Текст книги "Кремль. У"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

Глава шестьдесят пятая

Гурий подслушивает разговор Агафьи с ее возлюбленным Еварестом:

А. Намеки мои об убийстве Вавилова надо проводить в жизнь. Я ждала довольно. Я проверила и сосчитала силы, и теперь я буду действовать. Я буду просто предлагать искателям себя в качестве выкупа, если ты не примешь меры.

Е. Я думал, ты шутя. Я согласен с тобой. Тем более, что Вавилов влюбился в Зинаиду, или, во всяком случае, он закрепляет за собой коммунальный отдел, и мы едва ли выручим нашу церковь.

А. Церквей у нас и без того достаточно. Надо так убрать Вавилова, чтобы это не походило на убийство, или то, что ты задумал на «стенке», это просто глупо – и он сам хочет, чтобы на него совершилось покушение, надо убить его незаметно.

Е. Про наших кремлевцев рассказывают, что они вечером нашли сапоги, боялись долго к ним подойти, а затем решили, что это футляр от мотыги. Вот они, твои хваленые мануфактуристы!

А. Анекдотами не отделаешься. Я нахожу удовольствие в составлении планов, а ты их должен исполнять. Я мать-девственница, и ты должен меня слушать. Я обманула небесного Отца, и сейчас пойми, что если спасу Кремль и печатание библии, то это – господь простил мне мою гордыню, – и после падения это будет величайшей моей заслугой перед богом – и едва ли я не смогу получить мученический венец. Убивать омерзительно, но сократить жизнь – можно, и, кроме того, если я взяла грех на себя убрать Вавилова, то почему я не могу взять другого греха? Но нам здесь в доме опасно, и мы должны выселить отсюда стариков. Хотя мы их направили в кухню, но подобное смирение, которое проявляет И. Лопта, мне мало нравится, и надо выдумать пути, которые лучше бы мне позволяли грешить. Я за все отвечу разом – и за свою гордыню и за свой оптимизм. Какой-то линией наш Кремль побеждает уже. Я видела, как Вавилова тянет на кулачные бои, тут один шаг до того, что он откажется от своих затей.

После этого они стали ласкаться, и отца Гурия все это возмутило. Имел ли он право открывать все это теперь, когда печатание библии дошло до половины и когда Еварест должен был вместе с казначеем ехать в Москву за бумагой. Он будет считать, что ему послышалось, он старался отогнать от себя всякие нехорошие мысли.

Все это ему так казалось. Он вошел. Они сидели чинно. Отец Гурий подумал, что он плохо себя чувствует и что ему надо бы полечиться – а то он сбивается на плохие театральные эффекты.

Еварест был огорчен. Он с трудом нашел в Мануфактурах ту свою знаменитую миниатюру с Агафьи, украшенную рыбками, – отнес ее к инженерам. Они рассматривали ее долго, профессор сказал, что они много понимают в религиозном да и в таком искусстве. Еварест надеялся на улучшение своей карьеры, но отчасти думал, что и освободится от власти этой взбесившейся самки. Он должен был получить уверенность, а дальше бы он нашел, как и в чем ему работать. Иностранцы рассматривали картину внимательно, а затем один из них вернул ее и отличным русским языком сказал:

– Твердая рука, отличный копиист, но не представляет никакой ценности.

Еварест все-таки не думал, что суждение будет такое резкое, но иностранцев возмутил самоуверенный вид молодого человека, и иностранец добавил:

– Впрочем, можете мне не верить – и продолжать ваши работы. Это богоматерь?

– Да, – ответил Еварест, чувствуя страх и нежность к Агафье.

Агафья в эти несколько дней проявила энергию. Она разрабатывала план уездного съезда религиозных обществ, которые разрослись благодаря своеобразной агитации Афанаса-Царевича. Еварест чувствовал, что он тоже должен поступать более энергично словами, если не может – делом. Он поэтому и завел разговор, который удалось уловить и понять подслушивавшему Гурию. Рухнула надежда стать художником, или, вернее, зарабатывать деньги трудом, о котором он много слышал и читал.

Агафья обошла весь Кремль, вдоль и внутри самого колеса. Она чувствовала себя победительницей – и верила в то, что она может и должна поступать во имя великой церкви и во имя своей той любви, о которой она думала.

К ней подошла жаловаться Шурка Масленникова.

[Агафья спросила:]

– Участвовала ли ты в той сказке, о которой рассказывал актер?

Милитина Ивановна, жена Людвига Зюсьмильха, кричала:

– Она опозорила меня!

Агафья прошла дальше. Спорили о существовании Неизвестного Солдата. Хранитель библиотеки Буценко-Будрин:

– Клевета, это совершенная клевета на Кремль. Надо действовать, чтобы нас превратили в музей.

Она спросила:

– Буценко-Будрин, хотите ли вы меня?

Он надел галстук и вылез, поправляя очки:

– Конечно, я за вас, да и кто против вашей власти, хотел бы я видеть?

Она так прошла вдоль всей внутренней стены Кремля и затем увидела всех кремлевцев.

Она пошла поперек.

Она видела.

Она поклонилась.

Ей поклонились.

Таким образом, целый парад кремлевцев прошел перед ее глазами. Она верила в их силу, а они – в ее. Е. Чаев был в ее власти. Она была очень довольна и вышла полюбоваться на закат. Со стороны Кремля она увидела Мануфактуры, огромное снежное поле. Она понимала и поняла, насколько ей трудно и насколько неизвестны пути. Она увидела, как идет внизу, размахивая палкой, на лыжах Е. Бурундук. Она узнала его по лохматой шапке. Она крикнула:

– Ефим!.. Ефим!..

Он поднял шапку и через все рвы занесенные кричал:

– Это я, здравствуй! Посылал я тебе метели, снежные перья, а не получала. Кто тебя обижает, иду бить!..

Она заплакала. Ей стало легко. Она поняла, что сбросила свою тяжесть.

Глава шестьдесят шестая

Происходил полный разгром Вавилова. Он пытался преодолеть страх перед грозившим ему убийством. Актеру сын не верил и пытался узнать его слабое место. И вот оказалось, что тот обширный план работ, который он задумал, рушился. Пришел актер, сообщивший, что он пошел на ура – и он открыл все-таки своих врагов, и что ему скоро смерть, вместе с Вавиловым.

Вавилов кинулся в дом к узбекам, его вчерашняя победа и наблюдение над дракой, которое ему предстояло и от которого он не мог скрыться, несмотря ни на что, – угнетали. Он встретил Грушу, которая, оказывается, чувствуя что-то неладное, внезапно вернулась. Она стала быстро рассказывать, и разговор, удачно направленный Вавиловым, вскоре коснулся истории с Гусем-Богатырем. И не столько его, сколько себя думал Вавилов уничтожить в этом пороке. Он направился к Гусю-Богатырю, но Груша на мгновение задержала. Он уже не пил три месяца, он прибавил дни, но сегодняшний день не в счет, а особенно после того, что оказала ему Груша. Она стояла и плакала – итак, все его воображаемые победы, благодаря чему он мог сносить свои поражения, все полетело к черту. Его тянуло состязаться с Гусем-Богатырем. Он зашел в кооператив и купил вина.

Узбеки сидели у себя и выпивали. Гусь-Богатырь, действительно, никуда не выходил. Вавилов понимал, что узбеки хотели к нему обратиться, но теперь, конечно, после того, как видели, что он вошел с таким почтением к Гусю-Богатырю, они его по праву могут презирать. Все это чрезвычайно осложнялось и тем, что он Грушу взял как женщину – и не уважал ее, так как она хвасталась любовниками, и теперь не знает, от кого ребенок, и еще говорила, что не жила с мужем, и теперь боится, как бы ее муж не покинул, и она спрашивала.

– Я говорила, что надо быть осторожным, и муж мой был всегда осторожным, я предупреждала и вас, и его, а вот теперь пришлось вернуться внезапно от матери. У матери моей тоже нет денег на аборт, а мне нужно разговаривать с мужем. Господи, какая бедная страна!

И Вавилову было стыдно, что он не может предложить денег, – и мало того, обоим противно об этом говорить, но приходится, и Грушу возмутило то, что он (она знала) получил сегодня жалованье, а сам не может нисколько предложить, хотя бы из вежливости, он же не предлагал, потому что стыдно было, и, когда она отошла, подумал, что надо было предложить. Она сказала, уже испытывая восторг; ей так мало и редко приходилось отказывать мужчинам:

– Мы с вами, Вавилов, больше не встретимся!

Она боялась – и постоянно озиралась. Ему, несмотря ни на что, было это смешно и трогательно, ему жалко было с ней расстаться, он уже чувствовал к ней некоторое тяготение – и думал, что это и хорошо, что он уважает Зинаиду, несмотря на то, что она его ненавидит, – и благодаря этому он, так привязывавшийся быстро к женщинам, быстро отстает от Груши и будет действовать более активно с Зинаидой.

Он купил бутылки и быстро прошел мимо узбеков, в калитку к Гусю-Богатырю. Тот сидел массивный и высокий, окруженный друзьями; здесь Вавилов увидел и С. П. Мезенцева, именно того, которого он, видимо, ловил и не мог поймать, и тех, которых он [будто] победил, но не победил, оказывается, так, как ему рассказала Груша.

Он быстро напился, и ему стали открывать поражения его, ему стало грустно – и он потребовал стакан. Он думал, что пить не будет, но напился [из-за того], что ему необходимо поговорить, но поговорить не с кем. Говор и крики стояли в комнате.

Гусь-Богатырь восседал величественно. Вавилов быстро охмелел, но он слышал все-таки, как шли разговоры; все относились к нему сочувственно, как уже к спившемуся и конченому человеку; в их голосах была смягченная снисходительность и жалость, они его угощали, как будто вылечивали его.

Парфенченко, заискивающе, он, знавший многие удачи Мануфактур, которые он не хотел применить, ближайший друг Гуся-Богатыря, спивавшийся человек, чрезвычайно полезный для фабрики, но трусливый, которого нельзя исправить и которого держали из уважения к его огромному стажу, как всегда, стал дразнить Гуся-Богатыря. Гусь кричал:

– Меня почему нельзя споить! Я вот сколько себя помню, я бы стал презирать себя – и меня стали бы презирать, если бы я спился. Меня никто не видел в канаве!

– Но почему? – гремел Парфенченко пьяным голосом.

– Потому, – отвечал Гусь, – что я никогда сам не хожу за водкой. Я ее презираю – и по праву презираю, я не пил, я хворал, если брал водку, но однажды друзья ее ко мне принесли. Я выпил – на пари, и не охмелел. Они пили, да и все вы пили со мной. Хмелею ли я когда-нибудь, с кем-нибудь, друзья?

Ему все отвечали хором, что никогда не хмелел. Он смотрел на Вавилова.

– Я споил и не таких, как ты. Многие еще будут ко мне носить водку, и многие погибнут из-за меня.

Вавилов понял и почувствовал, что ему не осилить и не одолеть огромную фигуру Гуся-Богатыря и что он в погоне за тем, что Гусь – Богатырь даст ему забвение, и оно пришло на мгновение, но это мгновение дорого ему. Он страшится огромной фигуры Гуся-Богатыря, того, как он и любит только один раз вылезти из дома, чтобы посмотреть на разлив; у него огромное чрево – и он знает, что бабы привозят на базар. Он и воду узнает, ее прибыль, наверное, не хуже, чем мелиоратор Лясных. Он сидит, берет сыр огромными и толстыми пальцами и, зажмуря длинные и узкие глаза, с наслаждением опускает в рот кусок сыру. Вавилов встал, качаясь; дикий хохот Парфенченко и Гуся-Богатыря донесся до него.

Дело с обучением обстояло из рук вон плохо – и если поговорить с наркомом, изложить ему дела, изложить сносно, а главное – найти учителей, которых мог бы рекомендовать Вавилов. Ребята: Магома, Гуниб, красавица Носифата, ждали его, но, будучи обидчивыми, увидев, как он свернул, увидев корзинку с бутылками, сами пошли пить. Он узнал об этом позже от М. Н. Щербины. Ему грозил донос, и вообще дела с [Домом узбека] могли распасться. Теперь они сочтут [его приход] за подлизывание – все равно не поверят ему, и ходатайство не будет поддержано – и тем более удовлетворено. Он понимал, что они пили нарочно у самого окна, на свету, назло ему, Вавилову, и всем мануфактуристам, поведение которых могло рассматриваться как угнетение нацменьшинств и прочее, как это обычно пишется.

Глава шестьдесят седьмая

Щеголь и напомаженный А. Сабанеев, который, как мы помним, отказался подчиниться Агафье и пытался проверить это с Ходиевым на медведе и, как мы помним, с этим ничего не вышло, Сабанеев после этого происшествия струсил и, будучи человеком, который легко поддается пессимизму, забрал своих медведей и отправился в провинцию, здесь-то его и застала весть о том, что в уезде готовится съезд мирян, который он, как и все прочие, рассматривал как смотр сил Агафьи и как смотр сил ее возлюбленных. Сабанеев очень надеялся на свои силы. Он разъезжал по базарам. Медведи мало приносили ему пользы, да и вообще это была достаточно глупая выдумка ехать с медведями в глухую сторону, где их и без того было много и где к ним относились как к врагам, потому и не веселились их проделкам, а, посмотрев, отходили со словами: «Ишь, откормили его, вот он с жиру и бесится, пристрелить дурака!»

Он доехал до станции, безжалостно погрузил их в клетку и отправил цыганам, на соседнюю станцию, а сам пошел к Надежде, домовитой сестре Шурки Масленниковой, которая из презрения к сестре, зная все ее прошлое, отказалась жить в Кремле и вышла замуж за кооператора в уезде. Она была религиозна, очень уважала Агафью и стала уважать Шурку после того, как на целом годе проверила то, что она исправляется, и после того, как увидела, какой ледящий пророк направил ее на путь истины.

А. Сабанеев сказался другом Агафьи, потому Надежда и взяла его с собой, иначе муж давал ей работника, потому что путь был длинный, и двое коней были молодые и смелые, с ними было трудно справиться, а у цыганского ученика руки были, по всей видимости, крепкие. У ней был грудной ребенок и двое других – трех и пяти лет, которых она хотела показать сестре и тем доказать, собственно, что она ее окончательно простила. Она закутала детей. А. Сабанеев сел на облучок, кони рванули, она стала говорить о том изумительном влиянии, которое имела Агафья на деревни, и какие о ней идут слухи. И чем больше они говорили, тем было все меньше надежд у Сабанеева, что он сможет получить и завладеть Агафьей, и оттого что они разговорились, лицо у Надежды разрумянилось, она увидела, что с этим человеком легко поговорить, она сидела, закутанная одеялом стеганым. Это стеганое одеяло и эти разговоры о недоступности Агафьи раздражили, наконец, Сабанеева; она с удивлением увидала, что Сабанеев остановил коней, закрутил им вожжи и, грубо подойдя, сказал:

– А ну, пусти под одеяло! Будет тебе, полежала с мужем, надо и с другими полежать!

До Кремля было недалеко. Они остановились в ложбине, подле полыньи. Третий ребенок был совсем квелый. Надежда держала его на руках. Он рассчитывал, что услышит, как будет скрипеть подвода, если кто поедет, то все донесется в ложбину, так как звук хорошо идет по ложбине, он успеет оправиться, да и едва ли, раз она сказала: «Тебя всякий убоится», да и едва ли она посмеет на него жаловаться. Он стоял слишком далеко, она выскочила из саней и отошла в сторону, и тогда он воскликнул:

– Ну и пускай замерзают, змееныши! – И открыл одно одеяло.

Он кинул шубу на снег, позади повозки, так, чтобы дети не были свидетелями, и сказал:

– Ложись!

Она стояла на своем. Дети лежали все трое. Она начала его уговаривать. Он ответил, мотая головой, что он согласен умертвить всех трех, если она не ляжет, и что раз дело на то пошло, то она не должна ему отказывать, да и вообще он ее полюбил с первого раза и согласен на всё. Он повторил ей свое предложение. Она стояла в стеганой шубке, очень грациозная и очень прельстительная, и тень славы Шурки лежала на ней. Она сказала:

– Ты меня спутал с Шуркой – и пока еще можешь исправить свою ошибку, откатиться.

И он открыл второе одеяло и крикнул ей:

– Ложись!

Дети были раздеты, пищали. Он повторил свое требование, и тогда она сказала:

– Хорошо, я согласна, да покарает бог твою красоту, дай только переложить ребенка грудного и этих укрыть.

Он разрешил, так как видел, что троих детей она не возьмет. Он стоял подле облучка, чтобы она не схватила вожжи. Кони были прикручены к березе. Она схватила грудного ребенка, подбежала к полынье. Он стоял опешивший – и она со всего размаха кинулась в полынью и поплыла, а затем, прижимая ребенка, вытряхнула воду из ботинок и, ничем не угрожая, побежала к Мануфактурам. Дикий страх овладел им, так как он боялся мщения из Мануфактур, он решил сказать, что она сбесилась, он закутал детей, гикнул на коней и, проклиная свою плоть, погнал в Кремль. Он остановился на постоялом дворе, где останавливался и раньше с медведями. Он потребовал чаю, так как дети спрашивали «где мама», – чаю с баранками, и в ужасе смотрел на дверь. Хозяин у него спрашивал, в чем дело.

Вошли Клавдия и Е. Бурундук. Клавдия, не смотря на него, спросила, где дети, – и сказала:

– Пойдем к маме.

Затем она посадила по одному на руку и вышла, не глядя на Сабанеева. Он сидел за столом. Хозяин смотрел в страхе на Е. Бурундука. А. Сабанеев встал и взял в руки нож. Бурундук смотрел на его волосы. Он высморкался и пошел к нему. Не доходя двух шагов, он разжал руку и крикнул, опуская руку:

– Кинь нож!

И Алеша Сабанеев послушно выпустил нож. Бурундук положил руку ему на плечо и тихонько повел до дверей, затем спустил по крыльцу, все так же держа руку на плече, и Алеша чувствовал все увеличивающуюся слабость и то, что он старается идти нога в ногу. За воротами он ожидал увидеть народ, но улица была блестяща, морозна и пустынна. Е. Бурундук внезапно ударил его в подбородок, и Алеша упал, и тогда Бурундук взял его рукой за воротник и поволок по земле. Он волочился, и Бурундук, гикая и подскакивая, несся бегом. Он видел его подшитые валенки, огромная боль владела им. Кровь моталась в его голове. Бурундук внес его за плечи и кинул под ноги участникам суда, которые сидели под образами: Щеглиха, Клавдия, которая пришла сообщить о поражении Мануфактур и, в частности, поражении Вавилова, и разбитая Надежда билась в истерике подле кровати, на которой в жару метались ее заболевшие дети.

А. Сабанеева посадили пока в чулан – он там плакал, и Агафья, с нее требовали суда, все решила: что ж его судить – молод; пригрозить судом Кремля, пусть посидит ночь, дело было к ночи, а утром его отдадим, – да и Надежда опомнится, можно будет от нее выпытать истину. Он смирно сидел всю ночь, и, когда утром открыли чулан, он почти полысел, все волосы у него выпали, он их брал клочьями, на него смотрели с хохотом, и сама Надежда захохотала.

– Выпустите его.

Он боялся мести и не уходил из Кремля. Он стал лыс. Он стал нищ. Он стал оборван.

Глава шестьдесят восьмая

Вавилов, пораженный, с больной головой и с похмелья пришел в клуб. Здесь долго говорили о том, что надо снять крест с клуба сейчас или же несколько позже, когда все подтает. Вавилов все-таки настоял, чтобы сейчас, он понимал, почему хотят снять весной – найдется человек из своих, а здесь едва ли найдется, а из своих – это тоже имеет некоторое агитационное значение. Он хотел вырвать из рук пяти братьев Маню, которая была очень полезна, – и через нее он мог бы связаться с Зинаидой. Но он пропил, опоздал, и вопрос решили без него – снять.

Когда он шел, он видел, как человек закидывал петлю на расширяющийся книзу конус шпиля, а затем к этой петле прикреплял длинную лестницу. Народу было еще мало: видимо, в Мануфактурах об этом еще не знали; он не подходил, чтобы спросить, кого же наняли, видимо, приехали из уезда. Старичок какой-то сказал:

– Да ездит такой человек по России, кресты снимает, миллионное состояние нажил.

В клубе он увидел мирно сидевших Пицкуса и Лясных. Они играли в носы. Клуб был пуст. Они посмотрели на него с сожалением, он понимал, что всеми своими поступками он приобрел в прошлом их друзьями на всю жизнь, но этого мало, они могут только помочь в том, на что их натолкнуть, а сами же вот так будут сидеть и играть в носы. Они говорили, что Колесников совершенно не ходит в клуб, но что это не вызывает нареканий, так как думают, что только с его помощью возможно победить Кремль. Спортивный же, боксерский кружок распадется; вообще кулачники держат себя совершенно нагло, и над Вавиловым многие смеются, тем более, что услышит, что он вчера напился.

Вавилов все вынес. Он верил, что его надежда на Зинаиду спасет его. Но настроение его было совершенно паническое. Он пошел к Мане в [швейный кружок], он решил с нею поговорить, дабы она пошла и отнесла записку, что ли, к Зинаиде, – ему нужен друг. Маня, руководительница по группе, сдавала свои дела и квитанции Л. В. Овечкиной, банкенброшнице из цеха Новой фабрики. Она посмотрела на Вавилова небрежно, не так внимательно, как раньше, – и он понял, что он уже признан слабым человеком, [хотя] раньше была надежда на то, что он смог бы исправить свои дела и отвоевать ее у пяти братьев, а главное, узнать их слабость, и он решил повести разговор так, чтобы открыть слабость пяти братьев и как можно разрушить их крепкое хозяйство с тем, чтобы оно не действовало так агитационно на население поселка.

Он накинулся на Л. В. Овечкину, стал доказывать, что руководительница кружка мадам Жорж получает слишком много и что как-то странно исчезает материя, которую отпускают кружку, и что то, что они готовят для кружков, например, костюмы для хора, совершенно отвратительно. Затем он сказал Мане, что ей выслушивать [все это] не к чему, если у нее хозяйство такое сильное, она, конечно, уйдет. Она сказала, что сильное-то сильное, но распорядительность дирекции весьма странная. Если они построили дома, то рядом с их пятью домами стоят деревянные склады и лежит нефть. Это доказывает не обилие ума пяти братьев, а слабоумие, и едва ли это служит примером для поселка. Да, она любит хозяйство, и это тоже дурной признак и не агитация для поселка, если она работает, а не сидит дома.

Вавилов почувствовал, что пять братьев побеждены или будут скоро побеждены. У него меньше поводов завидовать их жадности, и он рад обратить Маню на путь истины; но из ссоры выяснилось, что Маня учит это с той целью, что хочет работать на дому, и мадам Жорж перейдет работать к ней, и они двое только и мечтали замять дело. Л. В. Овечкина, она была хорошенькая, на него кричала. Он выпускает кулаков, а на нее, она не успела взять и дела в руки, как он кричит. Она будет жаловаться правлению или же уйдет из группы.

Вавилов понимал, что ему совершенно не к чему ссориться, но он понимал, что ему остановиться невозможно, и он с ней ссорился. Она ему выболтала про Маню, что та приходила прощаться, а не доработали они потому, что жадные братья; младший Осип – взял подряд с каким-то человеком, почтальоном Байдаковым, снимать крест за шестьсот рублей – и что Осип уже полез на крест.

Вавилова опять охватила эта жадность к людям – и он понимал, что и к Мане-то он лез и расспрашивал потому, что хотел получше прикрепиться к этому дому. Л. В. Овечкина ушла, хлопнув дверью, но он понял еще раньше, чем он смог вывести заключение из того, что сказала ему Маня, он уже понял, что не может [прикрепиться к этому дому], но у него остался еще Колесников, от поражения которого зависит многое; он преодолеет эту проклятую боязнь крови, которую он приобрел на войне, и эти постоянные сны, военные, и этих мерещущихся людей, лезущих на березы, оглядывающихся которым ожесточенные кавалеристы рубят ноги. Он должен победить Колесникова, а самое главное, он должен заставить мануфактуристов бежать вперед. Он шел и не мог не посмотреть на то, что делает в комнате правления Осип. Он стоял молодой, стройный и самоуверенный. Он слез и говорил, что прикрепил лестницу. Ему стали выдавать задаток – и Вавилову опять стало стыдно – и он почувствовал тот сладкий запах во рту, который он почувствовал тогда, когда ему сказали, что выдают братьям деньги.

Пицкус и Лясных сообщили ему, что кружок собран, и что они достаточно подготовлены к тому, что им скажет Вавилов, и что оба они и слушали и агитировали, а Лясных даже предполагает для борцов бассейн такой устроить для плавающих внизу, в церковных подвалах. Он этим очень заинтересовал боксеров, но самого проекта Вавилова они им не сообщали. Он будет говорить с ними завтра, перед кулачным боем, но еще утром Пицкус обновится, сообщит, что Кремль побьет Мануфактуры, дабы подготовить почву. Он явно лгал, так как у него ложь не выходила, что отношение к Вавилову чудесное, и что ходят слухи, что ему вынесут благодарность, и если понадобилась такая ложь, то, значит, дело плохо.

Л. В. Овечкина, может быть, из-за фамилии своей возбуждающей жалость, или потому, что он со многими рвал в эти тяжелые для него дни, но она неотступно была при нем. Он думал про нее всякие гадости, пока не заснул, – он понимал, что она теперь ему подставит большую ножку – он не видел возможности спастись от нее. Он ее по-настоящему боялся. Он поискал водки, но не нашел и забылся только под утро.