Текст книги "Кремль. У"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

– А где же у вас Ефим Бурундук? Дайте нам Ефима!

Колесников ударил. П. Ходиев чувствовал, что в нем нет уверенности, и упал. М. Колесников стал бить лежачего. Подбежал Е. Чаев и стал поднимать – «не так бьетесь», – и он положил П. Ходиеву в руку что-то твердое.

[П. Ходиев] ударил М. Колесникова, тот изумленно открыл глаза и рухнул со сжатыми кулаками. Мануфактуристы побежали. М. Колесников лежал неподвижно. С. Гулич подал ему коня.

IX

П. Ходиев понимал, что сразил М. Колесникова подло, но был доволен, как встретила его жена Ольга, которая его редко хвалила и мало на него надеялась и все ставила ему в пример М. Колесникова, отважного родственника – они были троюродные братья.

П. Ходиев разозлился, и злость в нем не утихала. Он торопил Н. Новгородцева ехать за хворостом в лес. Н. Новгродцев тоже не желал упускать ему Агафьи, его она попросила. И тут же стоял и слушал П. Ходиев, который тоже согласился ехать для церкви и ради церкви, хотя и спешная работа у него, но раз необходимо, и он поедет.

Н. Новгродцев был веселый и задорный парень. Он любил подзуживать, а П. Ходиев был мрачноват.

Они ехали, и Н. Новгродцев постоянно перегонял, он дразнил, лошаденка у П. Ходиева была неважная.

П. Ходиев думал, что ему пора бежать из Кремля и что мануфактуристы теперь не простят ему поражения своего Колесникова, и больше всего его поражало то, что он поступил плохо.

Затем П. Ходиев стал рубить, и хотя он был сильнее, но Новгродцев взял ловкостью. П. Ходиев стал рассказывать о войне и как полк его устоял на польском фронте, а полк, в котором служил Н. Новгродцев, бежал. Н. Новгродцев стал спорить, и П. Ходиев сказал, подходя к нему сзади с топором:

– А ты вот скажи, раз ты больше моего знаешь стратегию и тактику: как считается в армии – лучше рубить или колоть?

Н. Новгродцев устал, но он ответил:

– Трус колет.

П. Ходиев точил огромный кол, и он сказал:

– Заточи и ты кол, Никита, не будем трусами.

Н. Новгродцев струсил и стал отговаривать. Тот точил топором, он наклонился, чтобы подобрать брошенный кол, и, когда он наклонил голову, кровь ударила в голову П. Ходиева, он не стерпел и ударил в плечо Н. Новгродцева. Тот упал и, сжимая плечо, смотрел в небо. П. Ходиев понял, что поступил инстинктивно, словно ждал того момента, (…) но злость его против Никиты, который толкнул его на драку, не проходила, и он подошел к нему:

– Плачешь, брат? Умирать не хочется? Агафью боишься бросить?

Н. Новгродцев, зажимая рану, сказал:

– Я плачу не о том, что бросаю Агафью, а о том, что ты обманул меня. Люди подумают, что я сам себя зарубил.

П. Ходиев вернулся в дом. Одна его жена и Агафья знали, что он ездил с Н. Новгродцевым по дрова.

Н. Новгродцева привезли с разрубленным плечом, и по всему было видно, что парень заработался и топор соскользнул. Милиция опросила, съездила на место происшествия, снег повалил, все замерзло.

П. Ходиев гнал коня, ему было стыдно, он мчался в метель. Он прибежал к Агафье, она сказала сурово:

– Ради библии и собора приходится нам молчать и нести испытания, иди.

X

Тело Н. Новгродцева лежало в горнице. Плотовщики рыли ему могилу. Могила была рядом с могилой Афанаса-Царевича. Агафья устала, и ей было трудно сдерживаться. Гурий читал псалтырь над телом. Горели свечи. Они вышла на Кремлевскую стену. Шел лед по Волге. Ужга была занесена крепко.

Она знала, что общее собрание, назначенное на завтра, после похорон Н. Новгродцева сильно напугается и даже вздумает переизбрать правление общины. Никто не думает, но Лука Селестенников хитро улыбается. Или ей чудится? Страх владел ею.

Она торопилась печатать, но не хватало денег, и опять Гурий повторил свое предложение о блоке с баптистами, и опять община отвергла его уже после обширных доводов Агафьи, которая понимала, что призови баптистов – это значит, что в общину вольется контроль: баптисты – люди практичные, а не изуверы.

Да, тропки ее разбились, и плохо она держит свое обещание о вырывании жала у смерти, и недаром Гурий не намекает об этом, но он знает. Она будет печатать библию.

На крыльце разговаривал народ. Форточки были открыты, и сквозь незамазанные окна доносился высокий и торжественный голос Гурия.

Еварест Чаев имел с ней после заседания продолжительный разговор, глаза у него стали масленые, он округлился и был страшно самоуверен.

Он вилял и не то соглашался, и не то спорил, как ему быть. Он страшно занят в артели на заседаниях вместо умершего секретаря и казначея Н. Новгродцева. Лука Селестенников выдвигает его, так как сам Лука куда-то сбирается.

Ее встревожило сообщение об отъезде Луки еще потому, что Еварест Чаев стал отменно ласков и внимателен, погладил волос выбившийся и мгновенно отдернул руку. Она поняла, что значит это поглаживание и что пока она еще не нашла никакого способа, чтобы его к себе привязать. Затем он выразил желание стать по возможности скорей епископом, разозлился и стал кричать.

Он подбежал к ней, размахивая руками, как бы нацеливался в ее голову, она взяла со стола ножницы и смотрела на него спокойно, он успокоился и стал хвастать тем, что он побеждает и что помимо Шурки Масленниковой на него заглядываются еще и Даша Селестенникова и Маша, сестра «пяти-петров». Он приглаживал волосы.

Льдины похожи на перья. Надо бы послать за Е. Бурундуком, так как нет свидетелей ранения Мустафы, а тот, узнав, что Агафья по-прежнему одна, отказался от первых своих показаний и сказал, что был выпивши и, должно быть, сам напоролся на вилы, вот почему так поспешно и сделал и повторил ее портрет Е. Чаев.

Баня покрыта снегом. Она опустила тяжелую сахарницу так, что сахарница раскололась, и сказала:

– Подбери сахар.

И когда он наклонился, она ударила его ботинком в лицо. Он встал, щека у него горела. Он сказал:

– Извиняюсь.

И стало для нее несомненным, что она должна с ним сойтись.

XI

Агафья говорила со стены. Она знала, что ее слушают. Она заплакала.

– Вставай, Агафьюшка, пойдем! – сказала Домника Григорьевна.

– Заботилась о вас, и не подняться мне, Домника Григорьевна, с белой снежной лавочки, как не увидать нам Никиту Новгродцева. Не встать мне, Домника Григорьевна, на резвые ноженьки, на сапоги мои любимые, московские, на строченые каблучки и на гвоздики в каблучках златоустовские, нет у нас и Афанаса-Царевича. Не встать мне на бумажные мои чулки, не подойти мне к печке и не спросить, кто огню вздувателем и для каких путей приготовлена еда, – умер наш Хлобыстай-Нетокаевский… Не подойти мне к лампе и не спросить: кто керосину был зажигателем? И лампе, и печи, и керосину строго приказано молчать, Домника Григорьевна! Подойду я к старухам, которых я защищала и кормила у собора и на площади; старух моих клеветники обкормили пирогами, опоили квасом. И подруги не защищают меня; любовники их чаем опоили и кренделями окормили. И спрашивает меня из неизвестной могилы моя неизвестная мамонька: «Всех ли ты собрала, Агафья, на собрание, прежде чем православным и прежде чем деятелям библии отчаиваться?» И поднялась луна – волжское солнышко, и обращаюсь я к ней: «Я собрала всех на думу и согласилась пожертвовать всем. Я возвысилась, моя мамонька, я шла и не испугалась. Я, во имя бога и своего бедного и убогого тела, не побоялась, не побоялась ни жен законных, ни сестер, ни матерей. Ты скажи мне, братец, волжское солнышко, про чужую сторонушку, так ли там трусят, и так ли там смелы Агафьюшки, и такая ли у них дума – вековая болезнь о боге? Не вместе ли вы, православные, которые теперь от меня отступают, не вместе ли приходили в поздний вечер на всенощную в собор, не вместе ли по иконам ставили свечи, и не вместе ли поднимали трудные работы, и не поднял бы работы Никита Новгродцев? И вспоминаете ли и будете ли вспоминать, плотовщики, как мы ничего не побоялись и ничего не устрашились во имя бога? У веселых гуляний, березы, меня охватите. Кололи меня, мамонька, когда я выгоняла коров и когда тихо зажигала ночь. Тополь, под которым я купалась, споет мне: «Не ходить тебе больше, Агафьюшка, поймала тебя на чужой стороне сила звериная, выдержка у тебя не лошадиная и скачки у тебя не серого зайца, не поворачиваться тебе, как горностаю, не верим мы тебе, на лавках надо сидеть смирно и в окна не подглядывать, когда мимо идут, – приготовлены тебе высокие кресты и дубовые гробы в тесных могилах…»

Стоит недвижно пароход «Полярное сияние». Агафью охватил трепет. Народ сбегался. Ее спустили под руки. Многие старухи плакали. Она билась. И. П. Лопта вышел из своей каморки и поклонился ей смирно.

XII

Вавилов был огорчен своим поражением и тем, что он так боится крови. Он ходил из угла в угол и повторял раздраженно: «Рыжий». Тощее зеркальце отражало его искаженное лицо.

Он удивлялся силе М. Колесникова, и была мысль, что теперь, после поражения, ему лучше всего уехать, «четверо думающих» будут на нем отыгрываться.

Он видел, как шел и прокладывал себе дорогу огромный и розовый Колесников и как валились кремлевцы.

Он открыл дверь, он думал, что пришли уже «четверо думающих», и он не мог выработать плана защиты, он мог только содрогаться от крови и от своей мысли и оттого, что он должен написать все своему будущему заместителю. Ему странно не хотелось отдавать свою работу, к тому же он знал, что его заместитель не станет читать его записки.

Баба в платке вошла к нему. Она раскутала платок и сказала:

– Закрой дверь. Подумают – пришла хахалица, а мне и так трудно было к тебе прийти.

П. Ходиев снял платок. Он сказал:

– Видишь ли, я, как бывший кавалерист, должен сознаться, что поступил неправильно. Но моя жизненка вообще не удалась. Не сразу на ту тропу свернул, как-то подумал, что и отдохнуть можно, а тут баба, а там и пристрастился, что ли, я, как к меду, к бабам, и пошло, и всю жизнь поковеркало, да и вот теперь пришел конец мне.

– Но ведь ты его не убил?

– А это неважно, я тебе говорю, что конец. И я рад, что ты никого не любишь. В наше время беда как вредно, совершенно вредно любить, – сказал он убежденно и сам улыбнулся унылости своих слов. Он был очень белобрыс, и кофта шла к нему, только странные молодые усы.

– С Колесниковым отвадились, – сказал он. – Пойдем к нему быстро.

Они шли по дороге, и М. Колесников все еще лежал, и вокруг суетился один Пицкус. П. Ходиев пошел и взял щипцы и сказал:

– Нажми-ка на руку.

С. П. Мезенцев сказал, что позовет милицию, тот погрозил ему кулаком. Рука Колесникова была разжата. Он лежал. Он нашел пятак, да еще подточенный и склеенный для игры в орлянку на месте боя. П. Ходиев завязанный вышел на улицу. Вавилов боялся этих людей, как силачей, – а они, оказывается, просто жулики.

П. Ходиев, должно быть, понимая его мысли, сказал, что это часто бывает, что люди, пока не разодрались, то себе, для смелости, пятаки берут, вот жалко, что он не захватил в свидетели кремлевцев, было бы лучше, и разбили бы на следующее воскресенье наверняка.

– Все это так вредно, бросьте, зачем и кому нужны эти драки? Это глупо и, вдобавок, бесчеловечно, – сказал Вавилов и сам понял, что сказал нравоучительно, что так можно писать в книжках, а в таком деле так не говорят.

П. Ходиев улыбнулся и понял его. Он сказал:

– Смешно и мне, а приходится вот женино платье надевать, но от драки мне теперь где отойти, теперь я пойду. У нас в Кремле болтают, что воспитывался ты в Воспитательном доме, но будто сын генерала, и с крестиком бриллиантовым на шее туда попал, и будто Лопта тебя таким видал, но мне все равно, и Ленин был дворянин, дело не в этом, а в том, что ты стал важен и опасен для Кремля, и кто знает… если бы знали, что ты идешь или иду я к тебе, не поручили ли бы мне тебя хлопнуть, или, если ты на стенке был, то невзначай будто бы забежал к зрителям, потеснили нас, и стукнули тебя, вот ты бы церковь-то Успенья не отнимал.

– Рабочие отнимают.

– Сам знаю.

Он был огорчен, он ушел.

Вавилов пришел к архитектору, тот открыл ему дверь, пьяный, и сказал:

– Занят, извините, рандеву или как там, но, в общем, жена моя, если интересуетесь, так она на время побыть уехала к тетке в Ярославль или в Нижний.

Он горел от восторга и был небрежен. Вавилов подумал: хвастается и придирается к возможности намекнуть на недобросовестное его, Вавилова, поведение. Он был отчасти даже доволен, что Груша уехала.

Она приходила к нему, думая, что делает ему добро, а он ей? Это непонимание или, вернее, неподыскание смелости и слов раздражало их, и он говорил с ней грубо, то есть так, как многие.

XIII

Архитектор не хвастался: к нему пришла Зинаида. Как это случилось? Отдаленным поводом, если к этому можно подыскать поводы, было лестно, что такой красивый человек, с изящной бородой, им восхищаются многие на строительстве, он читает книги. И затем она была молода. Ее растрогал М. Колесников, она видела, как его везли в больницу с окровавленным лицом на извозчике и голова у него болталась.

«Пять-петров» тоже по первому снегу торопились строить и рубить дом, дешевле было подвозить по снегу лес. Она поговорила с Колываном. Он ее возвращаться не упрашивал, но усиленно рассказывал, что и как они строят и как будут женить младшего из «пяти-петров», какая ему заказана из какого материала тройка, и какое пальто, и на каком меху, с каким воротником.

Тоже ее волновал и Вавилов. Она выступала на митинге и очень устала за последние дни. Она зашла к Л. Ложечникову в корпус, где он жил, и ее немного покоробило, что он восхищался тем, что она неплохо и много работает, и она подумала, что он с таким же восхищением и довольством может присутствовать на ее похоронах! Он считает, что жертвы необходимы, и он сам собою жертвовал неоднократно – у него контузия в плечо и левая рука плохо слушается.

Племянница [Лизавета Овечкина] готовилась к урокам, она читала и упрямо смотрела в пол, она несколько сторонилась так называемой общественной деятельности, и Л. Ложечников не настаивал на этом. Он верил. У него огромный запас веры, и Зинаиде казалось, что запас этот превышает ее, и ей было приятно, она ушла успокоенная, но ненадолго.

Был свободный вечер. Она пошла в кино одна, подруг не было, надо было читать бумаги, и слегка шумело в голове от утренних разговоров, от вчерашнего митинга на дворе, где ей впервые пришлось выступать перед огромной толпой и говорить о церковниках и боге, то есть о том, о чем она меньше всего думала и что меньше всего умела ненавидеть, так как у них, в доме «пяти-петров», к религии относились спокойно. Но она посмотрела на толпу, почувствовала негодование. Она смотрела на недовольное лицо ткачихи, которая была религиозна, и бранила власть, и рассказывала всяческие ужасы про безбожников. Она смеялась и старалась ее убедить. Ткачиха ушла.

Архитектор встретил ее на улице. Он ее пригласил, хотел было сказать, что жена уехала, но не сказал, она просто, даже как будто не думая, повернула в переулок и пошла с ним. Он рад был, что купил вина и печенья сразу же, как уехала жена, после проводов ее на вокзале. Он даже и не готовился встречать гостей, но думал, что надо ознаменовать.

Он болтал без умолку, налил вина. Зинаида выпила и смотрела на все спокойно и как бы ждала. Он восхищался и много говорил, ее не раздражало. Он положил ей руку на колено. Она вяло улыбнулась. В квартире было тепло, и ей было приятно думать, что все-таки надо добиться, чтобы у каждого, кто работает, были такие опрятные и веселые квартиры. Он ее тискал и гладил шею и упрашивал, но она подумала, что не все ли равно, раз ему хочется.

Он с неудовольствием поймал себя на том, что у нее грубое белье, отличные ноги: и что ему стало восторженно, что это первый дебют с фабричной и какой фабричной! Она встала недовольная, у нее на глазах были слезы, и она сказала полупрезрительно:

– Оправьтесь.

Она сразу же почувствовала, что зря, здесь-то и позвонил Вавилов, и она сказала:

– Ну, я пошла.

Архитектор чувствовал усталость и легкое опьянение и довольство собой, что он так здорово может устраиваться, всегда брать влево. Он спросил:

– Когда же увидимся?

Она сказала:

– Увидимся.

Она ушла, и ей хотелось даже, чтобы ее встретил выходивший Вавилов. Она вышла на улицу, оглянулась, и никого не было. Она на другой день все забыла. Она посмотрела на архитектора с удивлением, когда он попробовал было на другой день пожать ей руку, – и ему стало обидно и было обидно долго. Он чувствовал смущение, и она даже как будто не скрывала, она раз на заседании комиссии сказала:

– Вот такая, как у вас, квартира, всем бы рабочим такие!

XIV

П. Ходиев – жена его ушла к подруге – окончил работу, мучился и ждал конца и понимал, что на этом остановиться невозможно. Он не мог дольше ждать, пошел в дом И. П. Лопты.

Старуха Домника Григорьевна перебирала, посыпая травой, Агафьино белье, и П. Ходиеву было стыдно, что он, такой отличный мастер, стоит и ждет, когда девка его позовет.

Домника Григорьевна сказала, что они ушли на собрание в чайную к плотовщикам. Она говорила пренебрежительно. Он, чтобы досадить, стал выспрашивать про Вавилова и про то, зачем этот воспитанник Воспитательного был у вас. Она его не помнит ли. Она пренебрежительно сказала, что помнит слабо, но подкинут он был даже с «бриллиантовым» крестиком на шее, то есть то, что уже П. Ходиев слышал неоднократно. Она стояла, наклонившись, и его брала злость, что его хотят тоже угробить. Она стояла у знаменитого дедовского сундука, и он подошел и сказал, что стыдно ей на старости врать, она разозлилась и крикнула, чтобы он шел своей дорогой.

Тогда он подошел к сундуку, отпустил крышку и сказал беспощадно:

– Говори, как перед крестом: богатый был подкидыш или бедный? Тисну слегка, а подумают люди: крышка упала.

Она прохрипела испуганно и гордо молчала. Он медленно стал опускать крышку. Она задрыгала ногами, гордая ее порода – и он смотрел с негодованием на рваные ее ботинки. Наконец она прохрипела:

– Да бедный же, тебе говорят, бедный.

Он откинул крышку, она опустилась на пол, бледная и схватившись обеими руками за шею. Он ушел.

Он застал, как они стояли у чайной и ждали плотовщиков. Тут же стоял привязанный к сосне медведь, и А. Сабанеев нежно ворочался подле него. Пицкус тут же крутился, и П. Ходиев понял, что он уже донес, и ему стало не страшно, а то понял, что он обречен. Он почувствовал, что теперь уже не выбраться из этого омута. Они ждали чего-то и говорили тихо.

Гурий стоял с папкой корректур. Плотовщики не шли. По шоссе было плохо видно. Они боялись, как бы и их не соблазнили Мануфактуры. Л. Селестенников гордо говорил, что не соблазнят.

Жена Ходиева постоянно занималась сравнениями, она выспрашивала и сравнивала. И он подумал, что она и его с кем-нибудь может сравнить, Он был рад, и она была рада, что он побил М. Колесникова.

П. Ходиев сбросил полушубок и сказал А. Сабанееву:

– Давай посмотрим, не идут ли плотовщики и кто на сосну скорей влезет.

Он явно хотел покрасоваться перед Агафьей, и А. Сабанеев не имел сил, он посмотрел, как тот ловко лезет. Агафья смотрела хмуро и гордо, она почти не смотрела на Е. Чаева, который к ней прилизывался, и на Гурия, который принес на собрание Религиозно-православного общества новые доводы по поводу блока с баптистами и утверждал, что они на Мануфактурах имеют успех, успех их ширится, и это никому не известно. Это действительно поразило всех. «Пять-петров» – знаменитые баптисты и прочие тоже… А. Сабанеев сказал:

– Ты здорово дерешься, но лазишь не так.

Он отпустил медведя, и медведь полез на соседнюю сосну. Медведь был рад побаловаться, он откидывал ветви, и все стали смотреть на медведя и на П. Ходиева не смотрели, медведь лез все выше и выше, и Е. Чаев просил Сабанеева, чтобы тот его забрал, а Сабанеев, чувствуя себя героем, не соглашался. Медведь быстро обогнал П. Ходиева, и тот отстал и, забыв посмотреть, идут ли плотовщики, слез. Его взяла за рукав Агафья, отвела и сторону и сказала:

– Надо тебе посильней драться, да смотри, лучше как-нибудь уйди из общины или перейди в Мануфактуры.

Он спросил: что ж ему, умирать переходить в Мануфактуры?

Она молчит о его посещении Мануфактур, и это значит – конец. Она выдаст его тихо.

Она сказала спокойно, указывая на старуху:

– Вот видишь, пришла и спрашивает, что с И. П. Лоптой и не влюбился ли он в меня? Я думаю, не влюбился и по-прежнему ревнует к церкви.

– Кровавое печатание библии должно продолжаться?

– Да, должно.

Гурий подошел и спросил, удачно ли идет у нее борьба и ловля смертей и кто намечен дальше, и она сказала, что только что спасла от смерти человека и она довольна, с людьми надо ласково обращаться.

Они почти приучили О. Пицкуса, он ходил и ушел. Она сказала, глядя вслед О. Пицкусу, что вот душа легкая, вот хорошо, он восхищается только ногами.

Гурий сказал, что Е. Чаев страстно желает епископства, но не знает, как к этому приступить, и что дева должна хранить свою девственность.

Она посмотрела вслед уходящим П. Ходиеву и О. Пицкусу и сказала, что это и без того ясно, и как странно, что она тоже о том думала, (…) она еще будет успешнее бороться против того, чтобы не жить с Е. Чаевым.

XV

Вавилов получил ключи: из церкви выселили попа. Сама Зинаида передала ключи и от квартиры попа, куда поселили служащих клуба, и открывшейся столовой и заведующего кухней. Она дала комнату самую большую – Вавилову. После того, как пожила с архитектором, ее отношение к Вавилову стало ровней. Он стоял, держа в руках ключи, и спрашивал:

– Что же, целую комнату мне? А как же «четверо думающих»?

Ей стало неприятно, что упомянул про Колесникова, который оправился и готов был возобновить свои битвы и ходил, хвастаясь, что угробит П. Ходиева и всех остальных. Хулиганство развелось. Она умолчала, что в комиссии Совета настоял на даче ему комнаты Л. Ложечников, который вошел в комиссию по столовой и которому предлагали уйти из каморки и который предложил и привел доводы, чтобы дали Вавилову, который все-таки кое-что сделал и которого пока убирать нечего, а как подыщем подходящего заведующего – вот и будет постоянная комната при клубе. Вавилов стоял и говорил:

– Вот и не знаю, как быть с «четырьмя думающими», я один в комнате не умею.

Зинаида похвалила. Ей было приятно сделать добро, и она сказала, что в комнате все удобно, есть прямо дверь в ванную, и был там у попа кабинет, так как приход был богатый и купцы строили церковь со всеми удобствами, что и квартиру сбоку.

Он сказал еще более смущенно:

– Конечно, все это странно и смешно, но я ни разу не был в ванной и вообще даже и у моря был, но купаться не любил.

Он с ней желал поговорить, но она ушла, и ему стало грустно.

Пришел Т. Селестенников и сказал, что Вавилов должен сопровождать инженеров-иностранцев, и пришло то, чего боялся Вавилов, но чем он был потрясен больше, чем тем, что он ожидал от митинга и чего он боялся, он понимал, что третий сук – это боязнь машин, и ему надо б его оголить, но он боится. Он почувствовал энтузиазм, тот, который ему давался трудно.

Иностранцы-инженеры пришли, и надо было сменить много станков. Они шли и осторожно все осматривали.

Вавилов перед тем решил взять к себе только одного П. Лясных и предложил ему туда переехать, и тот согласился с восторгом, и в каморке, таким образом, остались О. Пицкус и М. Колесников. Они убрались потихоньку и оставили им только записку.

П. Лясных пришел в совершенный восторг оттого, что есть ванная, он сказал:

– Ты сопроводи их, иностранцев, а сам приходи ровно через час.

Вавилов шел со странным чувством. Он теперь понимал, почему он боялся. Он завидовал ловкости, все крутилось бешено, и рабочие работали, как заведенные машины, хлопок и машины крутились, и банканброши были, словно идет метель и крутит поземка, а иностранцы шли тихо.

Шум и гам. Вавилов чувствовал, что ему надо подтянуться, он и шел такой подтянутый, как вся фабрика. Он чувствовал себя убежденным, как и все тоже убежденными, что совершают правое дело и что так и надо поступать, как он поступил. Другой рабочий, значительно легче и ловчей, чем он, распаковал тюки и бросал хлопок.

Иностранцы хотели осмотреть сейчас бегло для того, чтобы потом приступить к детальному осмотру и тогда консультировать. Они были трое молодых и один пожилой, пожилой был много раз в России, но он плохо владел русским языком.

Он осторожно спросил о хозяевах, но все они смотрели в сторону, и переводчица перевела «блаженный» как «медиум», а так как все четверо необычайно увлекались спиритизмом, то им хотелось посмотреть, и они сказали, что можно ли посмотреть сеанс. [Переводчица] не знала, как тут поступать, что спиритизм разрешен или нет, и все на фабрике недоумевали, к тому же и директор и все остальные впервые слышали слово «спиритизм».

Иностранцы все были чистенькие, то есть такие, какими они кажутся и России, совершенно ненужные. Это все равно что одеть бы их в болоте или в море в воротнички. Особенно многих поражали короткие штаны, и Вавилов подумал, что и при Алексее Михайловиче было не лучше.

Они выразили желание осмотреть Кремль и все прочее и там нельзя ли посмотреть Афанаса-Царевича? Им сказали, что он недавно умер, и они поняли так, что его от них скрывают, и они решили, что им хорошо бы задержаться и переночевать в Кремле. Профессор Черепахин должен был их сопровождать и Вавилов давать разъяснения по культурно-просветительной деятельности.

Все были чрезвычайно переполошены тем, что они давали отчет иностранным пролетариям, как и каким образом у нас строят социализм. Иностранцы обошли все и сказали, что на таких станках могут работать только герои и что тут нужны не инженеры, а полководцы, но тем не менее рационализировать и указать, какие и где надо заменить станки, они согласились.

Их кормили стерлядями и икрой, которую они кушали с заметным удовольствием, и вообще деньги любили и выразили к деньгам большой интерес. Они спрашивали о деньгах и о мистике, они спрашивали о баптизме. Милиционер из «пяти-петров» сопровождал их и объяснял все «на религиозной почве».

Они выразили искреннее презрение, и стало стыдно, что перед такой сволочью люди подтягиваются. Они жалкие и на родине пресмыкались, а тут чувствовали себя героями, и все, даже гнусные портсигары их и плохой табак, хвалили инженеры фабрики! Тьфу! «Ну, подождите, мы вам еще покажем!» – подумал Вавилов.

XVI

Вавилов понял, что он шкурник и пустяковый человек, который даже не имеет сил написать, чтобы приняли его отставку. Он решил прийти домой, прекратить обдирать сучья и попытаться еще раз, если выйдет, стать таким же ловким, как и те рабочие, которые были там. Он вспомнил, уже подходя к корпусу, что переехал и что М. Колесников и О. Пицкус могут встретить его не особенно ласково.

У противоположного корпуса впервые за все время встретил Зинаиду. Она ласково ему улыбнулась и спросила, что он, не переехал разве?

Он поспешил домой и вспомнил, что П. Лясных просил его прийти скорее. Он увидел большую светлую комнату, мешали только несколько березы клуба, и он подумал, что надо бы посоветовать срубить сучья.

В комнате сидел встревоженный актер. Он сразу спросил:

– Что иностранцы, об К. Л. Старкове не справлялись?

Голос его показался Вавилову странным, и он подумал: как это он не обращал на актера внимания, насколько же он захудалый и седой какой-то линяющей сединой. Ему стало жалко его. Вошел П. Лясных и сказал, что вода давно кипит.

– Поскольку постольку ты хозяин, то вот тебе полотенце, я уже напустил воду.

Вавилов услышал шипение воды. Актер смотрел испуганно в пол. Вавилов потянулся к воде, к ванной. Она была светла, широка и лучше, пожалуй, комнаты. Вавилов огляделся с удивлением и сказал:

– Как в музее, право.

Он пощупал воду ногой и спросил П. Лясных:

– Садиться, что ли?

Тот, как и во всех делах, касающихся воды, сказал покровительственно и оживленно:

– Садись.

Вавилов стоял с полотенцем в руках и сказал:

– Стыдно сказать, но в Воспитательном доме мамка меня, что ли, топила, но у меня страх всю жизнь перед водой, ты помнишь, как я на стену от того страха полез?

Актер показался в дверях, он ничего не видел и сказал:

– Лезьте, что вы стоите, а я пока вам скажу и должен исполнить завет Неизвестного Солдата.

– То есть, собственно, что же это за Неизвестный Солдат? – спросил Вавилов, боязливо опуская в ванну одну ногу.

Он вдруг быстро сел, так что на актера брызнуло, и сказал:

– Прямо должен сознаться, отлично, оказывается, черт возьми! – Он поворачивался с боку на бок, намыливая голову: – Так вот, что ж такое Неизвестный Солдат, вот мне все твердите, а я так занят, что некогда было и подумать, ну-с?

Актер сказал:

– Вот вы руководите культурно-просветительной деятельностью сорокатысячного города, первый раз лезете в ванну и не знаете, что такое Неизвестный Солдат.

Вавилов мыл голову:

– Стыдно сознаться, но с превращением церкви в клуб и прочее я уже недели две не просматривал центральных газет: опять наши что-нибудь выдумали?

Он сказал, потягиваясь:

– Ей-богу, хорошо! Вы вот мне скажите, что по совести ванна у рабочего и теплая и горячая вода утром и вечером!..

Актер сказал:

– Я вам говорю: приехали за мной. Они гонятся за мной, и его высокопревосходительство Пьер-Жозеф Дону приказал им.

Вавилов сказал:

– Войдите в нашу комнату и обратите внимание, сколько света у попа было, а я сейчас оденусь и выйду, и я вас прошу сегодня же рассказать, в чем дело, и про вашего Неизвестного Солдата тоже.

Он с неудовольствием посмотрел на свое рыжее тело, он оглянулся на воду. Он не чувствовал того страха, который владел им раньше, когда он подходил к воде. Он победил воду, то есть то, что не записано и ради чего не оглодана кора на семи суках, на одиннадцати суках. На всех суках. Он с трудом всегда отводил глаза от воды, с таким трудом, что его начинала сжимать тошнота, а он стоял и смотрел и вдруг бежал. А теперь он чувствовал себя легко. Он вспомнил, что приехал к морю и вынужден был уехать, так его манила вода. Вавилов с удовольствием обтерся, покряхтел, а когда он вышел, актер сказал:

– Иностранцы приходят только к победителям. Уверяю вас, Вавилов, и спрашивается: во имя личного возвышения должен я предавать друзей или не должен, иностранцы побуждают меня на возвышение, и я предлагаю вам, Вавилов, поскольку вы слабы и беспомощны, перейти со мной в Кремль, я вам благодарен, вы один поняли причину моего бегства.

XVII

Инженеры осмотрели с холодным любопытством все древности, и профессор Черепахин признал, что без освещения дела историей и без того, чтобы не подогреть его, ни черта не получится. Инженеры очень хотели бы всё видеть, они сидели долго, один вынул походную корзинку с ликером и выпил и предложил профессору, тот очень любил ликер и поблагодарил, те сказали, что они понимают, как трудно теперь добыть ликер, но они желали бы немногого, только остаться и переночевать в Кремле и чтобы им был показан Афанас-Царевич.