Текст книги "Избранные ходы"

Автор книги: Яков Арсенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

Осенний бал

К первому студенческому балу готовились тщательно. Осаждали ателье, магазины, вещевые рынки и уличные ярмарки. Но большей частью устремлялись к фарцовщикам – купить джинсы можно было только у них. Наличие у человека фирменных штанов возводило его в особый ранг. Принимался к сведению и пошитый на дому самопал, но с оговоркой. У самых навороченных, кроме джинсовой куртки и штанов, имелись еще и сапоги из джинсовой ткани – это было верхом превосходства.

Товарищи попроходиместее нарочно для бала умудрились смотаться в Москву за крайне серьезными тряпками. А те, кому не светило никаких обнов, чистили свои надежные, видавшие виды одеяния.

Фельдман решил прокипятить с отбеливателем носки и рубашку. Раздобыл две кастрюли, чтобы не смешивать запахи, выстоял очередь к плите и для ускорения процесса установил регуляторы на максимум.

В 540-й проходил поединок в шахматы между Артамоновым и Мучкиным. Фельдман усердно подсказывал Борису не самые лучшие ходы и изредка отлучался на кухню в конец коридора присмотреть за кипячением белья. В миттельшпиле он настолько увлекся суфлированием, что напрочь забыл про свою большую стирку. Вскоре коридор заполнился чадом. Видимость на дорогах снизилась до полуметра. По воздействию на слизистую чад превосходил сероводород. Обитатели общежития стали высовываться из комнат – не пожар ли? Фельдман вскочил и опрометью бросился на кухню, но было уже поздно – носки сгорели дотла. Озадаченный, он снял с плиты не успевшую закипеть сорочку, решив, что лучше пойти в неотбеленной, и на ощупь вернулся в комнату.

Когда дым рассеялся, в 540-ю повалили посетители, чтобы лично осмотреть кастрюлю с двумя черными пятнами на дне.

– Наверное, с колхоза не стирал, – втянув носом воздух, предположил Артамонов.

– Тебе, Фельдман, надо ноги ампутировать, чтобы не потели, посоветовал Решетнев.

– А я тебя за друга считал, – попенял Мучкин.

– Его надо, так сказать, одним словом, на хутор куда-нибудь, сказал, как заглотил медицинскую кишку, Матвеенков.

– Такой топлый наски был, – словно о пропаже ягненка заговорил Мурат, ударяя себя ладонями по бедрам.

– Нужно устраивать панихиду, – решительно предложил Рудик.

– Не на что, – удрученно ответил Фельдман.

Рудик взял обгоревшую кастрюлю и прошелся по кругу. По тому, что средств собралось выше края, можно было заключить, что Фельдман выступил неплохо. Матвеенков сгреб пожертвования и полетел в «Науку» за семьдесят вторым портвейном.

К «общаге» моментально присоединились люди с воли – Соколов, Кочегаров, Усов, Климцов и Марина с Людой. Каждый из них случайно оказался неподалеку от пожара. Они дружно вызвались пособить фельдмановскому горю. Повод был более чем мотивированным – в преддверии бала без всякого риска обкатать различные возможности: одеваться, выглядеть, вызывать интерес, нравиться, острить, быть лидером, симпатизировать, а также принять на душу пробный объем портвейна.

Портвейн измерялся сетками. Когда обсуждался масштаб посиделок, обычно говорили:

– Две сетки, думается, будет как раз.

– Да нет, лучше сброситься еще и взять три. Чтоб потом не бегать.

– Ну хорошо, берем три. Тогда надо сразу запастись пивом.

Скоро разогретой компании содействия Фельдману уже требовался магнитофон для танцев. В поисках катушечника Артамонов с Матвеенковым забрели в жилищный сектор парней с промышленного факультета. В открытой настежь комнате они обнаружили «Юпитер-210». Он спокойно доигрывал популярный «Дом восходящего солнца».

– Ну что, берем? – спросил для приличия Артамонов у Матвеенкова.

– И ждать никого не будем?

– Завтра объяснимся – скажем, что девочки, мол, были теплыми, ну, и чтоб не упустить случая…

В момент сговора вошел хозяин.

– Мы вот тут это… – попытался оправдаться Матвеенков.

– Поставьте на место! – ожесточился «промышленник» в очках.

– Видишь ли, у нас вечеринка…

– Вы хотели украсть!

– А вот этого не надо! Мы хотели спросить…

– Я подниму своих, если не поставите на место!

– Ты ведь нас не знаешь? Мы с соседнего этажа – «энергетики», сказал Артамонов в последней надежде.

– Я сказал: нет!

– Так значит, ты в любом случае не дал бы?

– Может быть.

– Так дал бы или нет?

– Нет! – поставил точку владелец катушечника. – Он стоит пять стипендий. – И стал вырывать аппарат из рук Артамонова.

– Тогда заполучи скандал! – выкрикнул Артамонов и протаранил лбом подбородок хозяина. Потерпевший распластался по стене и с рассеченными губами сполз на кровать. В горячке Артамонов не заметил, что раскроил пополам и свой роговой отсек.

– Зря ты, – сказал Матвеенков.

– Жмот он!

– Бросаем все и уходим!

Через полчаса ребята с промышленного факультета стали заполнять коридор «энергетиков». Кто-то вбежал на этаж и крикнул:

– Они пришли!

О ком шла речь, все поняли сразу. «Промышленники» в институте держались кучно и славились крутостью характеров. У них даже учебная программа была другой – изысканных наук типа «динамики и прочности машин» там не проходили.

Неминуемо назревало то, что называется стенкой на стенку. Мстители захватывали поудобнее замотанные в вафельные полотенца тяжелые предметы. Владелец магнитофона, весь в крови, был выдвинут вперед как причина тотального прихода на чужой этаж. «Энергетики» выползали из комнат и выстраивались вдоль плинтусов. Стороны было уже не развести даже с помощью дипломатического корпуса – проблема лежала слишком на поверхности. Не отомстить – означало признать за «энергетиками» все общежитие.

Стороны начали сходиться плотнее. Закоперщики примерялись друг к другу и вычисляли, сколько времени продлится схватка, высматривали, куда бить сразу и как – добивать. На левом фланге началась легкая потасовка. По цепной реакции мандраж пронесся из одного конца коридора в другой. Еще мгновение – и стороны сошлись окончательно. Они задергались по всей длине, как две сцепившиеся конечностями сороконожки. Затрещали двери, зазвенели битые плафоны, и в коридоре погас свет. Удары наносились молча и вслепую, изредка раздавались вскрики.

В разгар схватки с первого этажа поступило экстренное сообщение:

– Полундра! На вахте милиция!

Служители порядка прибыли более чем кстати – факультеты «метелили» друг друга до умопомрачения и не могли остановиться. От возгласа «полундра!» созревший чирей драки лопнул и стал вытекать наружу. Бойцы, продолжая пинать друг друга, рванули кто куда – на пожарную лестницу, в туалеты и умывальники, на кухню и по ближайшим комнатам. Милицейскому наряду удалось скрутить и препроводить в участок горстку зазевавшихся зрителей, никакого отношения к драке не имевших.

Чтобы замять инцидент, Рудик обратился к старосте «промышленников» с ящиком кальвадоса. Потерпевшие в качестве откупного потребовали в свое ведение «красный уголок», ключами от которого распоряжался Фельдман. В «красном уголке» было удобно проводить «огоньки», а через окна беспрепятственно проникать в общежитие в любое время суток.

На следующий день, сдав бутылки, Фельдман отхватил себе прекрасные, в клеточку, синтетические носки.

Татьяна по-своему готовилась к балу. Как все уже успели заметить, ее очередной жертвой и надеждой стал Мучкин. В 540-ю комнату она входить не решалась, не в силах придумать подходящий предлог. Справки наводила через Решетнева. Она опасалась, что Борис не придет на бал или явится с какой-нибудь девушкой, и тогда она, Татьяна, останется не у дел.

– А что, все вместе будут, весь институт? – спрашивала она, прикидываясь не очень осведомленной в деталях.

– Как же иначе? – беседовал с ней Решетнев. – Права у всех одинаковые.

– И где же сможет уместиться столько народу?

– В спортзале, – встревал Гриншпон, хотя никто его об этом не просил.

– Дизелисты, конечно, явятся на все сто процентов, – не слыша Мишу, продолжала допрос Татьяна. – У нас в группе, наверное, не все пойдут.

– С чего ты взяла? – поинтересовался Рудик.

– Говорили, – неопределенно отвечала Черемисина.

– Нет, мы на все сто, – заверил Решетнев. – Семьдесят шесть дэ один по этой части самая показательная группа. И Мучкин, и все остальные придут обязательно.

– И, конечно же, с девочками? – попыталась угадать Татьяна.

– Боже, какие у нас девочки?! – утешительно произнес Решетнев. Одна Наташечкина, вернее, Алешечкина, но Борис на нее даже и не смотрит. Впрочем, как и все остальные.

– Почему? – удивилась Татьяна. – Внешне она очень даже ничего.

– Потому.

Решетневу лень было рассказывать, как с самых первых дней Алешечкина Наташа, единственная дама в группе 76-Д1, заявила: «Прошу относиться ко мне как к парню! Никаких ухаживаний, никаких специфических знаков внимания, никаких запретов на вольные темы в моем присутствии!» И она все это так серьезно обосновала и повела себя согласно декларации, что вскоре ее действительно перестали считать девушкой. Особенно в этом смысле она проявила себя в колхозе, где ни в чем не отставала от парней, будь то праздник или будни, день или ночь, крепленое или самогон, с фильтром или без фильтра. И Мучкин стал называть ее не Алешечкиной Наташей, а Наташечкиной Алешей.

– А почему именно Мучкин? – Татьяна выдавала себя с головой.

– Такая у него конституция, – загадочно отвечал Решетнев.

– А-а, – Татьяна понимающе кивала головой и уходила прочь, чтобы завтра снова заявиться в 535-ю и выяснить, не нашел ли себе Мучкин девушку за истекшие сутки.

– Кажется, ваша Таня поступила в институт, чтобы сделать партию, сказал как-то Решетнев своим сожителям.

– Не кажется, а так оно и есть. Прознала, что вуз более-менее машиностроительный, парней предостаточно… – поддержал его Гриншпон.

– Просто у человека необычная психология, вот и все, – возразил Рудик. – Вот ты, – обратился он к Решетневу, – выдержал бы со своим здравым смыслом столько подколов? Нет. А ей – как об стенку горох.

– Но, согласись, в ее систематических стремлениях кого-нибудь иметь есть что-то патологическое, – сказал Гриншпон.

– Татьяне надо прощать, она действует чисто. – Рудик никак не мог натянуть простыню одновременно и на ноги, и на плечи. – Посмотрите на других – хитрят, мудрят, играют, а Татьяна идет на сближение, как рыцарь, с поднятым забралом. Что ж в этом нездорового? Скорее, мы больные.

– Побыстрей бы уж она сыскала свой верный шанс, – произнес, уходя в себя, Артамонов. – Она даже несколько осунулась в последнее время.

Ошибается тот, кто думает, что точить лясы – это удел женщин. Мужчины и здесь далеко обошли слабый пол, но, чтобы окончательно запутать мир, пустили утку, что женщины – сплетницы.

Бал, как и обещал Татьяне Гриншпон, состоялся в спортивном зале. 535-я комната пришла на праздник с некоторым опозданием, но в полном составе.

Публика толпилась у стен и танцевала прямо там, где заставала музыка.

В углу, на эстраде, сооруженной из спортивных скамеек в несколько ярусов, громыхали «Спазмы». 76-Т3 с гордостью следила за игрой ансамбля, ведь в нем, считай, половина была своих. Через колонки, подвешенные к баскетбольным щитам, струились звуки. В них угадывался голос Марины.

– Она может стать второй Пугачевой, – сказал Климцов.

– Лучше бы стала первой Коротиной, – выказал нелюбовь к торным дорогам Забелин. По заказу деканата он готовил стенд «Учимся. Работаем. Отдыхаем». Ползая вокруг эстрады, он пытался увековечить наиболее характерные жесты «Спазмов», но всякий раз ему в кадр попадался прикорнувший у барабанов Нынкин. Пунтус оставил его, променяв на угловатую победительницу олимпиады. Забелин долго портил пленку, наконец подошел к спящему Нынкину и сказал:

– Послушай, Сань, пересядь куда-нибудь в тень, а то ты мне всю малину портишь! Куда ни сунусь, все ты да ты.

Нынкин был невздорным и перебрался к брусьям, где после танца его с трудом отыскал Пунтус.

– Ты что, лунатиком стал? С открытыми глазами спишь! – поправил он под головой друга гимнастический мат. – Меня сегодня не жди – дела. Ну давай, я полетел.

Рудик смотрел на бледные ноги танцующих и с грустью вспоминал загорелую Машу.

Татьяне везло. Мучкин пригласил ее три раза подряд. По просьбе Решетнева. «Тебе все равно, а ей приятно», – сказал ему Решетнев перед балом. Татьяна возомнила себя звездой осеннего мероприятия.

Решетнев не сводил глаз с девушки, стоявшей в одиночестве у шведской стенки, и все не решался пригласить ее на танец. Словно чего-то боялся. «Если мне открыть забрало, – думал он, вспомнив слова Рудика, – то от такой открытости партнер может упасть в обморок». Из-за испещренного прыщами лица Решетнев относился к себе излишне критично.

Воздух настолько наэлектризовался стараниями «Спазмов», что у Решетнева возникала дрожь, но желание пригласить наполнялось решимостью, когда девушку уже кто-то занимал. Она была явно не первокурсницей, и, похоже, именно это тормозило Решетнева.

Несколько раз он направлялся к ней – но как будто что-то не срабатывало, и он приглашал первую попавшуюся. Танцевал с другой и таращил глаза в сторону шведской стенки: как там одинокая, с кленовым листочком в руке? В этот момент Решетневу вспоминались географические карты крупного масштаба. Отдельно стоящее дерево, обозначаемое очень правдоподобным грустным значком.

Он откладывал, откладывал – успею, мол, еще пригласить, успею, но не успел. «Спазмы» доиграли последние ноты, и бал стал вываливаться на Студенческий бульвар.

Отклеив от вспотевшей стены пару желтых листьев, Решетнев вышел вслед за девушкой. Она уходила с праздника одна. «Проводить ее, что ли, без всякой подготовки?» – прикинул он и тут же забраковал мысль. Выражение «в жизни надо срываться» он узнал позднее, от Бирюка, а сейчас смотрел вслед уходящей в темень непоправимо одинокой девушке и клял себя за нерешительность.

Откуда ему было знать, что это была Ирина Рязанова, которая в скором времени выиграет конкурс «Мисс института».

– Ну что, домой? – подошли к нему Мурат с Артамоновым в качестве переводчика. – Толчея ужасная на этом дурацком балу!

– Да, сплошной базар, – согласился Решетнев, глядя в конец бульвара. Теснота подавляла его больше других.

– Устроили бы этот осенний бал раздельно, по курсам, – поразмыслил вслух Артамонов. – Было бы лучше!

– Видишь ли, бал – это такая штука, которую нельзя дробить, отклонил идею Решетнев.

– Тогда бы устроили на натуре, посреди бульвара, и стены оформлять не надо.

– И то верно, – согласился Решетнев. В эту минуту он мог бы согласиться даже с геоцентричностью солнечной системы – настолько был занят неудачей.

– Я буду говорить об этом в четвертой Государственной думе!

Докурив пачку «Примы», Решетнев ушел в постель. Сквозь сон донеслось, как в комнату сначала забрел Нынкин в поисках ключа, потом с грохотом вошел Гриншпон, праздничный и довольный, и уже среди ночи влетел Пунтус в поисках Нынкина.

Чтобы познать жизнь, нужно сломать ногу

Ежегодное отчетно-перевыборное профсоюзное собрание проходило в спортзале. Отчитались, как положено, как подобает: переизбрали, а потом заместитель ректора по административно-хозяйственной части занудил про какую-то новую систему эксплуатации жилищных помещений. После речи он опрометчиво обратился к профсоюзному братству:

– Может быть, кто-то желает выступить?

По опыту лет он знал, что выступить не пожелает никто. Но в этот раз с последней скамьи поднялся пухлый от природы Фельдман и, пробравшись сквозь тесные ряды профсоюзов, вскарабкался на трибуну. Он не прочил себя в профсоюзные деятели – в ораторы его вывела постоянная сырость в 540-й комнате. Фельдман был едва заметен из-за трибуны, и для нормального контакта с залом ему не хватало одного только вставания на цыпочки, так что приходилось постоянно подпрыгивать. За время учебы Фельдман обнаружил столько несовершенств в бытовом секторе, что никак не мог остановиться. За какой-то баррель воды, просочившейся в потолочную щель, он полчаса крыл замректора по АХЧ и прочих причастных к промоине. Инвектива получилась настолько убойной, что исключала прения.

Наконец Фельдман взглянул на президиум. По опущенным взорам он понял, что надолго зарекомендовал себя в профсоюзной среде. Осадив свое негодование на самом экстремуме, Фельдман покинул сцену. В Риме за такие речи возводили в консулы – Фельдмана взяли в профбюро института дополнительным членом.

– Нам такие нужны, – пояснил замректора, то ли радуясь, то ли улыбаясь. – Пусть борются!

Фельдман не замедлил воспользоваться служебным положением и выбил для себя полставки сантехника, чтобы лично заняться прорехой. Заделать ее до конца учебы Фельдману не удалось, поскольку рабочее время уходило на рейды по проверке комнат на предмет несданной посуды и чрезмерной перенаселенности приживалами.

Комиссия, в которую входил Фельдман, трясла жилища денно и нощно.

Непогожим вечером в 540-й комнате спетая компания гоняла бледные чаи по банкам из-под майонеза. Слабо обставленное чаепитие позволяло участникам пялиться на стены и рассматривать портреты, на которых были широко представлены мерины и мулы. Коллекция репродуктивных полотен принадлежала Фельдману. Он говорил, что мечтает стать конезаводчиком. Скорее всего, врал.

– Хоть бы какой кусок халвы или лимон, что ли, – всосал в себя теплую струю Матвеенков. – А то живот раздуло.

– На днях я обнаружил под кроватью Фельдмана какой-то ящик, – сообщил Мучкин. – Наверное, кто-то комнаты перепутал.

Компания замерла и перестала хлюпать.

– Показывай, – сказал Пунтус.

– Я давно слежу за этим ящиком, – продолжил Мучкин. – Уже месяц стоит. Никто не трогает.

– Полностью закрытый? – спросил Нынкин.

– Да нет, там есть щель для руки.

– Давай сюда!

– Рукополагаем тебя – открывай!

В ящике оказалось множество пакетиков. После встряски из него покатились всевозможные орехи и сухофрукты. Очищенные грецкие, похожие на человеческий мозг, жареный арахис, кешью, мексиканские орешки – все в приятной и удобной пропорции. В бумажных кулечках – ломтики сушеной дыни, бананов, цельный инжир, курага.

– Ничего себе живем! Полна коробушка, а мы пустой чай распиваем! промурчал Матвеенков.

– При таких запасах издеваемся над собой!

Слово за слово – разметали больше половины.

– Ай да Мучкин, так сказать, ай да молодец! Тебе бы, собственно говоря, в сыскном бюро работать, а ты, по сути, в слесари все норовишь. Заниженная самооценка, однозначно! – на редкость явственно поощрил друга Матвеенков.

В комнату постучали. Дверь открыли подростки с подготовительного отделения и впустили председателя комиссии Фельдмана.

– Проверка! – по-деловому коротко сказал он. – Предъявите тумбочки и шкафы! – начал он сам лично все открывать и проверять. – Отлично. Ничего лишнего. Запасных матрацев и раскладушек в шкафах не вижу, значит, никто из залетных тут не ночует. Так, стены – все пристойно, все в рамочках.

Фельдман выказывал абсолютную непредвзятость. Проскочив по опорным точкам, он начал уводить комиссию, давая понять, что в комнате полный порядок и пора двигать дальше. И тут его взгляд упал на растерзанные кулечки и пакетики от экзотических яств.

– А это где взяли? – спросил он у компании, обомлев.

– Под кроватью нашли. В ящике. Наверное, кто-то комнаты перепутал, озвучил версию Мучкина Пунтус.

– Под какой кроватью?

– Под этой, – указал Мучкин на кровать Фельдмана, – рядом с чемоданом.

– Вот именно! – взвинтился Фельдман. – Под этой, а не под той! пнул он ногой удлиненную с помощью чертежной доски лежанку Бориса.

– Да вы присаживайтесь, попейте чаю, – предложил Нынкин. – Этого добра еще пол-ящика!

– Запакуйте все назад! – потребовал Фельдман. – Это мне прислали, чтобы я передал знакомым.

– Предупреждать надо, – сказал Мучкин. – Откуда мы знали! Целый месяц под кроватью стоит. Весь в пыли.

– Я же говорю: попросили передать.

– Так и надо было передать! – произнес Мучкин.

– А ты вообще молчи! Все! Комнате ставится двойка за полный беспорядок! Завтра поголовно на студсовет! Будем разбираться. Комиссия проследовала в 535-ю, которая располагалась через коридор.

– Весь этот коллаж надо убрать! – сказал Фельдман, обозревая аппликации. – Обклеивать стены запрещено!

– И жить, как в тюрьме?! – возник Решетнев, надеясь на поддержку одногруппника, но тот сделал вид, что впервые видит всю эту голытьбу и сейчас исключительно по долгу службы неотрывно рассматривает ее без всякого интереса.

– В оформлении интерьера нужно брать пример с 540-й, – сквозь зубы и как бы между прочим сказал Фельдман. – Комната тематическая, вся выдержана в стиле конюшни, то есть имеется какая-то идея.

Выпал долгожданный снег. Первокурсники оказались перед ним сущими детьми. Под окнами общаги кто-то вылепил похожего на Пунтуса снеговика: в руках тубус, вместо глаз очки, на шее, наудавку, красный шарф из несписанной шторы.

К обеду снега набралось по колено. Один немолодой и нетрезвый человек впал в незадачу. Без пальто, в светлом, почти маскировочном костюме он барахтался в свежем снегу неподалеку от снежной бабы и, тщетно пытаясь встать, кричал, словно кого-то передразнивая:

– Парниковый эффект! Парниковый эффект! Окись углерода! Экран! Всемирное потепление! Нобелевские премии пополучали, а тут леднику впору! Они теории толкают, а ты мерзни тут! – Товарищ, явно не угадав погоды, ушел с утра в гости и, возвращаясь, попал в полное распоряжение стихии.

Эскортируя девушек, Решетнев, Фельдман и Матвеенков залюбовались снеговиком. Мысль Решетнева, оттолкнувшись от скульптуры, устремилась… Но тут все заметили плавающего в снегу бедолагу. Помогли встать. Тот в знак благодарности начал выдавать соображения насчет состояния атмосферы за последние сто веков.

– Кандидат какой-нибудь, – небрежно бросила проходящая мимо старуха.

Укрепив товарища в вертикальном положении, компания нацелила его на первый подъезд «китайской стены», куда тот время от времени и порывался. Поборник честной погоды побрел домой синусоидальной походкой.

Мысль Решетнева, повторно оттолкнувшись от снеговика, устремилась по особым ассоциативным каналам и взошла к тому, что провожатым во что бы то ни стало, несмотря на поздний час и лютую вахтершу, необходимо проникнуть на ночь в женский корпус вслед за девушками.

– Иначе весь вечер пойдет насмарку, – дооформил мысль Решетнев.

– Может, попытаться уговорить дежурную? – замялся Фельдман, осматривая недоступный пожарный выход на втором этаже. – Вдруг пропустит?

– Бабка, мг-м, того… не молодая – не уговоришь, так сказать, Матвеенков словно зачерпнул пригоршню из личного опыта. – Будем, ну, это… пробиваться здесь. – На удивление легко воспрянув телом, откормленным по беконному методу, с прослоечкой, Леша вмиг оказался на козырьке балкона.

Решетнев безошибочно повторил трюк. У Фельдмана сноровки не хватило. Он метался под балконом, как лиса под виноградом, и шепотом умолял друзей придумать что-либо. Ему подсказали найти какой-нибудь ящик. Фельдман не поспешил бы на поиски с такой прытью, поучаствуй он в последнем субботнике, во время которого все нужные и ненужные предметы были собраны в кучу и сожжены. Прочувствовав невыполнимость затеи, Фельдман вспомнил, что он член профкома, и отправился восвояси. «А ну их, этих девочек!» – решил он уже в постели.

Выходя утром из женского общежития, друзья напоролись на вахтершу.

– Стойте! Как вы здесь оказались? – запричитала она, схватив Матвеенкова за рукав.

– Да я… в смысле… безо всякого, так сказать, – побрел Леша в свои обычные в подобных случаях речевые дебри.

– Ты мне не умничай! Корчишь из себя ненормального! Я двадцать лет тут сижу и все ваши иностранные языки выучила! Разбираюсь, когда «ноль один» звонить, когда «ноль два»!

Решетнев под шумок развернулся к балкону. Вчерашний пожарный маршрут показался ему безопасней.

Спустя полчаса Решетнев возлежал в травмпункте.

– Где это вы так? – отвлекал его разговорами хирург, ощупывая больную ногу.

– Антенну с друзьями устанавливали.

– Лучше бы к девушкам сходили, чем по крышам в такую погоду лазать, поглумился врач и что есть мочи дернул за пятку.

– А-а! – заорал Решетнев.

– Ну вот, кажется, все. У вас трещина плюсны.

– Серьезно?!

– Шучу, у вас перелом, – улыбнулся хирург.

535-я комната превратилась в палату. Посетители шли и шли. Даже в понедельник, когда никто никуда не ходит.

– Эк тебя угораздило, – соболезновали они Решетневу. – Жил же, как человек, и на тебе – по женским покоям понесло.

– В жизни надо срываться, – оправдывался Решетнев, используя любимое выражение Бирюка.

Прихожане выражали потерпевшему соболезнование и попутно выметали из тумбочек все продукты. Вместо того, чтобы, как подобает, приносить их больному. Запасы 535-й таяли на глазах.

– Как долго у тебя срастается кость, Решетнев! – говорили сожители. – Похоже, она у тебя без всякого костного мозга! Ты нас по миру пустишь!

Самым методичным гостем был Матвеенков. Он являлся, сидел для приличия минуты две-три у изголовья больного, а потом, жестикулируя сосисочками пальцев, начинал элегию:

– Я, так сказать, в смысле, одним словом, в крайнем случае, произносил он, словно пораженный моторной афазией.

– В шкафу! – обрывал его Гриншпон. – От тебя ничего не скроешь!

Леша брал пять своих почти законных клубней и, заведя сложный благодарственный монолог, исчезал за дверью.

– Ты допускаешь потраву угодьев, Решетнев! – негодовал Артамонов. За это раньше сажали!

– Зачэм обижат чэловэк? – защищал Решетнева Мурат. – Тыбылыс лубой гост надо отдать всо! Панравилса кинжял – отдай кинжял, спросыли время отдай часы!

– Понимаешь, брат, – оттеснял Мурата Гриншпон, – наш равнинный лабаз не вынесет твоих высокогорных обычаев! И когда, наконец, тебе придет денежный перевод от родителей на очередную помолвку?

Оставалось одно – погрузочно-разгрузочные работы без использования подъемно-транспортных средств.

Дабы не вымереть, 535-я комната была вынуждена устремиться на заработки и, чтобы не попрошайничали, прихватила за компанию 540-ю, хотя Фельдман обещал всем своим одногруппникам материальную помощь. Да еще почти силком заставили отправиться с собой Пунтуса с Нынкиным, которые уже неделю пытались впасть в спячку.

Город засыпал. Он долго ворочался – искал удобную позу. То здесь гасло и вновь вспыхивало окно, то там. Потом город долго вздрагивал во сне то сиреной «скорой помощи», то запоздалым скрипом тормозов на перекрестке.

– Хорошо зверям, – говорил по дороге Нынкин, – чуть голод – сразу в спячку.

– У них хоть совесть есть, – поддерживал вялый разговор Пунтус. Они нет-нет, да и просыпаются, а ты, если заснешь, то лет до сорока.

По ночам на холодильной базе платили вдвойне.

В этот раз рефрижераторы были с мойвой. Договорившись насчет оплаты, студенты приступили к разгрузке.

Фельдман в основном перекуривал и болтался по складу. Совершенно случайно он напоролся на чей-то тайничок с красной рыбой. Наверное, кто-то из служащих припрятал, чтобы в удобный момент утащить, допустил он и аккуратно переложил живность к себе в портфель. В конце разгрузки Фельдман расколол о колено плитку свежемороженой мойвы и большую часть сунул за пазуху.

– Будет неплохим подспорьем, – сказал он, застегивая куртку на все пуговицы.

– Да кто ее станет есть? – попытались отговорить его друзья.

– Ее надо уметь приготовить, только и всего, – оправдал рыбу Фельдман. – У нас в стране – дефицит поваренных книг, поэтому многое залеживается. Никакой кулинарной культуры в быту!

На проходной студентам в рамках ежемесячника по борьбе с базовыми несунами устроили проверку. Фельдман встал в очередь на досмотр последним боязно все-таки, хоть и рядовое, не для себя, но все же расхищение социалистической собственности.

Пока ощупывали передних, мойва за пазухой Фельдмана быстро таяла. Непоправимо быстро. Охранник, проверяя портфель, с ужасом наблюдал за глазами Фельдмана, бегающими туда-сюда, как в нистагме. Глаза норовили и спрятаться от непонятно откуда взявшегося стыда, и в то же время хотели все вокруг видеть.

– Кажется, переработал хлопец, – пожалел Фельдмана проверяющий из вневедомственной охраны.

– Быстрее, дедуля, быстрее, – крутился, как на огне, незадачливый расхититель.

– О! – воскликнул дед, нисколько и никуда не торопясь. – Красной рыбы у нас на базе вроде бы не было! Где такую красавицу раздобыл?

Фельдман сообразил, что вагон красной рыбы разошелся по начальству настолько тихо, что даже охрана не в курсе.

– Рыбки мороженой почему не взяли? Питаетесь, небось, не шибко? спросил вохровец, не найдя мойвы, которая, как он считал, была единственным товаром на базе.

– Генералы не питаются отбросами! – выдавил Фельдман фразу из шедшего в «Победе» фильма и, будто ошпаренный, вылетел с проходной. Бросив на землю портфель, Фельдман начал яростно раздеваться. Оттаявшие мойвинки проскальзывали через штанины и, словно живые, падали у ног.

– Не могли первым пропустить! – посетовал Фельдман на друзей. – Для вас же старался!

– Да ты, вроде, и не спешил, – сказали Пунтус и Нынкин.

Грузчикам стало настолько жалко вымокшего друга, что Рудик предложил не откладывая зайти в пивной зал «девятнарика», чтобы красную рыбу, которой Фельдман намеревался полакомиться в Новый год, не есть всухомятку, да еще и спозаранку.

В следующую ночь Фельдман на шабашку не вышел. Его уклончивая речь перед бригадой прозвучала как-то неубедительно, и тогда Фельдман привлек всю двигательную мышечную энергию, чтобы жестами доказать друзьям, насколько чаще пробоины в отоплении общежития случаются ночью и почему он, как дежурный сантехник на полставки, должен постоянно быть начеку, а не таскаться по всяким базам!

А на самом деле Фельдман давненько наметил себе другой путь ликвидации финансовых брешей – втихую от народа занялся лотереей. Постоянное аллегри после каждого розыгрыша придавало еще большую уверенность в успехе. Откуда ему, наивному, было знать, что выигрышный билет нельзя купить как вещь такой билет могут или подарить, или всучить вместо сдачи за неимением мелочи, а методичность здесь губительна и бесперспективна.

Остальные грузчики продолжили внеурочную пахоту, как бы желая узнать, сколько можно выдержать вот так – днем учеба плюс всякие секции, репетиции, кружки и студии, а ночью – работа.

В этот раз под разгрузку были выставлены вагоны с картошкой.

– Жаль, Фельдмана нет, некому бульбы набрать, – пригорюнился Нынкин. – А то каждый день вермишель вареная, вермишель жареная, вермишель пареная!

Уже в кишечный тракт въелась.

– А мы иногда разнообразим, – сказал Артамонов, – едим прямо из пачки. В таком виде она напрочь убивает чувство голода при исхудании… Странно, что ее выпускает пищевая промышленность, а не фармацевтическая, скажем, – подумал он вслух.

Всю ночь напролет таскали из затхлой темнотищи склада драгоценнейшую картошку, наполовину тронутую порчей, гадая, откуда мог прибыть такой груз. Не из Мелового ли?