эмиля – весьма рискованный. Рисковать же без абсолютных к тому показаний я не имею права.
Значит, ревизия раны как метод диагностики в данном случае отпадает.
Еще раз тщательно осматриваю Эмиля. Еще раз сопоставляю все, имеющиеся в моем распоряжении, данные, тщательнейшим образом воспроизвожу мысленно ход бывшей операции. Прихожу к твердому убеждению, что кровотечения быть не должно. Значит, острая сосудистая недостаточность!?
Если я начну борьбу с острой сосудистой недостаточностью, а окажется, что имеется кровотечение, я очень серьезно утяжелю состояние пациента, так как, подняв сосудистый тонус, я буду способствовать усилению кровопотери. Это я тоже ясно представляю. И все же логика и анализ имеющихся в моем распоряжении данных приводят к убеждению, что кровотечения нет.
Начата борьба с острой сосудистой недостаточностью…
Все это происходит значительно быстрее, чем я рассказываю.
В вены, в подкожную клетчатку, внутримышечно – всеми доступными способами в организм Эмиля вводятся лекарственные вещества, чтобы поднять тонус сосудов, а следовательно, и восстановить рациональную и полноценную деятельность сердца. Постепенно стало определяться артериальное давление. Вот оно достигло тридцати миллиметров ртутного столба, вот сорока, вот шестидесяти. Однако тут же опять спустилось на цифру «сорок» и больше не поднимается. Введение лекарственных веществ в повышенных дозах не привело к желаемому эффекту. Не помогли и другие, дополнительно вводившиеся лекарства и их комплексы.
Осторожно, медленно вводится кровь и другие жидкости. Осторожно, по той причине, что в условиях сниженного сосудистого тонуса нельзя перегружать сосудистое русло жидкостями, так как можно еще более усугубить состояние больного.
Вот уже более часа Эмиль живет в условиях значительно сниженного артериального давления. Живет ли как человек, как личность или уже живет только биологически? Это принципиально отличные понятия. Я очень беспокоюсь за Эмиля. Лечение весьма интенсивное, а давление продолжает держаться на низких цифрах. Это плохо. Очень плохо.
Дело в том, что определенный уровень артериального давления поддерживает минимальный кровоток в тканях и органах человеческого тела, чем и обеспечивается снабжение их кислородом и питательными веществами. Если давление падает ниже критического уровня, то наступает кислородное голодание и гибель тканей. Особенно чувствительны к недостатку кислорода клетки коры головного мозга, клетки почечной ткани. Если у человека в силу каких-либо причин достаточно долго держится низкое артериальное давление, то из-за недостаточного снабжения кислородом гибнут клетки коры головного мозга – погибают важнейшие нервные центры, без которых человек перестает быть человеком. Однако он продолжает жить в биологическом смысле этого слова. Его сердце продолжает биться, легкие дышат, работают и другие органы, деятельность которых зависит от так называемых подкорковых центров – нервных центров, расположенных в глубине головного мозга, глубже коры, в более нижних этажах центральной нервной системы. Организм живет, но это уже не человек. Он не мыслит. Не говорит. Не управляет своими действиями. Критическим уровнем артериального давления считается давление в шестьдесят – даже семьдесят миллиметров ртутного столба. Оно может колебаться у различных людей, но все же сорок – очень низкая цифра.
Делалось все, чтобы поднять артериальное давление у Эмиля. Вот прошел еще час. И еще. И еще. Целых четырнадцать часов я и мои помощники не отходили от постели Эмиля. Несмотря на все наши усилия, давление оставалось низким, критическим.
Так же внезапно, как оно упало, давление вдруг начало подниматься и вскоре достигло нормальных цифр. Нормализовался пульс. Эмиль открыл глаза и заговорил… Это было как чудо, но чуда не произошло. Просто наконец суммарное действие наших упорных, длительных и настоятельных усилий восстановило тонус стенок сосудов, и сердечно-сосудистая система заработала нормально. Сработал чисто физиологический механизм.
К счастью, столь длительно державшееся низкое артериальное давление никак не сказалось на состоянии и функциях коры головного мозга и других органов Эмиля. Он довольно быстро и успешно поправлялся.
После операции он провел в клинике четыре месяца. На спине. Лежа. И опять стал улыбчивым, жизнерадостным, веселым человеком. А меня все это время как магнитом тянуло в палату, где он лежал. Мне необходимо было видеть его, чтобы лишний раз убедиться в том, что он благополучен, что четырнадцатичасовой кошмар остался позади.
Через четыре месяца после операции мы распрощались с Эмилем, «одев» его в добротную большую «рубашку» из белого гипса. А потом он еще не раз приезжал в клинику на контроль. И, наконец, настал день, когда Эмиль был освобожден из-под моей опеки. Он хорошо чувствовал себя, ни на что не жаловался. Вертикальные нагрузки на позвоночник не вызывали у него болей или других неприятных ощущений. Он лихо демонстрировал это, подпрыгивая вверх. Рентгеновский контроль также показал полное благополучие – место бывшей болезни просматривалось, как хорошо сформированная здоровая прочная костная ткань. Никаких признаков болезни не было. Просто ранее больной второй позвонок отсутствовал. Вместо него виден был единый костный монолит из тел трех позвонков. Прочный. Надежный. Выносливый.
Видимо, расстаться нам было не просто, несмотря на то, что Эмиль уже не нуждался во мне как пациент во враче. Много лет мы периодически общались. Потеряв надежду заполучить меня к себе в гости, Эмиль приезжал на лето в Сибирь. Он часто бывал у меня на даче. В обычной обстановке, где мы были просто друзьями, а не врачом и пациентом, Эмиль раскрыл еще больше все свои человеческие качества, среди которых первенствовали любовь к людям, доброта и доброжелательность, жизнелюбие. Гурман по натуре своей, он оказался незаурядным мастером по изготовлению различных блюд. Он научил меня делать очень вкусный, красивый, ароматный, тающий во рту плов, в который вместо традиционной баранины входила… осетрина. Он же научил меня готовить шашлыки из стерляди – вкусные, душистые, с дымком.
