Текст книги "Пиарщики пишут"

Автор книги: Wim Van Drongelen

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– Боже, какое клише, давай на чистоту, без этих наших вечных метафор, жизнь – дерьмо, за исключением недолгих приступов счастья, вызванных очередным романом или алкоголем. Уж тебе-то это известно.

– Куда подевалась твоя романтика?

– Не знала, что у Макдональдса есть романтика.

– Ок, значит сейчас у меня приступ, сердечного счастья. – откровенничал я за маленьким столиком в душном зале общепита.

– Надеюсь, он будет длительным с серьезными осложнениями, – по-заговорщицки говорила Марина.

– Я слышал, что много кофеина как раз способствует, тебе еще взять?

– Ага, и закажи мне еще 6 штучек и кисло-сладкий соус.

– Ну ты и засранка!

Человек очень редко когда что-либо созидает, чаще всего он просто пытается взять то, чего у него никогда не было: деньги, свободу, семью.

Мы же воровали себя у этой жизни. Вырывали из контекста, как сейчас модно говорить. Наши телефоны разрывались от звонков, как осколочные гранаты, от взрывов которых мы прятались под одеялом. Иногда ко мне возвращался мой скептический разум, и я с нетерпением ждал, когда она уйдет, наиграется в сказку, исчезнет из моей жизни, оставив мне свои чулки, с помощью которых я должен буду повеситься. Я думал о всей этой глупости, глядя как она задумчиво смотрит в окно, потому что узнавал в ней себя – тотального реалиста, с синдромом нарцисса. Мы ведь никогда, по сути, не верили в любовь. Мы искатели, всю жизнь ищем кого-то, бросая других, оставаясь в итоге наедине с самим собой – опустошённым и виноватым.

Моя проблема в том, что я все еще остаюсь ребенком, пусть и испорченным, но все же ребенком. Каждое чадо хочет, чтобы мир крутился вокруг него, и мир, скрепя своей шаткой целостностью, подчиняется. Но к счастью, когда такие, как я вырастают, вокруг нас остается крутиться только наше Эго. Наш вечный спутник. Наш вечный нимб.

Признаюсь, что находить себя влюбленным, сидя рядом с ней в ванне – чертовски приятное ощущение. Я делал это и раньше, но всегда оставался собой: избалованным сопляком, увлеченным новой игрушкой. Да– да, это всегда было именно увлечением с различной степенью тяжести. Теперь же, оно оказалось смертельным.

Я провожу руками по ее плечам, глажу мокрые волнистые волосы и сменяю короткие очереди поцелуев с попыткой рассказать о своем чертовом недуге, об амнезии. Подбираю нужные формулировки, подхожу издалека.

– Марин, знаешь, я хочу. – окончательно созрев, начинаю я.

– Подожди, дай угадаю! – закрывает мне ладонью лицо.

– Вряд ли.

– Ты хочешь взять меня с собой в Петербург?

В голубых глазах расширяются зрачки. На какое-то мгновение мне кажется, что я ослеп, и все вокруг потемнело. Я убираю руку от лица и целую ее в область шеи, спускаясь все ниже:

– Именно!

* * *

Утро пятницы я встречаю в одиночестве, отчего на меня мгновенно наваливается грусть. К хорошему быстро привыкаешь, особенно если твоя жизнь – перманентное безрассудство. Марина поехала домой, а затем на работу. Запутавшись ногами в пододеяльнике, я брыкаюсь, как загнанный зверь. Победив кусок икеевской ткани, я все же поднимаюсь с кровати и долго потягиваюсь, вслушиваюсь в хруст позвонков. Решаю покормить рыбок, но вначале кормлю себя оладьями, что остались со вчерашнего дня. Реальность постепенно возвращается ко мне, а тишину нарушает чуть ли не единственная мажорная песня The Cure – Friday I’m In Love. Без Марины в квартире опустело так, что хочется залезть в микроволновку, чтобы согреться или хотя бы сдвинуть стенки освободившегося пространства. Повсюду остался только запах и следы ее губ на бесконечных бокалах, расставленных по полкам, подоконникам, столам, да даже на стиральной машине.

Я захожу в интернет, и про меня разом вспоминают все мыслимые и немыслимые знакомые, которым почему-то всегда что-то от меня нужно, хотя они прекрасно знают, что от меня сложно чего-то добиться. Может быть, людям наконец-то наскучили поисковые системы? Иначе как объяснить тот факт, что десяткам людей необходимо поинтересоваться именно у меня: открылся ли тот или иной магазин? Насколько скучным был тот фестиваль японского кино, на который я обещал сходить вместе с ними? За сколько можно купить полароид, стоит ли слушать новый альбом Gorillaz и т. д. Нет, ребята, я люблю все эти ваши вопросы, но только не сегодня и только не ко мне.

Сегодня я еду в Питер, а значит, меня вновь ждет кишащий криминалом Ленинградский вокзал, старый вонючий поезд болотного цвета и восемь часов без сна. Если Марина все же поедет со мной – все будет по-другому. Мутный рассвет за окном будет гораздо теплее. Я уверен.

Залипаю в аське, обсуждая с Пашей предстоящую поездку:

– Ты готов умереть и переродиться заново?

– Паш, я в этот раз не один еду, понимаешь?

– Раньше тебя это не останавливало.

– Теперь все по-другому, я, кажется, попал)

– Ууу… ты меня расстраиваешь ☹!

– Чего ты так переживаешь? У тебя будет Лерочка ☺

– Ой да ладно, ты прекрасно знаешь, что она недотрога.

– Послушай, все в твоих руках, чувак.

– Вот только не надо мне Анжелику Варум цитировать.

– А чего? Я б вдул..

– Я бы тоже.

– Паша, тебе скорее вдует Агутин.

– ☹((((ты жесток!

Во время высокоинтеллектуальной беседы с Павлом, мне мозолит глаза мигающий значок сообщения от старосты. Тяну до последнего, но после пашенного ухода в офлайн, сдаюсь и кликаю на желтенькое письмо.

Она в красках описывает мое жалкое положение дел в университете. Среди гневных причастных оборотов и восклицательных драм, я пытаюсь найти факты, а именно: два пропущенных зачета, не допуск до экзамена и попадание в список за прогулы. Что ж могло быть и хуже. Я выглядываю в окно и внезапно встречаюсь там с солнечными лучами, что стреляют сквозь сальные ноябрьские тучи. Полиция кармы, видимо, взяла выходной.

Остаток дня я провожу, лавируя между попыток дозвониться до Марины и усилий, чтобы найти и собрать вещи. И то и другое получается у меня весьма скверно. Быть может, оператор мобильной связи нарочно врубает переадресацию? Могла бы и сама позвонить! И где эта чертова сумка? Я вскапываю все шкафы, пространство балкона и антресоль, сбагривая все необходимое в кучу, напоминающую Эверест. В самом низу простирается зеленое полотенце, сверху навалена обувь, ванные принадлежности, кипа бесполезных журналов и документов, мотки зарядок и наушников. По склонам катятся валуны мятых рубашек и джемперов, а вершину формирует пачка белых трусов и бутылка виски. Красота по-питерски.

– Я собран! – ликуя, набираю ей смс.

Через минуту вибрирует телефон.

– Кирилл. я не смогу. ☹((Прости, пожалуйста!!!

– Почему? – спрашиваю, хотя уже знаю ответ.

Game over, чувак. Неужели ты думал, что все будет так, как ты хотел?

Её сообщения про работу, завал, дедлайн я читаю уже закрытыми глазами, отклоняю вызовы, один за одним, снова и снова. Проглатываю комок злости в горле и чувствую не обиду, а скорее досаду. Ужасную детскую досаду, с которой ничего не можешь поделать, а главное включить не можешь остудить мозг, напротив, ты вскипаешь. Картинно закуриваешь сигарету, хватаешь сумку и выходишь под мелодию своего звонка на мобильнике. Пошлое, эгоистичное ребячество и возвращение к самому себе, настоящему.

 
«Karma police, I’ve given all I can
It’s not enough
I've given all I can
But we’re still on the payroll»
 

* * *

Ленинградский вокзал встречает меня россыпью такси с открытыми багажниками, из которых вылезают спортивные сумки, ледяным сквозняком из тяжелых деревянных дверей и вереницами футбольных фанатов зенита. Пытаясь абстрагироваться от галдежа, я вспоминаю свою последнюю поездку в этот город. Ровно год назад меня затолкали в поезд мертвецки пьяного после очередного дня рожденья, который я естественно не помню, а наутро я, к сожалению, воскрес и продолжил медленно, но верно убивать себя снова. И почему в «культурной» столице так тянет нажраться? Быть может все дело в мрачной атмосфере, которая нагнетает обстановку обреченности и бесполезности бытия? Так или иначе, в Питере как-то особенно бессмысленно напиваешься. Я не стану говорить, что у меня какие-то специфические отношения с этим городом. Как у любого представителя бездельников, именующих себя «творческой интеллигенцией», Санкт-Петербург – является запасным аэродромом, Меккой духовности, убежищем от сытой и грешной Москвы. Туда едут без цели, планов и задач. Туда едут, просто потому что надо, потому что принято.

Я плетусь вдоль перрона, высматривая нумерацию вагонов. Как всегда нужный вагон аккурат в заднице состава, уходящего во мрак ночи, застилаемый вокзальной дымкой. Нахожу табличку с цифрой «2» за стеклом, обхожу кучку провожающих. Неповоротливая проводница с физиономией, напоминающей мопса, сканирует мой билет, закрыв своим обширным тазом и без того узкий проход.

– Место тридцать семь, приятной поездки, – тараторит она.

– Спасибо, дайте пройти, пожалуйста!

Плацкартный вагон забит до отказа. Поезд еще даже не тронулся, а все уже норовят расстелить свои шконки и достать из фольги запотевшие бутерброды. Я проталкиваюсь вглубь этого муравейника, постоянно задевая чьи-то торчащие задницы, одетые в рейтузы или тренировочные штаны. Если, что и осталось от совкогового прошлого, то это не очереди в сбербанках и колбасных отделах, это сраные плацкарты, где к чему не прикоснись – заедает механизм, не работает свет, а вентиляция напрочь забита грязью так, что здесь жарко даже в лютый мороз. Я пытаюсь разглядеть своих, но спотыкаюсь о чьи-то стрёмные тапки, проваливаюсь в пространство очередного купе и, наконец, передо мной открывается стандартная картина: Павел, развалившись на нижней полке цедит из пластикового стакана White Horse с колой и втирает телеги Лере, которая, в свою очередь, жует шоколадку и что-то рыщет в ноутбуке. Я сбрасываю с себя сумки, приземляюсь на твердое дерматиновое сидение рядом с Пашей и выдыхаю:

– Здравствуйте, коллеги! – развожу руки в стороны.

– А вот и наш подкаблучник! – салютует ехидный голос.

– Привет, Кирюша! – щебечет женский голос.

– Привет, привет.

– И где она? – интересуется Паша.

– Марина. Она не поедет. – отворачиваюсь к окну, за которым темнота начинает медленно сдвигаться вправо.

– Это печально, Кирилл, но ты настраивайся на лучшее. Нам предстоит тяжелый труд. – Паша протягивает мне стакан горько-сладкой жидкости.

Постепенно в поезде прекращается возня, свет приглушается, а общий гомон сменяется на колыбельное постукивание. Уехать, забыться, пропасть – три установки на эту поездку. Мне в очередной раз повезло, но я снова повел себя, как последняя тварь. Такова моя природа.

Я зависаю на какое-то время, уставившись на двух одинаково длинных чуваков, сидящих на боковых сидениях справа. Немытые, косматые волосы, острые подбородки и банки энергетиков в руках. Они ведут запутанную беседу о компьютерных играх, а точнее о какой-то одной игре. Парни дрейфуют явно на своей собственной волне, потому как их речь все наполняется и наполняется сленговыми пассажами до краев. Один из них резко шлепает ладонью по столу, изображая взрыв. Я вздрагиваю, оборачиваюсь к своим и спрашиваю:

– Кстати о труде, вам Гушман сказал как и чего?

– Ну, в общих чертах, мы думали – он тебе сказал.

– Я типа за главного что ли?

– Ну да… – хихикает Паша, – не я же.

– Сука, ну можно хотя бы раз вырубить свою безалаберность? – зачем-то хватаюсь я за волосы.

– Why you so serious? – интересуется Лера.

Паша махает рукой и осушает стакан.

– Наверное, на почту кинул, надо будет завтра проверить.

– Сегодня… – вставляет Лера.

– Что? – не врубаюсь я.

– Сегодня говорю… – кривится в улыбке.

– Знаешь, Лер, у меня был не самый удачный день, так что…

– Кирюш, он прошел, уже сегодня, на часы посмотри!

Я поворачиваю запястье. Действительно, уже половина первого. Допиваю оставшийся алкоголь и наливаю еще. За окном среди редких фонарей ползают огромные черные каракатицы, цепляясь за линии электропередач. Лишь восемь часов без сна и уже целая вечность без нее.

Захожу в тамбур: в качающемся мраке клубится дым, который выпускают две женщины средних лет. Огоньки их тонких сигарет рисуют синусоиды, разрезая воздух, отравленный никотином. Они призывно сверкают накрашенными глазами, предлагая присоединиться. Я разворачиваюсь на пятках и выхожу. Компания двух нетрезвых женщин средних лет меня мало привлекает, поэтому я хлопаю железной дверью и перебираюсь в туалет. Здесь естественно холодно и воняет. В бедном освещении я осматриваю свои руки, которые кажутся абсолютно желтыми, будто я превратился в персонажа симпсонов. Поднимаю взгляд, вижу, как в зеркале отражается процесс прикуривания сигареты. Глубоко затягиваюсь и закрываю глаза, думая о том, человек все же живет только воспоминаниями. Будет что вспомнить в старости – так часто говорят люди пенсионного возраста. А вот я не помню практически ни одного значимого события. Я не помню свой первый секс (возможно к лучшему), свою первую драку (только последствия), из памяти ушел мой выпускной, новогодние подарки, большинство моих дней рождений. Вселенная нарочно забирает все лучшее и смывает в свой вселенский унитаз, чья черная дыра жадно засасывает все самое вкусное. Получается, я и не живу вовсе, только сижу на унитазе прокуренного туалета своего поезда и смотрю, как мои воспоминания смываются вниз, а мимо, в прямоугольнике темной форточки, проносится жизнь, бессмысленная и беспощадная.

После тупых скитаний по вагону я возвращаюсь на свое место. Паша негромко храпит, а из его наушников приглушенно кричит Джаред Лето, ну или Честер Беннигтон, впрочем, какая разница? Лера аккуратно постелила свое белье, заколола волосы и почивает, отвернувшись к стенке. Кажется, весь вагон спит, кроме меня и дешевого виски, танцующего на мутном дне пузатой бутылки. Я никогда не мог заснуть в поезде, и сегодня – не исключение. В который раз я трясусь то ли от холода, то ли по инерции с поездом под этим бледно-розовым предрассветным небом совершенно один. Должно быть, Питер, слишком ревнивый город. Видимо он хочет помучить меня одного, уже на полпути и без лишних свидетелей.

Состав постепенно замедляет ход, застывая в какой-то полной глуши. Я достаю из кармана телефон: до пункта «П» еще полтора часа. Новых сообщений нет. Пропущенных вызовов нет. Сигнала нет. В горле пересохло, и я делаю последний глоток прямо из бутылки. Дисплей телефона гаснет вместе с медленным падением моих век.

* * *

Когда поезд, наконец, подъезжает к Питеру все радостно гогочут, вытаскивают свои сумки и садятся на проходе. Еще какое-то время я молча туплю в окно, стараясь не думать о том, что меня ждет в эти мрачные два дня. Паша играется в телефон, Лера наводит марафет, а я уже ощущаю, как промозглый ветер-извращенец облизывает своим шершавым языком голые, беззащитные деревья.

Вместе мы сдаем белье, перекидываемся парой ненужных фраз с проводницей, хватаем сумки и вываливаемся на перрон. Первым делом мы с пашей закуриваем, скорее по привычке, нежели от желания. Небо подозрительно смотрит на нас, сгущаясь над вокзалом.

– Наверное, нужно где-то позавтракать? – с недоверием спрашивает Лера.

Я чувствую прожжённую пустоту в районе желудка и судорожно киваю.

– Я знаю неплохое место – паша поднимает большой палец и устремляется вперед за толпой вновь пребывших.

– Ну, здравствуй, Питер! – выдыхаю я дым и бросаю окурок на железнодорожные пути. Закидываю сумку и оглядываюсь на перрон. С неба начинает медленно сыпаться что-то мокрое и мелкое, что-то непонятное и неопознанное, что в Питере именуют просто – осадки.

– Ровно через год, как и обещал…

Мы сидим в какой-то темной мизерной рюмочной советских времен, каких в этом городе сохранились десятки, в девяностых они переходили из рук в руки, а в конце нулевых вдруг оказались у новых российских буржуа. Впрочем, свою стилистику это место явно не растеряло, потому как у барной стойки уже с утра примостились два завсегдатая с милыми опухшими физиономиями и глазами, полными житейской мудрости. Мы жуем невкусные тосты с ветчиной и сыром. Ветчина напоминает соленый картон, сыр впрочем, тоже. Чем это место отличается от других, я так не понял, разве что музыкой, характерной антуражу. Стоит сказать, что Питер выигрывает в этом вопросе, если ресторанчик в стиле ретро, то и музыкальный фон соответствующий, чего не скажешь о Москве, где в блюз-баре на полную громкость может бормотать 50 cent, вылезая из экранов плазменных телевизоров. А здесь все-таки культурная столица, как ни крути. Я стучу пальцами по столу в такт вальсу из кинофильма «Берегись автомобиля!», наблюдая, как Паша пьет уже 3 чашку экспрессо, а Лера укоризненно качает головой, читая новостную ленту.

– Ты бы завязывал с кофе, чувак. – советую я, окончательно разделавшись с бутербродом. – Слишком много кофеина на твои маленькие мозги.

– И это говорит мне человек, начинающий свой день со стакана глинтвейна.

– Я замерз!

– Ребята тихо, слушайте, что Гушман написал.

И тут Лера начинает излагать главную цель нашей поездки, которая заключается непременно в том, чтобы посетить модную выставку, заценить пару заумных инсталляций, перетереть с организаторами и идейными представителями, сделать посредственный фотоотчет и написать унылую рецензию. Короче, все как всегда. Уже год я занимаюсь этой псевдо журналистикой – пишу высеры, от которых оргазмирует якобы творческая молодежь, которая еще не доросла до яппи, но вовсю мечтает. Я каждый раз удивляюсь, что все это еще кому-то нужно. В наш век интернета, где у каждого, по меньшей мере, есть твиттер, блог и страничка в социальной сети – кто-то до сих пор нуждается в «авторитетном» мнении какого-то распиздяя. В наборе штампов самодовольного мудака, который запятые то ставить правильно не научился, потому что на уроках русского языка читал Чака Паланика вместо Розенталя. Кажется, я нащупал свой потолок и уже не надеюсь когда-либо достичь высот во второй древнейшей профессии. Действительно, зачем напрягаться, если на прожигание жизни с горем пополам хватает того, что мне платят сейчас. Дальновидность и амбиции? Это не ко мне. Я предпочитаю теорию малых дел: непыльная работка, вроде бы институт, собственное гнездышко внутри мкада и девушка с глазами цвета Jack Daniels.

В этот момент во мне просыпаются зачатки совести, и я уже хочу извиниться перед Мариной, но друзья одергивают мою руку, держащую телефон, и выводят из рюмочной.

До обеда мы слоняемся по городу, потихоньку двигаясь в сторону нашего пристанища. На гостинице мы сэкономили, потому что Паша пробил вписку у своего друга, питерского фотографа – Филиппа. Город постепенно окрашивается в черно-белую гамму, и только мерцание фонарей в лоснящейся Неве заставляет зрачки реагировать и различать силуэты причудливых домов и очертания острых крыш.

* * *

Наше трио поднимается на пятый этаж, почти, где Луна, волоча за собой уже ставшие неподъемными сумки. По стенам, вверх по спирали разбегаются глубокие трещины, а сквозняк, пролезающий сквозь щели ставней, так и норовит разворошить сырой пепел в банках из-под кофе. Запыхавшиеся, мы открываем дверь и моментально утопаем в вязкой неге под названием питерская богема. По обоям в стиле модерн словно струи ледяного ливня катятся звуки английского джаза. В воздухе висит смесь из табака, ароматических палочек и приторного шоколадного коньяка. Нас довольно вяло встречают, предпочитая шумным и уставшим москвичам меланхолию и северную безмятежность. Мы проходим в комнату, и Паша начинает знакомить нас с ее обитателями: фотограф Филипп (смуглая кожа, аккуратная бородка, растянутый свитер, типичный питерский прищур), дизайнер Ольга (высокая, худая и бледная, похожая на финку, нордическая красотка) и студентка театрального вуза Вика (шатенка с густыми бровями и пухлыми губами, к которым прилипла длинная сигарета, поверх очков – пронзительный и глубокий взгляд куда-то сквозь). Вдоль стен расставлены старые мягкие кресла, над облупившимся потолком качается бледная лампочка, а в центре комнаты доминантой возносится огромный черный рояль, набитый книгами по архитектуре и фотографии. Непринужденная беседа о дороге, погоде и новостях согревается коньяком, а ноги постепенно становятся ватными, и мы медленно сползаем по стенам на пол и убаюкиваемся ни то интеллектуальной беседой, ни то бесконечной мелодией саксофона.

Коньяк заканчивается аккурат в тот момент, когда тьма за окном становится абсолютно полной. Кто-то ставит на паркет бокал, но тот не удерживает равновесие и катится полукругом по комнате, пока не останавливается у поцарапанной ножки рояля, а чей голос тихо произносит:

– А пойдемте в ателье?

– Ага… – отвечает кто-то другой.

И после этого еще какую-то вечность ничего не происходит. Никто так не сдвигается с места и кажется, что все давно спят и разговаривают прямо во сне. Я давно заметил эту черту у людей из других городов, но питерские – это апогей. Они настолько неторопливы, что порой ощущаешь себя абсолютно больным человеком, с дюраселом в заднице, дерганным и нервным. Я не знаю с чем это связано, возможно, с тем, что в суровых северных широтах не особо и хочется двигаться, но скорей всего с тем, что большинство молодых людей здесь – откровенно не парятся. Я не видел на здешних станциях метро бегущих сломя голову студентов. Я не видел гнусавящих клаксонами в пробках безумных карьеристов в корпоративных галстуках. Я не знаю, кто работает здесь в «макдональдсах», «кофехаусах» и «теремках», видимо в сфере общепита трудятся исключительно дамы бальзаковского возраста, потому как весь молодой электорат, что встречался мне в этом городе – не работает, он лишь творит и плодит культуру в массы. Высокую или низменную – вопрос другой. Время тут идет медленней настолько, что вращение планеты практически не ощущается, в это время года здесь либо темно, либо очень темно, либо холодно, либо отвратительно ледяно. Приезжий сюда человек поначалу тотально регрессирует, пытаясь развернуться с помощью этилового спирта. Здесь тебя перематывает назад, выворачивает наизнанку, ты даже пьянеешь в обратную сторону, а засыпаешь исключительно под утро, потому что солнца здесь все равно не видно.

«Кто нас заметит? Кто улыбнется? Кто нам подарит рассвет? Черный цвет…»

Спустя несколько часов мы все же бредем через лабиринты идентичных дворов и косых переулков в заведение под названием «Atelier bar». По рассказам новоиспеченных знакомых, я узнаю, что это модное место, где тусуется самая одиозная часть молодой питерской богемы. Я слегка напрягаюсь, переглядываюсь сначала с Лерой, которая чешет экран своего айфона, затем с Пашей, который довольно кивает головой и закуривает сигарету. Меня проталкивают к входу, но я успеваю заметить этот старинный, готовый в любую секунду развалиться, фасад. (Что-то мне это напоминает). Именно за такими стенами всегда и скрываются девятые врата.

– Чего ты залип? Проходи! – толкает меня Паша в район лопаток.

В помещении настолько темно и ни чёрта не видно, что поднимаясь по лестнице, все светят под ноги своими мобильными телефонами. Мы забираемся на второй этаж и упираемся в барную стойку. Я заказываю сто грамм виски у бармена, похожего на зомби, выползшего из заброшенного склепа. Жадно отхлебываю, чтобы хоть немного приглушить гремящую из всех щелей музыку. Кажется, играет какой-то стремный витч-хаус, смешанный с вонки и дарк-сайдом. Ну а что вы хотели? Это же модное место.

Пока я допиваю виски, наша компания незаметно разбредается по темным углам этого клуба. Я остаюсь один на один с баром и психоделической музыкой. Эта ситуация не оставляет мне выбора, поэтому я пускаюсь в былинный марафон с препятствиями в виде различных шотов. Изредка со мной пьют «интересные» личности, у которых я мельком интересуюсь по поводу завтрашней выставки. Все эти манерные девицы, латентные гомосексуалисты, дохлые фронтмены убогих инди-групп, говнофотографы, говнопоэты, авангардные скульпторы и прочие хипстеры различного посола говорят мне что-то вроде: «Это будет гениально!», «Это порвет шаблоны!» «Не знаю, как Вы, а я думаю, это будет шедеврально» «А ты, лапочка, увидимся завтра!»

После очередной стопки текилы на меня вдруг огромной волной цунами накатывает тоска по Марине. Да-да, я вспоминаю о ней, только полностью отделив свой разум от происходящего, погрузив его в бездну жестоких страданий. Настоящая, высокодуховная скотина. А ведь еще несколько дней назад я валялся с ней в кровати и смотрел Сладкий ноябрь, умиляясь всей абсурдности происходящего.

– Может у меня раздвоение личности? – говорю я сам с собой.

– Не выдумывай себе оправданий, ты просто мудак бесчувственный! – режет внутренний голос.

Я кидаюсь в карман за телефоном, как за спасательным кругом, но оператор уже давно отказался соединять меня с ней. Кредит исчерпан. Расстреливаю обойму омерзительно-сопливых смс’ок, перезаряжаюсь сигаретой и снова стрелять, в темноту клуба, наугад, наощупь. Безответно.

В перспективе помещения беснуются чьи-то тела, похожие на демонов. Мне мерещится оргия, агония, содомия. Я тупо хлопаю глазами, пока не чувствую сильную горечь во рту от дотлевшей до фильтра сигареты.

Утопив бычок в пепельнице, я безнадежно отключаю телефон и знакомлюсь с еще одной модной представительницей среднего класса, чьи белые локоны, закутанные в пурпурный шелковый шарф, привлекли мой мутный похотливый взгляд отчаявшегося неоромантика. Мы заговариваем естественно о философии, в которой я ни черта не понимаю, но прекрасно делаю вид. Она загоняет длинную телегу о гедонизме, а я уже, кажется, потихоньку начинаю трезветь. После ее десяти минутного пассажа она поднимает свой вопрошающий карий взгляд в надежде услышать от такой пьяной, но все еще симпатичной свиньи как я – лаконичный, а главное логичный контраргумент.

Но тут я залезаю в самые страшные глубины своей испепеленной памяти и выуживаю оттуда цитату Ницше (что-то про самопознание и палача). Гробовое молчание. Понимая, что это было совершенно не в тему, я прошу помощи и бармена и заказываю на казенные деньги ей какой-то дорогущий коктейль, а себе порцию одно солодового виски. (Что очень круто по меркам студента средней руки) От чего ее глаза начинают искриться, словно огоньки мелькающих в пространстве бара сигарет и мобильных телефонов. То, что девушкам абсолютно плевать на внешность, я понял еще лет в шестнадцать. Ну, конечно, если ты не 200 килограммовый кабан с волосатой спиной и тюремной наколкой на коленке. Будь просто естественным, ведь им гораздо важнее то, что вываливается из твоего рта, а затем и кошелька. Вот она, социология в массах. Мы так любим заговаривать зубы и жевать ими роллы калифорния, что простые объятия или поцелуи уходят на второй план. Химия тел осталась в прошлом, развалилась вместе с римской империей, а может и раньше. Вы только подумайте, как часто мы используем выражение «трахать мозги». А ведь и правда, если мы начинаем испытывать к другому человеку что-то большее, чем похоть, то мы вначале имеем друг другу мозги, а уж потом все остальное. Циничный расчет, разбавленный сладкими идеалистическими соплями, которые, как любой другой насморк, периодически появляющийся в межсезонье, со временем проходит. А остаются только мигрени. Трахал ли я Марине мозги? Безусловно. В этом и была ее особенность. Мы оба начали с головы, ну прямо как палачи…

Пока я пытаюсь понять вывел ли я только что формулу современных отношений, либо мертвецки напился, девушка, которую я угостил коктейлем, уже тащит меня к себе. Ноги практически не слушаются, зато я нахожу в себе силы рассказывать ей о своих прошлых поездках в Питер и вожделенно лапать за задницу. Мы идем сквозь густую тьму целую вечность, пока не оказываемся в мизерной комнатке, на твердой, словно палуба Авроры, кушетке. Меня освобождают от брюк, зачем-то целуют, ломая языком всю мою теорию. Губы поднимаются выше, длинные волосы накрывают мою голову, а далее происходит неизбежное. И в этом моя проблема: мне не могут поиметь мозги, потому что они надежно заспиртованы…

* * *

Все когда-нибудь заканчивается и приходит пиздец. В моем случае он пришел в виде нового дня. Еще один день моей блядской жизни, которая плюс ко всему еще и забросила меня в Питер. Поворот головы: рядом лежит спящее тело, взгляд вниз: в ногах спуталась рубашка. Я еле-еле поднимаюсь, ищу туалет. В храме мыслей я думаю о том, что неплохо бы выйти в окно или принять ванну, в которую потом бросить фен. Но я как обычно малодушничаю и иду на кухню в поисках еды. В старом, пузатом холодильнике преимущественно йогурты, огурцы и кефир. Хватаю какой-то заветренный салат, хлопаю дверью, увешанной сувенирными магнитиками, и начинаю поглощать содержимое плошки. Пока я пытаюсь разобраться курица это или рыба, в воздухе рождается короткий писк. Я перевожу взгляд на стол, в середине которого маленькие электронные часы пробили 15:00. В следующую секунду звон падающей вилки сливается с моим протяжным «блять», а я наконец-то прозреваю, что это протухшие креветки с авокадо, и что инсталляции, на которых я должен был быть час назад – окончательно и бесповоротно просраны. Но я все равно метеором несусь в комнату, залетаю в штаны и рубашку, на пальцах перепрыгиваю в прихожую и закрываю за собой дверь.

Следующие сорок минут я скачу по трамваям и троллейбусам, мучая бабушек и девушек своим топографическим кретинизмом. Телефон включать я боюсь, потому что знаю – Лера страшна в гневе. А тирады перегруженной нецензурными выражениями в мой адрес мне сейчас точно не хочется. Когда я, наконец, добираюсь до выставочного центра, народ потихоньку расходится. На их лицах целая палитра чувств и эмоций, а на моем должно быть только кромешный саспенс перед неминуемым крахом. Я прохожу в конец галереи, где еще толпятся люди и пожимают руки организаторам. Не успеваю я поздороваться, как в затылок мне попадает сумка.

– Где ты был??? – проносится сзади свирепый женский фальцет.

– Эй! – сгибаюсь пополам.

– Я спрашиваю, где ты шлялся, Сафронов!?

– Отвечай, я сказала!

– Ну я…

– Что ты там мямлишь?

– Лер, я…

– Ты что? Ты не специально, да? Гушман тебя убьет, уничтожит и меня заодно!

– А еще раз показать не судьба?

– Не судьба, Сафронов, никто под ваше высокопреосвященство подстраиваться не будет, это тебе не кинотеатр. Алкоголик чертов! – орет Лера.

Я съезжаю на кресло и достаю из сумки последний выпуск журнала Men’s Health. Открываю разворот и прикрываюсь, пылая от стыда, журнал разъезжается домиком по моей похмельной физиономии, как бы подтверждая исследования британских ученых о том, что чрезмерное употребление алкоголя приводит к апатии, фрустрации и проебанству всего на свете.