Текст книги "Кремль. У"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

– Денег от тебя мы взять возьмем, но какая тебе прибыль, у тебя в Мануфактурах есть церковь и кружка, ты и через ту церковь смогла принести. Безличный дар угоднее богу, сестра.

– А ты вынеси кружку, святая душа-богородица, вынеси на кухню, смирись и поклонись жертвователю! Я в кружку по червонцу буду опускать, а вечером прибежит ко мне Мустафа-красавец, украдет у отца коня и внесет мне пять червонцев и еще твой березовый портрет в придачу… рыбки, козявки, вишь, плавают по портрету…

– Побаловался иконописец, не должен был светский портрет снимать, я его предупреждала, прости уж, Клавдия…

– Васильевна, богородица, Васильевна!

– Клавдия Васильевна… Принесу я тебе сейчас кружку.

– Нафаршировали тебя смирением, девушка, неси. Не стыдно грешные деньги брать? Похотью от них несет на версту.

– Крест все смоет – и похоть и твои намеренья, Клавдия Васильевна, не для себя копим.

Агафья вернулась быстро. Гурий услышал шелест бумажек и смех Клавдии:

– Руки-то у тебя, богородица, жадные, руки бы надо иконописцу рисовать. Венички-то кто это тебе поднес, веничками-то тело чье стегаете, не Мустафа ли тебе поднес венички и не в бане ли ты его хочешь в христианство принять? Торопись, а то я его сегодня же окрещу и не выпущу, сестрица, застрянет у меня азиатец. Острастила ты Кремль, а я Мануфактуры отращу, и подхватит нас обеих такая сила, которой я в жизни не могла найти, и понесет и закружит. Кто же тебе веники нарвал, не Лука ли Селестенников, правдоискатель и убийца?

– Лука Селестенников – верный богу человек, а принес мне венички Афанас-Царевич, он все по лесам, вот и нарвал и насушил.

– Убийца Лука Селестенников, Агафья, а вы его в соборе держите?

– Зачем мне такие слова говорить, говори кому другому, с кем тебе надобно говорить.

– Правила-то жизненные ты как знаешь, богородица, по профессии моей глупо б мне не помогать сыщикам, а отсрочиваю всё!.. Лука Селестенников первый повел меня в баню, а в парной бане… дай-ка еще сюда кружечку, еще за внимание твое бумажку опущу… а в парной бане было три грядочки, три точеных брусовых лавочки…

– Твоя слабость, ты ей и мучайся, Клавдия Васильевна.

– И твоя тоже слабость, и тебе придется мучиться. Слушай! Было там три окошечка, было все бело-побелено для меня правдоискателем, на которого я тебе доношу и которого ты должна бояться.

– Я бога боюсь одного!

– Слушай! На первую грядочку положила я шубку, а правдоискатель в предбаннике ждет, на вторую белую шитую сорочку. На первую стопочку положила я тонкое полотняное полотенце, а на вторую березовую стопочку – свою дорогую свободушку. Просунулась его рука и добавила на первое окошечко мыло в зеленой бумажке и по бумажке белые цветочки, а на второе окошечко чистый гребешок для коротких волос и белила с румянами. А сам ждет! Поставила я на первую лавочку медный таз с ключевой водой, а на соседнюю лавочку мыло. И распустила я три разноцветных шелковых ленты, и повисла моя коса до сухожилий, и тогда сказал Лука Селестенников: «Нет в тебе истины, девка, прощай!» И ушел из предбанника.

– Врешь на Луку Семеныча, девка!

– Задела, барышня, ты думаешь, все люди так просто и ходят распахнутыми. Были глупы, девушка, истопники, – не упарилась я: были глупы, девушка, водоносники, – не умылась я, – а с волей все-таки рассталась… Я Библии твоей, девушка, покупать не стану, я книг не люблю, я на работу вашу зарюсь, на рвение. Я врагов вам хочу указать!

– Прости меня за возглас, сестрица, какой же Лука Селестенников убийца?

– А ты меня обрати в веру, я тебе расскажу подлинно, покаюсь, и назначишь ты меня своим представителем в Мануфактуры, и будет у тебя здесь иконописец, а у меня рыжий Вавилов. Откройся мне!..

– Живи, как жила, думай о боге, он тебя обратит.

– Ну, ты хоть мне Вавилова подари, благослови мне его.

– Если обратишь в доброту, бог тебя благословит.

– Подарила, отдала, носить тебе Вавилова тяжело, локай его, Клавдия! Сильно тебе хочется остругать по-православному Мануфактуры, Агафьюшка! Правильно, надо их брать, оттаивать, осчастливливать во имя Христа…, Дай-ка еще кружку!..

Разбойничьи плечи с синим полушалком на них спустились по крыльцу, прошли мимо яблонь, садом, к собору. На паперти в два ряда сидели слепцы. Слепцы, главным образом, были из солдат германской войны, спившихся и выгнанных из Союза инвалидов. Они разъезжали по базарам, по престольным праздникам и распевали религиозные песни про бога, в которого они не верили; им было и весело и страшно. Они прерывали песню для того, чтобы вставить в нее имена проходящих. Имя Клавдии они не вставили. Клавдия раскланялась с ними насмешливо. Она заглянула в собор. Собор переполнен.

[Товарищ] Старосило, покачиваясь, шел через площадь. Кончилось, – Кремль переименовали в волость, Кремль отдали за штат, название города присвоено Мануфактурами. Город Мануфактуры! Ломовики перевозят учреждения в город Мануфактуры. В городе Мануфактуры заседает горсовет, а тов[арищ] Старосило отправил сегодня архив, находящийся в клетушке против вика, в клетушку, где некогда помещался будочник. Он, тов[арищ] Старосило, побеждавший и диктовавший, теперь председатель волостного исполкома! Тов[арищ] Старосило запил.

XI

Зинаиду в первый день ее заместительства больше всего удивил архитектор А. Е. Колпинский. Он заявил, восторженно поднимая глаза, что самое важное в теперешней работе – это уметь клянчить. Зинаида рассмеялась, но, просматривая и подписывая бумаги, звоня по телефону, разговаривая со строителями, она поняла, что архитектор во многом прав. Сам архитектор держал себя так, точно ему от восторга перед происходящим не удержать головы на плечах. Архитектор и смешил, и удивлял, и злил ее, она не могла понять, где у него притворство соединяется с истинным чувством. Поздно окончив работу, пообедав в столовой при горсовете, она поняла, что возвращаться ей в дом «пяти-петров» трудно, но и причинять горечь Колывану Семеновичу, которого она очень любила и прощала ему все – и страсть к колокольному звону и стыдливую его веру в бога и в то, что он, строя дома, думает, что совершает полезное дело не только для себя, но и для поселка и что постройкой домов люди могут спастись от разврата, самым отвратительным явлением которого он считал появление в Мануфактурах сорокарублевой Клавдии. Сорок рублей!.. а законы гонятся за тобой, хватают тебя за ноги, вырывают те места, которые чуть-чуть покрылись жиром, а ты способен бросить ей сорок рублей! Сорок рублей! Колесников, узнав, что Зинаида выбрана заместителем, потребовал от нее службы и доходов всем «четверым думающим».

Зинаида нашла Колесникова в клубе. Ей трудно было отказывать ему, она привыкла да и не любила лишних раздумий и сожалений. Но уйти надо: и сейчас Колесников хвастал, что по первому снегу возобновит кулачные бои и что стенку они поведут от самого клуба по Ужге. Злость на Вавилова копилась в ней. Унылый, сутулый, рыхлый и рыжий, он возбуждал в ней чувство отвращения и в то же время любопытства. Он все-таки хотел что-то сделать, он писал какие-то бумажки. В комнате должны были собраться люди, интересующиеся спортом, но пришли только «четверо думающих», но и то трое из них ушли, оставив Зинаиду с мужем. М. Колесников ходил из угла в угол, упрекал Зинаиду ее общественной работой, и как только он к ней попробует с лаской, так она сейчас же на собрание. Что ж, она на собрании, видно, с мужиками спит? Он схватил ее за плечи и поволок к окну. Под окном у дамбы слышался плеск, разговор. М. Колесников стал ее тискать. «Милитон!» – раздался от дамбы голос Вавилова. М. Колесников пыхтел, трясся. Зинаида выскользнула у него из рук и сказала:

– Я, собственно, Милитон, пришла тебе сказать: с жизненкой нашей совместной плохо, отбросить нам нужно друг друга. Скулить нечего, сам многое натворил, и меня перетягивать тебе не стоит.

– Милитон, – повторил голос.

– Пять-петров конфузятся моей жизнью, они тебя науськали, Зинка?..

– И от пяти-петров я ухожу, Милитон.

XII

П. Лясных подплыл к дамбе. Он стукнул веслом по кирпичам и уныло сказал: «Ты, Вавилов, чудной, хочешь, я тебе двадцать пять тысяч сберегу?» Вавилов давно ждал разговора с П. Лясных, он торопливо спросил, как же П. Лясных хочет сберечь ему двадцать пять тысяч. П. Лясных, постукивая веслом, продолжал:

– Комиссий у нас много, а надеяться на них не стоит, осматривали они клуб в жару, в сухость, и назначили двадцать пять тысяч, что ли, на ремонт, а я, Вавилка, воду знаю, ты на сто тысяч щебню вкатишь в подвалы а зимой все равно сырость будет, роднички в подвалах, милый мой, роднички…

– По-твоему, клуб невозможно отремонтировать?

– По-моему, надо нам эти двадцать пять тысяч или украсть или пропить. Ты вот, осень уже движется, хоть сегодня загляни в подвальчики и архитектора позови, ткни его носом и смету ему покажи. Да ты вот, кстати, и Зинаиде Колесниковой покажи подвальчики, поскольку она сейчас в клубе и поскольку с мужем натурничает.

Вавилов крикнул: «Милитон!» Он повторил крик несколько раз. В окне показалась лысая голова Колесникова. «В чем дело, граждане?» – спросил он озлобленно. Вавилов попросил его передать сторожу, чтобы тот приготовил фонарь и ключи от подвала. «Греби обратно», – сказал он П. Лясных. П. Лясных вдруг отказался. М. Колесников захохотал наверху. Вавилов понял, что они хотят его унизить перед Зинаидой, оба они знали, что Вавилов почти не умеет грести. М. Колесников прокричал: «Здесь веревка есть, веревку тебе кину, может, по веревке полезешь?!»

– Кидай! – сказал Вавилов.

М. Колесников отошел от окна. Вавилов надеялся, что Зинаида отговорит мужа. М. Колесников показался с пуком веревки, шипящие кольца пронеслись и упали в воду. П. Лясных подал ему веревку на конце весла.

– Удержишь? – спросил он лениво Колесникова.

Вавилов попробовал веревку. Дамба круто упиралась в реку, высота ее была не меньше четырех сажень, бока ее блестели, – должно быть, родники действительно иссосали ее. Вавилов натянул веревку. М. Колесников ответил ему самодовольным рычанием, – Вавилов оттолкнул лодку. П. Лясных удивленно сказал:

– И в самом деле полез.

Ноги у Вавилова напряглись, он не сразу овладел ими. В начале подъема попадались кустарники, но чем выше, тем сырее и сырее становились кирпичи, и подошвы сапог начали скользить. Один раз он сорвался, и М. Колесников закачался в окне, но Вавилов уцепился за кустик травы, опять нога его упала на кирпич, – он пополз. Одной рукой держался он за веревку. Колесников тянул, – свободной рукой Вавилов щупал кирпичи. Веревка длиннела, становилась острой, зудящие искры пересыпались в ладонях. М. Колесников пыхтел в окне, и утомленное дыхание его, – тогда, когда его Вавилов улавливал, – было злорадно-приятно. Вавилон полз. Вавилов показывал последние свои силы, горло ему сводило, веревка перестала натягиваться, он не владел рукой, – но тут под ногу попали сухие кирпичи. Он завершил свой путь, он схватился за подоконник. П. Лясных протянул снизу:

– Жалуется, а дамбу дабывнул! – и уныло погреб.

Вавилов сел на подоконник: Зинаиды в комнате не оказалось. «Клоун!.. Мальчишка…» М. Колесников опустился на пол, растирая руки и повторяя:

– Чуть ты меня в окно не утянул, а тут жена от меня, развелась, – ушла!.. Чуть ты меня в окно, рыжий, не утянул, а тут жена… – Он повторил фразу несколько раз, а затем спросил: – К Гусю пойдем?

– Пойдем, – ответил Вавилов.

XIII

Клавдию он увидел у Гуся, «четырех думающих». Измаил сидел тут же с плеткой и рюмкой в руках. Измаил сказал ему: «Я так езжу на своем коне в поисках врагов, что стремена его стерлись. Я обещал коню серебряные стремена».

Измаил играл деревянными четками. С. П. Мезенцев завизжал ехидно: «Чаю заведующему налейте, чаю, а не водки!» Измаил взял круглую чашку со стола, налил кипятку и, придерживая чашку полой, протянул Вавилову. Вавилов понял, что издевательство будет длиться, если он прольет чашку или обожжется. Он сорвал с руки Измаила четки, положил их на ладонь и поставил чашку. Одна Клавдия похвалила его, да Гусь-Богатырь прогудел что-то одобрительное, выдумка. Клавдия взяла у него чашку, отпила глоток и сказала:

– Ты ведь, рыжий, ко мне не придешь, хоть и получил жалованье.

– Кто знает!

– Я знаю. А мне тебя сегодня подарили, рыжий. Агафья из Кремля мне тебя подарила. Я думала, что в бога верую, а посмотрела сейчас на тебя, и, оказывается, в тебя верую, мне легче в человека верить, Вавилов. Я тумана ищу, а вокруг меня платные места.

– Глупости ты болтаешь, Клавдия, выпей водки со мной.

– Ты и сам знаешь, рыжий, что денег от тебя не приму, плевать мне на твои деньги, ко мне со всей губернии деньги идут. Я дала Агафье такое слово, что уберу тебя. Агафья, видишь ли, одна желает просвещать Мануфактуры, ты ей не мешаешь, но ты противен ей, ты, лягушка в образе человека. Говорящая лягушка, согласен?

– Пожалуй.

– Согласился, согласился, черт! Я загадала, если согласится – дано мне тебя любить, а любить я, Вавилов, начинаю сразу, не думая, ба-ах, – и в омут! Вот чашечка-то, они над тобой хотели посмеяться, а я говорю и пью и из чашечки: я тебе отцом своим обещаюсь и клянусь, пить воду я буду только в твоем присутствии. Слышите, четверо…

Вавилов резал перочинным своим ножичком колбасу. Он посмотрел, как жадно идет по ее горлу вода, он вспомнил сегодняшнюю Ужгу, дамбу, веревку и обиду от Зинаиды. Вторая женщина сегодня обижала его! Он вспомнил то, о чем думал много в последние дни и что впервые пришло ему в голову на пристани. Он заказал себе сам: если Клавдия допьет до дна, он повесится. «Четверо думающих» вопили наперерыв:

– Мы думаем, рыжий, почему ж подрались на лугу кони?

– Мы гадаем, рыжий, почему ж возвышается девка в Кремле, а ты падаешь? И что предлагает ткачам Зинаидка, бросившая мужа?..

– Мы ждем, рыжий, когда ж Ложечников придет в твой клуб, справедливый мастер Ложечников?

– Иностранцы-инженеры едут в Мануфактуры, рыжий, мы думаем: как ты им будешь показывать и клуб, и Мануфактуры, и Кремль, как?..

Гусь колыхался, огромный, дымящийся, потный, от живота его, покрытого фрачной жилеткой, поднимался пар. Он чокался со всеми, он всех любил. На божнице его красовались штофы и графины, печь его была жарко натоплена, возле печи сидел Парфенченко, хвастаясь тем, что он работает одной десятой ума, а девять десятых спят у Гуся. Он уже был пьян, и Гусь смотрел на него нежно. Парфенченко жаловался, он жаждал увидеть, когда ж напьется Гусь, но Гусь-Богатырь никогда не напивался! Когда вкруг него все сваливались, он гордо осматривался и доставал с божницы синий штоф, носивший у него название графа Романовского. Он наливал рюмку, чокался со штофом и восклицал презрительно:

– Земля, граф!.. Народы, граф!.. Умы!..

– На столах валялась колбаса, кочаны капусты и синие скользкие грузди собственного засола и собственной крепости. Каждой осенью Гусь засаливал сорокаведерную бочку груздей и две бочки капусты. Он рубил капусту сам, кочаны окружали его, нож сверкал, живот его гудел, он не пил целую неделю, он трудился, он пробовал на язык соль, сам кипятил воду!..

Клавдия допила до дна чашку. Клавдия пустилась в пляс, плечи обнажилить, и Гусь-Богатырь, указывая на ее плечи, колыхал животом:

– Уплывут, честное слово, уплывут от нас отдельно плечики, в Москву, и останемся мы без милости!..

XIV

В сенях темно. Вавилов зажег спичку. На бочке с капустой он увидел обрывок веревки. Он ухмыльнулся, схватил и понес его в кармане, вместе с перочинным ножичком и записной книжкой. Он поравнялся с клубом, хотел было снять шапку, попрощаться, – безрассудно он направился к так называемым Императорским прудам и к тому пруду, который он отметил цифрой четыре, у которого стояла расщепленная береза, похожая на вилку. До ближайшего сука он легко дотянулся рукой, ему показалось низко, он влез на березу. Он скинул фуражку; холодный ветер освежил его, и он подумал.: что в конце концов он делает самое разумное, так как нельзя существовать на людскую жалость, а его служба в клубе не больше, как проявление рабочими жалости к нему. Двенадцать суков он насчитал под собой, на тринадцатом вешаться глупо и манерно, он спустился: если уже вешаться по цифрам, то вешаться на одиннадцатом! «Как мало в жизни величественного, – подумал он. – Пришел ты вешаться, а считаешь сучья, и в сущности получилось так, что ты всю жизнь только и думал об этом, а жил для того, чтобы выбрать одиннадцатый сук!..» Он прикреплял веревку. Гусь-Богатырь заботился о своих клиентах, он даже им веревки крепкие приготовлял, чтобы хорошее воспоминание о нем имелось при человеке до конца. Но откуда Гусю денег на веревки столько набрать, сколько людей отчаялось?.. Вавилов поднял петлю, наклонил голову, и записная книжка чуть не выскользнула из кармана, он поймал ее и рассмеялся: вешаться хочешь, а жалко, что из кармана падает книжка. И он подумал, что будет лучше, если он напишет людям письмишко. Он черкнет, что повесился по семейным обстоятельствам, а не по общественным. Зачем ему плевать на общество и уходить, как волку; люди в конце концов стараются сделать друг другу лучше, они совершают много ошибок, но и не ошибаться им нельзя, им даже полезно и следует ошибаться!

Он достал книжку, карандаш оказался сломанным, он обрадовался тому, что с ним был ножичек. Он чинил карандаш, коричневые стружки бойко относились ветром; пруды светлели под ним; у лужайки, где вползла на него змея, он разглядел муравьиную кучу, муравьи домовничали бойко; пень подле кучи был ими весь источен весьма замысловатыми узорами; он поднял голову выше, увидел Мануфактуры, туман над Ужгой, и на Ужге, как чудесный цветок, чудился миру Кремль! Кремль доставал острыми тенями соборов и башен Ямской луг и тянулся к Мануфактурам! Карандаш был давно очинен, и ножичек строгал сук. Ножичек скользил по бересте, обнажалась жирная зелень подкорья, и, наконец, показалась; мокрая и белая древесина. Смола не мешает ему, кора соскальзывает легко, ножичек носится и добывает древесину! Довольно он остолопил, минерализировать себя надо, черт возьми!.. Весело Кремлю, пока Мануфактура спят!.. Он осмотрелся, стоит ободранный одиннадцатый снизу сук, и на нем крепкая и свежая веревка. Смешно, действительно смешно. Он спрыгнул, еще раз посмотрел на веревку.

Смешно!

Он направился к Ужге, выкупался и пришел к клубу. Он позвонил сторожу. Но едва раздался звонок и едва он услышал шаги сторожа, он сразу забыл, зачем он пришел, а пришел он осмотреть подвал, – ему представилось, как сторож ругается, что будят его ни свет ни заря, и Вавилов спрятался за будку мороженщика. Сторож открыл дверь, ругался, зевая, а затем подумал вслух: «Досада, а если приснилось?» И тогда лишь Вавилов смог пересилить себя и со стыдом выйти из-за будки и попросить с дергающимся сердцем ключи.

– Пожалте-с, – сказал сторож испуганно. – Ревизия, что ль?

Глава шестая

I

Нашел и прорубил в Кремлевской стене дверь профессор З. Ф. Черепахин, рабочие работали четверо суток: двести лет, говорит, как замурована дверь, – но материала в его хозяйстве на калитку не оказалось, и он очень удивлялся, что «Я понимаю, когда нет яиц и приходится мне стоять в очереди, но чтоб лесу…», ему предложили на складе бревно, и еще фортель: размыло осенними дождями дорогу, и нашли две каменные бабы, он их тоже приволок к дверям, но втащить не было сил, рабочие ушли спешно ремонтировать клуб Мануфактур, заставил пролом лоптинской дверью, и собаки пролезали под нее и мальчишки, но тут же мандат, где попротестуешь!

Е. Бурундук пришел к Агафье и застал ее здесь у пролома, она хотела выйти на Волгу, топилась баня. Гурий носил воду, и все это возмущало Е. Бурундука. Ей было жалко его, она его помнила с детства, и эта память злила ее особенно, сейчас он пьянел час от часу больше, а тогда не обращал на нее внимания.

Он ходил по двору, приготовленные прутья для верши, которую он плел, кинул подле бани, смотря, как Гурий тащит воду и из его усталых рук она льется медленно. Бурундук приставать начал к Агафье: почему-де она разговаривала с Клавдией, почему-де ее портрет, нарисованный Еварестом, попал к Мустафе, и тот и та хвастаются, почему-де Лука Селестенников не едет вместе со своими плотовщиками к Уралу, а вздумал организовывать какую-то артель, – смотри, скопыснешься ты, Агафья, почему плотовщики готовятся к ней сегодня прийти, на какое такое собеседование. Она держала веник под мышкой. Хороший полдень. Она смотрела на Бурундука с сожаленьем.

– Ехал бы ты лучше, Ефим, в горы, пора начинать охоту!

Клавдия, подумала она, смотря на проходящего по двору Евареста, маленького, изящного, завидует, что у нее такой любовник.

Даже Захар Лямин, полусумасшедший, упал перед ней на колени, выл и сознавался в каких-то убийствах, она его прогнала. Она зашла в баню, посмотрела, сильно ли натоплена каменка, еще было рано, она вернулась. Ефим все еще метался по двору, он возмущен был тем, что она даже с З. Лиминым обращается вежливей, чем с ним, она, чтоб с ним не разговаривать, вышла через пролом к валу, там стояла каменная баба. Е. Бурундук вышел тоже на вал.

– Пойдешь ты со мной или нет? – весь пылая, спросил он.

– Не пойду, – ответила она.

Он воскликнул, что она ему не верит, он теперь уйдет в горы, за дичью, к нему будет ездить сам Е. Рудавский. Он воскликнул:

– Возьми меня, Агафья, я могу кинуть тебя в реку так же, как кинул себя и свою душу.

Он посмотрел на каменную бабу, которую в ту минуту принимал за Агафью, он ее обнял за шею, от нее шел холод, он напрягся и поволок. Он притащил ее на плечах, Агафья улыбалась и крикнула ему, что надорвешься. Он бабу поднял с огромным усилием и кинул в реку. За ее падением пошли круги. Он стоял опешивший.

Агафья смотрела на него с сожалением. Он смотрел за полетом сорок, как всегда, стремившихся над мостом к кремлевским садам, он сказал Агафье:

– Ты зазналась, и с тобой сейчас трудно говорить, я напряг свои силы и бросил бабу, а ты приняла это так, как будто я щепку бросил, я и сейчас ухожу, и ты меня помни, и вот что я тебе предложу: вот перед тобой сороки и вот Ужга, я буду каждый день убивать птицу, в память моего ожидания кидать ее перья в реку, и они поплывут, и ты их смотри.

Он сорвал с себя одежду и в одном нижнем белье, кинув все, пошел вдоль берега, он прошел через мост, поравнялся с возом сена и исчез.

Шутите, шутите, шути, шути! Друг твой ушел, Агафья, на что-то ты обсчиталась, Агафья.

Она вошла во двор. Гурий исполнил свой урок и сидел подле бани на солнышке, читая книгу.

Он сказал:

– Готовлю книгу и хочу дать прочесть Еваресту, может много полезных сведений почерпнуть, самое важное и для человека и для животного в его социальной жизни – уметь льстить.

Он, видимо, не стыдился того, что его избили, и знал ли он, что это подстроено Агафьей, она не хотела начинать и не могла начать разговора об этом. Она спросила, что не устает ли он и не желает ли, чтобы она взяла в дом невесту для него, он опустил книгу на колени и задумчиво сказал, что подумает, он протянул, что тягостно – молчать, помнить, страшиться, понимать и не мочь рассказать миру. Он перенес разговор на плотовщиков, он все знал, он одобрил, сказал, что Агафья правильно поступила, еще надо бы побольше пригласить. Передо мной стоит большое решение о женитьбе… Она не поймала его на порку, он ускользнул от ее тела, она и сейчас застыдилась того, что показалась этому сопляку голой почти, и, хотя ей надо было подождать с баней, что-то тянуло ее, она и подошла. Она спросила его о плотовщиках, он поднял лицо от книги: «Они колеблются, куда им деваться, что им с артелью устраивать, она права». Он тоже вышел за пролом к башне. Он ей хотел сказать, что она плохо бережет своих чад, что-то растерянное было в ее движениях, он наблюдал за ней с интересом, он почувствовал в ней что-то растерянное.

– Пойти посмотреть на бабу, что ли…

Она, услышав его слова, поспешно ушла в баню.

Агафья, когда входила, видела, что пришел Прокоп Ходиев, который зачастил, и за ним плотовщики, он сел на крыльце, даже и не желая заходить в дом. Она вошла с поленом. Она стояла голая, держа полено в руке, шел пар из бани, плотовщики побежали. Да, она поторопилась. Один из них, твердый и маленький, не стерпев, горячо кинулся к бане. Тут валялась ветка, и тот другой ударил его шутя. Гурий вышел и наблюдал с интересом, как они ищут в себе что-то плетями. Они вначале баловались, после нескольких ударов состязание их усилилось, они били себя уже в лицо, стараясь угодить за шею, они били изо всех сил. Они отскакивали, из дверей бани шел пар, и странное, щемящее удовольствие испытывал Гурий.

И. П. Лопта шел по валу с С. П. Мезенцевым и с тем, которого называли ростовщиком. Они остановились, и И. П. Лопта сказал, что он рад пожертвовать собой ради Кремля и еще даст взятку. И вот мастера не имеют пряжи, добавил ростовщик. С. П. Мезенцев попросил задаточек, ему тот дал конвертик, он сосчитал.

– Пятьдесят рублей – гроши-с.

Они увидали внизу на мосту Пицкуса, который, шныряя, шел и издали и махал рукой Мезенцеву.

Гурий посмотрел на С. П. Мезенцева, который просил его, чтобы тот не говорил о нем друзьям, которые рады его затравить. Но Пицкус уже устремился на вал. Гурий хотел предупредить отца и также хотел предупредить о людях из Мануфактур (кое-что есть в Мустафе, но лучше его не крестить). В бане уже было тихо, пар исчез, плотовщики унялись, их разнял П. Ходиев, которому самому хотелось сдержаться, он старался быть тихим и ласковым. Агафья вышла, наслаждающаяся соперничеством. Гурий стоял на пороге, он остановил ее и сказал:

– Пойди к реке, согрейся, закрой тело, здесь будет слово божие. Она посмотрела на него с ненавистью, взяла его за плечо, хотела оттолкнуть, но, кинув сверток, еще он не успел опомниться, она протащила его через пролом и, указывая на реку, спросила:

– Видишь, что плывет?

– Перья, – ответил Гурий изумленно.

Азиатцы из Дома узбека пришли к тому наркому, которого должен был встретить в Москве Лука Селестенников и не встретил. Нарком был тучен, ехал лечиться, и он с радостью разговаривал со всеми узбеками и девушками, он с удовольствием смотрел на тот пролетариат, который они ему создадут, так как ему надо было кое-что сохранять из старинной пышности для Азии, а он мечтал завести пролетариат где-то на границе Индии или Персии. Он было начал говорить на свою излюбленную тему, и Имаил и Трифон Селестенников соглашались с ним, и Измаил шептал: «Учиться бы тебе, Мустафа», в голосе наркома было много теплоты. Измаил боялся, как бы нарком не спросил, где Мустафа Буаразов и как ответит ему отец, что сын его пользуется каждой свободной минуткой для того, чтобы бежать в Кремль и которого девка даже не впускает в дом на потеху мещанам, Кремля обывателям. Измаил вышел из вагона, огорченный. Быть бы тебе умным, Мустафа, какой поучительный разговор пропустил, ведь Измаил может забыть, пока тебя найдет и пока заседлает коня.

Нарком выразил желание видеть Луку Селестенникова, разговор с его сыном мало удовлетворял, ему нужен знаменитый специалист, здорово работавший у бывших владельцев Мануфактур Тарре, но ныне отказавшийся от работы, [хотя] и выразивший [было] желание работать, его уговорил сын, но теперь [он] вновь отказался: в чем дело? Со стыдом должен был сказать Трифон Селестенников, что отец его влюбился, овладел им род запоя, кое-что в этом есть и от запоя. Не скрывает ли действительно Лука Селестенников вроде убийства, о чем говорила по поселку Клавдии и о чем болтает актер, но Трифон Селестенников вслух не высказал своих мыслей. Измаил пошел последний раз крепко поговорить с сыном. Кто-то даже вслух рассмеялся, а тут еще Насифаты, сестры, у которых отец похоронен в Мекке и которые желали бы поехать и взять оттуда его прах, потому что отец был только погонщиком верблюдов и безбожником, а умер в Мекке, и считают его теперь за святого.

II

Вавилов привел архитектора в подвалы, везде действительно, как и говорил П. Лясных, сочилась вода, он его даже ниже не стал спускать, потому что там грязь. Архитектор и здесь нашел повод восхищаться, что столько лет стоит дом и его еще не обрушили и что какой пролетариат смелый, сидит в таких зданиях. Он воспользовался случаем, чтобы похвалить прозорливость Вавилова, выругать интеллигентские комиссии, в которых он, кстати, сам и был председателем, кое-что запустил и насчет властей, но весьма лояльное. Вавилов указал на то, что ремонт производим, бесполезно, хотя хозяйственная комиссия уже и наняла рабочих, но архитектор высказал, что, возможно, ремонт и удастся, иначе снова смета, а без ремонта и печки-то обвалятся, печки больно плохи, он же второй раз и официально отказывается на себя брать ответственность, он не берется судить: сейчас вода – открылся родник, а через неделю он прекратится и воды не будет, он сразу сдал на попятную, и Вавилов понимал, что делать бесполезно, но придется делать, и, чтобы отложить, у него нет авторитета и никто в правлении клуба его не послушается. Они дошли до ворот.

Там стоял Мустафа, который вышел из Дома узбека, прихорашиваясь, То он был сумрачный, то веселел, тогда как ему ли не учиться: молодой, красивый, не истрепанный, свежий и окруженный огромным количеством книг, которые на него действуют свежо и воспитывают в нем радость жизни. Так прихорашиваться можно лишь тогда, когда не веришь или мучительно устал и ищешь выхода. Вавилов обо всем и сказал прямо Мустафе, исчезновение которого он вспомнил еще в Кремле. Мустафа идет на вокзал у наркома побывать. Мустафа показал нарисованное на бересте нежное лицо и рыбок и козявок вокруг него. Вавилов с удовольствием побывал бы в вагоне наркома, он много слышал о нем, это был сильный, храбрый и крепкий человек, его здоровье и смелость облепляли всех вокруг него.

Скоро и Мустафа показал, как он к нему относится, он взглянул на Вавилова с презрением, при нем была его страсть, и она не покидала его ни на минуту. Он даже готов был и на то, чтобы перейти в православие, буде предложи ему одно слово Агафья, он сам понимал, что возвышал ее достоинства, но иначе он не мог. Мустафа бежал торопливо через мост, когда его остановил воз сена, подле воза о ту пору он увидал Е. Бурундука.

Он ткнулся в воз, чтобы взять соломинку или две, подержать среди пересохших и торопливых губ. Он опешил от неожиданности, надо ли напомнить, что тот напомнил о себе ударом наотмашь. Мустафа отклонился, бросил пук соломы в лицо. Бурундук схватил зубами пук соломы и смотрел бешено. Одновременно с этим они шли за возом, солому вез мужик, который понимал, отчего они дерутся, и зависть и злоба крутили его, возчик не в силах вынести их хода рядом с возом, остановил. Мустафа побежал. Бурундук кинулся за ним; обегая воз, он наткнулся на вилы, которые были боком воткнуты в воз. Бурундук зашиб себе щеку. Он выхватил вилы. Возчик что есть мочи закричал: