Текст книги "Пиарщики пишут"

Автор книги: Wim Van Drongelen

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Михаил Калмыков

Калмыков Михаил Сергеевич, 21 год, Москва.

Студент 4 курса "Специалист по связям с общественностью". Российский Новый Университет (РосНОУ)

Факультет гуманитарных технологий и иностранных языков

Amnesiac

Предисловие

Если вы вдруг собираетесь прочесть следующий текст, то я просто обязан предупредить о деталях.

Это заурядная история про обычного молодого человека без цели в жизни, без идеалов и, наверное, даже без принципов, со своими косяками и закидонами. Вы будете смеяться, но это типичный герой нашего противоречивого времени и, к сожалению, посредственной литературы. Он глуп, но талантлив. Идеалистически красив и одновременно нарочито одиозен. Лицемерие и наигранная надменность – его главные козыри. Он каждый вечер одевается в свежую коллекцию пороков, а под утро едва ли помнит себя самого. В его жизни нет места подвигу, он не жертвует собой ради великого будущего, которого у него нет, не борется за судьбу отечества, в которое он не верит, не спасает африканских детишек от СПИДа и не испытывает угрызений совести, ввиду ее отсутствия. Он вообще по сути ничего не делает. По крайней мере, полезного, а значит он такой же, как вы, уважаемые 95 %, чем-то хуже, чем-то лучше.

И не найдетесь, что в конце я выдам вам мораль сей унылой басни или, упаси боже, смысл жизни. Какая может быть мораль у молодого столичного повесы? Никакой. Только сплошные стенания, сомнения и нытье, бессмысленное и беспощадное под соусом вроде бы искренних чувств, которые порой напалмом выжигают все язвы уже испорченной двадцатилетней душонки.

Если вы еще не передумали, то приятного чтения и помните, что я вас предупреждал.

Калмыков Михаил – обыкновенный студент, который, однажды случайно написал школьное сочинение по Евгению Онегину на пять и решил, что имеет право создавать тексты, весьма отдаленно напоминающие настоящую литературу.

Посвящается моей унылой молодости, которая растрачивается еще более бездарно и бесполезно, чем у героя этой повести…

Порой мне кажется, что создавать думающую и чувствующую материю было большой ошибкой. Она вечно жалуется. Тем не менее, я готов признать, что валуны, горы и луны можно упрекнуть в некоторой бесчувственности.

Курт Воннегут

Нелегко быть ребенком, заключенным в теле взрослого мужика, страдающего амнезией.

Фредерик Бегбедер

Мудрено и трудно жить просто!

Иван Гончаров

Я открываю глаза, и в моей голове, словно кто-то поворачивает ключ зажигания. Я со скрежетом и сожалением возвращаюсь в мир, который имеет вредную привычку бить наотмашь по нервной системе. Первым, что мне приходится увидеть это глаза: большие, темно-темно карие, практически черные, они искренне улыбаются мне. Веки чуть заметно моргают, а русые, слегка взлохмаченные волосы закрывают смертельно-яркий, утренний свет. Следующее что я чувствую – это резкий и всепоглощающий запах кофе. Казалось, он проникает всюду и прежде всего в мою носоглотку. Я осматриваю ее снизу вверх: конечно, она уже успела слегка накраситься, почистить зубы и зачем-то надеть нижнее белье. Её маленькая ладонь скользит по моей груди, пощекотав её ногтями, и тишину разбивает звонкий, будто бы еще детский голос.

– С добрым утром, – тихо шепчет она, что впрочем, лишнее, потому как в этой однокомнатной квартире мы, судя по всему одни.

Девушка подносит ко мне кружку. На маленькой деревянной дощечке появляется пара аккуратно нарезанных сэндвичей. Губы изгибаются в приятной, наполненной заботой улыбке.

Это был бы типичный портрет любящей пары из классического ромкома, если бы я не почувствовал, как уголки моих заспанных глаз надломились в скрытом отвращении.

Как же я ненавижу эти завтраки в постель! (Еле сдерживаю себя, чтобы не сказать это вслух). Заливать жгучий, крепкий кофе в нечищеный рот, жевать в неудобном положении эти дурацкие бутерброды, ерзая и роняя крошки на простыни. Сплошное издевательство. И все это под ее довольным и милым взглядом, излучающим псевдо-мамину любовь. А потом еще распылятся в лицемерных благодарностях по дороге в ванну.

Однако все могло быть и хуже, посудите сами, я мог проснуться от храпа восьмидесяти килограммовой коровы или обнаружить себя на заблеванном полу какого-нибудь замкадного обезьянника. О таких фактах моей жалкой биографии я уже постепенно стал забывать. Что и говорить – зажрался.

Если попробовать отмотать пленку моей памяти на двенадцать часов назад, то на экране будет сплошное слайд шоу Казимира Малевича. Пустота. Бездна. Тьма.

Честно говоря, я намеренно забыл предупредить это милое создание о своем маленьком недуге. Дело в том, что я страдаю кратковременными приступами амнезии и, глядя, на это пучеглазое миловидное лицо, я не имею не малейшего понятия, кто она такая, и что я делаю на этой кровати с бутербродом за щекой. Стоит ли говорить, что воспоминания о событиях этой ночи также обошли меня стороной. Повернув голову в сторону окна, я замечаю шпиль сталинской высотки, и солнечный шарик, что так укоризненно бьет по глазам. Ну, я хотя бы в центре этого бестолкового города.

Наверное, мне можно только позавидовать, ведь любому нормальному молодому человеку в жизни хочется проснуться после адовой вакханалии и не помнить ничего, кроме самого факта, что ты на ней присутствовал, и это было естественно потрясающе. Никаких стыдливых подробностей и головных болей. Красота. Но, как и все в этом жестоком и прекрасном мире, моя особенность имеет обратную сторону медали – жуткие мигрени и повышенная чувствительность.

Именно поэтому без удовольствия проглотив её завтрак, я содрогаюсь от озноба и ударов наковальни в висках, распластавшись по душевой кабине в позе пьяного осьминога. Горячая вода, будто стигматами, царапает мне спину, я закрываю глаза и пытаюсь сконцентрироваться. И не волнуйтесь за меня, я уже привык. Впрочем, если очень хочется.

* * *

Все началось, как вы уже догадались, в раннем детстве, когда мое еще девственное и неокрепшее тело попало в аварию. Начальная школа, рядовая экскурсия в зоологический музей. Все как обычно: полуразвалившийся икарус ковыляет по раздолбанному асфальту, неугомонные школьники не затыкаются, классный руководитель на переднем сидении флиртует с водителем, за запотевшими стеклами проносятся серо-кровавые девяностые. Заснеженные жигули трясутся на морозе, за безликими домами тускнеют купола церквей, все дружно едят сникерсы и убивают друг друга под музыку Майкла Джексона.

Я занят, тем, что развлекаю девчонок, изображая гида. Я стою в проходе, между креслами, лопочу какой-то бред в несуществующий микрофон. Девочки заливаются, мальчики гогочут. Меня шатает и я, воспользовавшись ситуацией, картинно заваливаюсь на Лену (любовь всей жизни) при каждом крутом повороте. От нее пахнет чем-то сладким и притягательным, должно быть клубничная жвачка (чуть позже я узнаю, что это называется похоть). Учительница злобно посылает проклятья мне в спину, (Лена в лицо), я не реагирую и продолжаю паясничать назло. На очередном перекрестке, кто-то влезает в наш ряд. Резкий тормоз, удар, я лечу назад, всем весело, месиво. Протяжный гудок, висок о подлокотник, непроизвольный смех, огромные, испуганные глаза классного руководителя. Тяжелое сотрясение, месяц в больнице, пюре на воде, сериал про Геракла, диагноз в шесть строчек и маленький шрам на виске.

Вот и все, что я помню о том прекрасном времени наиболее четко. Ведь детство – это палитра акварельных красок. Набор ярких пятен, которые размываются водой на белом альбомном листе твоей жизни. Ну, или как-то так.

Короче говоря, с тех самых пор я периодически теряю память на несколько часов. Периодичность приступов разнообразна и не системна. Это может происходить три дня подряд, а может, не появляется неделями.

* * *

Так или иначе, это случилось и сегодня.

Контрастный душ постепенно приводит чувствительность в порядок, я выползаю из душа и долго всматриваюсь в отражение. Голова еще болит, под глазами как обычно малиновые мешки, на губах образовались трещины. Я начинаю судорожно перебирать десятки флаконов и тюбиков на стеклянной полке, но безуспешно. Все они, видимо, предназначены для каких-то тайных и сугубо женских процедур. Останавливаюсь на креме для рук и втираю его в губы. Выглядит отвратительно. Здравствуй, авитаминоз, давно не виделись!

Натягивая джинсы, я планирую пути для отступления, потому как нахожусь на вражеской, к тому же совершенно неизвестной мне территории.

Левый носок почти поддался, но тут в обнимку со своим толстым котом входит она:

– Эй, ты куда?

Молниеносно выстраиваю сетку своего расписания.

– У меня очень важный семинар по истории журналистики через сорок минут. – Я делаю такой серьезный вид, будто мигом перевоплотился из сказочного раздолбая в сурового работника морга.

– Ты же сам мне вчера говорил, что это самый скучный предмет в мире!

– Она делает свои и без того большие глаза просто огромными. Вот вам и честность, дамы и господа!

– Точно, говорил, но вот преподаватель, я уверен, думает совсем по-другому, я бы с радостью остался, если бы этот маленький гоблин не держал меня в своем черном списке.

Она строит обиженную гримасу. Вроде выкрутился. Заканчиваю со вторым носком и вот я уже в прихожей прошу у нее таблетку от головы.

Прежде чем протянуть мне стакан с бурлящим в нем аспирином, эта садистка делает контрольный выстрел:

– Ты хоть мое имя помнишь? – и куда подевались забота, доброта и уют?

– А ты мое? – пытаюсь отшутиться я.

Попытка проваливается, она резко сует мне стакан, проливая половину на джемпер, и уносится на кухню.

– Пошел вон, скотина! – доносится фальцетом.

Я мысленно чокаюсь с котом и залпом осушаю стакан. Животное смотрит на меня с яростью.

– Меня Кирилл зовут, кстати, – бросаю я в ответ на его шипение и закрываю за собой дверь.

Стрелки часов сходятся на одиннадцати утра именно в тот момент, когда расходятся скрипучие двери лифта. Я вставляю наушники и включаю айпод, начинают играть The Cure.

 
«I don't care if Mondays black
Tuesday, Wednesday – heart attack
Thursday, never looking back»
 

Сегодня четверг и последний день октября. Тучи образовали огромный металлический дуршлаг, из которого безостановочно сыпет мелкий дождь. Достав из сумки зонт, я неторопливо иду в сторону метро. Безумно хочется курить, но ни сигарет, ни палаток, как назло нет. Я нахожу в джинсах жвачку и удовлетворяюсь орбитом без сахара. Губы по-прежнему сухие и обветренные.

Когда-то я дал себе слово не жевать жвачку, услышав в одной из «целительных» передач про её пагубное воздействие на все, начиная от зубов, заканчивая поджелудочной. Какое-то время я пользовался леденцами, затем исключительно сигаретами. Теперь приходится комбинировать и обещать себе, что брошу. А обещания себе – самые лицемерные из всех.

Метро как всегда представляет собой душную и смердящую помойку, которая разбухает с каждым годом все больше, все сильнее воняет и как следствие – дорожает. Я выплевываю резинку в пространство между перроном и входом в вагон и заползаю внутрь. По дороге я копаюсь в сумке с целью составить логическую цепочку событий этой ночи, но нахожу несметные сокровища безответственного студента гуманитарных дисциплин: студенческий билет с вложенным в него презервативом, гора мелочи, поцарапанная (от пива) зажигалка, смятый коммерсантъ (+20 к интеллекту), тетрадка с заметками о невыносимой легкости бытия, флешка, томик Набокова (+ 40 к понтам), паспорт и зачетка без единой печати. Тем временем поезд проезжает станцию, на которой находится университет. Лезу в карман за телефоном, на экране – смс от старосты: «Хоть сегодня ты явишься?». Стоп. Замечаю что-то фиолетовое на руке, поворачиваю запястье – бумажный браслет из клуба. Хотя по похмелью можно было и так догадаться. Ну, хоть что-то.

Напротив меня сидит человек странной наружности. На нем надет самопальный шлем, из которого торчат длинные сальные волосы. Лицо его небрито уже как минимум месяц. На ногах грязные черные ботинки, в руках он сжимает деревянный щит, обтянутый кожей и огромный, меч-кладенец. Такое ощущение, что он только что вылез из русского фэнтези. «Волкодав против чародея» – или что-нибудь такое. Он ловит мой оценивающий взгляд и сурово сдвигает брови, отвечая мне вопросительным кивком головы. Я отстраняюсь, делая вид, что ищу что-то в плеере, встаю и быстро ретируюсь в конец вагона. На чародея я явно не тяну.

Осторожно, двери закрываются, следующая остановка – дом!

* * *

Как любой классический иждивенец из хорошей семьи, я, конечно же, проживаю в квартире, что бережно хранили для меня бабушка с дедушкой. Уютная двухкомнатная берлога в пределах садового кольца была передана мне во владение полтора года назад, аккурат после того, как я окончил первый курс и стал наивно полагать, что во всех отношениях готов к самостоятельной жизни. Самостоятельная жизнь довольно быстро скатилась в бесконечное пьянство и тотальное безделье. Молодому творцу ведь нужно время и пространство для саморазрушения с последующей реинкарнацией, желательно в святого гения. Кстати о творце.

Я относительно рано начал проявлять себя на поприще так называемого креативного мышления, которое простиралось на различные сферы общественной жизни. Начиная с виртуозной игры на гитаре в подъезде, заканчивая критическими заметками о несправедливости жизни. Последние, в свою очередь, переросли в интерес к журналистике. Постепенно получилось так, что пустословить, то есть апеллировать языковыми средствами, у меня получалось гораздо лучше, нежели цифровыми. И вот, выйдя за ворота школы с бестолковым аттестатом подмышкой, я зачем-то решил позиционировать себя, исключительно как гуманитарий и естественно оказался у тяжелых дверей журфака.

Как бы то ни было, я довольно быстро разочаровался в высшем образовании, собственно как и оно во мне. За первые два года я оброс железобетонной броней цинизма и эгоизма. Завел рыбок и повысил уровень холестерина в крови. Попал в тусовку «креативных» студентов. Стал перманентно употреблять такие лексемы, как «дискурс», «трюизм», «когнитивный диссонанс», «эклектика» и т. д. (здесь и далее по тексту). Повесил на себя гордые ярлык современной молодежи, а-ля «постмодернистский нигилизм», подался в колумнисты на модный хипстерский портал и в конец обнаглел.

* * *

Квартира встречает меня духотой, спертым воздухом и повисшей в нем пылью. По идее дома дел до черта: постирать, подмести, помыть трехдневную посуду, разобрать (а сначала погладить) кипу рубашек, проветрить помещение, в конце концов! Но вместо этого скинув с себя одежду, я беру пачку сигарет со стола и судорожно закуриваю. На кухне находится помятое яблоко, в которое я жадно вгрызаюсь и включаю ноутбук.

Я всегда вел дневники, сколько себя помню. Это был совет врача, по его словам, это помогало бы мне контролировать и по возможности вспоминать то, что забирала моя амнезия. Сначала это были общие тетради, затем красивые, но бестолковые ежедневники. Потом появился блог и, наконец, твиттер! Ценность текста рухнула. Время стало идти быстрее, мемуары больше никому не нужны. Теперь твое послание миру должно уместиться в сто сорок чертовых символов.

Поэтому я пытаюсь выдавить из своей памяти какую-нибудь емкую фразу, но в голову не приходит ничего лучше, чем:

«Москва, ты снова меня трахнула этой ночью!»

Вечером, а если быть точным через сорок минут, я должен быть на очередной выставке современного российского искусства. Я как человек ленивый и сомневающийся – опаздываю и, конечно же, ставлю под сомнение существование такового искусства. По заданию моего главного редактора, который к слову уже с самого утра алкоголизируется там вместе со своими друзьями-геями, я должен проанализировать контент, скоординироваться с фотографом и выдать гениальный отчет, наполненный неподдельным восхищением. Для такого лицемера и балабола как я – в общем, не самое трудное занятие.

Однако все эти наставления моментально вгоняют меня в тоску, и посему я минут пятнадцать развлекаю себя выбором правильного сочетания рубашки и кардигана. После серфинга по френдленте и вконтакте начинаю одеваться. Из колонок рвутся Guns n’ Roses – «Sweet Child O' Mine». Я скачу по комнате в расстёгнутой сорочке и трусах, повязав на голову галстук словно повязку, и ору на всю квартиру:

 
Where do we go,
where do we go now,
where do we go
Where do we go,
where do we go now?
 

В тот момент, когда я уже собираюсь взять швабру в качестве гитары, в чувство приводит телефонный звонок.

– Алло?

– Алло, Кирилл, это я, ты где? – запыхавшимся голосом тараторит Паша.

Убираю звук колонок.

– Ну, я, как бы настраиваюсь, а ты?

– Да вот бегу за автобусом, через, сколько ты будешь?

Прижимаю плечом телефон и поворачиваю левое запястье.

– Через полчаса. – Говорю я с какой-то вопросительной интонацией.

– Хорошо, встретимся у входа. – бросает Паша и отключается.

– Зачем? – спрашиваю я у телефонных гудков.

* * *

Через полтора часа я захожу в здание галереи и поднимаюсь по деревянной винтовой лестнице. Все вокруг как будто пропитано творческим снобизмом. Просторное помещение, выкрашенное в бледный, молочный цвет. Складывается ощущение, что кто-то просто втер тонну мела в эти грязные стены, типа «придал старину». По бокам хаотично развешаны картины, посередине стоят черные кожаные диваны. Публика представляет собой типичное «треш-арт-шопито». Девочки в разноцветных вязаных шарфах и кедах, хмурые старики в беретах и обязательно бюргерских очках, надвинутых на крючковатые носы. Эстеты в твидовых пиджаках и кашне. Невтыкающие клерки в сопровождении своих якобы продвинутых девиц. Всюду снующие девушки-официантки, от которых пахнет потом и сигаретами. Вездесущие сборища хипстеров, залипающие у столов с алкоголем.

В одной из таких компашек я цепляю взглядом Пашу и дую к нему.

Паша – наш штатный фотограф. Если описывать его в двух словах, то его джинсы уже, чем его ноги, а фотоаппарат больше, чем его голова. А вообще Паша – неплохой парень, по крайней мере, мы с ним ладим, ну или типа того. Его главный промысел – индастриал-фото, а весь этот фриланс для портала – только способ заработать. Он пару раз кидал мне ссылку на свои фотки заброшенных заводов и фабрик. Жутковатое зрелище, впрочем, у каждого свои тараканы.

На лету я умудряюсь схватить два бокала вина с подноса официантки, и приземлиться прямо у Паши перед глазами:

– За высокое искусство, мой друг! – салютую я. – И будь оно проклято!

– Аминь! – улыбается Павел и жадно пьет. – Ты чего так долго?

Я долго цежу красную жидкость сквозь зубы, чтобы уйти от ответа.

– Гушмана видел? – поднимаю глаза.

– Да, небось, уже в оргии какой-нибудь участвует. – Подмигивает фотограф.

– Я вот сейчас пойду и наябедничаю, Павлик.

Он закрывает лицо руками и сквозь пальцы сокрушительно мямлит:

– О нет, пожалуйста, не надо!

– Ладно, ты сделал хотя бы пару снимков? – интересуюсь я.

– А то, – он хлопает рукой по висящему на тонкой шее фотоаппарату.

– Умничка, пойду ознакомлюсь с экспозицией, никуда не уходи.

– Слушаюсь и повинуюсь! – ехидничает этот скелет с зеркалкой и тянется за новым бокалом.

Я слоняюсь вдоль картин галереи, пичкая свой блокнот общими фразами, и одновременно поражаюсь работоспособности своего мозга. Мой взор останавливается на картине, на которой изображена центральная улица города, наполненная гигантскими надкусанными яблоками. На самом деле я наслаждаюсь отнюдь не живописью, а красивой миниатюрной девушкой, что пристально изучает этот арт-объект.

– Символично, вы не находите? – довольно громко растягиваю слова. Интересно мог я сказать еще большую банальность?

– По-моему, это какой-то product placement Apple. – она направляет на меня взгляд.

Голубые глаза сканируют меня с ног до головы так, что мне становится не по себе.

– Может быть, может быть.

Соберись, тряпка!

– Кстати, меня зовут Сафронов Кирилл, я – журналист известного Интернет-портала…

– Я заметила. – Прерывает она, кивая на мой бейдж.

– Ну вот, никакой интриги, – с досадой отвечаю я, переворачивая карточку тыльной стороной.

– Марина. – Протягивает маленькую ладонь. – Простой любитель сюрреализма.

Я только сейчас замечаю ее золотистые волосы, играющие на фоне бирюзового платка, плотно обмотанного вокруг шеи.

– Очень приятно, – смотрю на нее взглядом влюбившегося школьника.

– Что-нибудь уже написали? – наклоняет голову и хитро трогает мочку левого уха.

– Да. – прячу блокнот за спину – сплошное лицемерие!

– Так, так. – доносится знакомый хриплый голос из-за спины.

– Сафронов, хватит девушек снимать, мне статья нужна, а не еще одно разбитое сердце! – Мне на плечо падает тяжелая волосатая рука нашего главного редактора – Сергея Гушмана.

Я оборачиваюсь и вижу молодящегося сорокалетнего мужика в военных ботинках, в которые заправлены тертые узкие джинсы. Черная футболка с надписью: «Cowboy gay sex» очерчивает небольшую трудовую мозоль, а солнцезащитные очки Ray Ban в белой оправе прикрывают мешки под глазами. Кажется, этот человек вообще не спит и уж точно никогда не бывает трезвым, но как все евреи – бесконечно хитер и способен вести дела в любом состоянии.

– Сергей Вениаминович, я как раз анализирую общественное мнение, осваиваю аудиторию и все такое.

– Теперь это так называется? – раскатывается его противный смех, а белоснежный оскал слепит мне глаза.

– Ок, Кирюша, осваивай что хочешь, хоть целину, но позиционирование должно быть грамотным, – он тыкает в меня своим толстым пальцем. – Ясно?

Господи, где он берет эти слова? Позиционирование? Просто скажи, что надо жопу полизать организаторам и все.

– Угу, – мычу я и провожаю его взглядом.

Я засовываю руки в карманы и разворачиваюсь в поисках Марины, но вижу только яркую вспышку фотоаппарата. Закрываю глаза руками. Блокнот, зажатый подмышкой, падает.

– Улыбнись, придурок, нас ждет эпичная ночка! – сияет уже изрядно бухой Павел.

Epic Fail!

– С чего бы это?

– Гушман только что сказал, отмечаем открытие выставки, организаторы оформляют.

– Круто – киваю я и достаю сигарету.

– Эй, здесь нельзя курить – материализуется из света софитов быдловатый охранник именно в тот момент, когда я хочу прикурить.

– Что за день? Сплошные разочарования! – ворчу я, поднимая блокнот.

Внутри нарастает уже привычное и безрадостное чувство бесполезности всего, особенно предстоящей пьянки.

Я выхожу на улицу и, наконец, прогоняю через легкие табачный дым вместе с вечерней прохладой. Справа мне призывно подмигивают ксеноновые фары точь-в-точь, как глаза той девушки по имени Марина, что было такого в ней, что я так отчетливо запомнил это имя?

Спустя сорок минут я обнаруживаю себя в каком-то восточном, но определенно дорогом ресторане. Все вокруг курят кальян и звенят бокалами. За длинным деревянным столом сидит, по меньшей мере, человек двадцать, среди них Гушман, два томных гея-галериста, несколько унылых художников, десяток статичных девушек, выпавший из реальности Паша и ваш покорный слуга. Повсюду гремит музыка, смешивается с гоготом и дымом, образуя давящую пелену. Я не успеваю замечать, как меняется содержимое моего бокала, но отчетливо ощущаю, как алкоголь щиплет мои обветренные губы, и как я стремительно пьянею. Кажется, со мной говорят абсолютно все участники посиделки и одновременно никто. Я с неопределенной периодичностью бросаю что-то вроде: «Да, абсолютно точно! Да ладно? Это было бы просто супер!».

Каждые пять минут мне проталкивают кальянную трубку, и я без удовольствия чередую ее с сигаретой. Иногда я закусываю салатом, иногда какой-то разновидностью плова, иногда строю глазки манерной шатенке напротив, чьи монетно-образные золотые серьги и длинные черные брови прекрасно сочетаются с восточным антуражем.

Над столом постоянно проплывают какие-то тосты и долгие поздравления, но я стараюсь вслушиваться в забористые речи Паши, чтобы уловить в них нотку тревоги и во время оттащить товарища в туалет. Но парень в свою очередь держится стойко, вцепившись обеими руками в хрупкие плечи новоиспеченных подруг. Вместо него в сторону туалета тем временем кивает та шатенка, сверкая дьявольскими искрами из глаз.

Девушки очень любят говорить «да» в двух случаях: либо слишком рано, когда тебе необходимо еще двести грамм смелости, либо слишком поздно, когда твоя потенция безуспешно пытается поднять белый флаг.

Я отвечаю ей должно быть совершенно идиотской улыбкой, источающей девственное стеснение, и продолжаю закидываться ударными дозами виски, отчего окружающий мир плавно сворачивается в объектив fisheye и отчаянно теряет фокус. В какой-то момент мне в очередной раз заталкивают в рот кальян, и я глубоко втянув приторный дым, чувствую, как к горлу неизбежно подкатывает тошнота.

Неуверенно приподнимаюсь, мажу взглядом пространство и ретируюсь в уборную. По ушам начинают долбить «The Hurts – Wonderful life». На входе в узкий коридор меня хватает чья-то рука и затягивает в одну из кабинок. Мутный силуэт впивается мне в губы. Я поддаюсь, но чувствую, что процесс уже необратим. Она пытается расстегнуть мои штаны, в то время как я жадно глотаю воздух перед судорогой. Хлесткие руки резко дергают за ремень, и я, оттолкнув хищницу, проваливаюсь вперед, падая на колени.

– Don't let go! – поет сладкий голос.

Меня беспощадно тошнит.

– Never give up, it's such a wonderful life

– Буэ. у, бля! – мычу я, вытирая слюну.

– Ты отвратителен! – получаю я мощный удар каблуком в область задницы.

– Ууу ээ! – вою, облокотившись на унитаз.

 
Don't let go
Never give up, it's such a wonderful life!
Wonderful,
Wonderful,
Wonderful life!!!
 

* * *

Я бегу что есть мочи по темному проспекту, пытаясь оторваться от огромного мужика, режущего воздух своим гигантским мечом. Улица кажется бесконечной, словно я попал в какую-то сюрреалистичную рекурсию. С трудом передвигаю свинцовые ноги, стараясь не сбиться с темпа, но дыхание постепенно перехватывает, а его тень приближается все быстрей. Ноги подкашиваются, фонари сваливаются в кучу, и вот я уже на холодном и мокром асфальте ожидаю конца.

– Грамотное позиционирование! – страшным эхом говорит он, закидывая меч за голову.

– Это точно! – не своим голосом отвечаю я.

Меч в замедленном действии режет пространство, но за мгновение до удара огромное зеленое яблоко сбивает палача с ног, и он отваливает куда-то в сторону. Я непонимающе хлопаю глазами. Улица стремительно наполняется едким дымом. Где-то вдалеке сверкает вспышка фотоаппарата. Приподнимаюсь и иду на мерцание. Отмахиваюсь от серой пелены, я вспотел, в горле страшно пересохло. Вспышки все ближе. Все ярче. Все больнее обжигают сетчатку. Последний шаг. Белое марево заполняет все.

Я нахожу свое бренное тело на кровати именно в тот момент, когда утренний свет презрительно опускает свой взор на этот город грехов. Комната кажется совсем маленькой, вдвое меньше, чем обычно, голова втрое тяжелее. Еще одна мерзкая ночь показала идиотский сон и перетекла в очередное утро пятницы.

Холодный пол. Кухня. Стакан воды. Душ.

Придя в себя, я, наконец, решаю посетить университет. Не потому что хочу, а потому что надо (весьма спорное заявление). Подхожу к окну: к дорогам, словно изморозью приклеились автомобили, пробки гудят в обе стороны мостовой. На подоконнике замерзает старый цветок в керамическом горшке. Ртуть в градуснике украдкой подглядывает за мной, чуть вылезая из-за нулевой отметки. Мир кажется негостеприимным и гнусным местом.

Но делать все равно по большому счету нечего, поэтому я все же вытаскиваю себя на этот серый свет. Дождь наконец-то остановился, а если верить метеосводке – свалил в Питер. Жаль, что он не взял меня с собой. Я бы с удовольствием проветрил свои бесполезные мозги на финском заливе и как следствие простудился бы, пропав без вести среди сырых и ржавых парадных. Но вместо этого я спускаюсь в столичное метро.

По вагону еле-еле ковыляет хромая женщина неопределенной национальности, держа в руках листок А4, на который приклеена фотография маленького мальчика с лицом дауна. Видимо задумка состоит в том, что изображение несчастного ребенка, сжимающего в руках конструктор LEGO должно разжалобить отключившихся от реальности пассажиров подземки. Как и все подобные персонажи, она одета в грязный спортивный костюм, за спиной висит тяжеленный рюкзак, на голове обязательно повязан платок, подчеркивающий отчаяние и вселенскую скорбь. Она просит помочь, внимание, ради Христа (хотя, казалось бы, причем тут Он?), направив свои стеклянные глаза в бесконечность тоннеля, словно ожидая увидеть там свет. Всматриваясь в лица людей, понимаю, что я единственный, кто вообще зачем-то обратил внимание на этот объект, который, судя по всему, давно превратился в элемент декора столичной подземки. Студенты окунулись в свои телефоны, женщины в детективы, мужчины в газеты, даже старушки, вечно страдающие за компанию, очевидно, насмотрелись передач по НТВ, разоблачающих мафию подземелий, и только осуждающе причитают. На долю секунды меня одолевает желание выпотрошить свою сумку на предмет надоедливой мелочи, о которой я никогда не вспоминаю в нужный момент. Но то ли я начинаю стесняться, то ли мотив кажется мне чересчур циничным (а скорее просто лень), поэтому я бросаю это затею и протискиваюсь к дверям, за которыми начинает мерцать советский мрамор.

На станции меня выносит вместе с потоком людей и разбивает о волнорез противоположной толпы. С минуту я барахтаюсь среди движущихся тел, пока не оказываюсь на эскалаторе, выталкивающим, словно силой Архимеда, меня на поверхность.

* * *

Серо-бежевое здание университета выглядит устрашающе уныло. Да, именно здесь вершится суд над молодыми и перспективными умами будущих героев-стахановцев пресловутой модернизации России. Под длинными окнами нависли грязные кондиционеры, по стенам, словно извилины великих советских ученых, разбежались глубокие трещины. Вдоль здания скользят трамваи и пробиваются кареты скорой помощи, вокруг шпиля кружат черные птицы, задевая тяжелые пепельные облака.

Перебегаю светофор, здороваюсь с кем-то, поднимаясь по ступенькам, вокруг переминающиеся с ноги на ногу студенты, докуривают свои сигареты. На проходной пахнет кофе, охранники вспоминают название реки в Лондоне:

– Пять букв, ёшкин кот! – возмущается седовласый.

– Ведь помнил же! – шевелит густыми усами толстый.

– Темза. – прикладывая пропуск, бросаю я.

– Че? – хором.

– Темза, река. – Отвечаю я им.

– Точно! – восклицают они.

У кафетерия по обыкновению хихикают первокурсницы. Стреляю фирменным взглядом – в яблочко! Симпатичная брюнетка в темно-синей тунике, прижимающая к груди учебник по стилистике русского языка, смущено опускает взгляд. Неплохо, Сафронов, неплохо, только вот зачем? Все равно у тебя никогда ничего ни с кем не получится. Ты же вредоносная бактерия, ты паразит, незаметно и безболезненно портящий всем жизнь. Тебе никто не нужен, только ты сам – бестолковый, самовлюбленный нытик ну или такая же, как ты, испорченная и обиженная на весь мир девица с комплексом Бога.