Текст книги "Кремль. У"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

– Почему, рыжий, ты не получил консультации и что же надо профессору? Почему Зинаида против тебя и ты так расстроен? Что хочет от тебя Ходиев и почему бы тебе не дать работы в клубе? Почему, рыжий, Клавдия ломается и не хочет пить воды без тебя и какой в этом агитационный момент? Почему Лясных женился, а от тебя нет пользы?

Вавилова охватила злость, и он спросил С. П. Мезенцева:

– Почему ты прибил плакат?

Они были довольны проявить свои дурные наклонности, и С. П. Мезенцев заявил, что любит и будет красть, Колесников драться, Пицкус бегать и подслушивать, П. Лясных – промолчал. С. П. Мезенцев добавил за него, он будет плавать в твоем клубе, так как церковь тебе не дадут.

Глава седьмая

I

В комиссии началась брань Зинаиды. Все были рады тому, что можно было свалить вину на какого-то человека и на то, что она надавала обещаний; она никаких обещаний не давала, а предложила приложить все усилия, а этого-то, именно всех усилий, кроме нее, никто не прилагает. Она поступает именно так, как обещала. Люди приходили болезненные, усталые, их надо понимать. Зинаида их хорошо понимала. Она выслушала их и предложила следующее:

– Научены опытом, будем думать всю зиму, а пока у нас на квартиры, которыми надо удовлетворить в первую очередь, имеются три тысячи, я предлагаю удовлетворить пока тысячу. Каким образом, как? Вселить не в квартиру по семье, а в комнату по семье, конечно, это будут почти каморки, но что же делать.

Она сидела после заседания в каморке, пришел пьяный Колесников, который стал хвастать тем, что был у «пяти-петров», требовал долг.

Зинаида не понимала, в чем дело, Колесников стал упрекать, что коня изъездила отцовского по ночам, должно быть, на свидания к П. Ходиеву, «недаром он приходил к тебе просить легкую службу». Он опять закричал, что она ему не жена и что он подарит ей кольцо, он действительно протянул ей кольцо, и она сказала, дразня его, ей было забавно, что теперь, когда она от него отказалась, он несет ей кольца.

– У Ольги кольцо-то бирюзовое, Милитон.

Он рассвирепел, поднял кулак, она взяла ножницы, он повернулся и ушел, уходя, он сказал:

– Эхо возвышенностей Рог-Наволог еще будет повторять наши имена, левым берегом владеет он, правым – я до первого снега, и моя жена не будет ездить к нему!

Он еще раз повторил слова С. П. Мезенцева:

– Не доверяй жене, не выручай бедного родственника!

Пицкус сопровождал Вавилова. Он ходил по берегу и смотрел на Кремль, Вавилов ждал переправы, он шел в Кремль, и Пицкус сопровождал его и вел прямым путем, где П. Лясных должен их перевезти. Вавилову хотелось осмотреть скорей церковь, не годится ли она на самом деле, он и ходил по берегу. Над ним издевался М. Колесников, Вавилов быстро разделся и попробовал было плыть. П. Лясных смотрел на него с любопытством, но Вавилов действительно боялся воды, он окунулся. Он плавал с боязнью, потому что его рыжую голову топили часто в воде, он редко мылся и, стыдно сказать, даже в баню не любил ходить и, по возможности, окатывал голову кипяченой водой. Конечно, стыдно, но что поделаешь? Он постоянно боялся заразиться и ходил в баню пореже.

П. Лясных гулял со своей женой, они стояли на берегу, он сводил ее в кусты, переспал с ней, они вернулись обратно, и Пицкус быстро побежал, П. Лясных не мог оставить жену, ему скучно здесь, но он выдумал – возможно влюбиться, и тогда человек может жить хорошо, и он должен жить хорошо, и он постоянно выдумывал себе дела, потому что ему было скучно без работы. Он говорил жене, что на Россию надвигаются болота, что Сибирь скоро будет сплошное болото. Жена смотрела ему в рот, ей было холодно, он ее уморил своей специальностью, она хотела домой.

Вавилов слышал его разговор, хотя между ними текла река. П. Лясных тоже подал заявление, спешно женившись для того, чтобы жена М. Колесникова среди всех остальных людей, охваченных жаждой жилищ, дала ему. П. Лясных заикнулся было о «тайных гостях» С. П. Мезенцева, но М. Колесников цыкнул на него, а П. Лясных тупым голосом требовал от М. Колесникова, чтобы тот взял у «пяти-петров» деньги, ему надо жене хоть бы по случаю свадьбы ботинки купить, а то странно – без подарка. Если он имеет силы достать в долг, то надо действовать, и П. Лясных поручит Пицкусу поднажать. Они шли переругиваясь.

Вавилов вошел в храм, им владело опять то чувство страха, которой владело им в Кремле, но выйти он не мог.

Храм был переполнен. Уже с утра церковники разносили слух, что приедет протоиерей Устин и что после того Е. Чаев, секретарь общества будет говорить речь. Вавилов испытывал недовольство тем, что он сейчас может понять, ценно ли это для будущего, то есть потомки будут ли их благодарить за то, что они оставили такую красоту, или будут ругать?

Ему было стыдно, но он вспоминал опять детство и те чувства, которые ему прививал Воспитательный дом. Он даже не мог смотреть на Агафью и думать, что такая красавица воспитана и могла воспитываться там. Она скромно стояла в притворе, здесь стояли почти все, которые ему почудились сегодня в типографии, он так не мог понять, что они там делают, очень у них там хозяйственный вид был.

Она стояла теплая и большая, окруженная друзьями, а у него не друзья, у него странные «четверо думающих», тени Воспитательного дома, ворвавшиеся в его жизнь и наслаждающиеся этим, ибо зачем же он им иначе нужен? Вот и в борьбе за храм он должен действовать осторожно, никаких инструкций даже нет на этот предмет, уже и инструкции ложились ему на голову, он смотрел на церковников, они стояли молча. Служение кончилось. Голые мальчики, он считал в детстве у них носы на лепном потолке, и что надо с ними делать?

Заговорил молодой голос. Агафья стояла довольная, и покорный Гурий за ней, и И. П. Лопта, старичок, притворявшийся потерявшим гордость. Вавилов понял, что боится женщин. Он ушел и у корпуса встретил Клавдию.

Она созналась ему, что довольна своим любопытством, которое удовлетворено, и что им неужели не владеет любопытство, она понимала, что все это глупости и что ей кружку носить глупо, и на нее стали меньше обращать внимания, но она хотела знать, что же произойдет дальше?

Она была довольна своим любопытством и даже тем, что отдала последние червонцы Агафье, она поняла ее, и ей не хотелось к ней возвращаться. Она вся горела, он пошел и яростно удовлетворил ее любопытство, но чтобы она не навязывалась к нему, он отделался испуганными словами. Она ушла и напилась, он направился к своей березе, и с тоской ободрал четвертый сук, и пытался устало понять что-то.

Так ему трудно было, да и к тому же надо было разработать тезисы к предстоящей борьбе за храм Успенья. Он двухэтажный, на бумаге мысли его улаживались легче, он разметил, прочел, но было даже самому не ясно, как же можно было так разметить. Он возмущался своей бестолковостью, он поискал инструкции, перерыл кипу союзных газет: все писали, что сделали то-то и то-то, но как поступать со старинными храмами – неизвестно. И вообще в газетах уже результаты, и видно, как люди захлебываются от удовольствия, а у меня еще суки;´… и тяжесть непосильная.

II

Вдоль леса расположился цыганский табор. Цыгане спускались с вершины Рог-Наволог и остановились только потому, что, во-первых, их желал видеть С. П. Мезенцев, который имел к ним предложение, а об их приезде должен был ему сказать А. Сабанеев, которым он должен был сдать медведей, потому что он оказался глупым мальчишкой, жил в Кремле, никуда не шел и все, что зарабатывал выкаткой бревен на берег, скармливал на медведей, он жил у сторожа все у тех же огородов, и сторож жаловался на него, что и спит плохо, и денег не платит.

Цыгане желали только одного, чтобы получить медведей, и желание, высказанное им о встрече с С. П. Мезенцевым, заинтересовало их, и они остановились на берегу у опушки втайне. В то время как они раскладывали табор, С. П. Мезенцев был доволен своей выдумкой и тем, что приехали цыгане. Он пытался усмирить Колесникова, но он пожелал пойти цыганим навстречу.

– Безрассудно, – говорил Колесникову С. П. Мезенцев.

Но он скоро понял, что М. Колесников жаждет мести. П. Лясных требует от него денег, и ему стыдно.

Он еще раз пошел во двор к «петрам», увидел, что во дворе бегает ребенок, его возмущало крепкое хозяйство, а каких-то сорок рублей не хотят отдать, и возмущало то, что он боялся, не проболтали ли те что-либо Зинаиде.

Он смотрел долго на мальчонку, затем пришел к С. П. Мезенцеву и отказался пойти с ними в табор. С. П. Мезенцев был возмущен.

Милитон Колесников пошел на луг, где, пася своего коня, грустно спал Измаил. Он выкрал коня, подъехал к дому «петров», уронил плеть и попросил мальчишку поднять ее, и тот поднял и отдал ему. М. Колесников вдруг наклонился, и поднял его за шиворот, и положил поперек, и поскакал, и все видели, как он скачет. Он окрасил коня в белый и черный цвет. Одна половина видевших говорила, что он на белом коне, а вторая – на черном.

С. П. Мезенцев, которого он догнал шагающим по шоссе, удивился, увидев и коня и ребенка. М. Колесников объяснил, что сделал это с целью мести, и что С. П. Мезенцев должен его подержать у цыган, и что цыгане должны согласиться.

Мальчишка был чрезвычайно всем этим заинтересован, он с удовольствием ехал на крашеном коне. М. Колесников был тоже доволен выдумкой, которую он соорудил из рассказов О. Пицкуса. С. П. Мезенцев сказал, что можно самую оригинальную выдумку испортить с такими дураками. Шоссе спускалось под гору. Они вышли к табору. Их окружили цыгане. Цыганам было скучно кочевать, потому что их усиленно ловили и сажали на оседлую жизнь. Им нравилось переезжать с места на место, и ловить ярмарки, и гадать, и вообще жить моментом, почему человек не может иметь передвижную дачу? Они довольны были, что А. Сабанеев предложил им хлебное дело, хоть сам не пришел.

С. П. Мезенцев задумчиво сказал, что приезд их надо бы отмечать в рике или в соответствующем учреждении, а они не отметили. Цыгане увидели в этом ловушку. С. П. Мезенцев сказал, что у него есть дело секретное.

Подошел А. Сабанеев, с ужимочками, и сказал, что медведи в полной исправности и что он не ехал только потому, что они вместе с С. П. Мезенцевым подготовляли это дело, и предлог жить медведями отличен.

Цыганам чрезвычайно не понравился вертлявый человечек с опрятным брюшком, но они его внимательно слушали.

С. П. Мезенцев, во-первых, попросил исполнить его просьбу, отвести; и выкупать коня, во-вторых, подержать несколько дней ребенка.

Цыгане стали у него выспрашивать дальнейшее. Проект С. П. Мезенцева несколько встревожил их, но М. Колесников подхватил с энтузиазмом и восхищенно похвалил С. П. Мезенцева, что голова и что с плакатом здорово отведены глаза кому угодно.

М. Колесников вернулся домой в хвастливом настроении духа. Он рассказал П. Лясных, как он здорово придумал и что ему мгновенно отдадут ребенка.

П. Лясных был обеспокоен. Он жене рассказал, та побежала и сообщила своим родственникам, и те сообщили «пяти-петрам», а «пять-петров», встревоженные тем, что как бы не пострадал ребенок, направились к Зинаиде, потому что она одна могла как-то усмирить Колесникова.

Она не поверила такой нелепой истории, но М. Колесников был пьян и сказал, что цыгане решили держать испытание. Можно ли на них положиться? Зинаида сказала, что он подводит и себя и цыган под самосуд. По поселку бегает Измаил и кричит, что украли его коня, и загвоздка только в том, что одна половина поселка говорит, будто конокрад ехал на белом коне, а другая – что на черном. И в этом они столковаться не могут.

Зинаида почему-то сразу подумала, что проделка Вавилова, но затем опомнилась. Ей не хотелось сообщать в милицию о пьяной шутке. Цыгане предупредили Колесникова, чтобы он не проболтался, так как только ради него они согласны держать испытание.

Зинаида цыкнула. Он требовал отдачи денег. Деньги вернули ему немедленно. Он сказал, что снимает клятву, и когда указал, где стоит табор, все кинулись туда и встретили мальчика на пути, тот говорил о крашеной лошади, о вывесках и веселых медведях. Все это напел ему в уши С. П. Мезенцев. А кто-то успел предупредить цыган. Табор скрылся.

С. П. Мезенцев вернулся только через день, когда деньги уже были пропиты и «тайные гости» исчезли.

П. Лясных, услышав от жены, что «петры» обеспокоены потерей мальчика, рассмеялся. Жена его спросила, над чем он смеется. Он сначала ей не говорил, но затем, взяв с нее слово, что она не проболтается, сказал. Она дала слово и сразу же, в тот же день, проболталась родственникам.

– Разве это порядок? – сказал он. – А если бы, допустим, я вздумал подряд взять пруды осушить?

П. Лясных ударился в амбицию, что жена как вода, нельзя ей доверять тайн, он наслаждался и ломался и доволен был тем, что такие ловкие у него товарищи. Он пришел с женой вместе к ее родственникам.

П. Лясных сказал, что живущая с ним в кровати мелет ерунду и ему стыдно иметь такую жену. Те согласились, что такой жене нельзя доверять, и они ничего не имеют, если П. Лясных разведется. Вавилов уже видел, как М. Колесников развалился и смотрел на него, наслаждаясь своей силой и своей умной женой и тем, что она от него для вида только ушла.

Зинаида была расстроена тем, что комнаты никак поделить не могли и что в день назначенного расселения обещали быть и остальные две тысячи стоящих на очереди, которые вообще могут разнести все корпуса.

Зинаида подумала, что надо бы обо всем этом донести куда следует и что это, наверное, начало. Она напрасно обидела Вавилова. Она подумала, не хочет ли Вавилов тем, что он так подстроил с добычей денег у «пяти-петров», не хочет ли Вавилов для четырех мошенников взять с церковников взятку и ускользнуть.

Она пошла в уком, настояла, чтоб заявление Вавилова рассмотрели спешно, и на митинге даже согласилась выступить. Ей не стоило большого труда уговорить, чтоб назначили опытных людей, а не одного Вавилова, как думали раньше. Дело это важное.

С ней согласились.

В тот вечер Пицкус, всегда недовольный страхом, который владел им, отдал Вавилову револьвер. Вавилов был изумлен, что его предложение принято, пошло по цехам, сама Зинаида ходила, агитировала по уборным. Он узнал и о том, что она спасла мужа и вместе с тем агитирует за его, Вавилова, предложение.

П. Лясных и Пицкус заигрывающе посмотрели на него, но он их обидел и не обратил на них даже и доли внимания, потому что ему казалось, что сук шестой ему пора оглодать. Оглодать! Он уже нашел слово, и вообще все идет хорошо. Он понял, что тут неладного. Клуб его обрадовал. Дело понеслось, но уже вышло из его рук. И приходилось ждать, когда оно обойдет всех.

III

В воскресенье производилось вселение в свежеотстроенные корпуса, их закончили с великим трудом. Накануне Вавилову удалось устроить митинг в клубе о церкви и о жилищной кооперации. Озорство овладело им, он даже велел послать повестку в Религиозное общество с просьбой прислать оппонента.

На митинг пришло много ткачей. Говорили о боге, все слушали внимательно. Выступали сектанты, которые говорили о морали и милосердии, страсти разгорелись, и Вавилов впервые был доволен.

Ему показалось, что он даже видел Ложечникова, но сам он не выступал и был очень доволен, что ему не удалось, хотя и лежало у него много записочек с цитатами и он понимал, что если их цитировать, то весь вечер займешь. Он их подбирал всю ночь, но они разбежались у него в голове.

Он направился наблюдать вселение и понял, что агитирование Зинаиды надо рассматривать как ее трусость. Огромные здания с балконами-лоджиями, соединяющими две квартиры, о которых ему хвастал архитектор. Газоны обнесены решетчатой изгородью – тоже плод вымыслов архитектора; нашли в Кремле огромный склад палок от ручных гранат или бомбометов, архитектор и спроектировал изгородь. Проходы и проезды между сараями забиты людьми с корзинами, сундуками, козами, ребятишками, поднятыми еще с рассвета. Бабы бились к дверям, потрясая ордерами. Они отталкивали друг друга, ссорились – много здесь в этот день родилось многолетних судов. Совчиновники несколько испуганно дрожали, прижимаясь к своим гардеробам, недавно купленным и советского производства массового, с какими-то зелеными стеклами, и кроватями с никелированными шишками – мечтой каждого гражданина.

Милиционер Зиновий Петров взгромоздился на нелепого розового коня. Он смотрел с него величественно, мечтая о Силезии и одновременно о том, что вот они, «пять-петров», могли возрубить пять домов.

На углу Зинаида с портфелем под мышкой. На холме показался было Измаил верхом на коне, милиционер тронул к нему своего, и Измаил увернулся не потому, что он трусил, а потому, что ему приходилось три раза в день навещать своего больного сына.

Толпа устремилась, размахивая бумажками, к Зинаиде. Она подняла руку и, любуясь своим голосом, крикнула на всю площадь. «Все успеют», но предварительно она желает осмотреть ордера, и желательно, чтобы от каждого этажа и от каждого корпуса выбрали делегаток, она передаст им ключи.

Она презирала эту демонстративную затею вселять всех в один день. Хотели еще музыку пригласить. Есть чему радоваться! Она прижимала портфель с ключами к груди и твердо стояла на своем.

Люди быстро разделились по корпусам.

На месте осталась толпа, которая желала занять квартиры явочным порядком. Они кричали, озлобленные, оборванные. Зинаида, не дав им опомниться, – она презирала и отвергла желание милиции помочь ей, – пошла одна и одна желала справиться.

– Товарищи, пришедшие сюда для самовольного вселения, прошу не примешиваться к корпусным, а встать здесь на холме в очередь, и я буду записывать, с тем, чтобы…

Вавилов не разобрал ее слов.

Она выбрала несколько делегаток, которые тоже пошли и стали разговаривать с теми, которые желали вселиться самовольно. Стали говорить быстро, горячиться. Зинаида сказала:

– Мы придем с добавочным обследованием, становитесь и высказывайте мне ваши мысли по анкете.

Она выкрикнула анкету.

В то время получившие ключи переносили в квартиры вещи. Совчиновник или разжившийся и непьющий рабочий со своей мебелью, рядом с босяком, только что втащил громадное количество скопленных вещей, подобных декорациям, которыми в жизни пользоваться нельзя. Мосдрев, тебе подражает вся Россия, оглянись!..

Мальчишки из подвалов несли щепы, лягушек, ободранных кошек, цыплят и вообще «хозяйство». Сначала, оцепеневшие от грязи и бессонной ночи, квартиранты молчали, но затем началось. На лоджию положили сушить матрац, измоченный мальчонкой, и сама хозяйка пошла за щепой раздувать самовар, и пока она ходила, самовар и матрац исчезли. Она пошла через лоджию, в соседнюю квартиру, и немедленно сцепилась, а там сидела гостья, началась драка, а выяснилось, что с верхней лоджии хулиганы удочкой стащили. Экая чепуха! И в то же время – жизнь.

Сняли самовар и матрац и кинули на пол. Воришки, нахлынувшие уже, тащили самовар. Хозяйка кинулась драться наверх; она била щепой хулиганов и сама норовила выкинуть самовар. С балконов улюлюкали спортсмены. Все искали Зинаиду, и целый день носилась она, и вечером ее взял к себе чай пить Ложечников.

Г. Селестенников встретил Вавилова подле этого, он тоже пришел и сказал, что Зинаида справится сама, он был из тех современных и молодых инженеров, которые довольны, и ему трудно было не быть довольным, он вырос и воспитался в каморке в корпусах, окончил рабфак и учился в Ленинграде. Он был только недоволен отцом, который давно ушел и сбился с истинного пути, работал по хлопку, затем завертелся, охотился, написал даже книги, его признали большим специалистом, он тоже рос в каморках, он был страшно любопытным. Он был ли коммунистом, он сторонился партий, а искал сам для себя какую-то отдельную тропку, жена его все терпела. Сын получился суховатым, но простым. Он пригласил Вавилова посмотреть рабочие силы, актер хвастается, но говорит, что нельзя показывать иностранцам спектакль.

Актер действительно трусил и отказывался, он смотрел испуганно. Вавилов должен сопровождать и смотреть, как иностранные инженеры будут высказываться против рационализации, а Т. Селестенников и сам понимает не меньше, но это его проект пригласить иностранцев, они пусть нашим разъяснят, а затем я им покажу планчик, и посмотрим, насколько мой разнится от ихнего… Вавилов слушал, как он кидает слова, и он нашел третий свой сук, он боится машин, он мучительно завидует людям, которые так ловко ходят среди машин и так действуют здорово, они довольны своей жизнью, и ему что же и о чем говорить, он понял, что его пугало, что машина не любит человека недовольного.

Он, Трифон Селестенников, пылал, и еще отец его смеет упрекать, что он влюбится в какую-то кремлевскую раскрасавицу, и он, конечно, не влюбится, но Вавилову-то не легче, ведь он подкидыш буржуазии, не правда ли?

Подошел архитектор А. Е. Колпинский. Он упарился, но нахвалиться не мог Зинаидой и рабочим классом, который все-таки хвалит и строит свою жизнь. Груша была хороша, она была довольна своим слабоволием и как бы говорила: да, я слаба, но, пожалуйста, не смейтесь надо мной.

Она понравилась Вавилову и поняла это, но она старалась не смотреть на него, сказала: «Да, он ничего», и сердце ее, как и всегда, замерло, и она подумала, что ее опять ждет какое-нибудь безобразие. Так, значит, надо идти обдирать сук. Третий. Вавилов устал. Он не может. Хоть отдохнуть, он пошел домой, и разговоры прервались, и А. Е. Колпинский сказал:

– Обычный утомленный и неуравновешенный тип, помяните мое слово, кончит он пулей в лоб.

Груше его стало жалко, и она простила ему рыжие его волосы.

IV

С. П. Мезенцев зачастил к И. П. Лопте. Он предложил ему – так же, как подкупил плотовщиков оставить и не переносить пристань, и пристань не перенесли, и дело теперь заглохло, – подкупить Вавилова с тем, чтобы агитация за Кремль не удалась. Кроме того, вооружить реставрационную комиссию соответствующими справками, он берется помирить профессора З. Ф. Черепахина с Кремлем, и пусть Е. Дону извинится перед профессоров за нанесенную обиду. Надо мобилизовать общественное мнение Мануфактур, чтобы безобразие не повторилось, и он готов даже выяснить, за какую сумму можно купить Вавилова, причем, если И. П. Лопта согласится распространить слух, что Вавилова подкинули в Воспитательный дом и сама Мургабова может сознаться в своем грехе, и тогда будет все отлично, есть у него в Мануфактурах, сидит в архиве такой симпатичный старичок, сонный, зайти будто покурить и сунуть ему в архивные дела соответствующий документик о том, как и когда поступил в Воспитательный младенец Вавилов, незаконнорожденный и второй владелец Мануфактур.

Он сыпал планами, оглядывался и весь пылал от восторга своих выдумок. Многое, конечно, было брехней, и так ли виноват и так ли ценен, усумнился И. П. Лопта о Вавилове, и С. П. Мезенцев немедленно начал расхваливать организаторские таланты Вавилова. Он уже, действительно, начал ценить его, его только смущало, что просился на переговоры Пицкус, а он не сказал, а сказал, что идет поговорить с соответствующими ткачами на кое-какие темы о пряже и краже. Он ушел в надежде получить сразу некоторую мзду, он видел, что и ростовщик тут, и в связи с печатанием библии деньги есть у общины, да и почему же отремонтировал И. П. Лопта свой каменный дом, в котором раньше, говорят, жить нельзя было, и отдали его ему за ненадобностью, и он в нем теперь как застройщик в собственном доме, на сорок лет право застройки.

И. П. Лопта согласился, так как он пожертвовал собой, и ему нравилось и доставляло огромное удовольствие желание выставлять себя, он хвалился осторожно перед С. П. Мезенцевым, и тот видел, что старикашка и гордый и чванливый, но дело свое ведет очень здорово. С. П. Мезенцев отнесся к нему с уважением и видел, что дело можно сделать, он сказал, что никогда не обижал и никогда своих клиентов не обманывает, но желал бы, так сказать, на предварительные разведки, смету он представит поздней, когда расследует Вавилова и когда нити власти и нити планов захвата церкви Успенья будут у него в руках, И. П. Лопта дал ему три червонца и взял расписку.

С. П. Мезенцев возмутился, что как же в таком деле, совершенно уголовном, надо давать расписку, и тогда И. П. Лопта предложил ему вообще прекратить разговор. (…) Тот стоял на своем, С. П. Мезенцев желал получить деньги, ему хотелось и кутнуть и пойти к Клавдии, он запросил пятьдесят рублей, И. П. Лопта согласился, но только чтоб расписка.

– Пятьдесят пять! – воскликнул С. П. Мезенцев. – И сумма эта последний раз.

И. П. Лопта заартачился и дал только пятьдесят три. С. П. Мезенцев написал расписку, вздохнул, подпись размазал, но И. П. Лопта, с наслаждением любуясь его переживанием, заставил его переписать. И С. П. Мезенцев переписал. Он вышел, оглушенный своим поступком и глупой своей мыслью, которая ему совершенно не нужна и даже противна своим отвратительным любопытством, он не любил любопытных людей. Он пошел, и он боялся, что как бы Пицкус не попытался его найти, он решил обойти по Ужге и если встретит какого рыболова, тот его перевезет на ту сторону. Он шел и был чрезвычайно задумчив, разве тем можно объяснить то, что он, увидав Измаила и милиционера Петрова, шагавшего рядом с ним и разговаривавшего с капитаном Б. Тизенгаузеном, кинулся бежать.

Они отгоняли Измаила, милиционер водил в поводу свою лошадь, после события со срубленной березой ему было поручено время от времени объезжать Ямской луг. Он разговаривал тоскливо с капитаном Тизенгаузеном на немецком языке о Германии, и капитан Тизенгаузен все твердил о своем. Измаил рыскал, разыскивая врага. Увидев бегущего, он счел его нужным остановить, он устремился. Милиционер предупреждал убийство, так как обеззаконить человека и отнять у него пожалованную саблю, хоть он будь и сумасшедший, не считал себя уполномоченным, и соответственно запрошенный центр еще не отвечал.

Милиционер поскакал за ним. Разглядев красную шапку, С. П. Мезенцев совершенно растерялся, ему почему-то подумалось, что И. П. Лопта уже передал в соответствующие инстанции все документы, и он побежал. Тяжело было бежать С. П. Мезенцеву, он берег свое здоровье, все же он бежал.

Он пересек луг, он бежал через овраг, по кустарникам, они преследовали, спутались и не знали, где он, он не мог вернуться в Кремль, так как там видно – луг, он устремился к горам. Он вспомнил, что там озеро с кочками, он вспомнил и понял причину того, что Измаил принимает его за убийцу своего сына, и теперь он понимал, что останавливаться поздно. Он побежал и успел кинуться к камышам, когда выбежал Измаил, размахивавший саблей. Он все-таки побежал за ним.

V

Достоверно наконец стало известно профессору З. Ф. Черепахину, что Лука Селестенников сидит со своими плотовщиками в чайной, разрабатывая и собирая подписи под уставом артели. Профессор, развивший усиленную деятельность, поиссох, изнеможился и потерял всякий облик, так что жена даже испугалась и ходила к доктору, – профессор не любил докторов. Е. Чаев и А. Щеглиха тихо разговаривали, когда профессор стремительно ворвался в чайную «Собеседник» и пошел было к Луке Селестенникову, который весело и как-то обреченно встал ему навстречу, профессор, увидав А. Щеглиху, не имея сил, опустился на грязную табуретку. Он только имел силы сказать:

– Актер… актер Старков посетил, изволите видеть, Мануфактуры!

А. Щеглиха совершенно опешила и смотрела широко раскрытыми глазами. Е. Чаев, чрезвычайно заинтересованный смущением, которое явно скользило в решительных чертах Луки Селестенникова, подошел поближе. Профессор накинулся на Е. Чаева:

– Ваша бездарная, несомненно бездарная, миниатюра ходит по Мануфактурам, и если она попадет в руки актера…

Е. Чаев совершенно ничего не понимал:

– И даже если она попадет в руки Вавилова, не говоря уже о «четыре» думающих», то известно ли вам…

Лука Селестенников прервал его:

– Как же наконец, Зоил Федорович, звали вашего сына?

Профессор З. Ф. Черепахин ответил убиенным голосом:

– Его звали Донат.

Е. Чаев, имевший некоторую память и видевший открытки, которые таскал в руках профессор, спросил:

– Извините, но тут я должен вмешаться, вы его постоянно звали Игнат.

Профессор сказал, совершенно убитый:

– Но теперь я вынужден сознаться, что его звали Донат.

А. Щеглиха была совершенно убита, она переспросила, точно ли она слышала, что Донат, и профессор подтвердил, что точно. Ее мощное тело осело.

Е Чаев забыл, что он должен был посоветоваться, как ему быть с поступком Агафьи по отношению к Афанасу-Царевичу и как же относиться к предложению Гурия о продаже и взятии задатка от сектантов, который они предлагают под печатание Библии, и даже в случае чего – что власть к ним относится снисходительнее, чем к церковникам, – что не передадут ли они дело печатания «первопечатной» Библии в руки их, сектантов. Чаев хотел также похвастаться своим успехом речи в Мануфактурах, и что там дело налажено и, возможно, будет дача или что-либо подобное, место на курорте, натурой, так сказать, – все складывается чрезвычайно сложно, но удачно. Многие в Мануфактурах записались в Религиозно-православное общество, и миниатюра, за которую так обругал его профессор, весьма успешно ходит по рукам в больнице, где лежит Мустафа Буаразов. Он может делать финифть и быть великим художником церкви, многие честолюбивые мечты волновали в тот день Е. Чаева, но его не слушал приглядывавшийся ко всему необычайно внимательно Лука Селестенников. Они стояли трое, и начался даже такой разговор. Профессор сказал:

– Теперь, как известно, вы должны сознаться, Лука Семенович.

Лука Семенович молчал, пытливо вглядываясь в них обоих. А. Щеглиха только имела силы махнуть рукой, что да, мол, говорите, Лука Семенович. Она, мощная женщина, не имела даже сил для разговора, и это больше всего потрясло Е. Чаева, и он устремил свой нюх, но Лука Селестенников пошел уже к выходу, и профессор устремился к нему вместе со стулом, на котором он сидел и с которого он встать не мог, видимо. Он закричал:

– Вот вы опять уходите, и вас не найти!

Лука Селестенников сказал:

– Вам прекрасно известно, Зоил Федорович, что меня можно и довольно легко найти, и вы сами сознательно забываете тот способ, которым меня можно найти очень легко, и когда у вас хватит смелости употребить этот способ, вы встретитесь со мной и откроете меня и спасете, кого вам нужно, и вообще придет то, что и должно было прийти и что должен разрешить актер Ксанфий Лампадович.

А. Щеглиха только махнула на его слова: плотовщики направились за ним, он отстранил Е. Чаева, сказавши, что занят, самоуверенность вновь вернулась на его сухое и пылающее лицо. Афанас-Царевич уходил, и Е. Чаев забыл о нем. Афанас-Царевич нес кружку и ел огрызок грязной морковки. Он пел руками, и А. Щеглиха, которой трудно было быть постоянно в горе, обратила на его плетение внимание и спросила, как она спрашивала его редко, потому что сама была довольна жизнью, и Афанас-Царевич был указом того, что и в таком падении, как у него, он может и быть довольным человеком. И вот почему его любили. А. Щеглиха спросила: