Текст книги "Кремль. У"
Автор книги: Всеволод Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]
Он остановился подле дуба, подошел солдат и, отдав честь, вдруг со всего размаха влепил пощечину лейтенанту. Надо сказать, что я обалдел, да и Дону растерялся совершенно. На солдате была каска, лицо у него было темное, волосы выбивались из-под каски, – я узнал Доната по волосам. А надо сказать, в этот район я рекомендовал Дону приехать, так как и думал, что мы здесь можем опередить Доната с его возгласом:
– За кого воюете, ребята, с кем воюете!..
Я, таким образом, подвел Дону, и из-за меня он мог быть убитым, только этим и объясняется мой поступок, который я совершил с Донатом. П.-Ж. Дону быстро опомнился, он полез за револьвером, но Донат не был дураком, он, видимо, не хотел убить Пьера, но у него были свои намерения, он ударил П.-Ж. по руке, тот выскочил и кинулся на него драться. Они покатились. П.-Ж. Дону был настолько оглушен ударом, который ему нанес Д. Черепахин, что обалдел и покатился под крыло машины.
Донат, не обращая на меня внимания, пролез в машину, схватил мешок, по которому видно было, что там лежала знаменитая каска Л.-И. Зюсьмильха, и выскочил. К тому времени П.-Ж. Дону оправился и смог, насколько я понял, продолжать борьбу, – но и не в интересах Доната было умирать, они дрались, он сорвал пояс с лейтенанта, – вообще было много хамства, – и бил его этим поясом по лицу, а затем, вы заметили, какое презрение ко мне – и что я должен был терпеть от этого человека ради искусства, он бросил револьвер в кобуре к моим ногам.
Он избивал Дону нещадно, все время стараясь бить по правой руке, той, которая зарубила Людвига-Ивана, настолько, что вскоре рука у того повисла, как плеть, и, надо сказать, что П.-Ж. Дону был крепок, но и он закричал:
– Во имя отца пощадите!
Я думаю, что Донат вспомнил своего отца потому, что опомнился на минуту, и тут я понял, что Донат может убить Пьера-Жозефа, а бил он его уже теперь немецкой каской и кожаным футляром, которые продавали предприимчивые американцы в тылу. Каски были нечто вроде скальпов. Он бил его, и чем больше он его бил, тем я сильнее испытывал страх. Он наклонился над ним, а я его схватил сзади за волосы. Он поднял ко мне сумасшедшее лицо, он смотрел на меня изумленно: что, дескать, за человек, здесь внезапно появившийся, который осмелился взять его за волосы. Он отошел от П.-Ж. Дону, которому я незаметно передал кобуру с револьвером. Я давно мог бы убить Доната, но я не хотел стрелять, да, кроме того, при моей дурной руке, я мог бы убить и Дону, и тогда мне бы не развязаться с моим начальством, а законы, знаете, на фронте строгие, я уже утверждал раз, и повторяю это вновь, что Донат совсем не хотел умирать, что и видно было из того, что он отпрыгнул, когда П.-Ж. Дону поднял на него револьвер, тот, который я ему передал.
Надо сказать, что рука правая у лейтенанта была перебита, и он целился левой, и хотя Донат уходил медленно, размахивая кожаным футляром, но П.-Ж. Дону расстрелял все патроны и не мог его достать, он только попал в ногу своему шпиону, и на нас вдруг, на кузов автомобиля полилась кровь сверху – и мы все удивились – и я полез наверх и оттуда спустил шпиона, который и рассказал мне все, что он мог рассказать. Пока П.-Ж. Дону смог провести левой рукой свою машину к необходимой нам части, Донат уже сказал там речь, ту, которую он должен сказать, и мы в бешенстве должны были слышать расспросы:
– А правда ли, что произошло перемирие, и не приехали ли вы сообщить радостную весть, что у немцев произошла революция?
Затем подле траншей нашли труп человека; я узнал на нем тот костюм, в котором Донат дрался с лейтенантом.
Мы стояли.
Пред нами было огромное поле, усаженное смертельными минами, и действительно, только человек с клубком волшебного бреда мог пройти мимо и, главное, невредимым среди всех этих мин. Все это казалось мне похожим на бред; в машину наливали бензин, стучали провода, сообщающие приметы Доната. П.-Ж. Дону ходил с перевязкой и изрыгал ругательства.
Затем все это было похоже на бред, не могли же мы идти по отвратительным дорогам, мы побежали в обход, и когда я пытаюсь теперь вспомнить это, мне не верится. Мы декорировали поспешно нашу машину, мы превратились в другую, у нас было много препятствий, в то время как Дону шипел, что не так важен Донат, как поймать ту шайку, которая ему помогает. Он почему-то решил, я думаю, что это вследствие той паники, которая овладевала союзными войсками, – он думал, что в армии существует огромная организация дезертиров, и Донат нечто вроде коммивояжера этой организации, и так как П.-Ж. Дону самому очень хотелось в тыл, но он был беден и ему невыгодно было уходить без ордена и без денег в тыл, то он мучительно завидовал этой организации и тому, что люди наживают на этой организации дикие, огромные деньги.
Я и сам тогда отчасти так думал, мне трудно было разубедить его, да я и чувствовал, начинал чувствовать великий актерский и ораторский талант Доната.
Мы чрезвычайно торопились, и мы помчались, теперь у нас была машина, так как П.-Ж. Дону не мог править левой рукой.
Счастливо разделавшись с Дону и добыв волшебную каску, которая и ночью ему показывала путь и с которой он нашел запас фонарей, Донат пошел через ложементы и видел в темноте так же, как и днем. Все ему стало легче. Он шел ночью через парк. Здесь некогда был пруд, теперь залитый бензином, статуи были исписаны и исчерчены, и на колоннах испражнения. Он был огорчен. Парк обстреливали. Он увидал кролика, и так как он шел целый день, то ему захотелось есть. Но он посмотрел на природу, и ему стало лень разрушать природу, как это уже проделано, ему не хотелось, он раскрыл капкан и выпустил кролика. Лежал раненый, которому страстно хотелось кролика, но он не мог до него доползти. Донат перевязал раненого, но кролика ему не дал, но тут-то его и спасло. Кролик спешил от войны, он чувствовал секреты. Донат бежал за ним. Он видел декорации, он видал многое, но кролик сворачивал – среди кустов мелькала его шкурка, а когда Донат засыпал, ему казалось, что кролик лежит подле него. Конечно, можно было бы разоблачить всю эту идиллию, но времени было мало и не так-то важно, кролик ли провел Доната среди секретов и ввел в некоторый тыл, где было много солдат, которые объединялись вместе и которым было что сказать.
Донат увидал на площади характерные четыре кабинки, раньше их было шесть. Девки шли из автомобиля с чашками какао в руках к своим кабинкам, солдаты стояли строго в очереди, переступая с ноги на ногу и обмениваясь шутками насчет погоды. Тогда Донат встал, прислонился плечом к кабинке и начал посмеиваться над солдатами.
Щеглиха бежала, сообщила по телеграфу, чтобы захватили ее собачку, она всюду ездила с собачкой, и эта собачка сидела в автомобиле, она сначала бежала по следу, а затем мы ее посадили в автомобиль, и она поворачивала нос, и достаточно было этого, чтобы мы ехали на автомобиле по кроличьему следу, а значит, и по следу Доната. Сначала к Донату теснились те, которым долго стоять в очереди, но затем, когда он сказал, что есть достоверные сведения, что у немцев произошла революция и теперь воюет республика против республики, спор разгорался.
Солдаты с замиранием сердца ждали конца спора, и вскоре выяснилось, что к спору присоединились и капралы. Донат уже руководил собранием. Он говорил. Они с замиранием сердца следили за тем спором, который происходил, и Донат вел его: они не знали французского языка, но видели, что бандерша суетится и часто смотрит на часы, уже должно было пройти через кабинки пятьдесят солдат, а не прошло и одного.
Два богатыря спорили об условиях наслаждения и что нет ничего позорного, если вся нация любит эту женщину и они гордятся возможностью ее любить. И тогда Донат возразил, что пусть он попробует поставить на место этой женщины свою мать, или свою сестру, или свою жену. Но женщины, наконец, получают хорошие деньги, им платит правительство. И тогда Донат крикнул им:
– Отказываетесь ли вы от своих денег! Надо или нет деньги?
И девки закричали в голос:
– Не надо денег, уйдите!
Солдаты стояли опешенные. Тут, к сожалению, дискуссия должна была оборваться, потому что мы ворвались с нашей собакой. (…)
П.-Ж. Дону уже торжествовал. Собака вела нас отлично по следу, и, главное, она перепутала следы и уже искала не следы человека, а следы кролика. Здесь было ясно то, что как указал раненый, спасенный Донатом, – собака выбрала Доната, и мы завели машину, а собака неслась стрелой к лагерю. Но тут произошло странное явление – во Франции волк, огромный серый волк наших богоспасаемых равнин, – он выбежал из-за угла, собака обалдела от инстинктивного страха, она никогда не видала волка.
Волк на нее метнулся, это продолжалось одно мгновение. Волк взял ее отличным рывком за горло, слегка подбросил. Это был, так сказать, его жест перед тем, как скрыться от людей, – и он сделал великолепный прыжок в кусты – всем этим я как актер не мог не любоваться.
Мы приехали в лагерь вдвойне посрамленные – не могли найти следов Доната, так как свои мысли растеряли и всецело надеялись на собаку, а во-вторых, своеобразное спасение Шурки произошло, мы дали ему ее спасти, так как он не мог ее похитить из толпы, да и невозможно было, но он своими разговорами довел солдат до человеческого отношения к жизни – и очередь распалась. Самое отвратительное зрелище – это была Щеглиха, гнусящая о погибающих процентах. (…) Отвратительный вечер, отвратительные жалобы. Да, война – ужасная вещь!..
Мы уже миновали пять секторов французской армии, наше движение было вдоль реки, нам показалось, что это будет легче, потому что тут скрыться тяжелей. Теперь мы гнались и за солдатом и за волком. Но это было трудно, то, что случилось с кроликом, могло случиться и с волком, если уж верить тем странным событиям, свидетелями которых мы становились вольно или невольно.
Донат не пошел вдоль реки, ему надо было переправиться на шестой сектор французской армии. Волк мчался вдоль берега. Торговцы везли рыбу, щук, которые были плохо просолены и воняли невыносимо. Донат лег на дно лодки. Мы же мчались по берегу, и нам надо было попасть на мост. Мы подъехали к лодке. Рыба невыносимо воняла. Донат лежал на дне лодки.
Он подошел и просто сказал, что идет по фронту, сообщая выкраденную у правительства весть, что у немцев произошла революция. Молодые рыбаки, которые ожидали призыва, взялись перевезти его, они сказали, что лодку обыщут, но можете поместиться. Лодку сильно несло.
Это блестела каска, а я говорил, что это щука, ибо мальчик стоял и действительно тащил и не мог дотащить щуку – и она все время вырывалась у него, а рыбаки его учили и не хотели брать рыбы. П.-Ж. Дону хотел выстрелить, но я его предупреждал, что ему чудится и что не лучше ли нам следить за волком, который бежит в прибрежных – узкой полосой – кустарниках, подле шоссе, отвратительно испорченного войной. Но П.-Ж. Дону, кажется, перестал доверять мне, тогда я ему сказал:
– Но не будет же француз стрелять в мальчика, если он заботится о своей карьере?
Он опустил винчестер и сказал:
– Вы правы, сотрудник.
Щука давно издохла. Это Донат делал в воде рукоплески, а мальчик любовался плесками, оными плесками Донат закрывал свое лицо и каску. Так лодка благополучно дошла до следующего берега, и Донат нырнул, а в это время П.-Ж. Дону мог обследовать лодку и даже щуку, и еще раз обернулся ко мне и повторил:
– Вы правы, Ксанфий Лампадович.
Донат был очень опрятен, великолепно брит и одет. Все хорошо и в то же время незаметно, Донат шел по кустарнику, великолепный клубок бреда вел его, он очень устал в воде, но, выйдя на берег, ощутил жажду и напился.
Рыбак рассказал о необычайной смелости этого человека, так как сам был недостаточно смел, (…) а жена его мечтала о смелости. Она спросила: почему вы оставили солдата некормленым и непоеным, в то время как он с вами подшутил, и он герой и не дезертир, а может быть, у офицера отбил возлюбленную и спасается. Она, видите ли, была воспитана на дешевых кинематографических фильмах, и ей простительно рассуждать так, но законы войны гораздо суровее и не столь упрощенны, как думала симпатичная жена рыбака.
Надо сказать, что рыболовство там больше мечта, чем ловля, и то, что мальчик рыбака поймал щуку, то, должно быть, ее оглушили тяжелыми снарядами, которые случайно падали в реку, и рыбак промышлял этой оглушенной рыбой. Рыбак был доволен, ибо ему война нравилась, его не брали, так как он был слаб здоровьем, и он оказался действительно рыбаком – так с детства влекло его призвание и деньги. И когда жена начала его упрекать в скаредности, он, раньше скупой и жадный, сказал снисходительно: «Да, хорошо бы покормить бойкого солдата, такой именно способен отбить у офицера его возлюбленную» – и все захохотали, как дети, так они были довольны.
Тогда жена рыбака, вообразите себе, взяла хлеба батон потолще и мяса с костью и все это понесла навстречу солдату. Она остановила Доната на тропинке и сказала:
– Я принесла тебе самый толстый батон хлеба и кость с мясом, оно совсем красное и свежайшее, не похожее на те консервы, которыми питали тебя.
И он ее погладил по щеке и сказал:
– Такое же свежее, как и ты, молодка.
И она заплакала.
Солдат ее гладил, и чем сильнее и дольше он ее гладил, тем она сильнее плакала, и наконец он спросил ее, почему ж она плачет, никак перестать не может, и тогда она сказала:
– Может быть, мы присядем, и вы будете кушать сидя, а затем расскажете мне про свою смелость.
Донат вздохнул и сказал:
– К сожалению, ты только одно из многих препятствий, и я должен пройти мимо тебя, как мне ни хочется не только рассказать, но и показать тебе мою смелость.
Она вздохнула и ответила ему:
– Ах, не говорите, я знаю, вы ищете свою невесту, но уверяю вас, что ваша невеста, может быть, и целомудренна, что не проверено, и вы ей должны верить на слово, а мой муж (…) за проявленную смелость будет вам, возможно, весьма благодарен и вознаградит вас так, как вы желаете.
– Хорошо, – сказал Донат, – но уверены ли вы, что, вознаграждая мою смелость, он сможет пройти со мной вдоль всех оставшихся пяти секторов французской армии, возвещая им великую радость о немецкой революции?
Рыбачка захохотала.
– Нет, несмотря на вашу смелость, воображаемую, он не может этого сделать.
Они пожали друг другу руки, и рыбачка пошла, вздыхая, домой с пустыми мисками.
Донат произнес речь на 4-м секторе. Успех ее был огромен. Уже многое предчувствовалось. Орудия немецкие перестали грохотать. Здесь были части героические – они даже не подали паровоза, когда к ним подъехала Щеглиха со своими девками. Щеглиха избила девок и повезла их дальше. Нас возвратили с дороги. Волк увлек нас куда-то к черту на рога.
Солдаты нас встретили хмуро. Опять мы нашли у сектора труп, и опять Донат Черепахин шел по другому сектору, пятому по счету. Девки понимали – что-то неладное, но П.-Ж. Дону не мог, конечно, мчаться, как дурак, приезжая только к результатам, – он пропустил один сектор – шестой и прямо привалил к седьмому, здесь же мы переоделись в простых солдат и стали ждать Доната.
Он задержался долго. Шурка испытывала странное волнение, так как не понимала, почему к ним не идут, и, представьте, господа, что вы торговали бы отличными товарами, а вдруг их не стали бы покупать. Естественно, что жена французской армии обеспокоилась, а от беспокойства до странностей недалеко.
Случилось так, что Донат проскользнул и через седьмой сектор. Мы узнали об этом только потому, что переоделись солдатами. Он действительно, видимо, приобрел сторонников, хотя и агитировал в одиночку. Он нашел огромную немецкую простыню и еще подальше – перину. Какой-то мародер, видимо, отнял перину у немцев и бросил ее. Донат устал. Он, смертельно утомленный, стоял подле огорода.
Был солнечный день, в комнате был накрыт стол, дело в том, что на лугу вдруг поднялся туман, и его приняли небось за газы, и семейство бежало. Он зашел, закусил, он стоял перед периной, и ему смертельно захотелось спать, он отходил, делал шаг-другой и готов был свалиться. Но он должен был сказать еще речь восьмому сектору, а затем девятому, и тогда он может уснуть, хотя бы навсегда, он не мог отойти. Он отошел в огород, прилег на грядку – и смотрел на перину и вспоминал свою родину.
Под руки ему попал лук, он вырвал и съел одну луковицу, протер глаза и понял, что все это оставлено П.-Ж. Дону, и точно: не успел он отойти за огород и спрятаться в бурьяне, как уже подъехал П.-Ж. Дону, но пища уже съедена. Дону проехал впереди в 8 сектор, и Донат, понимая, что он должен вернуться, но и должен идти в 8 сектор, несмотря на то, что туда проехали его враги, но он будет говорить – и он действительно говорил.
Надо сказать, что Шурка уже была горда, и позориться со своими кабинками в 8 секторе она не желала, и они поселились подле колодца в полуразрушенном здании. Щеглиха ее попробовала бить, но внезапно Шурка ответила ей тем же, произошла некоторая драка, и Щеглиха дала некоторое отпущение.
Мы с П.-Ж. Дону обошли солдат, и я было начал говорить, что мы беспокоимся напрасно, но П.-Ж. Дону, желавший разоблачить дезертирскую организацию, предложил мне идти к Шурке. Мы пошли, и там П.-Ж. Дону рассказал ей, в чем дело и почему солдаты не идут к ней, а если не идут, то зачем ей здесь жить.
Соображения его показались мне верными.
П.-Ж. Дону сказал ей, что это он – распространяющий сведения и ведает на 8-м секторе агитацией. Она очень этому обстоятельству обрадовалась и благодаря человеческому отношению солдат чувствовала себя как бы невестой. Она обрадовалась ему, поцеловала его, – она была совершенно помешанная, П.-Ж. Дону с его всегдашней жаждой денег и способностью француза продаться любой бабе за деньги, – начал ее выспрашивать, много ли она сохранила денег на книжке.
Да, граждане, я вам расскажу странный и страшный вечер. Представьте себе – обычное французское кафе в провинции, сарай, маленькую уличку, тщательно вымощенную – и мы сидим перед проституткой и перед бандершей Щеглихой, которая играет роль матери, надеясь, что, потакая дочери, ее тем самым вылечит.
Постепенно в кафе стекаются усталые солдаты восьмого сектора, уже среди них распространился слух, что к солдату, чрез все заграждения и окопы, пробрались его невеста и его будущая теща. Граждане солдаты почувствовали восхищение, и надо сказать, что в этот вечер мы с П.-Ж. Дону чувствовали себя героями. П.-Ж. Дону влез на стол и начал было произносить речь, но тут он увидел священника, медленно с ковшиком святой воды приближающегося к нам, и П.-Ж. Дону воскликнул:
– Обратитесь и спросите святого отца, должны ли мы продолжать войну, и он ответит вам и с Писанием и со святой водой.
Священник подошел к колодцу – и вдруг уронил в колодец ковшик со святой водой. Солдаты, естественно, должны были ожидать, что священник или пожертвует ковшичком или же попросит слазить солдата, но произошла странная история, священник задрал рясу и полез в колодец сам. Это было дико и превосходно задумано. Солдаты 8-го сектора покинули нас и устремились к более интересному зрелищу: как лезет в колодец священник. А священник, как выяснилось потом, стоял по пояс в холодной воде, держа в руках ковш, и говорил:
– Французы, с кем вы воюете? У немцев произошла революция! – И все подобные фразы, которые могут недостойной болтовней своей волновать солдат.
Солдаты отходили опешившие – тут было много из колоний, вообще номер был воплощен и сделан довольно удачно. И когда многие солдаты выслушали речи у колодца и колодец был, так сказать, использован, – священник вышел и подошел к столу.
Несомненно, что внимание было на его стороне, но и он ошибся, он все осматривался, и ему хотелось объяснить Шурке, так как он был человек благородный, чтобы она ехала и что он освобождает ее от звания невеста. (…) Он был странный человек и жизнь свою закончил странно.
П.-Ж. Дону по изменившемуся тону солдат понял, а я гораздо позже понял, но теперь надо было его задержать, и Дону понимал, что, не поговорив с Шуркой Масленниковой, – Донат с 8-го сектора Верденского сражения не уйдет. В нем было какое-то странное благородство – и эта русская способность жертвовать собой по пустяку. Он волновался, ждал Дону.
И тут-то П.-Ж. Дону испытал себя. Он стал сомневаться и стал загадывать загадки, дабы оттеснить от Доната солдат. П.-Ж. Дону с общего согласия предложил пищу. Они выбрали еду. Они ели рис. П.-Ж. Дону был хитер, его трясла лихорадка, ибо неизвестный солдат, речь о котором уже шла по всем секторам армии, был в его руках. Как Донат был голоден и как он жрал. Он съел больше всех и думал, что привлекает благодаря этому еще солдат, которые не распропагандированы голосом из колодца. Они съели рис. И тогда Донат предложил ему самую странную баню. В печь положили раскаленное ядро, не взорвавшееся, но которое могло взорваться. Они подошли. И Донат влез. Я видел страх П.-Ж. Дону, потому что к чертовой матери вообще бы разнесло все кафе. Солдаты выражали восторг – священник мылся.
Тогда П.-Ж. Дону, видя, что Шурка уже идет к священнику, предложил ему игру в прятки, надеясь, что, если Донат пойдет прятаться, он дойдет до первого места и позвонит в отдел – и кончено, солдат будет арестован или все [это] место вместе с солдатами почистят пулеметами. Священник воскликнул:
– Хорошо, я иду прятаться первым, – он остановился. – Но я уже спрятан лучше всех. Вы не понимаете, солдаты, так я тот Неизвестный Солдат и оратор, которого ищут по всем 8-ми секторам французской армии.
Девка закричала: «Донат!» – и бросилась к нему на шею.
Ах, это подлое французское командование, которое награждает негодяев и не могло наградить меня, искренно преданного делу французского народа, они и тут подвели меня.
Солдаты страшно взволновались, когда оказалось, что Неизвестный Солдат на 8-м секторе и это он будет говорить с ними. Но тут-то вполне проявился талант П.-Ж. Дону, который протянул руку через стол и воскликнул:
– Я председатель лиги дезертиров!
Донат не выразил никакого восторга, тогда он исправился:
– Я председатель дивизионных и полковых комитетов, тайно выбранных, и мы с тобой, друг, должны составить прокламацию к солдатам о прекращении братоубийственной войны.
Донат здесь потерял всякую осторожность, потому что он слепо верил духу солдат и не знал, что следы его усеяны трупами и расстрелами П.-Ж. Дону. Он пошел за П.-Ж. Дону. Они поднялись во второй этаж. П.-Ж. Дону поставил охрану, чтобы не попали следопыты. Донат шел смертельно усталый. Он вяло улыбался мне:
– Хорошо б соснуть полчаса, я не спал пять ночей.
Он никого не узнавал. П.-Ж. Дону отстранил Шурку, пропустил Доната в комнату, дал ему лист бумаги, тот наклонился, и П.-Ж. Дону сказал:
– Вы устали, товарищ, вам трудно сочинять. Я диктую. Пишите. «Французские рабочие…»
– Французские… – повторил устало Донат, и тут П.-Ж. Дону выстрелил ему в затылок.
На выстрел побежали люди. П.-Ж. Дону прыгнул в окно. Его ловили, а еще немного – и застучал пулемет. Солдаты вошли, кто-то из них сказал:
– Он умер и будет похоронен неизвестным.
Я пополз за ними, я стоял над ним, я вылез из-под стола. Они сказали:
– Правильно, надо ему поклониться перед смертью.
Донат, когда наклонился, схватил конец той бумаги, с написанными им словами, и так повалился на пол, сраженный пулей подлого контрразведчика. Да, многие из нас так умерли. Он лежал – с каменным лицом и вытянув крепкие руки. Волосы у него отросли и закрывали каменный лоб.
П.-Ж. Дону вилял среди сада, я думаю, он убежал, ни капли не задумавшись предать меня, и в то время как я дрожал под скатертью, думая, что с минуты на минуту какому-нибудь солдату придет в голову мысль заглянуть под стол. Нет, война – страшная и утомительная вещь. Там стучали какие-то части. Какие-то люди стонали, солдаты, оказывается, арестовали офицеров и готовили баррикады. И вот мне суждено было участвовать в последней комедии этого Неизвестного Солдата.
Солдаты решили похоронить труп Неизвестного пока в общей могиле подле камня, об нем вспомнили, когда только поспешно был начат разговор о могиле. Они решили закопать его временно – и бывают же странные улыбки истории – его могила оказалась действительно временной. Они, может быть, и хотели сохранить его могилу.
Они отрыли могилу, положили тело во временном гробу и сделали отметку, принесли гроб – дескать, место занято. Могильщик спал и, наверное, едва ли удивился, что одного креста не хватает. Была лунная ночь, я как сейчас помню, и так как я по разговорам с П.-Ж. Дону приблизительно знал дислокацию, по которой будут наступать на восставших солдат 8-го сектора те части, которые их будут подавлять, то я устремился в ту сторону, которая была противоположной, и, таким образом, счастливо избег и участи подавленного восстания, и участи победителей, что тоже весьма неприятно.
Победители!.. 9-й сектор фронта, на что обращаю я ваше внимание, не упоминается, чьи трупы попали в Верден. Я думаю, это был тот сектор, который не посетил Неизвестный Солдат. Вам, конечно, трудно выслушивать все это, но уверяю вас, что это полезно. Французское командование, не доводя до солдат известия о немецкой революции, двинуло туда войска, немцы, растерянные, дрогнули. Первые сведения о волнениях среди немецких солдат принес П.-Ж. Дону. Конечно, он был достойно вознагражден, ему не поверили, но войска дрогнули, а солдат, который сообщил о немецкой революции, только помог, потому что горячие головы, которые ему были рады и которые ему сочувствовали, – их всех скосили пулеметы учреждения, в котором служил П.-Ж. Дону, а в девятом секторе шло внутреннее брожение, которое и послужило ему слабостью – солдаты еще не знали силы своих винтовок – и двинули вперед.
Французское командование было спасено от винтовок своих солдат смертью Доната Черепахина – чудовищный клубок его бреда продолжал катиться и после его смерти, что я увидел в Вердене, в крепости, куда привезли трупы с восьми секторов фронта. П.-Ж. Дону, видимо, в чем-то видел мою вину, и он смотрел на меня, и мне казалось, что я должен подойти к тому гробу, я подошел и положил венок. У меня больше всех был потрясенный вид, поэтому седой генерал и сказал мне:
– Ваш солдат.
Тогда приоткрыли гроб, и я увидел остатки бумаги и сжатые кулаки Черепахина, и я увидел его искривленное лицо и смертельный испуг [П.-Ж. Дону], и я почувствовал, что, несмотря на все его повышения, мне нечему ему завидовать. [Донат] лежал, но кусок солдатской бумаги с зеленой пушкой среди цветов и луга бросился мне в глаза. Мы отлично и оба помнили, как Донат перечеркнул эту пушку и зелень и слабо улыбнулся.
П.-Ж. Дону хочет мне отомстить и гонится за мной. Я не мог больше тихо сидеть в кафе, я признал Россию, но немедленно их посольство поселилось в N-ском переулке, и какие-то странные люди приходят на те спектакли, в которых я играю. П.-Ж. Дону знаменит, но он думает, что я это сделал нарочно, – я не забуду его глаза, и я перед смертью должен сказать вам то, что бормотал умирающий в те минуты, когда нас оставили одних в комнате и когда я, как в глупом фарсе, сидел под столом. У меня нет сил, но если попробуют разжать кулак, то увидят – и я буду требовать, чтобы разжали этот кулак, – и вы посмотрите на этот крестик.
