Текст книги "Кремль. У"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 51 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

– Чего ты плетешь, Афанас?

Он поднял заскорбевшее лицо, которое быстро приняло восторженное выражение, и ответил:

– Веревочку.

Ему понравилось, и он повторил:

– Или ты не знаешь, что плетешь, Афанас-Царевич? Веревочку.

Он шел и, выходя на дорогу, размахивал кружкой, на которой было написано: «На печатание Библии», повторяя: «Что же ты плетешь, Афанасий? Веревочку». То ли луга перед ним, то ли деревня, то ли Агафья, пославшая его с кружкой, одним словом, она махнула рукой и сказала:

– Иди в деревню!

И повесила ему кружку на шею. Он и пошел.

VI

Е. Бурундук нес несколько сорок, и кузнецы и угольщики, стараясь разогреться, было холодное утро, начали над ним шутить. Е. Бурундук шуток не понимал, хотя иногда и смеялся, когда люди смеялись, то есть раскрывал огромный свой рот и гоготал, пока не говорили: перестань, и он утихал так же мгновенно, как начинал. Они смеялись, что нет дичи, что он начал стрелять сорок и его видели ощипывавшим перья. Они шли за ним, чтобы размяться и пока подручные убирали инструменты.

Он подошел к Ужге и стал кидать в реку перья, и те следили за его занятием задумчиво. Перья подхватывал ветер, и река их тихо несла. Е. Бурундук следил за ними внимательно.

Е. Бурундук сказал, что уже собирается лед и надо есть мед, и он ухмыльнулся своей шутке, потому что весь день думал о меде, и они встали, и собрали по пятаку, чтобы купить меду и бутылку-две водки, и Е. Бурундук зашагал в слободу Ловецкую, где были пасечники, сбиравшие ульи и ставившие, и у него были знакомства и несколько способов собирать мед. Есть и дикий мед, он его найдет, только не свежий, все это сложно.

Он упомянул о кулачных боях и о том, что ему трудно теперь спуститься, так как его прирежут узбеки, и он желал бы подраться, он должен всех переждать и пережить. Он хотел двигаться, и мед был ему предлогом. Он шел и размахивал палкой, а кузнецы и угольщики вернулись к своей работе и стали его ждать.

VII

Агафья одобрила манеру Е. Чаева и только предложила им больше говорить и опираться на то, что в Мануфактурах есть необходимость в жилищах, также и надо инструктировать Мануфактуры, и это может оказать известное давление. Она обратила внимание на Афанаса-Царевича и сказала что безумного напрасно содержать при Соборе, и, передав ему кружку, сказала:

– Иди по деревням и проси на Библию. Понял – на Библию! Полную кружку!

И. П. Мургабова сказала, что не будут же большевики убирать сумасшедшего, хотя бы ему и принадлежали все Мануфактуры. Агафья ответила, что неизвестно, вдруг скажут, зачем вы его держите сейчас; ткачихи, наполненные завистью к людям, готовы на все. И. П. Мургабова сама же старается не ходить на собрания, и тому есть какая-нибудь причина, она даже отклоняется от бога во имя спасения своего тела, мы на тело не должны обращать внимания и должны поступать с ним жестоко.

Торопливо вкатилась в Собор А. Щеглиха, которая сразу же предложила пойти Агафье на Мануфактуры и пленить актера с тем, чтобы он не болтал глупостей, он трепло. Агафья не понимала ее, да и все не понимали, а слушали ее внимательно. А. Щеглиха сказала, что не может стоять и пока продавать свечи, она так расстроена, она думала, приезжает отдохнуть, а теперь что же такое? Господи, церковь не дает ей покоя.

Гурий утешил ее и сказал ей задумчиво, что все мы грешны, но Господь присутствует с нами и прощает нас, надо ему покоряться. А. Щеглиха сказала, что актер будет болтать о Неизвестном Солдате, а все даже не знали, кто это. Она смотрела на них изумленно: они, действительно, не знают о Неизвестном Солдате, и Гурий добавил, что все мы неизвестные солдаты господа бога. А. Щеглиха возмутилась этому разговору чрезвычайно, со всем тем она ждала еще решения.

Все вернулись к вопросу о печатании Библии, все были рады заняться своим довольством и тем, в чем они находили довольство собой и миром: давно уже должна была прийти комиссия для обследования типографии, и уже напечатано двадцать пять листов, добрая четверть Библии, а комиссия все не идет, и вообще неизвестно, когда она будет, и Мануфактурам не до Кремля, они заняты устройством ткачих; все стали рассказывать с презрением о том, как ткачихи въезжали в новые дома, уже передавалось, что произошла огромная драка, были чуть не убитые, и сама Зинаида Колесникова оказалась раненой. Где там комиссии принимать типографию!

Агафья похвалила Е. Чаева и, стоя за ящиком со свечами, сказала, что не лучше ли будет, поскольку он секретарь, то и передать ему казначейские обязанности, он ходил опрятный и пришел с бумажкой, которая подтверждала лишний раз, что Мануфактуры понятия не имеют о работе, производимой церковниками, они отсрочили производство ремонта на небольшой срок, да и действительно, где теперь взять материалы, надо их запасать в течение зимы. Собор еще не садится и великолепно просуществует до зимы, к тому же за зиму, действительно, он, как специалист и будучи теперь связан с артелью, которую организовал Лука Селестенников, он лучше сможет собрать материалы. А. Щеглиха стояла растерянная, пришли ее прислужницы спрашивать что-то по хозяйству.

Шурка Масленникова говорила и посматривала на Е. Чаева, он ходил стройный и красивый. А. Щеглиха ее ущипнула, Агафья это видела, она чувствовала презрение к Еваресту и понимала, что его красота может и прорваться чувственностью, ей хотелось узнать, в чем дело, она подошла ближе к А Щеглихе, и та сразу обрадовалась возможности сводничать и возможности того, что Агафью можно будет уговорить пойти в Мануфактуры, и она сказала, что надо бы следить за парнем, он сегодня девку щипнул, и Агафье это стало неприятно, и А. Щеглиха заметила это и сказала: «Не подумайте, девка у меня не хуже вас, девственница».

Та стояла с подозрительно синими глазами и подозрительно и сладострастно раскачивалась. Агафья ушла, удовлетворенная тем, что она так поглощена богом, что не способна ревновать, и следовательно, как она и предполагала, она ничего не чувствует к Е. Чаеву и держать его на расстоянии будет способна долго.

Несколько плотовщиков вселились в дом, надолго. Домника Григорьевна ставила им чай и ухаживала за ними, постоянно пропадал среди них сухой и резкий Лука Селестенников, и сухой голос его часто разносился по дому. Агафья старалась обо всех думать хорошо, и даже Гурий иногда своей осторожностью и манерой тереть слова возбуждал в ней любовь, но Лука Селестенников, и, особенно, его голос, удивительно раздражал ее.

Она вышла на стену; по реке плыли перья, она выходила каждый вечер, и на закате река приносила перья, они были разных цветов каждый день и иногда очень красивы. Агафья улыбнулась, прошла по стене до Девичьей башни и обратно до церкви Алексеевской и вернулась, среди бойниц трава уже засохла, она вернулась с засохшей травинкой, и все еще раздавался голос Луки Селестенникова, и главное, – никак и никогда не скажет, чего же он желает на земле и во что верует. Верует ли он в Бога? Едва ли.

VIII

С. П. Мезенцев был сластена, когда он, охваченный страхом, полез в камыши от сумасшедшего Измаила Буаразова, он, однако, имел смелость подумать, что конфеты и мед – сахару не было в стране – могут намокнуть, он их поднял высоко в руке. Он влез на островок, но по перешейку уже, по гати, раздался шлепающий топот, и он вынужден был, прыгая по кочкам, слезть с холмика, с которого он увидал теплые Мануфактуры, он сел на пенек, все погрузилось в тишину, и раздался голос Измаила.

С. П. Мезенцева пригревало, но он стучал зубами со страху. Он стал есть конфеты, банка меда отягощала его карман, он ее поставил на пень рядом с собой. Он съел одну конфету, и ему показалось тяжелей, он думал, что сможет с ним разговаривать, но он явно боялся. К липовому меду и конфетам устремились шмели, они жужжали, и вначале это было приятно, но затем быстро надоело, и к тому же Измаил вел совершенно непотребные разговоры. Измаил сказал:

– Я слышу, как он сопит. Я выеду и зарублю его, если бы я не боялся потопить в болоте моего коня.

– Надо поступать по закону.

– Это ли не закон – уничтожать ослепителей моего отца и полуубийц моего сына? Я не знаю, счастье отвернулось от Мануфактур. Может быть, это произошло оттого, что в день приезда… А есть такое поверие, что если в день приезда на новое место произойдет гроза и тогда надо поймать такую молнию, которая бы пересекала все небо, и сказать про счастье: «Вселись в меня». Меня настолько удивило здесь, что Кремль, я стоял и смотрел на Кремль и сказал, перепутав: «Вселись в Кремля». Ах, окаянные. – Он поймал овода, и милиционер сказал, что они даже пытаются сбирать сок с болотных цветов, потому что все кончилось, осень.

Измаил продолжал:

– Я должен поступать по закону своей сабли, милиционер.

Милиционер слез с коня, опутал его по островку. С. П. Мезенцев, пригретый на пне, дремал.

Измаил боялся ходить по кочкам, попробовал, но не осмелился:

– Он проворнее меня, убежит!

– Несомненно, – подтвердил милиционер.

Кочки зыбились. Камыши под водой были как вода. Милиционер, чтобы оттянуть Измаила на другое, сказал:

– Отличный конь, тысячу небось стоит.

– Он человек, а людей теперь запрещено продавать.

Милиционер устал и задремал на солнце, потому-то он и сказал, зевая:

– Известно, кто же продает людей?

– Сам я родился в Туркменистане, на границе Персии, и когда в Персии запруживают реку, чтобы нам мало попало воды.

– Мельников, что ли, там много?

– Дабы перевести воду на свои поля, – иногда жадность овладевает ими, или в горах мало воды, нам грозила опасность остаться совсем без воды и также без хлопка, мы оседлали коней, я был впереди, и побежали в набег, чтобы, так сказать, винтовками указать им смысл, я был еще не просвещен революцией и не уважал международные договоры. У меня был отличный конь. Мы по очереди пасли наше стадо, и я видал, как одна паршивая жеребица ожеребилась и жеребенок перепрыгнул через стадо, и так прыжок через мать он повторил несколько раз.

– Прыткий, – сказал милиционер.

– Я понял, что жеребенок не простой, и поменял на своего коня, сказав, что это в память моего первого набега, – и владелец паршивой кобылы согласился, удивленный достаточно. Жеребенок вырос и совершил много со мной революционных подвигов, он был со мной на империалистической войне, – и однажды в Карпатах я его потерял, в горах.

– Какого полка?

– Сорок второго самаркандского…

– Не приходилось встречать из этого полка. Значит, отважился ради коня от полка отлучиться.

– Я искал его, и ночью в горах я зашел к вдове. И так как все время я думал о коне, то, чтобы развлечься, я стал приставать к вдове, она мне и говорит: «Нехорошие у тебя мысли, что ты от коня идешь спасаться к женщине». Я настаивал и трижды отрекся от коня. Я полез к ней. Она играла моей плеткой. «Я забыла уже заниматься тем, что ты хочешь», – сказала она. Она вынула котел, и я увидел в нем голову своего коня. Она голодала и зарезала моего коня, и страсть так потрясла меня, что я ее не убил, а все-таки полез, и тогда конь из котла сказал ей: «Ударь его плеткой». Она ударила меня плетью и превратила в собаку. Она повесила плеть на потолок за матицу, я прыгал и не мог достать этой плети, она мне бросала остатки своего ужина, и я его ел, хотя мне и было противно, но во мне был собачий инстинкт. Вдове того же хотелось, и она разозлилась, что послушала конскую голову, она била меня палкой. Она была противна чрезвычайно, и я понял, почему она ломалась вечером, ей подольше хотелось почувствовать себя красавицей. В то время в горах появилось много волков. Волки истребляли стада. Я был злобен. Слух о моей злобе проник всюду. Пастухи попросили меня у хозяйки, дабы я был предводителем собак, которых пошлют истреблять волков. Хозяйка мстила мне еще и за то, что, сказав слово «забыла», она, действительно, забыла самое главное наслаждение нашей убогой красками жизни. Я истребил волков, так как чувствовал большое негодование и желал смерти. Волки валялись на поляне, куда мы их загнали. Пастухи пришли и стали спорить, чья собака уничтожила волков, ибо они, как и их собаки, струсили.

– Всегда так…

– Вот в том-то и дело, гражданин! Я поставил волков на ноги, – и тогда собаки пастухов разбежались. Пастухи сказали: «Он». Я пошел вперед. Они направились за мной. Я привел их в дом вдовы и указал им на плеть. Они подали мне плеть, и голова моего коня, валявшаяся у двери, сказала: «Ты много страдал, и тебя надо вознаградить, но я умер, так как, побуждаемый плотью, пошел искать в горы кобылицу, и волки задрали меня, и вдова нашла только мою голову, но она должна быть наказана, так как при ее некрасоте чересчур долго ломалась, отчего и произошли досадные недоразумения. Ударь ее плетью». Я ее ударил. Она превратилась в коня, которого ты видишь перед собой и который зовется «Жаным».

– Превосходно, – сказал милиционер, – но коли конский язык даже в Германии, где я просвещался, еще не известен, то со вдовой ты на каком языке изъяснялся, так как мне известно, что ты не понимаешь?..

– Я объяснялся знаками. – Измаил вскочил, ему показалось, что в камышах захохотали, он потряс саблей и закричал: «Вылазь, падаль, я покажу тебе не верить!» – и он разрубил шмеля на лету.

Измаил переменил разговор:

– Вот агитируют за храм, что же ты думаешь об этом?

– Я думаю, что Вавилов просто ищет хлебного места и не революционер. Что ж, это видно по тону, которым он разговаривает с нами. У меня мысль: не женить ли его на младшей [дочери] Колывана Петрова, он может оказаться работником, я к нему приглядываюсь. Рыхлый очень.

– Я так и знал, что Вавилов – предатель, я почувствовал это еще у Гуся-Богатыря. Не похитить ли мне жену для Мустафы, если уж к Кремлю повернулось счастье, – Агафью из Кремля? Пора уж действовать и жить по твердому закону.

– Зинаида лопнет со своими общественными стремлениями и вернется в наш дом, а мне не попасть в Германию, я забываюсь в работе, в службе, и ничего не выходит. Мы даже будем участвовать в драках, в «стенке», так как хотим приучить Колесникова к себе. Это редкая сила, и нам жалко отдавать ее Мануфактурам. Мы думаем с весны начать корчевать лес, и участок нами уже подсмотрен, и, если приучить Вавилова к корчеванию, у нас большие планы, у нас главное – Ложечников, вот бы нам кого прикарманить, – он человек культурный и великолепно, как я понимаю его, мог бы поставить дело. Около них кружок сведущих людей, которые прикарманили Зинаиду, черт их знает, что они могут выдумать, там можно собрать молодежь, они избегают Вавилова и работают среди своего цеха, в вавиловскую культработу Ложечников не вливается, и это самый показательный факт того, что Вавилов ни черта не стоит.

– Я здесь уже давно, я привык разбирать хороших людей, все у вас инструкции, а вот вам Дом узбека – послали нам узбеки учиться своих сынов, а чему вы научили моего сына? Как только он будет способен выдержать переезд, я положу его на седло на колени к его деду и уведу их под уздцы обратно в Самарканд.

IX

С. П. Мезенцев пригрелся на солнышке, задремал, ему снилось, что он решил утопиться и его радует, что вода в реке отличная, а не тина, как сейчас. Гудение аэроплана разбудило его. Он проснулся. Шмель, осатанелый от жажды меда, носился мимо рук. С. П. Мезенцев схватил его и смотрел на заржавелую воду с росинками, шмель выскальзывал, С. П. Мезенцеву стало скучно, это заняло довольно много времени, и шмель норовил его укусить. Он ему воткнул в зад соломинку, тот взмахнул, метнулся и взвился над камышами. Монотонный голос Измаила прервался, затем раздался хохот, и С. П. Мезенцев услышал развеселый хохот милиционера и голос Измаила:

– Я тебя узнаю – это может сделать только Сережка Мезенцев, и разве ему поднять моего мальчика на вилы, он шмеля только поднять и опозорить может. С. П. Мезенцев, ты там, в камышах?

– Я, – ответил С. П. Мезенцев, несясь, визжа и ругаясь, по кочкам.

Милиционер стоял, хохоча.

– Я узнал тебя еще и потому, что только ты можешь пугаться так погони, и не чувствуя за собой вины.

– Напрасно я не дослушал рассказа, но что же будет дальше и как тебе, если кто и взмахнет плетью?

– Я кобылу свою не бил ни разу!

С. П. Мезенцев приобрел сразу двух друзей. Он шел и рассказывал им о том, что, возможно, Вавилов сын офицера, нам всем в интересах уничтожить его. Мы должны только объединиться. Измаил быстро впал в мрачность свою обычную, он не поддерживал разговора, и С. П. Мезенцев быстро от них отстал, милиционер вспомнил, что они не догнали капитана Тизенгаузена, потому спешить некуда. (…)

Глава восьмая

I

Так С. П. Мезенцев вернул себе утерянную было самоуверенность и довольство. Вавилов пришел усталый, подготовляя митинг, на котором и сам собирался участвовать, второй митинг, он думал, что на первом ему помешали какие-то превосходящие условия, он был свидетелем, как архитектор, шедший с ним рядом и уже пришедший в волнение оттого, что это – левый поступок, – ужасны эти интеллигенты, восхищающиеся всем левым, – взять под клуб церковь, он заглядывал, казалось, всем в глаза, и завтра он будет восхищаться самым гадким, подумал Вавилов, и все-таки не мог отделаться от архитектора, и ему было приятно, что он проводил его и сказал, что Груша ему кланяется, черт его знает, какими он гадостями наслаждается и куда прет.

Они увидели в Мануфактурах в окне универмага, недавно открытого по требованию ткачих, чем архитектор тоже не преминул восхититься, как стоял младший из «пяти-петров», и два брата были с ним. Младшего готовили, видимо, к свадьбе, ему выбирали рубашку. Старший брат хотел попестрее, а младший – поинтеллигентнее, невеста – ей было все равно, она смотрела довольно тупо – деревенская, и взяли ее, как корову, за вымя, вымя у нее действительно было огромное. Очередь и старуха в очереди возмущались, что задерживают, приказчик всячески старался.

– Белые рубашки покупают только мастера, – сказал приказчик.

Они остановились на белой. Они долго выбирали галстук, каждый галстук примеряли, завязывали, продавец становился к зеркалу, накидывал на себя галстук, рубашку. Они совсем было отошли, но продавец, вошедший в раж и, видимо, чрезвычайно уважавший «пять-петров», воскликнул:

– А прибор у вас есть?

Тяжелое недоумение отразилось на лицах их.

– Какой прибор?

Приказчик вытащил запонки. Они примеряли и вынимали.

– А задняя запонка? – всполошился продавец.

Стали выбирать заднюю и выбрали красную. Продавец писал, упаренно вытирая пот, чек, они направились в кассу. Архитектор восхитился:

– Видите, начали с запонки, но красной, обратите внимание, – красной, а кончат красными автомобилями и двухэтажным домком с черепичной красной крышей.

Спор и восхищения С. П. Мезенцева, рассказавшего свое замечательное происшествие со шмелем, отвлекали внимание Вавилова, в клубе было неимоверно холодно по вечерам, ремонт производился зря – высыпали сто одиннадцать пудов песку в подвалы, а ручейки все стремились, и ничего: по подвалам можно было только разъезжать на плоту, начались дожди.

– Как же вы раньше сидели? – спросил Вавилов у сторожа.

– А так и сидели, что в шубах, – ответил тот меланхолически.

– Пришли парни – те, которых Вавилов тщетно желал привлечь в спортивный кружок. Вавилов уговаривал и прельщал их многим; на фабрике процветал только один футбол, и потому что это превратилось в азартную игру. Вавилов не хотел их упрекать и притворился спящим.

Они говорили, что скоро упадет снег, так как есть уже холодные росы и предвидятся заморозки, и они попробовали купаться, но вода дико холодная. С. П. Мезенцев подтвердил, что вода холодна. М. Колесников понимал, зачем они пришли, и ломался. Один из парней сказал:

– Мы тебя ждали семь лет, Милитон, а ты ломаешься.

– Вот покажите, как вы в мое отсутствие научились играть, кроме как на кулачки и футбол, и тогда я пойду драться.

Один из парней сказал:

– Бей в грудь, вот моя новая игра, а затем я тебя ударю, ты думаешь, у нас грудь слаба и на тебе одном поедем. Нам надо начинать.

М. Колесников привстал, но С. П. Мезенцев прервал их:

– Нет, плохая игра, давайте лучше сыграем в двадцать одно.

С. П. Мезенцев сказал, что так как нет ни у кого денег, то будут играть так: вы пойдете за мной целый день и будете отвечать на те вопросы, которые вам будет задавать М. Колесников. Он знал, что никаких вопросов задавать Милитон не может. Он был доволен своей силой и мог спрашивать:

– Отчего это у меня в животе бурчит сегодня и отчего это я такой ленивый?

С. П. Мезенцев рассчитывал их обыграть и так провести по поселку, чтобы вознаградить себя за поражение от Измаила.

Милитон Колесников положил ножницы в карман и так заинтересовался и даже ногтей не остриг.

Они начали играть, все это раздражало Вавилова, но он понимал, что сделать он ничего не может, и бессилие это угнетало его. С. П. Мезенцев сиял, у него были какие-то планы. Вавилов увлекся и стал смотреть на игру, забыв и учение.

Парни начали проигрывать.

С. П. Мезенцев несомненно был шулером, но Вавилов понимал, что ему его не поймать, и С. П. Мезенцев, понимая, что он следит, играл ловко. Карты мелькали у него в руках. Вавилов боялся, что здесь опять будет глупая история, вроде той, которую так удачно распутала Зинаида, а эту он распутает сам. Он привстал.

Он следил за концом игры и за тем, что же придумает С. П. Мезенцев, самый хитрый и ловкий из всех «четырех думающих» и самый ехидный его враг. Он желал также защитить парней. Они покраснели, хорошие парни. Один из них сказал М. Колесникову:

– А мы тут думали, что умер ты, Милитон.

– Умерли мы с ним в один день! – воскликнул С. П. Мезенцев. – Умерли и вспомнили мы с ним, что не побывали на родине, и попросились мы обратно, но бог и говорит: «Как же вас пустить, тогда все покойники попросятся». А я ему и говорю: «Не попросятся». Бог мне и отвечает: «Изобретай такой способ». Вот мы и подковали своих коней подковами, в обратную, чем обычно, сторону и поскакали. Слышат покойнички топот и восклицают: «Так, значит, с этого места выпускают», – и кинулись они к воротам, а там видят: «Нет, это к нам».

Парни были обыграны. М. Колесников встал. Вавилов устремился за ними.

– Работай, пиши, – сказал ему С. П. Мезенцев, – мы твоего счастья разрушать не будем.

Но пока они играли, новая мысль блеснула у Вавилова, и он молча пошел за ними. С. П. Мезенцев, видимо, был сконфужен его присутствием и озадаченно не знал и не исполнял того плана, для которого он приготовлял и обыгрывал парней.

– К Ужге, к Ужге! – закричал С. П. Мезенцев.

М. Колесников послушно шел.

С. П. Мезенцев остановился на берегу и воскликнул:

– А вот, Милитон, не был ты еще с ними в реке и не спрашивал там.

Он сам рассчитывал, зная, что Вавилов боится воды и ненавидит его, но не рассчитывал своего сегодняшнего обстоятельства и того, что он боится воды, и ему действительно трудно было лезть в воду. М. Колесников уже шагнул, новая мысль осенила С. П. Мезенцева, он воскликнул:

– Да ты их спроси, Милитон, насчет ножниц.

М. Колесников вытащил ножницы и, тупо смотря на них, спросил парней:

– Когда мне, ребята, удобно обрезать ногти?

Они ответили со смехом, что когда угодно. Он раскрыл ножницы и стал медленно остригать ногти. Вода была холодная.

С. П. Мезенцев, очевидно, зная отлично все броды, вывел парней и Милитона к родникам.

Они были ниже его ростом значительно и быстро замерзли. Они посинели. Они стояли бодро. Пицкус и П. Лясных заливались смехом. Парни вначале стояли поодиночке, а затем стали смыкаться друг с другом. Лица их приобрели грифельный цвет. Один из них наконец не выдержал и упал. М. Колесников сказал:

– А еще драться при мне хотел!

Он вышел на берег и пошел быстро. Все торопились за ним. Парень упавший и тот опешил. М. Колесников чувствовал себя героем.

Они шли по шоссе. Вавилов тоже шел. Они увидали угольные ямы и избушки, мимо которых он гнал волка. Они пересекли шоссе.

У кузнецов было много работы, так как мужики везли хлеб с возвышенности на мельницу при Мануфактурах и при проезде сделали кузнецам работы. Скрипели телеги. Великаны-кузнецы и угольщики рады были посмеяться. Они смотрели на дорогу.

М. Колесников пришел к ним, потому что рассчитывал встретить здесь Е. Бурундука. Измаил их остановил и сказал, что едет с ними к кузнецам, где, по слухам, как ему сказали мужики, Е. Бурундук покупал в слободе водку и мед для кузнецов. Он всем рассказывает, что сегодня он все-таки добился у сына, кто же его запорол, и тот сказал по секрету, так как не желает это дело выводить на суд, иначе плохо отразится на его карьере. Дымящиеся кучи угольщиков похожи на вулканы. М. Колесников который день искал свою жену Зинаиду, чтобы сказать ей слова, но не заставал. Он желал прославиться. Он шагал быстро. К нему присоединялись. Пар шел от шагавших. Великаны размахивали молотами и кричали:

– Дешево куем, дешево!

Они увидали водку и мед на столе. Измаил спросил, где же принесший мед. Кузнецы сказали, что убежал в лес за странной птицей, удода решил убить, – красивое, видишь ли, оперение. Е. Бурундук сошел с ума. Один из парней, тот, который упал, показал финку и сказал, что если не дадут выпить, плохо будет. Один из великанов пригласил их пить чай. Все было сильно красиво. В избушке-землянке было темно. Великан поставил мед на горн и принес ковш. Он вытащил скамейку.

Вавилов сидел и не пошел пить чай, и ему было странно, что великаны его так уговаривают. Он уставил для гостей скамейку и выплеснул на нее мед, они сели истово, сразу. Великаны хохотали, бежали угольщики, и великан сказал:

– Он мне хотел, видишь ли, финкой грозить.

Они пытались оторваться, но на всех были праздничные штаны. М. Колесников и опрятный С. П. Мезенцев были встревожены. Великаны ушли. Опять загрохотали их молоты. Парни кричали, что кузнецы здорово научились играть, не в пример С. П. Мезенцеву. Они все перессорились. Вавилов взял тот же ковш, набрал в него кипятку и плеснул на лавку. Он некоторых ошпарил, но парни готовы были терпеть, они требовали сразу. Вавилов плеснул, он понял, что ему сразу же лучше убраться, пока на него не успели обидеться. Он убежал. М. Колесников выбежал за ним. Стояли у дверей избушки кузнецы и великаны-угольщики и хохотали. С. П. Мезенцев остановился и сказал:

– Вот я чего не понимаю: почему это советская власть обидела кузнеца и поставила в герб молот, а забыла наковальню и щипцы.

– Потому что наковальня – ерунда, – сказал молотобоец.

– Вот именно, а щипцы? Изобрести молот не беда, вот и дятел владеет молотом, а вот щипцы – это рука.

– Наковальня поддает и звенит, и, кроме того, на ней гнут.

Они начали кричать друг на друга и наконец тот кузнец, который умело так защищал наковальню, сказал:

– Вы лентяи и держите, сказали, меня из жалости.

Они подрались, спор разгорался, они лихо дрались, сверкали развороченные избушки, прибежали угольщики, драка разгоралась, они вступились за родственников.

II

Вавилов решил зайти к рабкорам, чтобы они его поддержали в работе по занятию церкви. Рабкоры ему не понравились, они ребята молодые, но страшно самоуверенные. Они согласились поддержать его кампанию при условии, если и он свою компанию разгонит – они явно намекали на «четырех думающих», – что они сами, будучи не ангелы, – Вавилову всё казалось странным. Ясно, здесь, как и всюду, ему казалась какая-то рука.

Они стали говорить о происхождении какого-то рабочего, который был из кремлевской мелкой буржуазии, и в этом Вавилов рассмотрел намек на то, что он тоже того же происхождения. Они хорошие ребята, и ему зря мерещится его происхождение и все, что связано с этим; но тут дело вовсе не в этом, и это легко можно было опровергнуть.

Он опять чем-то сбился с пути, и, правда, они обещали ему поддержку. Но дело, поскольку оно уже тронуто, появится в стенной газете и в том органе, что переходит уже в уездную газету, и этому придавали много значения, [рабкорам] просто было некогда, они превращались в заправских уездных журналистов, и затем, чем черт не шутит, если пройдет рационализация и удастся поднять производство и выстроить еще пары три фабрик и поднять производство хлопка, то и до губернского или областного центра им тогда недалеко.

Они очень довольны, и вот к этим-то довольным людям, понял Вавилов, ему нет доступа. Он услышал, что раньше его на полчаса сюда приходила Зинаида, которая просила от имени укома и даже обещала написать статью. Вот пишет почти неграмотная ткачиха, и все дело в том, что надо иметь смелость, а он сам, Вавилов, ведает просвещением масс, а статей не пишет.

Парни разговаривали значительно снисходительнее, чем раньше. Зинаида рассказала многие данные, собранные, когда ходила прорабатывать вопрос о церкви в уборные цехов.

Надо приготовить лозунг.

Он стал клеить, и ему не работалось, он вспомнил опять Зинаиду и то, что она всегда успевает и вперед и лучше сделать, чем он, а он, мужчина, умеет только обтачивать сучки, и хуже всего, что ему пришла в голову мысль, что он должен обточить сучок пятый, и обточить немедленно. Он видел военные сны, видел – людям рубят ноги, и они лезут, теперь уже ясно он видел всегда, что рубят им ноги на березах.

Он направился к архитектору А. Е. Колпинскому. Тот горячо обсуждал вопрос о ремонте церкви; у него сидел Трифон Селестенников, который ездил к отцу и хотел бы, чтобы тот поговорил с инженерами-иностранцами о рационализации, а тот устраивает кооперацию с сомнительными плотовщиками, и что у него на уме, понять невозможно. Он устал и прокатился на коне, который принадлежал И. П. Лопте. Что Вавилов так долго не катался, коняшка отличный, хотя и не верховой, у него кровь молодеет.

Вавилов категорически отказался, сказав, что во все время работы он не имел возможности отдохнуть и купил было коня, когда скучал и работал на Мануфактурах, но конь заболел от стояния в конюшне, настолько дело было развито и столько было заседаний. Он вспомнил, как он заступился за «пять-петров»: он молчал.

Архитектор был подвыпивши, Т. Селестенников слушал его внимательно. Вавилов посматривал на Грушу довольно внимательно, и она от него не отворачивалась. Архитектор А. Е. Колпинский подвыпил. Груша после того, как Вавилов придумал историю с церковью, почувствовала к нему внимание, и стала этому чувству поддаваться, и старалась идти по нему скорей до конца. Поэтому она даже не оттолкнула коленку Вавилова, а сама прижалась.

Архитектор А. Е. Колпинский смотрел на все это со странным наслаждением, он и тут пытался восхищаться чем-то. Архитектор спросил у инженера Т. Селестенникова, который отказался в тот день от отца и пытался напиться, он слышал, что это помогает, но это не помогало. Он любил отца, и тот любил его. И так еще не случалось никогда, чтобы отец не пытался объяснить сыну причины и что тут выплыли новые, чрезвычайно тревожные обстоятельства. Он знал, что отец не любит врать и что это, возможно, его и тревожило, но помочь он этому никак не мог, так как был занят по горло. Архитектор слушал [его] восклицания и пил рюмку за рюмкой и, видя, что колени рыжего движутся, сказал: «Поди ты туда же». Тот сказал спокойно: