Текст книги "Избранные ходы"

Автор книги: Яков Арсенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

Мы встретимся в двенадцать, а пока еще нет даже утра. Можно побродить одному.

В парке абсолютное беззвучие. Зачерпываю пригоршню тишины. Что за прихоть – ощутить ее физически? Время остановилось в ожидании нашего возвращения. Но вот я уже опознан временем, и опять оно заструилось как ни в чем не бывало. Это что, снисходительность судьбы? Шанс переиграть?

Мы спим треть жизни, а теряем при этом больше половины. Луна, безмолвие – это для того, чтобы запомнить. Мы норовим забить рюкзак памяти до отказа. «И обязательно белое платье! И цветы! Много цветов! Чтобы запомнить». «И здесь сфотографируемся, и здесь, и всюду, чтобы запомнить!» И даже крик: «Хочу все забыть!» – всего лишь для того, чтобы, напротив, никогда этого не забывать. Грузим, грузим, тащим, тащим. И не поймешь, чего больше в этой ноше – тяжести или удовольствия. Талисманы, пряди волос, сушеные розы, павлиньи перья – ерунда! Обелиски быту! Все и так хорошо помнится – без всяких узелков.

Луна скользит по крышам вслед за кошками и лунатиками. Я бреду наугад. Пространство почти самостоятельно расступается в направлении, где теперь уже автономно существует территория юности. Парк всем своим смешанным массивом отдался смене сезонов. Идет скрупулезная приемо-передача. Учитывается каждый лист. Ветер, как посредник, носится туда-сюда с довесками недостающей кое-где желтизны. Все движения и звуки той жизни качаются меж дерев, как в театре теней.

Чем мы прирастаем к земле? Зачем нам иногда нужно обязательно возвращаться куда-то? Примерять себя, что ли? К чему, к каким эталонам? Или чтобы отметиться у каких-то жизненно важных точек? Точки опоры… Сколько их нужно для уверенной устойчивости? Зингерман утверждал, что достаточно трех. Но это – механически. А житейски? Наверное, больше. Сколько их у меня, если зыбкость конструкции ощущается на каждом шагу? Или мы возвращаемся просто для того, чтобы сверить время?

Жизнь развивается по спирали. А мы в ней движемся возвратно-поступательно. Причем больше – возвратно. И даже не успеваем заметить, как после очередного нашего рукопожатия жизнь сильнее встряхивает руку.

Вот и общежитие. Четвертое от тополя окно. Вы, бабуся, не смотрите на меня так – я не праздношатающийся. Просто я вернулся. Вы здесь явно новенькая. Тут в свое время дежурила Алиса Ивановна. Мировая старуха! Сколько с ней было сыграно боев! Не сбылась мечта Матвеенкова упразднить сиделок и передать дежурство студентам. Зайти бы сейчас в свою комнату и посмотреть, как там. Смена поколений! Как бодро звучат эти слова! И как грустно происходит это в жизни, перед самым входом в историю!

Почти рассвело. Теперь можно и в пойму. И когда успела зародиться исключительность этого неприметного со стороны лоскута земли? Только там понятие «полдня на песке, недвижно» обретало какой-то смысл и реализовывалось с полным счастьем. Песчаный обрыв, поросший ивняком и косо вдающийся в воду, преследует меня повсеместно. Каждая тропинка, куст и травинка имеют здесь свое особое имя. Память в любой момент может на ощупь изваять их в каком хочешь масштабе и последовательности. Мы запросто клялись щепотью песка, пригоршней воды и косынкой неба с этого лоскута…

При всей поспешности организма ноги украдкой медлят, оттягивают встречу. Наконец они вязнут в песке, и я ощущаю себя у цели. Разувшись, как при входе в дом, спускаюсь к воде. Ни души. Обстановка что ни на есть исповедальная. Шевеление воды мягко принимает на себя мой взгляд. Как на удивление легко плавалось в этом месте! Почему ты, Десна, сжалась в такой ручей? Чтобы нагляднее показать мне, сколько утекло воды?

Я рассматриваю, глажу и отпускаю с ладони каждую отдельную секунду, занимаюсь индивидуально каждым мгновением.

Тройка ветров заходит на вираж. Коренной явно не вписывается в поворот, и его несет через пойму дальше. Словно декорации, вывешиваются несколько туч. Это значит, в одном из явлений будет ставиться дождь.

Мы встретимся в двенадцать. Деревья протянут из былого свои ветки и, как птицы в стекла, будут биться листьями в тишину. Нам, избалованным памятью, казалось, что в саду еще не скоро будет осень и зря так сильно воспалились бутоны роз. Но она, эта осень, все-таки пришла.

Наш юбилей не чета большим и шумным. Это просто неумело и не поймешь под чем подведенная черта. Но, по достоверным слухам, жизнь одинаково прекрасна по обе ее стороны.

Брянск – Ташауз – Москва – Тверь.

_{1980 – 1994 гг.}

ЧАСТЬ 2

ПРОЛОГ

Выход в свет повести «76-Т3» породил шквал писем от героев. Оказалось, все они выступали в произведении под реальными именами. Вскоре я узнал, как сложилась дальнейшая судьба Татьяны, Мурата, Решетнева, Матвеенкова, Пунтуса с Нынкиным, Усова, Марины, Фельдмана, Мучкина, Гриншпона. Никто из них не понимал, как родилась повесть, – ведь я не то что не учился с ними, но и рядом находиться не мог. Основные вопросы, сквозившие в письмах и телефонных разговорах, – что я за самозванец и как посмел нарушить целостность группы. В ответ я рассказывал оправдательную историю про оставленные на берегу Аральского моря записки. Герои выслушивали меня с недоумением – по их памяти, на протяжении учебы никто из них не обнаруживал склонности вести дневниковые записи. Татьяне вообще пришло в голову, что я работник органов и состряпал текст путем слежки. Единственный, кто не задавал никаких вопросов, так это Гриншпон. Чтобы поиметь экземпляр с моей подписью, он прилетел аж из Канады. Он, собственно, и открыл серию встреч. После него у меня побывали почти все герои. Они приезжали по двое, по трое. Максимально им удалось сойтись вдесятером. Это было что-то!

– Какие были заповедные лета! – вздыхал Усов.

– Сейчас не хуже! – уверяла Татьяна.

Все сходились на мысли, что выход книги возродил группу, придал ей новую жизнь. Век бы больше не встретились таким полным составом. В конце концов меня навечно зачислили в состав 76-Т3.

Когда страсти вокруг книги улеглись, на меня вышел сенатор, фамилии которого называть не буду. Он приехал на мини-вэне «Chrysler Grand Voyager», оснащенном проблесковым маячком синего цвета и прицепом для перевозки лошадей. Не выключая мигалки, сенатор пригласил меня в гости.

– Дело в том, – сказал он, выставляя машину в режим cruise control, – что с Артамоновым мне довелось едать из одного «Чикена». Я бы не объявился, не будь у книги предисловия. Проведя со мной отрезок времени, Артамонов тоже оставил рукопись и уехал.

– Что это может значить?

– То, что рукопись ему не нужна.

– Странно.

– Ничего странного. Такой он человек. А будь другим, я не стал бы вас беспокоить.

Сенатор жил в желтом доме на окраине поселка Крупский-айленд. Строение являлось центром усадьбы, сплошь засаженной нездешней растительностью. Семья сенатора состояла из жены Шарлотты Марковны, неугомонной светловолосой дочки, домработницы тети Пани, собаки по кличке Бек и негритянского мальчика Дастина двенадцати лет, который вернулся верхом на пони с объезда плантаций, вручил дамам по букету диковинных цветов, пересел на мотоцикл и уехал в третий класс гимназии.

Сенатор владел печатной фабрикой и рядом крупных изданий. Телефон не смолкал ни на минуту, к дому без конца подъезжали машины. Сенатор в синей солдатской майке решал неотложные вопросы и вновь возвращался к беседе.

Я пробыл у него достаточно долго. Он показал мне хозяйство Дастина с системой подземного подогрева и баню по-черному, куда мы не замедлили отправиться. Угостив этой преисподней, сенатор пригласил меня в беседку. Шарлотта Марковна принесла квас из березового сока на клюкве.

Чувствовалось, что все в этом семействе живут душа в душу, как взаимно простые числа. Но ощущение, что на степенности быта лежит отпечаток тайны, не проходило. Если они улыбались, то сдержанно, если смеялись – то не громко.

Пошел дождь. Мы уселись у камина. На столике были расставлены каменные шахматы. Дастин играл сам с собою. Он передвигал фигуры и сверял ходы по компьютеру.

– Я люблю ездить в разные страны в такую погоду, – пояснил он свою скуку.

Прощаясь, сенатор протянул мне папку с надписью «Отчет о проделанной работе» – второй том записок Артамонова.

– Думаю, что он уже не вернется к бумагам, – сказал сенатор. – А мне хочется, чтобы книга вышла.

В поезде я уселся за рукопись. Она открывалась эпиграфом: «Нас метила жизнь, как режиссер метит романтическими штрихами тех, кого убьют в конце, как лесник метит деревья на сруб. Суд не оправдал надежд, и они были приговорены к высшей мере – любви».

Дальше шел рассудительный текст: «Который год в раздумьях – писать книгу или нет. Как представишь, какой песчинкой она будет среди мириад так и не изменивших мира произведений – становится трезво и холодно. Но, перечитывая Набокова, Камю, Сартра, опять и опять приходишь к мысли сотворить что-нибудь понятное. Так что же меня останавливает? Я чувствую, что моя философия не будет удовлетворена написанием книги. Тайны бытия, терзающие меня, так и останутся тайнами. Выходит – зачем писать? Но зуд продолжает иметь место. Странно, что он не может пройти так долго. А может, в процессе творчества и происходит развязка? Жизненный путь многих писателей – тому свидетельство. Ежедневно на Земле рождаются и умирают тысячи людей. Среди них время от времени появляются и исчезают писатели. Для чего человек пишет книгу? Нравственность существует сама по себе – книги ничего в ней не меняют, культура развивается по собственным законам. Написать книгу для того, чтобы появилось несколько рецензий? Чтобы ее раскупили люди, с которыми автор не желает знаться? Для кого же он тогда пишет? Получается для себя. Это – его личное дело, наравне с клепто– и прочими маниями, то есть – болезнями. Или это из ряда естественных отправлений. Вот стоят на полке тысячи интересных книг, ну и что от того, что они стоят! Время от времени мы их читаем. Кто-то тешится диссертациями по ним, кто-то торгует ими, кто-то болеет собирательством. Но в принципе книги существуют сами по себе. Мы не содрогаемся от мысли, что вот, мол, были же люди! Писали такие вещи! Нет. Все обыденно. И полагать, что книга пишется во имя культуры наивно. Книга пишется – для равновесия души.

Особое место занимают книги, написанные в России. Хотя говорить о ее судьбоносности все равно, что проповедовать процессы образования базальтовых пород или настаивать на особенности облаков, ушедших за горизонт девятого июня. Меж тем жизнь идет, и мы принимаем во внимание трактаты протаранивших землю ледников, курсив и циничные высказывания наступающих пустынь. И поэтому не будем рассуждать о книгах. Книги – это природные явления».

Мне стало понятно, что Артамонов сбрасывает рукописи, как кожу. Следуя его логике, я еще больше утвердился в мысли, что поступил правильно, опубликовав архив, найденный когда-то на побережье. Я был готов повторить содеянное. Жизнь давала мне карт-бланш. Мне пришлось сильно попотеть, приводя новые записки Артамонова к нормативной лексике. Поэтому название пришлось изменить, хотя «Отчет о проделанной работе» больше соответствовало содержанию.

Глава 1. СТРАННЫЕ ПОВЕСТКИ

Выпускной бал факультета журналистики вползал в завершающую фазу. Под балом подразумевалось затянувшееся на месяц попоище, с которого время от времени срывались отдельные пришедшие в себя выпускники и летели из ДАСа на ФАК в надежде прокомментировать объяснительную. Или, выражаясь высоким штилем – защитить диплом.

С легкой руки журналистов выражение «из ДАСа на ФАК» сделалось настолько расхожим, что вошло в разряд устойчивых языковых монстров типа «из огня в полымя» или «изо рта в рот».

Для удобоваримости текста словосочетание «из ДАСа на ФАК» расшифровать лучше сразу. ДАС – это аббревиатура унылого социалистического словообразования – «Дом аспиранта и студента». Другими словами, это международное общежитие Московского государственного университета. Улица Шверника, 19. В ДАСе, помимо своих, имели честь проживать люди из Лумумбария – Института дружбы народов им. Патриса Лумумбы, и студенты МГИМО. В канун и после ключевых мировых событий эти вузы быстрее других заполонялись посланцами дружественных режимов. Холодная война породила нашествие панамцев и кубинцев. Американская агрессия во Вьетнаме вызвала целое учебное цунами с полуострова Индокитай. Арабо-израильский конфликт насытил и без того пеструю толпу сирийцами и палестинцами. Ограниченный контингент снабдил общежитский анклав пуштунами и другими афганцами. Благодаря Пражской весне увеличился наплыв студентов из стран социалистического содружества. Кровавый сентябрь в Сантьяго, словно острым кетчупом, приправил чилийцами тех, кто уже притерпелся к морозам. Эфиопы и ангольцы обучались просто так, за красивые глаза. К ним относились снисходительно. География глобальной советской экспансии была представлена в ДАСе предельно широко. Утешало, что этому средоточию наций пока не приходило в голову построить собственную вавилонскую башню.

ДАС – это два белых крупнопанельных шестнадцатиэтажных «титаника», летящих по Черемушкам галсом друг на друга. Это – 846 комнат, каждая из которых перенаселена десятком молодых и молодящихся людей, людей, подвизающихся на публичной ниве и мнящих себя радетелями человеческого многовеличия.

ДАС – это пункция улицы Шверника в области 19-го позвонка. Показательную пробу человеческого вещества для нужд обществоведения следовало брать именно в ДАСе.

ФАК – это факультет журналистики МГУ. Если говорить высоким слогом «дурналет факультистики». Так его окрестили завсегдатаи заведения, положившие на учебу по две, а то и по три пятилетки. ФАК – это проспект Маркса, 20. Напротив Манежа. Около памятника Ломоносову. Как говорили завсегдатаи – «колапамятника». Встретимся «колапамятника». Наречие. Вроде – не где – встретимся, а как – встретимся – случайно, нос к носу, колапамятника. ФАК – это целый мир, а не английский глагол, как казалось со стороны.

Дорога от ДАСа до ФАКа была вымерена поколениями пользователей с точностью до плевка. Палата мер и весов могла бы принять длину этой дистанции за эталон новой единицы. И был бы, скажем, не «парсек» расстояние, с которого диаметр земной орбиты виден под углом в один градус, а «факдас» – расстояние, с которого диплом, подписанный «жаканом дурналета факультистики» Ясеном Николаевичем Засурским, видится под углом сорок градусов в течение всей учебы на факультете.

На такси от ДАСа до ФАКа набегало два рубля. Назад, от ФАКа до ДАСа, два рубля четыре копейки – сумма, очень неудобная для расчета. Странно, но факт – пассажиры терялись. Лаосцы и невменяемые первокурсники по неопытности отваливали таксисту трояк. Средний класс – среднеазиаты, лица «кавказской» национальности и рабфак – выкладывали две рублевые бумажки с серебряной мелочью – аккурат два пятьдесят. И только элита ДАСа Артамонов, Орехов и Варшавский – платили как положено. Они наловчились осаживать шофера метров за сто до ДАСа, где-то в районе рубля девяноста. При расчете цифры округлялись до двух целковых, и получалось очень грамотно – и по счету сполна, и водителю на чай. На эти чаевые, правда, было не купить даже кипятка в относительно недорогой ДАСовской кофейне, которая возлежала в переходе между корпусами.

Погоды не было никакой. Просто небо, одуревшее от антициклона, истекало голубой суспензией. Кадиллаки кадили, вывешивая марево выхлопных газов и испарений, которое порождало иллюзию мокрого асфальта. От созерцания псевдолуж на раскаленной дороге плыли мозги и возникало желание медитировать.

Отстрелявшись на госэкзамене, Орехов, Артамонов и Варшавский струились по Загородному шоссе на обшарпанном таксомоторе. Страна, в Петропавловске-Камчатском которой всегда полночь, передавала сигналы точного времени.

В связи с некурением в салоне дипломники уточняли последнюю редакцию толкового словаря ДАСа.

ВАС ИС ДАС – не из ДАСа ли вы часом? Не случалось ли мне вас видеть в ДАСе?

ДАСсидент – выселенный из общежития студент или провалившийся на экзаменах и не сдавший белье кастелянше абитуриент.

ДАСвиданья – встретимся в ДАСе в 17.00.

ДАСтояние – имущество ДАСа, находящееся в совместном пользовании. Например, при обходе кухонь двое ДАСсидентов обнаруживают кипящий совершенно автономно пахучий вьетнамский суп. Переглядываясь, они задают себе только один вопрос – ДАСтояние это или нет? То есть, забираем кастрюлю, пока никто не видит, или ищем другую.

ДАСмотр имел двоякое толкование. Артамонов уверял, что ДАСмотр – это ревизия комнат на предмет попоек с целью пресечения камерности их характера и придания мероприятиям широкого академического размаха. Орехов утверждал, что ДАСмотр – это когда несешь через проходную ДАСа ящик пива с этикетками от боржоми, а вахтерша сухого образа жизни чувствует, что боржоми желтым не бывает, но ничего поделать не может.

Варшавскому нравились обе версии.

– Закрыл бы ты форточку, командир, – сказал Артамонов водителю, – а то мы нанюхаемся, как эти… которые целлофановые пакеты на голову напяливают. И обалдеем без всякой «Хванчкары»!

Москвичи и гости столицы стояли на остановках в ожидании транспорта. Они с нетерпением заглядывали влево, словно в будущее, и не замечали, как погружались в расплавившийся от жары асфальт. Когда подходил троллейбус, люди пытались бежать к распахнувшимся дверям, но – как это часто бывает во сне – не могли. Башмаки, влипшие в асфальт, не пускали.

Москва, как огромное управление внутренних дел, снимала с пешеходов отпечатки ног и вносила в картотеку раскаленных тротуаров.

– Москва! Как много в этом ква! – потянулся Орехов, осматривая опостылевшую последовательность объектов за окном.

– Мужики, а ведь лет через пять мы сами будем делать погоду в этой стране, – сказал Артамонов, глядя на увязших людей.

– Стеклозавод, следующая – Кащенко, – как самый последний вагоновожатый промямлил Варшавский, извещая, что пора катапультироваться.

Подслушивая заумные разговоры, таксист рассчитывал по крайней мере на пару лишних рублей. Обыкновенно молодые люди, озвучивающие подобный перечень слов, не скупились и платили два или три номинала.

– Скажите, товарищ водитель, – спросил Артамонов, – вот тут у вас на панели написано «no smokinq», это что обозначает: без пальто?

Водитель стал судорожно озираться по сторонам, ища глазами оставленную на заднем сиденье кожаную куртку, еще раз перечитал надпись на наклейке и резко даванул на газ.

– Стой! Стой! – заорал и вцепился в таксиста Варшавский, потому что на счетчике засветилось: 1 рубль 96 копеек.

Пока шеф жал на тормоза, счетчик доскрипел до двух рублей ровно.

– Надо бы вам колодки тормозные поменять, – посоветовал водителю Артамонов, – а то без чаевых можно остаться. Уж очень у вас размашистый тормозной путь. Не по средствам.

И отдал ему два новейших юбилейных рубля.

– Для нумизматической коллекции лучше не придумаешь, – сказал Орехов. – И не упирайтесь. Я слышал, что каждый человек мечтает стать известным нумизматом.

Высадив команду, таксист с опаской порулил к светофору. Такой финансовой филигранности, или, точнее сказать, – наглости, он не ожидал. В его практике бывали случаи, когда вообще не платили, он переживал их не так болезненно. А здесь получалось, что растоптали святое – заплатили по счетчику. Водитель круто развернулся на перекрестке и начал крыть ни в чем не повинных участников движения. По визгу колес друзья поняли, что к ночи таксист залютует и будет продавать горячительное у подъезда ДАСа не по семь, а по десять рублей за бутылку. Или, что еще страшнее, вообще не станет продавать.

Дипломы у Артамонова, Орехова и Варшавского были в кармане. Вопросов не имелось никаких. Не только друг к другу, но и к самим себе. Но расставаться страшно не хотелось. Не было даже отдаленного желания возвращаться к глупому бытию, в котором уже никогда с периодичностью в полгода не мелькнет и призрака сессии – этой короткометражной оттяжки по полной программе.

Сегодня у команды была задумка устроить незваный – на троих – ужин, после которого учинить прощальный обход ДАСа, чтобы на днях без зазрения совести разметаться по стране согласно прописке и вновь приступить к обыденному и пошлому. То есть войти в состояние агрессивного безделья с переходом в тихий саботаж.

Варшавскому ничего не оставалось, как продолжать вести передачу на якутском телевидении и попутно фарцевать привозимой с большой земли электроникой. Орехову получение диплома тоже ничего нового не сулило. Его ждал родной строительный трест, а в нем – многотиражка «Не стой под стрелой!». Артамонов рассчитывал покинуть раскрученную им донельзя районку и завести, наконец, собственное дело. Плюс построить дом, посадить дерево и написать книгу.

– Везет очникам, – позавидовал Орехов выпускникам дневного отделения. – Им распределения предлагаются, направления выдаются.

– Молодые специалисты, понимаешь ли, – согласился с ним Артамонов. А нам – по домам. Продолжать делать то, что и раньше. Никакого развития. Зачем тогда учились?

– Почему обязательно делать то, что и раньше? – рассудил Артур Варшавский. – Можно вообще ничего не делать.

– Ну и пекло сегодня! – вытер пот со лба Орехов. – Есть смысл пойти на рынок прямо сейчас, накупить всякой дряни, затащить ее в комнату и больше по жаре не таскаться. – От высокого роста очки у Орехова запотевали быстрее, чем у Артура, и пива в зной ему требовалось больше, чем Артамонову.

– Предложение принимается в третьем чтении, – вяло согласились друзья.

– Жаль, что девушки на экзамене, – сказал Орехов. – Сейчас бы они и на рынок, и салатики разные, и пузырек бы организовали! – И он не врал, при виде его дамы машинально одергивали юбки.

Посожалев об отсутствии подруг, Артамонов, Орехов и Варшавский отправились за продуктами сами. Черемушкинский рынок имел специальный сектор для обитателей ДАСа. Продукты там не были гуманнее в смысле нитратов, просто студенты перлись с ходу почему-то именно в эти ворота.

На углу старуха продавала самогон, вынимая бутыли из ведра с мутной водой. На первый взгляд казалось, что вода – для охлаждения, но на деле бабка прятала подакцизный товар от рдевшего неподалеку участкового.

Артамонов пробовал все подряд. Дотошно, с каждого прилавка. Брал, сколько влезет в горсть. Для полноты эксперимента.

– Ну и что тут нового? – спрашивал его Орехов.

– Черешня и клубника – терпимые, – докладывал Артамонов, – а вот редиска – полный дерибас! Пустая внутри. – Они переговаривались и шли вдоль развала. – Ведь на то он и рынок, чтобы пробовать.

– Возьмите молочного! – пытался завлечь прохожих разбитной хохол из Подмосковья.

– Мне наплевать на брынзы многопудье! – пошел у него на поводу Артамонов и отведал ломтик. – Несоленая. Отлично, – сказал он и завершил стих: – И мне начхать на сливочную слизь!

– Пожалуйста, положите под язык! А запах какой! Мы еще вырастим! Мы можем много вырастить! – причитал человек в тюбетейке, рекламируя жевательный табак насвай. – Или купите арбуз!

– Арбуз – это всегда правильно, всегда – своевременно! подхалимничал Артамонов, сбивая цену. – Нам, пожалуйста, мочегонный!

– Выберу самый сахарный!

– Сказали же – мочегонный! Русского не понимаешь?!

– Харашо, как скажете!

– Давайте у нас будет сегодня туркменский стол! – с энтузиазмом предложил друзьям Артамонов, пробуя восточные сладости. – Купим три литра «Сэхры», продолговатую канталупу, зеленого чаю (здесь у него чуть не вырвалось – змия) заварим.

– Ешьте сами с волосами! – отказался от затеи Орехов.

– Что касается меня, то я уже сыт, – сказал Артамонов. – Разве что всю эту кислятину притрусить чем-нибудь десертным. – И взял с прилавка кусок шербета.

– А почему именно туркменский стол? – спросил Артур, набив рот зеленью.

– Да потому, что мексиканский я видал в гробу! – объяснил Артамонов.

Будучи жителем авитаминозного края, Артур всегда набирал такой гадости, что только сам и мог ее есть. Он поедал столько чесноку, что даже у соседей никогда не было глистов. Это обстоятельство подвигло Орехова на написание трактата об инвазии народов.

У Артамонова с Ореховым никогда не было денег, особенно в конце сессии. Свои поджарые финансовые курдюки они истощали в первые дни, а потом начинали лепить из Варшавского приют для неимущих.

Несмотря на обилие сумм, вбуханных Артуром во всю эту зелень-перезелень, Орехов и Артамонов изыскивали средства на банку килек в томатном соусе и пару селедок к репчатому луку. Потому что зелень за ночь вяла, а селедка могла сойти и наутро. После этого затарка считалась оконченной и можно было шлепать в ДАС накрывать на тумбочку.

Вернулись в общежитие с полными пакетами снеди. Принесенные овощи побросали в ванну с водой. Следом погрузили бутылки. И от духоты без очереди полезли туда сами.

Артур и в ванной умудрялся не вынимать пальца из носа. К слову сказать, нос Артура, мясистый и с обширными ноздрями, походил больше на приспособление, чем на орган. Артур умудрялся спать на нем, как на подушке. И еще у Артура была сноровка выуживать мизинцем козули из-под самых глазных яблок. Поначалу при выскребывании пазух Артур старался отвернуться от присутствующих, как бы рассматривая на стене какую-нибудь дичь. Стеснение длилось пару сессий, не больше, а потом… Потом в ДАС выбросили рукописного Бродского. Списки пошли по этажам. Сколько философии и гениальности нашли в поэте иные! «Конец прекрасной эпохи», «Представление», «Бабочка» – всего не перечислить! Наконец самиздатовская папка дошла до 628-й комнаты второго корпуса. Единственное, что отметил в Бродском Артур и на чем бы не остановился даже Белинский, – стихотворение «Посвящается стулу». Там, в третьей строфе, сиял орифмованными гранями первоисточник, фундамент и оправдание всех артуровских ковыряний в носу:

 
«Вам остается, в сущности, одно:
Вскочив, его рывком перевернуть.
Но максимум, что обнажится, – дно.
Фанера. Гвозди. Пыльные штыри.
Товар из вашей собственной ноздри».
 

Вооружившись столь поэтическим взглядом мастера на застывшие сопли, Артур стал проделывать свое, чисто психологическое – как он уверял, отправление, намеренно принародно. Если при этом кто-то морщился, Артур совал ему под нос замусоленные страницы Бродского и говорил, что на опоэтизированное гением могут фыркать только необразованные люди. Отчего становилось еще противнее. Непосвященным. Орехов с Артамоновым терпели причуду Артура как самые последние интеллигенты.

Всякий вопрос Артур решал бесконечно долго. Он никуда не эмигрировал, хотя постоянно собирался. Телефон-автомат в холле он насиловал часами, перекатывая в карманах тонны монет. Из-за лени отыскать в записной книжке домашний телефон Артур дозванивался даже до тех, кого не было на работе. А в ванной – всегда засыпал. Курсовую работу за первый семестр он сдал уже после диплома.

Поэтому застолье обыкновенно начиналось без Артура. Начиналось до омерзения однообразно – с партии шахмат. Орехов с Артамоновым, чтобы определиться в дебютах, делали по первому ходу. Потом на доске оказывались стаканы, закуска, пепельница. Посиделки входили не спеша в нужное русло. И хотя фигурам с каждым часом приходилось бороться все в более сложных ландшафтных условиях, форсируя пролитое пиво и одолевая перевалы огрызков, игра доводилась до конца. Основная путаница возникала в эндшпиле, когда Орехов приступал к ветчине и ставил на доску майонез. Чтобы не макнуть в эту гадость коня, мало было знать теорию – требовались серьезные навыки. К концу игрищ часть фигур, как правило, терялась, в роли ладьи выступала пробка от вина, чинарик мнил себя пешкой, а за ферзя легко сходил усеченный шпиль костяного памятника погибшим кораблям. Таким образом из плоской игры шахматы переходили в разряд трехмерных. Сыграть до конца можно было только под обширным наркозом. Особенно, когда под руки попадалась доска из облезлой фанеры, на которой черные клетки мало чем отличались от белых.

– Открой еще одну бутылку, – попросил Орехов Артамонова.

– Всю?

– Не умничай.

– Мне повестка пришла, – сказал Артамонов намеренно громко и сделал свой коронный ход Кр e1-f2. Этим ходом Артамонов всегда создавал себе дебютные трудности, чтобы потом было интереснее выкручиваться. – Пошел проверить почту перед отъездом, смотрю – лежит! – поглядывая в ванну, перешел на ор Артамонов. – Ничего не понимаю! – наклонился он к самому уху Орехова и прокричал, чтобы слышал Артур: – Куда-то там явиться завтра, номер части, адрес! Ничего не понимаю.

– Покажи.

– Минуточку.

Артамонов покопался в карманах и протянул бумажку. Орехов повертел ее в руках, проверил на свет и сказал:

– Один к одному.

– Что один к одному?

– Повесточка один к одному.

– Не понял.

– Видишь ли, пятачок, я получил такую же.

– Покажи!

– Минуточку.

Он дотянулся до портмоне и вынул свою. Повестки были идентичными.

– А ты когда получил?

– Позавчера.

– Почему не сказал?

– Ты же знаешь, я невоеннообязанный. И никому ничем не военнообязан. Подумал, может, прикол какой. Из своих, думаю, кто-нибудь пошутил. А ты почему до сих пор не сказал?

– Я хотел завтра сдернуть с концами, чтобы не возвращаться ни сюда, ни домой. Вроде как никаких повесток не получал. Ты же знаешь, служить я не буду ни за что. По мне лучше прислуживаться.

– Странно, что повестки пришли в конвертах. Обычно такого рода бумаги приходят неупакованными.

– Чтоб никто не прочитал.

– Но, с другой стороны, ни на конверте, ни на самих повестках нет ни штампа, ни печати.

– Может, это Артур подсунул, а потом оборжется над нами, скотина!

– Вполне возможно. Но если он не расколется в ближайшие минуты, значит, не он.

– А кто?

– Давай спросим. Вдруг он тоже получил и молчит по своей дурацкой натуре никогда ни с кем ничем не делиться?

– Давай.

– Эй, вы! Хватит шептаться! Уроды! – забулькал Артур, слыша, как его ф.и.о. поминают всуе.

– Да мы, напротив, хотим узнать, не ты ли подсунул повестки?

– На фиг вы мне сперлись!

– Ответ исчерпывающий, верим.

– Что ж теперь будет-то? – захлопотал лицом Артамонов.

– Что будет?! Что будет?! Война с турком будет! – успокоил его Орехов. Темой его диплома был Гоголь в условиях сеточного планирования многотиражки.

– Верно, это все француз гадит.

– Выходил бы ты, Артур, из ванной, а то у нас тут питейный кризис.

– Иду, – булькнул Варшавский.

По натуре Артур был каботином и привносил в жизнь некоторую манерность. Его фундаментальное надувание щек в физическом смысле основывалось на внутренней философии, которая была глубже, чем заветные гайморовы пазухи. Он с упоением вчитывался в биографии великих, чтобы найти их такими же, как и сам, грехоимущими. Артур с удовольствием отмечал, что такой-то гений в тридцать лет все еще не приступал к сотворению основного труда. Это страшно радовало Артура, он со вздохом делал утешительный вывод, что раз тот, великий, успел, то и он, Артур Варшавский, тоже все свое успеет до капельки. А пока можно ничего не делать.