Текст книги "7 проз"
Автор книги: Вячеслав Курицын
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)
Или просто шпион.
За ним стоял совершеннейше противоположный человек: в брезентовом комбинезоне с кучей карабинов и прибамбасов: в рыжей каске, в каком-то поясе – то ли пожарник, то ли шахтер, а скорее, представитель того славного монтажного племени, что развешивает по городу большие рекламные буквы, едва не роняя их при укреплении на головы невинных горожан (именно в районе Центрального телеграфа я дважды видел в последнее время очень опасный монтаж: новогодних букв и потом, уже после 20-летия "ЛО", какого-то фонаря; прямо, понимаешь, над головой, того и гляди из рук выскользнет). Он сразу обратил внимание на мой пакет с книжками и пронзил зал быстрым вопросом о хозяине: опасаясь, надо полагать, бомбы. Я пододвинул пакет к себе, да и вообще пододвинулся вперед вместе с очередью. Но слышал, что монтажник продолжал вести себя категорически отличным от маньяка образом. Во-первых, услышав, что маньяк просил "по номеру", забеспокоился, можно ли "по фамилии" (хотя как раз "по номеру" получать корреспонденцию время от времени пытаются запретить: правильно, чего плодить маньяков и шпионов). Во-вторых, долго говорил, что, может быть, ему пришла корреспонденция, а может быть, и не пришла. Несмотря на явную избыточность как "во-первых", так и "во-вторых", несмотря на подозрительность, проявленную к моему пакету, монтажник-пожарник был куда приятнее маньяка-очкарика.
Из дверей телеграфа я сразу нырнул в подземный переход, дошел до угла Тверской и двинулся по той улице, названия не знаю (Театральный проезд?), которая ведет мимо Большого театра. Скосив глаза вправо, обнаружил обгоняющего меня молодого человека. Он был высок, изящен, имел на себе, насколько я мог разглядеть, приличный костюм, из-под распахнутого длинного пальто выбивался элегантный шарф, в руке он, допустим, сжимал перчатки. В общем, он был похож на журналиста Николая Малинина, которого я часом раньше видел в "Русском телеграфе" и которого недавно в одном из квазимемуарных очерков в "Октябре" сравнили с литературным героем Арамисом. Несся на что-нибудь вроде свидания. На молодого человека я смотрел, несмотря на относительную подробность вышерасположенного расписания, не более доли секунды, ибо он тут же хряснулся в лужу, эффектности коего жеста способствовала членистодлинность его конечностей.
По существу, я сбил его с ног своим стремительным взглядом: импульсное наяривание уголками глаз иногда приводит к изрядным результатам. В ту самую секунду, как эта мысль пришла ко мне в голову, скользкий Театральный проезд исчез из-под ног, я должен был рухнуть, щелкнув ножницами гач, подобно призраку Малинина, но сумел удержать равновесие. Ура! Правда, уже через несколько метров – напротив ресторана "Серебряный век", в котором судак на зеркале стоит 540 новых рублей, который находится в бывшем помещении бань с соответствующими бронзовыми наядами и который я знаю, не подумайте обо мне дурного, только потому, что тут дважды вручали Антибукеровскую премию, – я залез ногой в глубокую лужу и изрядно промок.
Лубянскую площадь я пересек под землей и вышел к Соловецкому камню. Постоял подле него, покурил, глядя на окна КГБ. Думал испытать мистический ужас, памятуя о миллионах погибших задешево, но не испытал. Думал испытать чувство с другим знаком, памятуя о том, что сочинил только что боевик, в котором нынешняя Лубянка, как атрибут государственности, выведена скорее положительно, но тоже не испытал. Зато понял, что, хотя Соловецкий камень и стоит с краю площади, по человеку, курящему возле него, легко пустить из лубянского окна тот или иной снаряд.
Зашел в Политехнический музей. Вечер, посвященный 20-летию журнала "Литературное обозрение", продолжался, наверное, часа уже полтора. Прослушал стихи в исполнении поэта и москвича Айзенберга, потом речь редактора и критика Чупринина, который сказал, что перед тем, как ехать на юбилей, он просмотрел соответствующее постановление ЦК об учреждении журнала, потом я отвлекся на дискуссию с критично настроенным поэтом и деятелем Д. Кузьминым, который намекнул на неспецифированность моих рассуждений в одной критической статье о молодых авторах, а под конец Чупринин сообщил, что с журналом "Литературное обозрение" произошли изменения, и это хорошо, а потом, может быть, журнал будет жить в русле этих произошедших изменений, а может быть, все сложится совсем иначе, журнал снова изменится, и это тоже будет хорошо, и это тоже можно будет приветствовать. Ход мысли и подразумеваемый оным ход действий Чупринина порадовал меня своим универсализмом, я решил взять его на заметку и как-нибудь при случае сплагиатировать.
На сцене появился человек с гитарой, я подмигнул поэтам Саше Макарову и Стелле Моротской, что неплохо бы выпить, мы вышли в фойе, купили в буфете этого самого выпить и поднялись с ними в курилку, где скучала совокупность лиц, ожидающих конца официальной части. Видевшие в наших руках стаканчики с алкоголем лица набрасывались на нас с вопросом, где мы это взяли. В вопросах звенела ревность – ах, этим уже плеснули, а нам еще нет! Когда же мы отвечали, что алкоголь продается семью ступеньками ниже курилки, лица прояснялись от того, что их не обошли, но мрачнели от того, что халява еще не началась.
В беседе с поэтом и деятелем Д. Кузьминым и критиком и редактором А. Михайловым я пожаловался, что мне неуютно без давно погрязшего в ремонте салона "Классики двадцать первого века" на Пушкинской площади: это единственный салон, в который я захожу с какой-никакой степенью регулярности, раз эдак в месяц. Михайлов меня поддержал. Критично настроенный Кузьмин заявил: "Это потому, что для вас в литературном салоне главное – не литература, а буфет". Я стал было возражать, что главное и то, и другое, и нечего животворные стихи противопоставлять животворному же буфету, но Михайлов сказал: "Да чего ты с ним споришь, он же не пьет".
Поэт и томный красавец Д. Воденников подарил мне книжку стихов "Репейник", там были такие строки:
О кто бы мог еще глядеть
такими бедными овечьими глазами
на это прорастающее пламя,
на пастуха, идущего стеречь,
на гобелен с овечками и небесами.
"Никто еще. Только еще я", – горько подумал я.
Торжественное заседание меж тем кончилось, часть публики разошлась по домам, а другую часть стали, наконец, кормить бутербродами с колбасой и поить водкой. Я, решив ограничиться выпитыми ранее пятьюдесятью граммами коньяка, пил уже только минеральную воду, что почему-то приводило в восторг историка и филосемита Кациса, который никак не мог взять в толк, как не пить, когда дают. Я опрашивал присутствующих на предмет посещения хотя бы кем-нибудь из них Политехнического музея с другой стороны: не тут, где стихи читают и водку пьют, а там, где осматривают экспонаты. Выяснилось, что если кто в музее и был, то только в раннем детстве (исключая филолога-ильфофила Фельдмана, который, по его словам, ежемесячно бывает в музее по какой-то служебной надобе). Я всем всячески разрекламировал внутренности Политехнического: тянущиеся целыми залами макеты гидроэлектростанций и коллекции патефонов. Поэт Воденников обещал сходить, но, боюсь, обманул. Еще меня обманул в этот день радиожурналист и музейный работник Александров: он сказал, что отдаст мне взятые для прочтения номера журнала "Урал" с романом писательницы Ольги Славниковой про стрекоз и собак через неделю на таком-то мероприятии, но ничегошеньки он мне через неделю не отдал. Сколь сложна жизнь!
Объясняя поэту и престидижитатору Ковалю, почему я не пью водку, я случайно взял со стола его стакан и сделал большой глоток, полагая, что там минеральная вода, а там как раз водка-то и была.
Литературовед и бородач Бак показывал всем девятнадцатый и одновременно справочный том Пушкина невероятной толщины, где, в частности, был каталог его, Пушкина, рисунков, состоящий сплошь из "Ножки женские" и "Нога мужская". Моника Спивак, нерусская музейный работник, сказала, что только что прибыла из Пушмузея на Арбате, где ровно сейчас отмечается годовщина свадьбы Пушкина (1830? 1831?) и, соответственно, его первой брачной ночи. Филосемит Кацис изрек по этому поводу несколько скабрезных шуток.
Все дразнят "Литобоз" "Новым старым литературным обозрением".
– А вот ты скажи правду, – строго обратился ко мне неплохо уже выпивший поэт и осетин Кибиров, – водки ты не пьешь, заседания не слушал, что по писателям-поэтам соскучился – не верю... Зачем ты сюда пришел? Ужели справить двадцатилетие "Литобоза"?
Между прочим, про этого самого Кибирова в этот самый "Литобоз" я написал статейку, а они мало того, что номер к юбилею не подоспели, да еще вопросы такие спрашивают!
Но я ответил правду. Что я люблю пространства Политехнического музея и историю, поналипшую на этих стенах, что я люблю жанр литературного мероприятия – неторопливый, несуетный, существующий будто бы не в текущем времени, а в мемуарных текстах, что я, допустим, не очень ликую по поводу юбилея журнала, но вовсе не прочь поздравить редактора Куллэ, которому юбилей важен и лишнее поздравление не повредит, что я, конечно, не бог весть как скучаю по Кузьмину, Михайлову и прочим литтусовщикам, тем более что вижу их с изрядной периодичностью, но мне с этими людьми хорошо, привычно и спокойно, а чего еще нужно литературному человеку? Не судак на зеркале ему нужен, а возможность выпить с Михайловым пятьдесят граммов в хорошем интерьере и приятной компании.
Тут заголосили невидимые люди, что следует забрать одежду из гардероба, а потом можно возвращаться и пьянствовать далее. Я решил, что пора идти домой, спустился в гардероб и обнаружил, что номерок потерян. Бабушки наотрез отказались отдавать мне куртку хоть бы даже и в обмен на деньги, гнали к руководству музея. Я поднялся в указанную дверь, руководства не обнаружил, вновь спустился в гардероб. Меня послали вниз. Там я тоже никого не нашел. За моими попытками сочувственно наблюдал поэт Гандлевский, натерпевшийся недавно в битве с антибукеровскими бюрократами. Теперь вот и я попал в те же самые безжалостные жернова... С надцатой попытки мне удалось уговорить бабушку взять у меня объяснительную и деньги. Я написал:
"Объяснительная.
Я потерял номерок. В Политехническом музее.
Число. Подпись".
Одна из бабушек взяла у меня ручку, подписала снизу что-то типа "отдал деньги".
– Сколько? – это не я спросил, это она у меня спросила.
Я пожал плечами.
– 15, – решила бабушка.
Надеюсь, она сдала бумагу куда следует и ее положили в архив. Теперь, среди многих тысяч единиц хранения этого святого здания, есть и моя единица, мой текст. Это очень приятно. А когда-нибудь юный филолог, наткнувшись на эти строки, вычислит день, в который происходили описываемые события (сделать это нетрудно, имея в виду свадьбу Пушкина), и полезет в архивы Политехнического в поисках драгоценного документа...
У метро "Динамо" подошел человек и предложил купить за пять тысяч (в три раза дешевле, чем сложить свой документ в архив Политехнического) часы. Добавил, что он "мастер спорта ЦСКА". Рисковал. А если бы я оказался динамовским фанатом?
Через пару дней я зашел к поэту Наталье Исаковне Беккерман, и она мне рассказала, что нерусская музейный работник Спивак нашла тогда мой номерок и отдала его филологу Баку.
Через неделю, на том мероприятии, на котором диджей Александров не отдал мне журналы "Урал" с прозой про стрекозу, поэт Гандлевский спросил меня:
– Вы сегодня без пальто?
88 МОИХ РУБЛЕЙ
И 25 ТЫСЯЧ ЧУЖИХ ДОЛЛАРОВ
По дороге из редакции "Русского телеграфа" в Дом русского зарубежья на вручение солженицынской премии великому ученому В. Н. Топорову я заскочил на Центральный телеграф: отправить в Соединенные Штаты Америки две странички факса. Обычно я отправляю факсы из дома или с работы, потому не знал, сколько эта услуга стоит на улице. Подозревал, что недешево, что придется заплатить рублей двадцать – тридцать. Пришлось заплатить восемьдесят восемь двадцать. Сия цифра отпечатала на моем челе след глубочайшей задумчивости, который сохранялся до самого вечера.
В Дом зарубежья я приехал где-то к половине четвертого, когда публика уже забила как следует душный зал. В дверном проходе стоял писатель-южноуралец Маканин, который пожаловался:
– Меня все принимают за охранника.
– Почему? – спросил я.
– Все со мной здороваются, – пояснил Маканин. – Заходят, видят, мужик в дверях, – и сразу здороваются...
Я открыл было рот, чтобы предположить, что с Маканиным люди могут здороваться не единственно как с охранником, но скорее как с выдающимся сочинителем нашей эпохи, но не успел: Маканин тут же и впрямь проявил качества стража правопорядка, быстро взяв меня за локоть и сдвинув к стенке, ибо по проходу шел Солженицын.
Накануне, кстати, журналист Кузьминский, склонный к скепсису по любому поводу, почему-то взялся утверждать, что Солженицына не будет на вручении премии своего имени. Мы даже поспорили с ним по этому поводу на два рубля. Выиграв спор, я уменьшил свой сегодняшний убыток с 88, 20 до 86, 20.
Топорову, однако, солженицынское жюри присудило "за служение национальному самопознанию в духе христианской традиции" аж 25 тысяч американских долларов из фонда, который сложился из гонораров за повсеместные издания гениальной книжки "Архипелаг ГУЛАГ". Я присел рядом с вечно хмурым писателем-реалистом Павловым и стал считать на бумажке, сколько факсов в Соединенные Штаты Америки с Центрального телеграфа может отправить на эти деньги лауреат. Получилось, три тысячи пятьсот семьдесят один с половиной.
По совести, не так и много. Но это по совести. В деньгах – нормально. Меж тем началась церемония. Солженицын рассказал о заслугах Топорова перед отечественной словесностью, сообщил, что в "Мифах народов мира" Владимир Николаевич писал такие статьи, как Космос, Хаос, Первочеловек, Крест, Порядок и Пространство. Потом афористично реферировал работы академика о Карамзине (который тянет из восемнадцатого века в двадцатый луч эротизма), Тургеневе (у которого "мистическая ясновидческая струя") и Ахматовой (умевшей обнаружить в личном историческое вещество, а в историческом трансисторическое).
"Как удачно сказано, – подумал я. – А ведь, по сути, эти слова можно применить и к моему творчеству... Личное в нем превращается в историческое вещество, а историческое – правда, не каждый раз, но зачастую – в трансисторическое..."
В зале тусовалось десятка полтора телевизионщиков и радийщиков, которые порадовали меня тем, что вытягивали диктофоны на длинных руках и микрофоны на палках-ходулях не к трибуне, а к укрепленным под потолком динамикам. Когда Солженицын завершил свое слово, большинство из них живо смылось. Лауреата снимали уже не на десять, а на пару камер.
Лауреат прочел концептуальный текст, Премиальное Слово. Длилось оно, наверное, полчаса и было посвящено животрепещущим проблемам мироздания. Топоров говорил, что древнерусского человека привлекали смирение, отказ от богатства (тут я снова с горечью вспомнил о факсах), отказ от власти и устремленность к иной жизни. Критик Басинский, сидевший в президиуме аки член жюри, на словах "к иной жизни" сдернул с носа очки и отер слезу.
Официант в золотой жилетке грациозно проскользнул меж публики с подносом, в центре которого одиноко стоял фужер с водой. Поставил фужер перед лауреатом.
– Жалко тоскующих по целому и взыскующих его, – сказал Топоров.
– Целое как высшая реальность уже рассупонило свои объятия, – сказал Топоров.
Я записывал речь лауреата бледно-зеленой ручкой на каких-то случайных листах, второпях и кривым почерком: это я сообщаю, потому что усомнился сейчас в слове "рассупонило". Может быть, там было другое слово.
– Первые люди предпочли познание бессмертию, – сообщил Топоров, имея в виду Адама и Еву.
У меня в голове закрутились фразы для полемической статьи: "Утверждая, что первые люди предпочли познание бессмертию, академик Топоров атрибутирует этим первым свой собственный понятийный аппарат. Но поскольку представление о бессмертии так или иначе является результатом познания, постольку Адам и Ева не могли предпочесть нечто, о чем у них не было представления, механизму обретения такового представления... Скорее они просто захотели яблочка..."
Академик меж тем продолжал неудержимо льстить интеллектуальным и, главное, реципиентарным возможностям аудитории, сказав что-то о выделенности видения, приводящего к ведению, и о том, что сверхзнание знаменует преодоление пространства и времени, самой тварности. Я пожалел, что на церемонию не приехал, хотя и собирался, мэр Москвы: ему было бы интересно.
На этом моменте я отвлекся и стал беспорядочно вертеть головой, пока не встретился взглядом с сотрудником "Независимой газеты" Г. Заславским. Заславский человек серьезный, положительный. Как-то во время Антибукеровской церемонии, которую устраивает "НГ", у меня брало интервью Российское телевидение, а Заславский, пробегавший мимо, оттащил в сторону руководителя съемочной группы и сообщил ему, что они зря берут у меня интервью, поскольку я ненавижу "Независимую газету". Я мысленно одобрил Заславского: правильно, надо защищать свое всеми фибрами, а то уж сколько можно болтаться в проруби абстрактного гуманизма и общечеловеческих ценностей. Мне почему-то кажется, что Гриша хочет со временем стать министром культуры. Я показал Заславскому язык. Он быстренько отвернулся.
– Язык отказывается говорить и уступает свое место молчанию, хранящему невыразимое, – поведал Топоров, что, однако, вовсе не помешало ему продолжать речь еще минут десять и отметить, в частности, что земля пособница жизни, обращающаяся сама на себя бессчетное количество раз.
– Тебе когда премию дадут, – сказал я Павлову, – ты уж речь читай о жизни, об армии, чтобы поживее.
Павлов обиделся, возразив, что у него тоже полно высоких мыслей, а то что же все про армию-то.
Потом началась тусовка, и я, утомленный духотой и мыслью о 88 рублях, выпил подряд пять рюмок водки и изрядно захмелел, выпав на некоторое время из адекватного восприятия. Помню, что сначала я закусывал устрицами, а потом, когда они кончились, морковкой, макая ее в специальное белое жижево. Бесспорность выбора лауреата первой солженицынской премии и на публику подействовала примиренчески-благодушно. Лишь подвыпивший я пытался внести струю недоброжелательства, высказав нескольким присутствующим литераторам нелицеприятное мнение об их творчестве. Но литераторы вели себя нежно и тем же мне отвечать не стали.
Света Василенко, прозаик и секретарь, рассказывала о своей поездке в Чикаго, где в университете учится Павел Кашин, который еще год назад был подающим надежды певцом и пел клипы по телевизору. Я порадовался за Кашина: кинуть чреватый денежками мир русской попсы и укатить в другую культуру может, наверное, только весьма позитивный человек.
В углу два члена жюри обсуждали доклад Топорова.
– Чегой-то он все про целое да про целое? Что есть целое?
– Это чтобы про Бога не говорить. Чего только не выдумают, чтобы про Бога не говорить...
Часов, что ли, в шесть тусовка пошла к концу, и я собрался в Чеховскую библиотеку, где поэт Санчук представлял книгу своих стихов с иллюстрациями девушки по имени Алена. Попутчиков в Чеховку я себе не нашел, но диджей Александров с "Эха Москвы" вызвался подкинуть меня на машине до Пушкинской площади, сократив мой сегодняшний убыток еще на два рубля (стоимость жетона метро). 86, 20 – 2 = 84, 20. Александров сообщил мне, что прочел в "Октябре" № 4 мой отчет о праздновании 25-летия журнала "Литературное обозрение", где я журил его, Александрова, за то, что он не отдает мне журнал "Урал" с романом О. Славниковой о насекомых и млекопитающих, и теперь уж точно не отдаст мне журнала, чтобы неповадно было писать.
Поэт Санчук, поначалу радостно поприветствовавший мое появление, быстро сообразил, что я уже пьян, и сказал с укоризной: "Напился у Солженицына, не мог до меня дотерпеть". Чтобы как-то восстановить ясность взора, я выпил в буфете три чашки чаю. Выяснилось, что художница Алена, чья презентация обещана, находится в Лос-Анджелесе, а Санчук будет просто читать стихи. Прослушав три – по числу выпитых чашек, – я покинул Чеховскую библиотеку вместе с журналистами Дельфином и Фальковским, специализирующимися на массовой литературе.
Дельфин, по его рассказам, не далее как сегодня получил где-то на сдачу лишних аж 500 рублей. "Хотел вернуть, не удалось", – пояснил Дельфин, в связи с чем и приглашал нас с Фальковским выпить сейчас за его счет пива. Прикинув, что это прямой путь дальнейшего сокращения моего собственного убытка, я предложил пойти на какую-то из Бронных улиц в заведение "Капакабана". Там Дельфин заказал три чешских пива по 16, 50, но вместо 48, 50 с него взяли 43, 50.
Фальковский тут же сообщил, как нашел сегодня в прорези телефона-автомата забытую кем-то карточку с сорока неиспользованными единицами. Весь вне себя от зависти, я впал в раздумчивость по двум поводам: во-первых, отнять ли мне от оставшихся 84, 20 номинальную цену пива, 16, 50, либо отнять сумму, реально заплаченную за меня Дельфином, а во-вторых, куда бы позвонить по халявной карточке Фальковского...
Дельфин меж тем рассказал анекдот про проверку на фальшивость новых украинских денег: нужно провести по ним полоской сала, и если Кучма с портрета скосит глаза вслед за салом, то деньги правильные.
Холодало. Мне давно пора было домой, но невосстановленные 70 рублей драли душу, а потому я поддержал идею выпить чего-нибудь крепенького. Мы долго блуждали вокруг Пушкинской площади, пока не упокоились в "Русском бистро", где Дельфин и взял пирожков и водки "Снежная королева", сократи в мой дневной убыток еще на 15-20 рублей.
Мы стали обсуждать дежурную тему: перелом нижних конечностей сотрудниками "Независимой газеты". Пару лет назад, когда я там работал, ноги ломала заведовавшая отделом культуры Вика Шохина: то одну, то другую, то снова первую по старому месту. Тогда это не вызывало улыбки, а только грусть, ибо Вику все очень любили. Но потом сломала ногу молодая сотрудница Наташа Бабинцева, и в редакции стали потихоньку хихикать над такой нежданной преемственностью. Потом заместитель редактора Игорь Зотов упал с крыльца и поломал две ноги кряду. Это уже вызвало громы хохота. Наконец, два месяца назад сломал ногу сотрудник Владимир Березин, что снова вогнало редакцию в грусть: тут уж все поняли, что это не совпадения, а вполне всерьез, что Господь как-то всерьез настроен насчет "НГ", и стали подумывать об увольнениях...
Затем я вспомнил, что прочел на днях стихи Дельфина и что они похожи на стихи Еременко. Заговорили о стихах Еременко. Дельфин заявил, что у него есть книжка, где на обложке нарисовано пол-лица Еременко. Я стал утверждать, что такой книжки в природе нет. Мы поспорили на два рубля.
Увы, мы были уже отменно пьяны, и мне вместо продолжения режима экономии пришлось еще покупать "Снежную королеву". Потом мы поехали ко мне домой и встретили в Трубе под Пушкой двух знакомых журналисток, Машу и Свету, стали с ними обниматься-целоваться, что выглядело крайне двусмысленно, потому что наша веселая встреча произошла непосредственно в гуще толпы сутенеров и проституток. Света и Маша быстро ретировались. Алкоголя мы у меня дома наконец уже не пили, пили сок и чай, выслушали рассказ моей жены Иры о посещении ею Театра современной пьесы на Трубной площади, я зачитал с бумажки избранные места из речи Топорова.
Около двух ночи, когда я уже спал, позвонил писатель-буддист Пелевин, вынудил Иру разбудить меня и рассказал леденящую кровь историю. Ему позвонили из журнала "Elle" (это глянцевый женский журнал) и спросили: любит ли он русскую поэзию и жаждет ли ее возрождения? Застигнутый врасплох Пелевин ответил положительно. Тогда ему сказали, что журнал проводит конкурс стихов о любви, и предложили войти в жюри. Пелевин согласился. После чего ему прислали факс, из которого стало явным скрытое в телефонном разговоре: это не просто конкурс, а часть рекламной кампании какого-то французского одеколона, название которого переводится как "Рифма". Теперь Пелевин не знает, как ему поступить.
Я сказал, что у меня жизнь не легче, что пошел вот с утра отправлять два факса с Центрального телеграфа... Далее по тексту.
– Тьфу! – сказал Пелевин. – Я про русскую поэзию, а ты про восемьдесят восемь рублей.
1999 – 2001
Скорая проза
Автор, решая две концептуальные задачи – смоделировать прозу, отвечающую современным ритмам (жесткой ротации на радио и миганию баннера на экране компьютера) и найти формулу художественной литературы, подходящую для глянцевых журналов, – производит три беллетристических единицы, которые самого автора удивляют своей оторванностью и энергетизмом.
mtv: покорми меня
Я редактору говорю: хочу написать статью про MTV. Культурологическую такую: типа про феномен популярности, про новый тип визуальности. Редактор отвечает: ты дебил. Ни один мудак не будет читать культурологическую статью. Тебе нравится MTV? Ты прикалываешься к нему, забывая о телках, клее "БФ" и обязанностях в редакции? Вот и напиши репортаж с поля боя – восемнадцать часов подряд у телевизора. Но жесткое условие – никуда не отходить, только пописать и покакать...
23:05. НАКАНУНЕ. ПОПЫТКА ПОРАНЬШЕ ЗАСНУТЬ
Редактор у меня злобный, перечить ему я не могу. Подряд так подряд, восемнадцать так восемнадцать. Удобно: день у ящика, три дня за "Макинтошем" – и репортаж готов. Но, собираясь встать в девять, когда на канале "К-культура" вспыхивает лакомая заставка, я напивался накануне в зюзю и просыпался после полудня в доме, где было много голых телок, но не было телевизора. Или ударял с чуваками по "бээфу", а потом смотрел мультики, воображая, что смотрю клипы. Дотянул до последнего: послезавтра дэд-лайн, а у меня в файле конь не валялся и лошадь не стояла. Отступать больше некуда.
8:58. ЗЛОБНО БЬЮ ПО БУДИЛЬНИКУ
Пока то-се, пока трусы поправлял, пока перся из спальни в комнату с ящиком, стало уже 9:15 и Бивис с Батхедом уже злобно сидели на своих идиотских стульчиках, ковыряли в носах.
– Ты, козел, где шляешься? Почему не у ящика, почему не у ящика? верещит на меня Бивис.
– Он валялся в койке и теребил свой перец! – орет Батхед.
Я типа морщусь. Ну теребил. С утра клево теребить перец. Срал я на Бивиса и Батхеда с их подколками. Пусть начинают, я пришел.
ББ начинают: идут в кино на пропагандистскую ленту, направленную против нарушителей ПДД. Лента снята в стилистике шестидесятых.
– Это старый фильм, его снимали, когда люди были тупыми! – вопит Бивис.
– Да-да! Тупыми! – вторит ему Батхед.
Главные герои, два дебила с поп-корном, садятся в тачку и гонят по трассе.
– Клево! Круто! – орут ББ.
Два дебила на экране сносят к чертям коммерческий ларек, давят в томатный сок старушку с болонкой и едва не отправляют к праотцам на удивление пархатого хасида.
– Круто! Клево! – орут ББ.
Публика в зале – за исключением ББ это какие-то обсоски в очках и учихалки с авоськами – хватается за сердца. Бивис и Батхед ухают и хватают себя за перцы. Два дебила на экране сожрали поп-корн и влепились в большую стену типа Берлинской. Тут сразу "03": вау-вау-вау. Открыли дверку драндулета, в котором навернулись дебилы...
– Смотри! Смотри! – заверещал Батхед. – У него вытекли мозги!
– Да-да! – обрадовался Бивис. – Это клево!
Звонит телефон. Хорошо, у меня всегда автоответчик. Это Дима Ж., которого я не слышал год. Сообщает, что его сократили из "Индепендент Медиа", интересуется, нет ли какой работы. Просит перезвонить. Хрен ему.
10:10. ПОРА БЫ ВЫПИТЬ КОФЕ
И почистить зубы. И типа – отлить.
На экране реклама: какой-то толстожоп с круглым лицом и редкой бородкой, похожий на Солженицына, когда б последний родился пятимесячным, приглашает в Горбушку на концерт ансамбля "Квачи". Ансамбль, говорит, мудологической музыки. Совсем охуели -мудологическая музыка.
Наливаю, включаю, ссу, чищу, заглядываю, отрезаю, щелкает, наливаю. Пью, жую. ББ смотрят клип группы "Продиджи". Что-то там произошло с чемоданом: он катится по обрыву, а за ним бегут сразу восемь вздрюченных пидоров. Какой-то ниггер окровавленный пляшет у километрового столба.
– Чего это он так дергается? – спрашивает Батхед.
– Не знаю, – отвечает Бивис, – наверное, ему в жопу засунули журнал "Нью-Йоркер". И подожгли.
– Да-да! И подожгли! Подожгли!
– А может, он просто мудак.
– Да-да! Может, он просто мудак!
В чемодане по ходу дела появляется отверстие, прорезанное ножом, и притом изнутри. Оттуда высовывается чья-то мерзкая рука: то ли трупа, то ли чужого-7.
Звонит телефон. Включается автоответчик. Это пидор Вася, с которым я когда-то работал в газете "Сегодня". Пидор спрашивает, как дела, деликатно просит перезвонить. Я слышал, его сократили из журнала "Пушкин". Хрен я ему перезвоню.
– Смотри, какая телка! – орет Бивис.
На экране уже другой клип. Телка в прозрачном платье катается на цепочной карусели.
– Смотри, у нее просвечивают титьки!
– Клево! А этот чувак со свиным рылом хочет ее трахнуть!
– Еще бы! Еще бы! Я тоже хочу ее трахнуть!
– Тебе она не даст, дебил! Тебе никто никогда не даст...
– Мне дадут, козел, дадут! Это будет клево!
"Клево" по-английски значит cool.
ТИПА 11:00. ПОРА ЧЕГО-НИБУДЬ СХАВАТЬ И ПОХМЕЛИТЬСЯ
Разогреваю фасоль из банки, варю последнюю сардельку. В штофе "Черноголовки" со вчерашнего осталось грамм двести-двести пятьдесят.
На экране "Музыкальное чтиво": клипы комментируются дурацкими текстами. Беззубый придурок поет "холодная луна, холодна-а-а-я-я", будто он собака, которую дерут в жопу два огромных кота. Надпись: "Шура родился в Новосибирске. В Новосибирске у Шуры кошка Лизка и попугай Сенька".
Знаю я одного Шуру... И Лизку одну знаю... М-да... Ну, хрен с ними. Надо немедленно выпить.
На экране Бьорк тычет пальцем в толстую книгу. Надпись: "Бьорк научилась читать специально для съемок этого клипа. С ней работали три литературных редактора". Везет же некоторым литературным редакторам!
Наверняка Бьорк им всем немножко дала!
Вкусно! Сарделька такая же толстая, как мой перец, но мой перец длиннее!
Да, надо позвонить телке. У меня теперь телка, которая работает в театре актрисой и каждый вечер выдрючивается на сцене. После спектаклей они там всеми действующими лицами и исполнителями глушат водку, а когда водка кончается, телка, если есть настроение, иногда приезжает ко мне. Я жду ее каждый день, но настроение у нее появляется раз в неделю. Остальные шесть дней в неделю я просто тереблю свой перец.
На экране надпись: "Желтые чилийские перцы гораздо острее, чем красные".
