Текст книги "7 проз"
Автор книги: Вячеслав Курицын
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
В этот момент взгляд его случайно вернулся к началу страницы; Борхес ойкнул и уронил стило; передовые колонны плавно исчезали – казалось бы, на глазах, но в действительности – даже не оставляя шанса зафиксировать момента отслоения от листа... Борхес сидел опустив руки, драгоценный текст медленно, но неотвратимо расставался с бумагой. Борхес сделал неопределенный жест в пустой надежде остановить побег: бумагу оставляли уже последние строки. Зеркало не улыбалось более. Оно смотрело на поверженного Борхеса даже, кажется, и с сочувствием и с пониманием, лишний раз, впрочем, подчеркивая этим безусловность своей победы.
Борхес упрямо наклонил голову. Поражение потрясло его, побелевшие пальцы сжали подлокотники кресла, грудную клетку сокрушил тяжелый вздох. Он нашел в себе волю объяснить и этот неуспех: даже магия текста не в состоянии справиться с великой силой зеркальности. Между идеей и зеркалом лежало письмо, он не мог атаковать напрямую. По лбу его катилась толстая капля пота, и Борхес, нервы которого были оголены, весь ушел чувствами в ее шарообразность – форма идеального зеркала – и поразился, насколько сложен и изменчив рельеф лба.
У него остался третий и последний шанс – не гасить силу в вате бумаги и идей, а противопоставить зеркалу самого себя. Пусть он так и не нашел слова, равного имени Бога, но душа его равна имени Бога, соразмерна природе, культуре, Вселенной и умеет отразить не только мир, но и все его бесчисленные отражения.
Он встал, едва не опрокинув кресло, уронив на пол плед. Он закурил сигарету – скорее из любви к ритуальным жестам. Кошка в зеркале неторопливо удалилась за раму, очищая поле брани. Старые настенные часы замедлили ход, прислушиваясь, а потом и вовсе остановились. Это был знак к последнему испытанию. Борхес расслабился, вновь собрался с силами и бросил навстречу зеркалу упрямый взгляд. В остановившемся времени напряжение тянулось мучительно странно; воздух клубился пустотой; тишина мерно и гулко густела. Борхес попытался крикнуть, шепнуть, двинуть рукой и понял, что парализован. Ни единого звука не доходило из оцепеневшего мира. Дымок брошенной им сигареты так и не растаял.
Борхесу на миг показалось, что он побеждает. Показалось, что зеркало треснуло, что ломаные линии побежали от центра к краям, но он быстро понял, что трещины – отражение лопнувших от напряжения сосудов его собственных глаз. Борхес вдруг сделал шаг по направлению к зеркалу и, не успев осознать, испугаться, сделал второй.
Зеркало неумолимо влекло его к себе, в себя. Подчиняясь губительной воле, рука коснулась роковой поверхности и, не встретив сопротивления, очутилась по ту сторону. Борхес подумал, что исчезнуть, оказывается, очень просто... Он шагнул в стекло. Он почувствовал, что по эту сторону остались уже только одна нога, голова и часть туловища.
И тогда он снова вспомнил свой тревожный сон и понял, что казавшаяся губительной темнота была, на самом деле, счастливой подсказкой, моделью спасения. Последнее, отчаянное усилие мысли вспыхнуло надеждой; только теперь Борхеса осенило, что его враг живет постольку, поскольку он, Борхес, дает ему жить: поскольку глаз отражает и преломляет свет. За миллиметр до небытия Борхес догадался, что должен ослепнуть. Он вложил в этот жест все силы, всю жажду земной жизни и всю неготовность к иной, все свои озарения и знания, все ценности библиотек, галерей и музеев; он смог. Вязкая темнота затопила зрение. Зеркальная хватка ослабла и исчезла совсем. Борхес был слеп и свободен.
Он упал спиной на ковер, хватаясь руками за вечную черноту. Он лежал и смеялся так громко, как не смеялся никогда в жизни.
Лев Толстой
МУЖИК И ЗЕРКАЛО
Быль
В Южной Америке случай был. Было у мужика в хозяйстве зеркало. Поутру мужик любил в него поглядеться, а потом шел корму скотине задать да в поле работать. Жил мужик бобылем, в доме держал только кошку. Зеркалом, однако, сильно дорожил. Соседи меж собой смеялись – что за причуда, мол, зеркало в избе хранить. А мужик живет-помалкивает и все больше себе на уме.
Раз мужик проснулся, а кошки нет. Смотрит, кошка в зеркале сидит, молоко лакает. Пока пригляделся, а в избе уже ни топора, ни тулупа, ни книги, ни котелка – все добро мужиково в зеркале, да со двора коза с петухом в придачу. Мужик голову обхватил, потом нахмурился и погрозил кулаком зеркалу. А зеркало словно ухмыльнулось и потащило мужика за кулак. Мужик что есть мочи уперся, а уже одна нога в избе, другая в зеркале. "А видать, в зеркалах отображаться – до добра не доведет, – сообразил мужик, пропадая, видать, и впрямь дурная забава, вот чему жизнь-то учит". Собрал он все силы и выткнул себе оба глаза.
Пришли потом соседи. От зеркала одни осколки, на полу среди скарба мужик лежит, рукой наугад шарит и смеется без удержу, будто чего прозрел.
1994 – 2000, 1998
Пешая проза
Автор, преступно мало внимания уделяющий велосипедным и лыжным прогулкам, берет свое обильными пешими, стараясь при всяком удобном случае соединить эту страсть с художественным письмом и практической журналистикой.
ПРОГУЛКИ С КАРЛОСОМ К.
Смертие и бессмертие. Змейка
Многое упирается в вопрос о грядущей прикаянности-неприкаянности, успокоенности-неуспокоенности по ту сторону слов и вещей. "Предположим, ты чувствуешь, что ты бессмертен, – говорит дон Хуан, – решения бессмертного человека могут быть изменены, или о них можно сожалеть, или подвергнуть их сомнению". У бессмертного есть маневр, возможность переменить решение сколько угодно раз, если внутри бессмертия есть измеряемость в разах.
Такова разница между текстом и текздом. Текст – создан, сомкнут задней "т", заглушен – палец к губам – заднепроходным "тс". Когда на фоне структуралистского словоупотребления спорили о разнице между "произведением" и "текстом", была и такая точка зрения: текст – мертвая совокупность крючков на бумаге, произведение – крючки + одухотворение, испаряющийся от крючков смысл делает произведение на измерение шире. Но "измерение" – окаянная метафора, мистическое допущение. В случае текзда можно чисто конкретно говорить, что он на измерение больше текста, поскольку совокупность крючков в нем не ограничена крышкой истории: я могу вносить в них переполох хоть задним, хоть диагональным числом (как говорил один литературный герой, описывая линию, соединяющую вершину треугольника с серединой противоположной стороны: "Ученые остроумно называют эту линию биссектрисой").
Текзд бессмертен: даже если капризный автор запатентует окончательный вариант, никто не помешает скучающему Тютькину скопировать файл из Сети, заменить в нем "орла" на "Комсомольск-на-Амуре" и запустить лодочкой по паутине. Известен такой издательский казус – пару лет назад "Вагриус" выпустил в свет нарытый по архивам филологами Фельдманом и Одесским "полный вариант" романа "12 стульев": дескать, сначала в журнале печатался вариант с словом Троцкий, а потом цензура заставила много кусков убрать, а вот вам правильный текст. Ну что тут... Я как раз именно тогда (когда книга вышла) тоже сочинял роман. Скоро выйдет, но дело не в этом. А вот в чем: фамилию одной актрисы, например, я убрал из текста по требованию тогдашнего издателя романа, а название одного города по требованию тогдашней своей жены. И еще много чего сделал с текстом под нажимом с разных сторон. И хотя издатель уже не мой, и жена тоже, я бы очень не хотел, чтобы грядущие Одесский и Фельдман нашли случайно исходный старый файл и объявили бы его "полной редакцией". В каком виде я подписываю книгу в печать – дело моих отношений с совестью и институциями, а никаких не филологов. Они отнеслись к текзду как к тексту: вот, дескать, истинный вариант. Это я говорю со стороны, так сказать, морально-нравственной и юридической. Но изнутри тела словесности филологи как раз поддержали механизм текздомашинерии: ну, вот так может выглядеть этот роман... Только надо правду писать: не "полный" вариант, а "вот такой".
Читатель уже понял, что подоплека болтовни – банальная боязнь смерти. Как бы хочется верить, что в гробу так запросто дело не заканчивается, что дальше еще что-то хоть как-то да есть. С другой стороны, за антропоморфность держаться не приходится: и так уже многие части тела на зависть стабильно болят. Вот и пекутся румяные симулякры: душа в лире, текзд в эфире... Тьфу!
Просто всякий того хочет, чего у него нет. Смертный стремится к бессмертию: герой эпоса ладит подвиг, чтобы забраться в кувшин памяти народной, в патоку контекстуального бессмертия. У бессмертного цель смерть. Он жаждет вычеркнуться из памяти поколений, суетится, делает гадости – все прочь, в тунь. Храм (это Герострат вспомнился) должно сжигать, чтобы оказаться забытым, однако прыг-приборы работают наоборот.
"Например, сегодня мы поймали змейку, – говорит дон Хуан. – Я извинился перед ней за то, что прервал ее жизнь так окончательно и внезапно. Я сделал то, что сделал, зная, что и моя собственная жизнь будет прервана однажды так же внезапно и окончательно".
Черное и белое. Крик бабочки
"Никогда ничего не носи в руках, – учит дон Хуан. – Купи рюкзак".
"Но я хожу в пиджаке, – ропщет Карлос, – глупо носить рюкзак поверх пиджака..."
Дон Хуан щадит Карлоса, не уничижает европейские представления о лепости и нелепости (хорошо об этих представлениях в "Левиафане" Акунина: японец поражается, как европейцы суют в карман платок с соплями – в то время как они возмущены его привычкой сморкаться в салфетку).
"Надевай пиджак поверх рюкзака, – говорит дон Хуан. – Пусть лучше люди думают, что ты горбат, нежели чем..."
Чем? От идеи прямого скелета отвратило открытие, сделанное Ароном Лернером (Йель) в 1959 году: он обнаружил, что в той чакре, что расположена между бровями (третий глаз) и где притаилась считавшаяся рудиментарной дурью шишковидная железа, производится некий мелатонин, гормон, близкий серотонину, который, в свою очередь, очень похож на вещество, полученное из ржаного зерна, зараженного грибком спорыньи, а потом синтезированного под поэтическим именем лизергинового синтетического диэтиламида.
Что есть пафос прямохождения? Возможность безупречного прохождения энергий корней и крон сквозь физическое тело. Но ценность ментального сквозняка уступила место тромбу третьего глаза. Тело должно искривиться, стать теллом, чтобы силовые линии засбоили в районе верхней чакры. Хтоническая витальность закручивается в шишковидной железке в тавтологию, в отрицание трансцендентальноеTM.
Ее успешно отрицает негр, черный человек. Он специалист по сжиманию энергий и выстреливанию их в горизонталь: шибче всех бегает стометровку, круче всех выполняет боксовый хрясь кулаком, в длину прыгает раза в два дальше белого. Среди прыгунов в высоту негров до смешного мало. Небель недолюбливает вертикаль. Ей неведом штанговый спорт. Преуспевая в баскетболе, она подчеркивает правило от противного: взмывая вверх, негр тут же компенсирует несвойственный жест: вколачивает шар вниз.
Делов-то всех только и есть, что в цвете. Черный – закрытость, непроницаемость. Белые одежды и белое тело разомкнуто архетипу дерева: босая ступня сосет энергию из земли, босая макушка открыта энергии космоса... Я упрямо хотел быть негром долгую штуку лет и влачил себя мимо времени согбенным знаком вопроса. Теперь я хожу к мануальному терапевту Козлову М. Ю., он пытается переконвертировать знак моей спины в многоточие хотя бы. Почему я так стал? Может быть, захотелось быть белым ввиду актуализации в России патриотического дискурса, может быть, кончился постмодернизм и неохота уже отрицать трансценденцию, может – надоела боль в спине. Мануал Козлов складывает меня на красный снаряд по имени "Анатомотор", пристегивает ремнями, и снаряд делает меня туда-сюда с натяжкой, выдавливая из телла лишнюю "л".
"Я спросил, как я узнаю, что кричит именно бабочка, а дон Хуан ответил, что это ни с чем не перепутать. Бабочка заорала вдруг и будто бы не в воздух, а прямо у меня в позвоночнике, по которому прошла пунктирная ударная волна".
Такса и книга. Слежка
"Здесь недавно пролетела сова, – задумчиво сказал дон Хуан, закинув голову, глядя в воздух. – Видишь следы?"
Человеку в жизни всегда есть чем заняться, даже если заняться ему нечем, если он просто идет по улице никуда, никем не ожидаемый, не имеющий денег даже на пиво, просто идет. Он же обращает внимание на прохожих: вот хромой старик, или девушка с жопой, или человек в майке, на которой написано "Ошибка 2000". Можно же проследить за кем-нибудь из них. Проведи день в слежке, иди по пятам, смотри ему в затылок, заглядывай ему в лицо. Если он тебя заподозрит, прячься за спины прохожих, за киоск с шаурмой. Учись у охотника, выслеживающего жертву, терпению, ловкости и любви. Если твой человек зайдет в учреждение или кино, иди с ним; если охрана не пропустит тебя в учреждение – ее можно обмануть или убить; если он зайдет в дом-квартиру, стой у его двери, стой час, стой другой, думай о той собаке, которая ждет умершего хозяина (удивляйся при этом: относясь к классу существ, способных, по легенде, найти своего человека за 1000 км, она не способна почувствовать, что он умер?), а если он не выйдет (если он, предположим, тоже там у себя или в гостях умрет), все равно жди, так как для тебя важно следовать своему решению. Если же человек кружит по городу кружи с ним по городу, когда еще выдастся покружить. Ты проведешь день с пользой, незнакомый человек заведет тебя в незнакомые дворы, ты увидишь новые для себя голубятни, новые надписи типа "ЦСКА – КОНИ", какую-нибудь вдруг девушку с веслом или стройку, станешь свидетелем погони кошки за кошкой, разговора какого-то и пр.
Вот недавно у "Аэропорта" во дворах я проходил мимо двух теть с таксами и одна другой на свою жаловалась: "Залезла в шкаф, погрызла книгу". Какую книгу – не уточнила. Я хотел сделать вид, что развязался шнурок, и подслушать, какую именно книгу, но я ни за кем не следил и не стал так поступать. Если бы я следил за кем-то, мне непременно бы нужно было название: оно наверняка как-то было бы связано с обстоятельствами объекта слежки, что-нибудь важное я бы из названия об объекте вызнал. Что делать в случае, если та, что с таксой, отказалась бы выдавать тайну книги? Пытать ее, мучать, может быть – ее же собакой. Объект слежки за это время может обрубить хвост? Не беда, узнав имя книги, ты без труда поймешь, где застать объекта через 15 минут: ты еще и угол срежешь, выйдешь ему в негаданный перпендикуляр.
Учитывая, что владелица охочей до мясистых букв таксы, скорее, просто не запомнила названия книги и, возможно, просто не умеет читать, трудно надеяться, что это было именно "Изобретение Мореля"; но бывает-то всяко. Это было оно, да. Макрель вроде бы там, в книге, изобретатель только механизмов с зеркалами времени, замурованными в подвал, но суть изобретения в другом, оно принадлежит рассказчику: если тебе не удалось войти в контакт с тем, за кем ты следил, ты можешь устроить так, что тому, кто будет следить за тобой из будущего, показалось бы, что ты в контакт вошел. Будто бы заблуждения этого грядущего чувака делают не столь безнадежным нынешнее твое одиночество. "Сова – не колесо паровоза, – наставительно сказал дон Хуан. Она всегда оставляет в полете следы".
Мадера и водка. Возвращение
Приходит Карлос к дону Хуану и говорит: "Мне больше не нужно тело. Ты научил меня управлять сновидениями и проникать в сердцевину камня. Ты открыл мне иные миры, я понял, насколько они богаче и удивительнее, чем тот, в котором я привык жить. Я хочу отказаться от здешнего тела, ибо хочу превратиться в чистую энергетику".
"Ты дурак, Карлос, – ответил дон Хуан. – Ты опять ничего не понял. Если у тебя не будет тела, тебе некуда будет возвращаться".
Тело бывает не только снаружи, но и изнутри. Надо его прочувствовать, ежели уж дано. Смешай водку с шампанским, влей мадеры и выпей шесть порций по сто грамм, стараясь не очень сблевать хотя бы до четвертой. Обидь, усни. Проснись среди ночи, постарайся дотянуться до водяного стакана: о, как скрипло ты застонешь, как разовьется от виска до виска, какой кулак шарахнет по сердцу, какой Джойс во рту, а тугой комок слизи бултыхнется в недрах и ринется на волю, обретая по дороге вкус, запах и цвет. Захлебнись собственной желчью, харкни кровью. Сводит икры, колкие мурашки соперничают в подлости с глупыми судорогами. Дышать получается два раза из трех.
Не осталось, разумеется, ни капли. Паллиативы в виде рассола, томатного сока, кефира, куриного бульона или холодного кипятка лишь подчеркивают, что знак зря старается предшествовать референту. Вспомни цитату – длинную, как дорога до точки, – "надо встать собраться пойти найти купить выпить". Все же прибавь на себе штанов, доберись до точки, завладей. Поможет, может, и не сразу. Секунда, в которую станет легче, будет означать, что ты не похмеляешься, а снова хмелеешь. Вовремя остановиться, как известно, значит просто не начинать. Ты не сможешь, и не мучай зря кенгуру мозжечка, чтобы они не обратились гиенами мщенья. Утром снова придется скрипеть сердцем.
Запой цитирует древнейшие общества, бытовавшие в режиме цикличного времени: было важно не наращивание событий (с кем пил, какой сорт, какой слышал анекдот), а их предсказуемость-повторяемость, надежность календаря сельхозработ: зерно падает в почву, прорастает, его, что ли, жнут, потом засовывают в змеевик. Фернан Бродель именно запой называл единственной моделью времени большой длительности, данной нам в психосоматике. Так репетируют победу геологии, географии и астрономии над историей. В человеке важно не то, что он во вторник пойдет на работу, а то, что он появляется в эпоху голоцена.
Зачем, кстати, человек вообще возник в этом круглейшем из миров? Чтобы предвкушать, известно зачем. Последние секунды перед первым глотком в душе человека поют птицы, бьют фонтаны и прыгают статуи. Он верит, что щас оно и Произойдет, Грянет, Замутится. А фиг, шиш, морок! Я бы сказал, тру-ля-ля!
В бывшем СССР в этом смысле дело было поставлено глубже и тоньше (теперь и категорий-то таких не сыщешь, ссохлись, не то что дел, в соответствии с ними поставленных). Нужно было энергично смирять гордыню и проникаться подлинной всечеловечностью: я имею в виду, конечно, очередь у пивного ларька. Вспомнить всю жизнь, возлюбить всех ближних, обсудить с ними нагваль. И когда у тебя в руках оказывается мокрая банка, полная пены и той ослиной мочи, которая тогда называлась здесь пивом, ты, мысленно осенив себя, выплевываешь папиросу и припадаешь... Сколько я помню случаев, когда человек не успевал выплюнуть папиросу и пивная волна заносила ее внутрь! Нисколько!
"В любом случае, – заметил дон Хуан, – не жуй травинку, которой ты только что ковырял себе меня".
Камень и камень. Ждать
"Вот камень, – сказал дон Хуан, – зачем лежит здесь этот камень?"
"Может быть, он указывает мне место силы?" – спросил глупый Карлос.
"Если бы он это делал, – расхохотался дон Хуан, – ты бы знал об этом, а не говорил "может быть"".
"Может быть, он замаскировался здесь до подходящих времен?"
"Тогда бы мы о нем не разговаривали, если бы он замаскировался".
"Может, любит кого-то?"
"Камень не может никого любить".
"Что же делает этот камень?" – сдался Карлос.
"Он ждет", – сказал дон Хуан.
"Ждет... чего?"
"Вообще".
И, значит, так можно: ждать. Это не значит "верить": потому что "верить" – всегда опаздывать, всегда спешить, суетиться, питать надежду. У камня такой диапазон (как сказал Генис, от песчинки до горы), что ему бессмысленно питать надежду. Но и себя мы можем помыслить в диапазоне от инфузории до годзиллы. Нет-нет, не верь: жди. Жди-жди.
Вот ночная автобусная остановка, там реклама какого-то напитка – "В каждой банке злой лимон, надо выпустить", хотя, казалось бы, пусть бы и сидел взаперти, коли злой-опасный. На остановке сидит человек предположительно типа мужчина, не в банке, свободный, но не уходит. Редко-редко протарахтит ночной автобус (предположим, что в этом городе такие есть), человек игнорирует автобус, как камень игнорирует дождь и прыгающую мимо жабу. Человек держит во рту незажженную сигарету, в руке – зажигалку; каждый раз, когда проезжает автобус или некто проходит мимо, спеша домой с позднего сеанса или из круглосуточного ларька, человек выпускает на волю флажок огня. Тьма на миг уступает свету его безразличное лицо. И проходящие-проезжающие могут видеть, кто там сидит в темноте. А вдруг он им нужен, вдруг они его искали множество лет?
Вероятность этого не шибко высока – тем важнее его ожидание. Платон учит, что население искомого государства делится на пять категорий. Андрогины, содержащиеся в глубоких темницах и разделяемые, только если в другой категории свирепствует недочет. Крестьяне, производящие хлеб, вино и овечий сыр. Воины, охраняющие производящих и содержащихся. Поэты, разводящие других по категориям: кому в крестьяне, кому в андрогины, кому в воины. Высшая категория: ждущие. "Чужие свои", они не приносят государству текущей пользы и не приносят ему пользы вневременной; если ждущий вдруг приносит пользу, его казнят.
На некоторых камнях также рисуют – рыбок, змеек, крокодилов, огоньки. Вот Карлос видит камень, на котором нарисован глюк. Спросил:
"А этот камень тоже ждет?"
Дон Хуан расхохотался:
"Посмотри на этот камень, послушай его, пни его ногой. Это просто старая твердая вещь. Если ее швырнуть, она полетит: не дальше, чем до того холма".
Нос и переносица. Фотоувеличение
"Дон Хуан затем описал технику, совершенное владение которой, как он сказал, потребует годы практики. Она состояла в том, чтобы постепенно заставлять глаза видеть раздельно одно и то же изображение. Отсутствие совпадения изображений вызывало двойное восприятие мира".
Жизнь, увы, такова, а современная жизнь такова тем более. Без умения раздваивать мир и, следовательно, поскольку мы являемся частью мира, без умения раздваиваться самому – обойтись решительно невозможно. Часто возникают ситуации, когда лишь привычка к раздваиванию спасет вас от закушенных губ, от непрошенных крыльев, от блуждающих огней. Представьте, что вы подлетаете на скорости, близкой к скорости света, к черной дыре. Влетая в оную дыру, вы, хотите – не хотите, станете жертвой так называемого сингулярного выворачивания, что физически выглядит совсем уж невообразимо, а метафизически – вы раздваиваетесь на себя, подлетающего к черной дыре, и себя, наблюдающего себя, подлетающего к черной дыре. При полном отсутствии опыта такого рода вы вполне можете счесть резонным сойти с ума.
Вчера был в гостях Д., и мы долго сидели на кухне без света, и разговаривали, в частности, о японском блокбастере "Гамера-3", повествующем о том, как девочка вырастила из волшебного яйца стоэтажную летучую дрянь, которая не хотела себя и девочку различать и все норовила засунуть последнюю себе в слизистую оболочку. Потом пришла В., заметила, что темно, мы включили свет и некоторое время сидели-обсуждали, выключить ли его, поскольку стало слишком ярко, или пуститься во все тяжкие привыкания к новой конфигурации теней. Потом В., сидевшая ровно под лампочкой, встала и пошла переодеваться, а лампочка разорвалась на тысячу осколков, покрывших еду, питье, пол и стол. Со мной подобный случай был года четыре назад в редакции "Матадора": за окном происходило заказное убийство, и окно посыпалось на меня, ввиду чего мне пришлось предпринять кинематографический прыжок по дуге. Конечно, раздваиваясь, наблюдая за остывающими в предыдущих узлах траектории проекциями моего тела.
В конце концов, мальчик, получивший в подарок фотоаппарат, выходит на улицу и щелкает все подряд: дома, облака, кошек, голубей, афишные тумбы. Прибегает домой и, отчаянно путая подлежащее со сказуемым, а проявитель с закрепителем, добивается негативов. Жадно рассматривает их на свет, если лампочка еще не взорвалась. И видит – и так всегда – с каждым мальчиком странное. Нет, даже не слюни дьявола. Себя самого, сидящего на корточках перед голубем и предлагающего ему с ладони печенье.
"Дон Хуан стал подбивать меня попробовать это. Он заверил меня, что для зрения это не вредно. Он сказал, что я должен начать с того, чтобы смотреть короткими взглядами, почти уголками глаз".
Буквы и буквы. Буквы
"Я привез ему экземпляр своей книги. Без предисловий я вынул ее из портфеля и вручил ему.
– Это книга о тебе, дон Хуан, – сказал я.
Он пробежал большим пальцем по страницам, как пролистывают игральные карты, вскрывая новую колоду. Ему понравился зеленый цвет переплета и формат книги. Он погладил ее, повертел в руках и вернул мне.
– Я хочу, чтобы ты оставил ее себе, – сказал я.
Дон Хуан молча засмеялся и покрутил головой.
– Лучше не надо, – сказал он и с широкой улыбкой добавил: – Ты же знаешь, на что в Мексике идет бумага".
Кажется, именно там, в Мексике, на полях нарисованы какие-то немыслимого размера фигуры, которые можно увидеть лишь с высоты полета НЛО. И многомудрые уфологи гадают на павлиньих экскрементах: то ли это древние племена сообщали что-то инопланетянам, то ли это инопланетяне написали сами себе буквы типа "Добро пожаловать" или "Гоу хоум".
Что по-настоящему странно: письменность могла возникнуть раньше человека и может существовать без него. Нет, имеется в виду не столько Дермоида, сколько природа. Природа может создать букву сама: сложить ее в небе из облаков, выпростать на шкуре или теле любого животного. Вытравить на камне. Вот Маканин написал повесть про букву А, которую якобы зеки выбивали на скале, рискованно болтаясь над бездной. Так он все перепутал: сама природа поставила там эту букву. Может, посредством ветра, а может – так, без посредства.
Ушлый враль стал бы сейчас качать таких журавлей: де, в основе мироздания – когда будут пройдены насквозь все атомы, электроны и демоны обнаружится сплошная копошащаяся текстуальность (и даже добавит про то, что занята она исключительно себя-различАнием). Не знаю, не верю, не пробовал. Сейчас-то речь пошла о буквах – о жирненьких, стройненьких, сладких буквах. Сплошная текстуальность, боюсь, обходится без них, а потому следует пока обойтись без сплошной текстуальности.
На свете нет ничего красивее букв; одно это доказывает, что они созданы не человеком. Человек может только подражать им – скажем, танцуя в танце, играя в футбол. Или воюя – известны культуры, в которых смысл битвы состоит в том, что бойцы раскорячиваются в форме наиболее грозных иероглифов. Где-то в Камеруне есть секта, каждый из членов которой проводит по году в форме каждой из камерунских букв: сколько их, я не знаю.
Нам, жителям мира цифр, эти практики недоступны: мы утешаемся тем, что делаем буквы не из себя, а из подручных материалов. Есть печенье из букв и макаронные изделия в форме итальянского алфавита.
Некоторые, испражняясь, стараются так, чтобы выклалась буква. Некоторые пишут буквами книги, доклады, статьи. Какой-то амстердамский гомосексуалист вывел тюльпан, похожий на букву L больше, нежели на тюльпан. "Не так важно, на что ты похож, – сказал дон Хуан. – Важнее то, что похоже на тебя".
Чашка и лестница. Страх
4 августа 1961 года Карлос впервые попробовал пейот, 4 августа 1994 года я заканчивал "Прогулки с Карлосом-94". Вот опять 4 августа, и будет еще, и потом еще, а когда-нибудь оно будет уже без нас, а что будет для нас?
Расстояния и предметы исчезнут, останется только звезда; она не приблизится, а как-то выпятится, будто пойманная в объектив телескопа; не одна из многих, но сама по себе, окутана – иссиня-черным выдохом пространства, плотной пустотой. Белый световой шарик, питающий пустоту вокруг себя и питаемый ею, будет холодно смотреть на тебя, ты – на него.
Ты этого не испугаешься; этого бояться слишком просто; это происходит слишком с тобой. Труднее и важнее бояться того, что не имеет к тебе отношения. Оглянись: вот строят лестницу, вот стоит голубая чашка. Посмотри на лестницу и на чашку так, чтобы они раздвоились, чтобы каждый глаз видел свою картинку. И бойся, бойся. Бойся!
Сначала бойся, что лестница рассыплется на части и какая-нибудь длинная и острая часть пропорет тебя насквозь. Неужели этого не будет? Запросто! А чашка – бойся, что чашка зажмет тебе рот и нос, пока ты будешь быть во сне, и, вернувшись, ты обнаружишь, что задохнулся, и то есть не вернулся, и то есть не обнаруживал.
Потом бойся, что лестница выгнется в дугу, что поперечные перекладины превратятся в ребра, что между ними надуется чье-то сердце и пробежит география голубых и красных капилляров, бойся, что тугой серо-оранжевый шар (с чуть шероховатой поверхностью) медленно поплывет, то подныривая под перекладины ребер, то оплывая их сверху, как воск, а потом столкнется с пырскнувшим фиолетовым лучом – резким и дерзким, как поцелуй пантеиста, – и разломится на 400 равноудаленных осколков, и ты поймешь – и испугаешься пуще прежнего, – что это и была голубая чашка (так, на звук голубая), которая вывернулась, как минетка, и оказалось, что внутренняя ее поверхность настолько же испещрена памятью о колосе и дожде, насколько внешняя безразлична к идее торжества новой завязи на кончик гладиолуса. Нужно выдавить из себя смельчака, как рыба выдавливает из себя ветер: трусь. Опасность следует встречать лицом только затем, чтобы испытать холодящий, животный страх.
Полый шар страха срывается в утробу из дыхательного горла и начинает набухать порошковой слизью дрожи. Глазные яблоки бегут в свои зернышки, крыса зрачка рвет мясистые куски света, будто хочет его уничтожить, будто страх коренится в идее пространства: ха-ха. Бойся также не чашки и лестницы, а за чашку и лестницу. Совмести их пунктиры: штришок лестницы перечеркнет кольцо чашки, породив символ пустого множества: бойся, что эфир колыхнется и множество упадет. Бойся за геометрии и за их вещи: мир только прикидывается прочным. Мир, может, подделен, в смысле – ненастоящ. Он может быть разоблачен в любую секунду. Его, может, не разоблачают лишь потому, что номинал его невелик, лень связываться: пусть будет, пусть – такая вышла опечатка – бдует, пусть думает, что обманул; но пусть трясется, как осиновый кол, понимая, что дни его хуже чем сочтены – их, в общем, нет.
И, наконец, научись просто бояться: без поводов и причин. "Похоже, зверь умер", – сказал дон Хуан.
БЕЗ ПАЛЬТО
К двадцатилетию журнала "Литературное обозрение"
На улице было темно и сыро. Я быстро прошел по Газетному переулку от редакции газеты "Русский телеграф" до Центрального телеграфа. Рабочий день заканчивался, половину люстр в зале уже повыключали. Я стоял в хвосте очереди за конвертом, отставив к стойке пакет с книжками внутри и рекламой виски "Белая лошадь" снаружи. Хвост моей очереди (то есть собственно я) оказался напротив окошка "До востребования". К нему подошел скользкого вида человек в очках и с портфелем, попросил посмотреть корреспонденцию "по номеру". Ага, подумал я, то-то он такой нервно-взъерошенный. Дал, поди, какое-нибудь срамное объявление – дескать, ищу партнеров с садомазохистскими интересами.
