Текст книги "Отец Иоанн (Крестьянкин)"

Автор книги: Вячеслав Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Как реагировал на смуту 1922 года Ваня Крестьянкин? Понимал ли он вообще, что происходит? Конечно же понимал, ведь ему было уже двенадцать лет. И твёрдо сделал выбор – ведь не случайно же оплот прежней, «тихоновской» Церкви разместился в то время не где-нибудь, а на Черкасской улице, в скромном храме Успения Божией Матери, буквально по соседству с домом Крестьянкиных. Но раскол не смог не затронуть его душу. С болью в сердце подросток наблюдал, как рушится привычный церковный уклад Орла, как движутся по улицам подводы с монахинями-старицами упразднённого Введенского монастыря (тогда вынуждена была покинуть монастырь и его 33-летняя двоюродная сестра, монахиня Евгения), как втягиваются близкие ему люди в распри и ересь обновленчества. Разорение древних обителей, ограбление храмов, издевательства над Церковью и Патриархом, арест владыки Серафима, отступничество тех, кто ещё вчера клялся в верности (родной ему Ильинский храм тоже перешёл в обновленчество) – всё это порождало в душе уныние, разочарование, отчаяние. Даже он, с младенчества не представлявший себе жизни без храма, задавал себе ядовитый вопрос: как молиться Господу, если он допускает подобные беззакония?..

Елизавета Илларионовна, видя, что с сыном творится неладное, пыталась успокоить его: «Сыночек, так Богу угодно. Видно, так надо. Бог плохо не сделает». Но это бесхитростное объяснение вызвало ещё больший протест. В жизни Вани Крестьянкина наступила, в сущности, первая серьёзнейшая «развилка», на которой ему предстояло решить, как жить дальше.

Может быть, именно отчаяние, нежелание иметь дело с внешней жизнью, в которой творилось непотребное, толкнуло его на просьбу, с которой он обратился в октябре 1922 года к епископу Елецкому Николаю. Владыка Николай, в миру Алексей Николаевич Никольский, родился в 1879 году и был земляком Вани, коренным орловцем. Вместе с владыкой Серафимом прошёл через показательный суд, но уже в октябре 1922-го был освобождён. Убедившись в том, что обновленчество в губернии почти победило, владыка Николай рискнул создать «самоуправляющуюся автокефальную Елецкую Церковь», которой подчинялись также и «тихоновские» приходы Орла. Но в конце ноября того же года по обвинению в «поддержании устоев тихоновской церковной политики, которая своими деяниями поддерживает как русскую, так и заграничную контрреволюцию», владыку Николая снова арестовали и выслали в Воронежскую губернию.

Именно в октябре 1922 года, когда владыка Николай после освобождения уезжал из Орла в Елец, и произошла сцена, которая предопределила будущее Вани Крестьянкина. Вокруг владыки толпились прихожане-«тихоновцы», и 12-летнему иподиакону тоже захотелось получить благословение. Чтобы обратить на себя внимание епископа, он осмелился коснуться его руки. Наклонившись к Ване (роста тот был небольшого), владыка ласково спросил:

– Ну а тебя на что благословить?

– Я хочу быть монахом.

Окружающие примолкли. Напомним: стояла осень 1922 года, разгул обновленчества в России, когда, казалось, «тихоновская» церковь побеждена окончательно и скоро уйдёт в подполье, как в древние времена. Одним из главных пунктов обновленцев была борьба с монашеством, и на своём «соборе» они подтвердили это, одним махом упразднив множество древних обителей. Так что слова «Я хочу быть монахом» в том году звучали дерзко, упрямо, самоотрешенно, звучали наперекор всему, что творилось вокруг. Ваня Крестьянкин прилюдно просил благословить его не просто на будущую личную судьбу, но на подвиг во имя Церкви, возможно – на мученичество. И одновременно отрекался от того хаоса, который царил вокруг и мешал сосредоточиться на главном – том, ради чего он родился на свет... А от возможной своей «светской» судьбы, от брака он отрёкся ещё тогда, когда стал иподиаконом.

Владыка Николай молчал, положив руку на голову Вани и глядя куда-то вдаль. Наконец он медленно проговорил:

– Сначала окончишь школу, поработаешь, потом примешь сан и послужишь, а в своё время непременно будешь монахом.

Так оно и произошло. Никогда больше в жизни Ивана Крестьянкина не было тревог о будущем. «Не планируй сейчас свою жизнь, – писал о. Иоанн в старости, – молись: Скажи ми, Господи, путь, в оньже пойду, яко к Тебе взяв душу мою. И увидишь чудо Божиего водительства по жизни. Главная цель – богоугождение ради любви к Богу, из него возрастает спасительный плод. А как, какой дорогой, по каким ухабам пройти придётся, – это дело Божие».

«Чудо Божиего водительства» Ваня увидел вскоре воочию. В марте 1923 года позиции обновленцев в Орле начали колебаться – архиепископа Леонида лишили кафедры, прошедшие 12 марта перевыборы епархиального собрания показали, что «тихоновцы» не собираются сдаваться. А 15 мая в Орле произошёл инцидент, продемонстрировавший силу духа тех, кто не изменил Патриарху. В тот день, когда в Никольском храме обновленцы начали свою службу, прихожане стали уходить из церкви с криками: «Долой! Нам не надо наёмников, пусть будут старые священники, а вы должны служить для коммунистов». К храму спешно прибыл начальник городской милиции во главе большого отряда, но прекратить беспорядки не удалось, и служба обновленцев была сорвана.

А 26 июня 1923-го вышел на свободу и сам Патриарх Тихон, который немедленно выступил с заявлением о своём возвращении к управлению Церковью. Большинство верующих признало Патриарха своим законным главой. Временный «обморок» массового обновленчества, которым была поражена Церковь во второй половине 1922-го, закончился так же быстро, как и начался.

И – надо же было такому случиться – вскоре церковный староста Пётр Семёнович Антошин отправился по делам в Москву и взял с собой Ваню Крестьянкина. Ещё недавно он и мечтать не смел о том, чтобы самому увидеть Патриарха. А ведь увидел, более того – получил от него благословение после службы в Донском монастыре. Уже в старости о. Иоанн говорил о том, что до сих пор чувствует ладонь Патриарха на своей голове...

Шестьдесят шесть лет спустя, 9 октября 1992-го, о. Иоанн Крестьянкин так сказал в своей проповеди в день памяти святителя Иоанна Богослова и святителя Тихона: «Гонение новых богоборцев XX века подвергло Святейшего Патриарха Тихона мучениям несравненным. Он горел в огне духовной муки ежечасно и терзался вопросами: доколе можно уступать безбожной власти? Где грань, когда благо Церкви он обязан поставить выше благополучия своего народа, выше человеческой жизни, притом не своей, но жизни верных ему православных чад? О своей жизни, о своём будущем он уже совсем не думал. Он сам был готов на гибель ежедневно».

После освобождения Патриарха влияние обновленчества начало стремительно сокращаться, и уже к концу 1923 года множество обновленцев, принеся покаяние, вернулись в Патриаршую Церковь. Если осенью 1925-го в СССР насчитывалось 9093 обновленческих прихода (30% от общего числа), то к зиме 1926-го – уже 6135 (21,7%), а к зиме 1927-го – 3341 (16,6%). И хотя обновленческие храмы продолжали действовать в стране до второй половины 1940-х (оплотом обновленчества оставались Краснодарский и Ставропольский края), в целом «Живая церковь» как явление потерпела крах, оставшись в истории приметой смутного времени, одним из болезненных экспериментов постреволюционной эпохи и одновременно – расчётливых проектов власти по взрыву Церкви изнутри.

А в апреле 1924-го орловцы-«тихоновцы» радостно передавали друг другу ещё одну светлую новость – по амнистии вышел из тюрьмы владыка Серафим. 29 мая он был возведён в сан архиепископа и поселился на Черкасской улице, соседней с Воскресенской, на которой жили Крестьянкины, в доме архимандрита Пантелеймона (Филиппова, 1877—1932), духовника Введенского женского монастыря. Владыка и служить стал на Черкасской, в храме Успения Божией Матери – и служил так, что храм был полон всегда. По субботам, воскресеньям и праздничным дням он произносил там проповеди. А хор, состоявший из монахинь разорённого в 1923-м Введенского монастыря, быстро приобрёл славу лучшего в городе... К сожалению, Успенский храм в 1932-м был закрыт, после войны снесён, и сейчас на его месте находятся производственные корпуса «Легмаша».

Именно службы владыки Серафима, его доброта, стойкость, мягкое, но непреклонное мужество окончательно вернули покой в душу его иподиакона Вани Крестьянкина. «Ничто так не может увлекать и одушевлять, как наглядный пример, – вспоминал он. – И ни от кого нельзя так легко и радостно научиться жить по-христиански, как от того, кто сам искренне и радостно работает Христу». Уверенности и сил придавало и то, что владыка живёт на соседней улице. Однажды, когда Крестьянкины собрались отмечать день рождения Вани и на столе уже появились аппетитно пахнущие пирожки, в окно дома раздался негромкий стук. Это сам владыка Серафим пришёл поздравить мальчика с праздником. Можно представить, какой радостный переполох поднялся в доме!.. А подарок, сделанный архиепископом, мальчик по праву считал драгоценным. Это была фотография в простой деревянной рамке, на которой были запечатлёны владыка Серафим и владыка Николай. На обороте – надпись: «От двух друзей юному другу Ване с молитвой, да исполнит Господь желание сердца Твоего и да даст Тебе истинное счастье в жизни. Архиепископ Серафим». Один из друзей, владыка Николай, в это время уже был в заключении...

Эту фотографию о. Иоанн бережно хранил всю жизнь. А когда в 2000 году решался вопрос о прославлении владыки Серафима в лике священномучеников, снял её со стены своей келии и отдал, чтобы приобщить к материалам о канонизации. Решением Священного Синода Русской Православной Церкви от 17 июля 2001 года имя погибшего в годы репрессий владыки Серафима было включено в Собор Святых Новомучеников и Исповедников Российских XX века.

...Шли годы, а гонения на Церковь не прекращались, напротив – они принимали всё новые и новые формы. Власть действовала самыми разными методами – как лобовыми, нахрапистыми (создание в 1925 году Союза безбожников, с 1929 года – Союз воинствующих безбожников), так и внешне вполне нейтральными и даже «логичными». Так, в циркуляре НКВД РСФСР №351 от 19 сентября 1927 года было сказано, что в качестве причин для закрытия храмов могут быть выдвинуты такие, как «отсутствие служителей культа», «отсутствие своевременного ремонта», а то и «постановление общего собрания граждан». То есть не ремонтировался храм несколько лет, арестовали настоятеля – значит, можно закрывать. Нечего и говорить, что такие причины стали находиться в избытке. В апреле 1928-го в Орле закрыли Богоявленский храм, 13 июля начали разбирать колокольню старого Смоленского (того, где крестились и венчались предки Вани), 1 ноября окружному музею была передана часовня Георгиевской церкви, а 4 ноября – часовня Михаило-Архангельской. 20 мая 1929 года закрыли Крестовоздвиженскую церковь и передали её под клуб завода имени Медведева, а под столовую того же завода была передана бывшая Покровская церковь. В Преображенский храм въехал антирелигиозный музей, в Борисо-Глебский – производственные мастерские педагогического техникума, в Лутовский храм – армейский клуб... По состоянию на 15 июля 1929 года в Орле было закрыто 17 церквей, 2 монастыря, 9 часовен и молитвенных домов. Действующими оставались 18 храмов.

Конец 1929 года ознаменовался борьбой с колокольным звоном. 6 декабря 1929-го НКВД РСФСР дал указание своим органам на местах запретить «так называемый трезвон, или звон во все колокола», оставив только «звон в малые колокола установленного веса и в установленное время по просьбе религиозных организаций». Зимой 1929/30 года «по требованию трудящихся г. Орла» большие колокола с храмов города были сняты «и реализованы порядком, установленным для госфондимуществ». Именно тогда умолк громогласный звон, которым так славился Орёл... В памяти о. Иоанна это событие совместилось с упразднением городских монастырей, которое состоялось на шесть лет раньше. Но и это было ещё не всё. Новый удар по орловскому православию пришёлся на 1930—1931 годы. К маю 1931-го в Орле осталось 15 действующих храмов, из которых пять, в их числе родной для Крестьянкиных Ильинский, были обновленческими.

К этому времени в жизни Ивана Крестьянкина произошло несколько заметных перемен. В 1929 году, в возрасте 19 лет, он наконец окончил школу-девятилетку. Поскольку во время учёбы ему хорошо давалась математика, после школы он поступил на курсы бухгалтеров и после их окончания без труда нашёл работу счетовода в Орловском районном сельскохозяйственном кооперативном союзе. Работал на совесть и даже стал своеобразным «рационализатором», предложив директору для выправления запущенной бухгалтерии создать две группы – одну для обработки «свежих» финансовых документов, вторую для обработки старых. Но всё это было внешнее. Подлинная жизнь молодого человека продолжала протекать в храме.

И сразу же начались трудности с совмещением мирского и церковного. В том же 1929-м в СССР произошла реформа календаря, и вместо традиционной недели 1 октября была введена так называемая «непрерывка», где все рабочие дни были разделены на пять групп, названных по цветам (жёлтый, розовый, красный, фиолетовый, зелёный), причём каждая группа имела свой собственный выходной день в неделю. А 1 декабря 1931-го непрерывку сменила шестидневка, где день отдыха приходился на 6, 12, 18, 24 и 30-е число каждого месяца. Понятно, что главной причиной этих новаций было желание поломать устоявшийся веками уклад верующих людей, сделать их послушными «винтиками», которые между храмом и работой без сомнений выбирали бы работу. «Воскресенья» в традиционном смысле этого слова ушли в прошлое (вернутся они только летом 1940-го с введением семидневной рабочей недели). Отголосок шестидневки остался в печально-ироничном стишке: «Спасибо партии родной / За доброту и ласку, / Что отобрали выходной / И обо...ли Пасху».

Но православные, как и можно было предположить, свой календарь менять не собирались. И когда однажды бухгалтера Ивана Крестьянкина вызвали на работу в воскресенье, которое согласно новым мирским правилам было рабочим днём, объяснив это тем, что случился очередной «аврал» и его надо ликвидировать, юноша ответил коротко и чётко:

– Я не причина вашей отсталости, я и не жертва её ликвидации.

На следующий же день он прочёл приказ о своём увольнении...

Поскольку мама, Елизавета Илларионовна, к тому времени уже начала прихварывать, каждая копейка в домашнем бюджете имела существенный вес. Начались обивания порогов других орловских контор, но очень быстро Иван понял – уволили его с «волчьим билетом», сделав в личном деле какую-то пометку. Во всяком случае, в отделах кадров сразу же начинали смотреть на него как на зачумлённого.

Впрочем, была возможность устроиться в орловский театр, где гримёром работал старший брат Ивана Константин. Он воодушевлённо расписывал младшему перспективы:

– Представляешь, как будет здорово смотреться в программках – за парики отвечает Крестьянкин К., а за костюмы – Крестьянкин И.!

Но на это Иван серьёзно ответил:

– Нет, брат. Спасибо, но у меня в жизни своя цель – я хочу стать священником и монахом.

Увольнение получалось скрывать около месяца. По утрам Иван исправно «шёл на работу», а отсутствие зарплаты удалось скрыть с помощью продажи подарка юродивого Афанасия Андреевича – скрипки. Футляр от неё юноша оставил себе на память.

Но всё тайное рано или поздно становится явным. Мама узнала и об увольнении, и о том, что другую работу в Орле найти невозможно. И тогда в доверительном разговоре сына с матерью прозвучало: Москва. Ваня ещё раз рассказал, какое глубокое впечатление на него произвели поездка в Москву в 1923-м, встреча с Патриархом. Может быть, стоит попробовать счастья в столице?.. Тем более что православный Орёл гибнет и пустеет буквально на глазах. Выслали из города любимого владыку Серафима, и даже родную Воскресенскую улицу 14 мая 1929-го переименовали, страшно сказать, в улицу Безбожников. Как на такой жить?.. А Москва не провинция, полностью разорить её будет трудно даже неистовым врагам Церкви... Да и закадычные друзья-соседи уже перебрались туда – Александр и Василий Москвитины жили в Москве с конца 1920-х.

В ответ прозвучало неожиданное:

– Сынок, а ты спроси совета у матушки Веры. Как она скажет, пусть так и будет.

Матушку Веру, Веру Александровну Логинову, хорошо знал весь православный Орёл. До 1923 года она была насельницей Введенского женского монастыря, а до пострига – женой генерала. Высокую, статную, с суровым лицом, матушку Веру часто можно было видеть проезжавшей по улицам города в конном экипаже. Она обладала особым даром знания, кому именно нужна её помощь, и сама появлялась у людей дома.

К старице отправились вдвоём. Она встретила Крестьянкиных приветливо, Ваню помнила ещё шестилетним пономарём. И вот перед ней стоял 21-летний юноша, собиравшийся покидать родное гнездо.

Ваня был готов к любому ответу матушки Веры, но всё же удивился, когда она без колебаний благословила его на переезд в столицу. Матери объяснила, что все происходящие с ним неприятности временны, бодрому духу они не вредят. А потом загадочно добавила, снова обращаясь к Ване:

– А встретимся мы с тобой через много лет на псковской земле. Бог провожает, Бог и встречает. И слава Богу!

Над смыслом этой фразы Иван задумываться не стал: раз старица сказала, значит, рано или поздно всё прояснится. И домой возвращался одновременно в грустном и приподнятом настроении. Жаль было расставаться с родным городом, прощаться с матерью, братьями и сестрой. Но нужно было двигаться дальше. В Москву, в Москву, в Москву...

Самым ценным, что увозил он из дома, была икона Божией Матери «Знамение» – та самая, которую мать отказалась продать в голодном 1922-м. Елизавета Илларионовна благословила его этой семейной реликвией. И последний орловский храм, который он видел из окон поезда, тоже был посвящён иконе Божией Матери – Иверской. Красивейший этот храм хоть и был закрыт при обновленцах, но не снесён, и его одиннадцать золотых куполов ярко сияли на солнце, как в старые времена... Бог действительно провожал его.

Глава 3
МОСКВА ЗЕМНАЯ И МОСКВА НЕБЕСНАЯ

Курский вокзал в начале 1930-х по традиции многие ещё называли Курско-Нижегородским. Именно на его перрон вышел из орловского поезда невысокий кудрявый юноша в очках, навьюченный большим чемоданом, несколькими узлами и... пустым футляром от скрипки (подарок Афанасия Сайко Иван взял с собой).

Куда он, уставший после пятичасовой вагонной тряски, отправился с дороги?.. Можно предположить, что к друзьям-орловцам Москвитиным, которые уже вполне могли считаться столичными жителями. Старший, Василий, работал в торговле, а Александр, почти Ванин ровесник, после окончания учётно-экономического института трудился старшим счетоводом в 3-м конном парке. Несмотря на внешнюю встроенность в светскую жизнь, оба брата Москвитины продолжали вести и церковную. Так, Александр в 1930-м принял в Смоленске тайный иноческий постриг с именем Афанасия, а Василий – постриг с именем Владимира. После почти повсеместного разгрома монастырей тайное монашество стало одной из форм церковной жизни в СССР. Внешне монах в миру ничем не отличался от окружающих, и его сослуживцы не подозревали о его постриге.

Конечно, присутствие земляков-друзей сильно помогало на первых порах, ведь в начале 1930-х «зацепиться» в Москве приезжему провинциалу было отнюдь не легче, чем сейчас. Конкуренция за рабочие места соседствовала с множеством ограничений, и главным была прописка. С 1925 года каждый гражданин СССР должен был быть прописан по месту жительства, штамп об этом ставился в удостоверение личности. После того как в декабре 1932 года ввели паспортную систему, штамп ставился уже в паспорт. Без прописки находиться где бы то ни было и тем более по-лучить работу было невозможно. Так что самыми главными хлопотами для новоявленного москвича стали поиски жилья и прописки.

Жилищный вопрос разрешился довольно скоро – в Большом Козихинском переулке нашлась некая старушка по имени Анастасия Васильевна, которая согласилась сдать парню из Орла угол в комнате на первом этаже. Но по поводу прописки решительно воспротивилась: «Приведёшь мне тут девку, и что я с ней делать буду?» В конце концов нашлась возможность прописаться в другом месте. А московская жизнь Ивана Крестьянкина началась здесь, в Большом Козихинском, дом 26, квартира 1[5]5
  В заявлении на реабилитацию, поданном 5 февраля 1989 года, о. Иоанн указал в качестве домашнего адреса Большой Козихинский переулок, дом 29. Однако в справке на Крестьянкина И. М., полученной автором из Центрального архива ФСБ России и составленной по материалам следственного дела № Р-34900, указано: «На момент ареста <...> проживал по адресу: г. Москва, Большой Козихинский переулок, 26, кв. 1».


[Закрыть], – бывшей дешёвой гостиничке, в 1901 году принадлежавшей Ивану Ильичу Шапошникову, а в 1917-м – разбогатевшему крестьянину Сергею Степановичу Виноградову...

Это самый центр Москвы, но до сих пор тихий. Переулок идёт от Большой Бронной к Садовому кольцу параллельно Малой Бронной. По соседству, всего в одном квартале, находятся Патриаршие пруды (в 1924-м они были переименованы в Пионерские, но название не прижилось, и в обиходе их продолжали звать по-старому). Таким образом, приехавший из Орла юноша поселился в одном из самых «булгаковских» мест столицы – Берлиоз попал под выдуманный Булгаковым трамвай примерно напротив 42-го дома по Малой Бронной, то есть буквально в двух минутах ходьбы от 26-го номера в Большом Козихинском, если идти напрямую через двор; и, по идее, истерические женские крики и свистки милиции, огласившие место происшествия, должны были быть хорошо слышны в комнате Вани Крестьянкина. Но в те годы никаких ассоциаций с героями «Мастера и Маргариты» у москвичей это место не вызывало, ведь и сам роман ещё не родился на свет. Да и Ивана, узнай он об этом, такое соседство, конечно, не обрадовало бы.

Время от времени, как любая московская улица, Большой Козихинский переулок нёс потери – на месте старых домов появлялись либо новоделы, либо просто пустоты, поджидающие застройщика. На месте дома № 26 сейчас как раз такое поросшее деревьями «пустое место», к которому слева примыкает величественный доходный дом постройки 1913 года, принадлежавший А. А. Волоцкой и возведённый автором первого московского небоскрёба Эрнстом Нирнзее (современный адрес – Трехпрудный переулок, 11/13). В 1930-х пустота была занята сразу двумя не сохранившимися ныне домами – № 26 и 24. Напротив, через переулок, и сейчас высится монументальная пятиэтажка № 27, построенная в 1911-м в стиле «модерн» В. И. Рубановым для домовладельца А. И. Себрякова. В этом доме жили создатель общества «Бубновый валет» художник Аристарх Лентулов и дочь основателя Спасо-Влахернского женского монастыря Ирина Головина.

Сам по себе Большой Козихинский ещё с конца XIX столетия продолжал нести отчётливый богемно-студенческий отпечаток. Когда-то здесь в непрезентабельных доходных домах, которые без лишних церемоний называли «Адом», снимали квартиры бедные московские школяры, а потом их понемногу сменили актёры. Самым знаменитым уроженцем переулка был поэт Аполлон Григорьев, а самым знаменитым жильцом – «Бетховен русского театра», звезда Малого, глухой актёр Александр Остужев (жил в доме № 12; в 1959—1993 годах переулок носил его имя).

Жилище Вани было, откровенно говоря, убогим. В углу – покрытая салфеткой тумбочка, табуретка и сундучок, служивший жильцу постелью. В изголовье сундучка – канализационная труба, начинавшая работу в пять утра. Нашли своё место многочисленные привезённые из Орла иконы, футляр от скрипки Афанасия Сайко. От остального пространства комнаты угол отделяли ситцевая занавеска и шкаф. После родного дома такие условия могли показаться спартанскими кому угодно, но Иван не роптал. В конце концов, в подобных (или ещё похуже) условиях тогда ютились и многие москвичи, не говоря уж о жителях других городов и весей.

С помощью братьев Москвитиных работу молодой бухгалтер нашёл сравнительно быстро. Спрос на профессионалов в финансовой сфере был стабильным, особенно на небольших предприятиях, которых в Москве начала 1930-х хватало. Итак, отныне он – счетовод финансово-счётного отдела Московского областного союза потребительских обществ, как сокращали в справочниках тех времён, – МОСПО. Размещался МОСПО на Мясницкой, 43, в изящном одноэтажном особняке постройки конца XVIII столетия – доме князя А. И. Лобанова-Ростовского, где нередко бывал в своё время Пушкин. Далековато от Большого Козихинского, но что поделаешь. Правда, в мае 1935-го в быт москвичей вошло метро, а от станции «Кировская» (нынешние «Чистые пруды») до 43-го дома на Мясницкой (в то время улицы Кирова) идти уже не очень долго.

С получением работы разрешился ещё один немаловажный вопрос – продовольственный, ведь Москва до 1935-го продолжала жить по карточкам, и свою законную норму (хлеб – 400 граммов в день, мясо – 100 граммов в день, крупа – 750 граммов в месяц, селёдка – 250 граммов в месяц, сахар – кило в месяц) Иван мог получать, только будучи прикреплённым к «своему» магазину. Конечно, можно было покупать продукты и на рынках, но для обычного служащего поход на базар был невообразимой роскошью. А ведь нужно было доставать ещё и носильные вещи. Пару ботинок тогда можно было раздобыть за 30 рублей, пальто, если повезёт, – за 70. А зарплата московского счетовода не превышала сотню рублей. Правда, с годами Иван понемногу «рос» в должностях (бухгалтер, затем помощник главного бухгалтера), но «хлебной» его работу по-прежнему назвать было сложно.

Впрочем, на самых первых порах московской жизни все мытарства переносились легко. Во-первых, Иван Крестьянкин всегда был крайне неприхотливым в быту; в одном из писем он писал: «Я с самых первых, ещё юношеских лет усердно тружусь и всегда, довольствуясь своим честным трудовым заработком, не позволял себе ничего излишнего сверх требуемого для поддержания физической жизни. Я всегда стремился помогать другим чем только мог, и при этом сам всячески избегал того, чтобы жить за счёт труда других. Такова моя принципиальная жизненная установка». А во-вторых, в юности вообще любые тяготы переносятся легче, а Ваня Крестьянкин был молод, всё вокруг было для него новым и необычным, и вчерашний орловец не избежал самого простого человеческого очарования огромным городом, в котором поселился. Конечно, в первую очередь он посетил все православные святыни Москвы (многих уже не было – Иверскую часовню снесли в июле 1929-го, храм Христа Спасителя – в декабре 1931 -То, а сколько было других разрушенных храмов и монастырей!). Но были ведь и музеи, и старинные здания, и расположенный по соседству сад «Аквариум», где недавно начал работу театр оперетты... Вспоминая себя в молодости, о. Иоанн с улыбкой говорил, что «был франтом». Не раз бывало так, что молодой человек в начищенных зубным порошком белых парусиновых туфлях возвращался с прогулок по столице далеко за полночь. Но эту практику быстро прекратила квартирная хозяйка. И, поразмыслив, Иван был ей только благодарен за это. Ведь искушения и соблазны светской Москвы могли завести его куда угодно.

Вообще отношения между Анастасией Васильевной и её постояльцем сложились своеобразные. Хозяйка скоро удостоверилась, что никаких грехов, за вычетом поздних возвращений, за юношей не водится – «девки» в его углу не гостевали, спиртным и табаком постоялец не баловался. Но и другими делами, которыми, по её мнению, должны были увлекаться молодые люди, Иван не занимался: не слушал радио, не работал в спортивных секциях и кружках, даже не был комсомольцем и членом МОПРа. Рано уходил на работу, а когда возвращался – читал и молился. Мягко отказывался от попыток хозяйки свести его с какой-нибудь достойной москвичкой... Убедившись в его домоседничестве, старушка начала досаждать Ване «задушевными» разговорами, особенно по вечерам. Могла обратиться к нему когда угодно – и во время молитвы тоже, причём нередко срывала на юноше свои усталость и злобу, накопившиеся за день. Но тот выслушивал монологи Анастасии Васильевны спокойно и даже с улыбкой, за что получил от неё раздражённое прозвище «чурбан с глазами».

А вот на новом месте службы Ивана никто чурбаном и чудаком из провинции не считал. Коллектив в финансовосчетном отделе МОСПО был маленький, в основном женский, и кое-кто из барышень быстро положил на новичка глаз. По фотографиям, сделанным в 1930-е годы, видно, что Иван хотя и не вписывался в общепринятые стандарты мужской красоты – не был ни мужественным лётчиком, ни рослым физкультурником, – вполне мог обратить на себя внимание девушек одухотворённостью лица, мягкой улыбкой, каким-то особым ясным светом, исходившим от него. Но орловец всё же сумел дать понять сослуживицам, что он для них – не более чем коллега. Причём сделал это настолько деликатно, что никого не обидел, более того – женщины прониклись к нему уважением и доверием. Его, 22-летнего, начинают называть по имени-отчеству, Иваном Михайловичем, и это не знак насмешки. Впервые в жизни Ивана Крестьянкина к нему потянулись люди за помощью и советом, причём не только в рабочих делах.

Чем же смог подкупить этих издерганных, замороченных трудным московским бытом женщин скромный кудрявый юноша в очках, который точно так же, как они сами, просиживал дни за столом с замызганными счётами и массивным арифмометром «Феликс»?.. Может быть, тем, что он умел внимательно слушать. А может быть, тем, что они инстинктивно чувствовали в нём «человека духа», разительно не похожего на других мужчин эпохи – нахрапистых, наглых, не верящих ни в Бога, ни в чёрта. Можно предположить, что Иван уже тогда, в ранней мирской молодости, обладал даром рассуждения – даром отличать добро от зла, понимать и принимать волю Божию и поступать в соответствии с ней. Рассуждение – не просто дар, это Дар Даров, величайшая добродетель, доступная даже далеко не всем праведникам.

Вот как говорил о даре рассуждения преподобный Симеон (Желнин): «Много ещё имеется добрых дел, но одно – высшее всех – это рассуждение, или духовная мудрость, о которой не все знают. Она достигается через молитву и смирение – временем и опытностью <...> Духовную же мудрость можно приобрести через вопрошания и беседы со старцами и духовниками, то есть с духовно мудрыми отцами, через чтение священных книг, особенно святоотеческих и старческих, через посещение храма Божия, где проповедуется Божие слово».

Преподобный Антоний Великий определял рассуждение как «око души и её светильник, как глаз есть светильник тела». И первыми, кто увидел свет «очей души» Ивана Крестьянкина, были его коллеги, прибегавшие к сослуживцу, как им казалось, просто поплакаться на мужей, любовников или вконец заевший быт, а на деле шедшие за духовным вразумлением, за тем, чтобы получить ответ на главный вопрос, который столько раз зададут впоследствии великому старцу о. Иоанну: как жить?