Текст книги "Избранные произведения. Том 2"
Автор книги: Всеволод Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 42 страниц)
Скоба, о которой говорил Пархоменко, упиралась острием в станцию Мирополь, тянулась вдоль реки Случ до Новоград-Волынска, здесь загибалась и шла от Новоград-Волынска вдоль линии железной дороги до Коростеня. Возле Коростеня скоба опять загибалась и тянулась теперь вдоль реки Уж. Позиция, как со стороны природных условий, так и со стороны технических, была очень удачная и мощная. Реки, холмы, перелески позволяли быстро укрепляться. Линия железной дороги, протянувшаяся между реками Случ и Уж, помогала переброске частей и вооружения. От империалистической войны в этих местах остались крепкие позиции, которые были особенно мощны около Новоград-Волынска.
Кроме этих укрепленных позиций, настроению белополяков помогло и то, что с 16 июня все атаки Конармии внезапно прекратились. Среди панов распространился слух, что Конармия исчерпала свои наступательные возможности.
Опираясь на все эти благоприятные обстоятельства, белопольский генерал Ромер издал приказ, в котором говорил, что 20 июня должно начаться генеральное наступление по всему фронту на противника и что отныне всякое отступление будет преследоваться и наказываться по законам военного времени.
Однако отступление продолжалось. Станции, поезда, проселочные дороги, все попрежнему было переполнено отступающими. Проселками и шоссе тянулись бесчисленные обозы с какими-то бумагами, имуществом, чемоданами. Это были различные охраны, панские и петлюровские учреждения из Киева, помещичьи семьи и чиновники. Немало было и духовенства. Все люди, сопровождающие и понукающие обозы, ненавидели войска, которые, боясь обхода флангов со стороны красных, тянулись к железнодорожной магистрали, захватывали вагоны в надежде откатиться подальше. Но надежды были малы: во-первых, не хватало угля, и паровозы топили топливом «с корнем», то есть поваленными соснами и дубами, а во-вторых, все железнодорожники пользовались малейшей возможностью, чтобы бросить поезд и убежать к большевикам.
И в подводах ехать было несладко. Украинцы-крестьяне окрестных деревень встречали отступающих мрачно. В оврагах прятались партизаны, и двигаться можно было только днем. Не было ни телеграфного, ни телефонного сообщения, – и вообще почты не было!
Часть пути от Житомира все начальство контрразведки, вместе с Барнацким, Штраубом и Ривеленом, ехало на подводах. Ехали сумрачные, спать ложились в хатах на полу, где мучили клопы и блохи; на дворе спать, несмотря на охрану, было небезопасно. И вдобавок еще этот ужасный старик Ривелен! По ночам он долго не засыпал, кашлял, сморкался, чесался и затем, вслух, вспоминал все проступки и «идиотство» Штрауба и Барнацкого! Не организовать заговор среди юго-западного фронта, или, вернее сказать, провалить такое удачное предприятие! Сколько вложено в это дело усилий, сколько погибло людей, а почему? Почему погибли полновесные американские доллары, почему?
– Если вы уверены, что долларами все можно сделать, – говорил с ожесточением Штрауб, – остановите это постыдное отступление поляков!
– Я?! Я только что начал заниматься европейскими делами, а вам эти воды давно знакомы. Вы сколько уже лет плаваете по ним? Правда, не всегда удачно, но это, повторяю, до поры до времени. Американцы впредь будут мешать вам ошибаться.
– Давно пора, – сказал Барнацкий. – И я уверен, что если б вы пораньше вмешались в наши житомирские занятия, Ривелен, все было бы по-другому. А то получилось, что Штрауб обманул нас: обещал явки среди большевиков, мы послали людей… люди либо не вернулись, либо вернулись ни с чем.
И, полувопросительно глядя на Ривелена, он переспросил:
– Обманул?!
Ривелен молчал. Достав из кармана широких, починенных разноцветными заплатами, шаровар березовую тавлинку с нюхательным табаком, он понюхал, с аппетитом чихнул и сказал:
– Хорош табачок.
– Штрауб вас не обманывает, вы сами обманываетесь, – проговорила Вера Николаевна. – Это, впрочем, не редкость. Люди то и делают, что обманываются.
– Именно, именно, – подтвердил Ривелен. – Но если господин Штрауб еще раз и глубоко подумает, он не обманется.
– Я то же думаю, – сказала Вера Николаевна и неизвестно чему засмеялась.
Где-то, возле крошечной железнодорожной станции у Ровно, Ривелен поймал, наконец, фронтовую аппаратную и связался по телефону с Варшавой. Варшава приказала дать контрразведчикам вагон. Пока выбрасывали из какого-то классного вагона наполнявшие его чемоданы, перины, картины и люстры, а затем грузили имущество контрразведчиков и «учебные материалы» школы подрывников, Барнацкого вызвали к аппарату. Штрауб ждал, что позовут и его. Но он не понадобился.
Барнацкий возвратился из аппаратной веселым.
– Не знаю, – сказал он с хохотом, – то ли я оказался дураком, то ли высшее командование у нас дурацкое, но мне приказали сдать дела Ривелену, а самому формировать «Шляхту смерти» в качестве большой кавалерийской части. Не мне судить, господа, какой я контрразведчик, но кавалерист я умелый и дрался немало. Я учился кавалерийскому делу во Франции. Я несу традиции Наполеона!..
Штрауб поглядел на его гладкое лицо, что всегда казалось хитрым и подлым в высшей степени, и сказал:
– А на кого останется школа подрывников? Почему меня не вызывают к аппарату? Вера Николаевна говорила с Варшавой?
Барнацкий ответил только одно:
– Подумайте, формировать кавалерийские части в такие минуты! Сколько предварительно дезертиров мне придется перебить!..
Ротмистр исчез. Штрауб в недоумении ходил по шпалам, стараясь, чтоб рассеяться, ступать через одну. У встречного канцеляриста он спросил, где мистер Ривелен. Тот сощурил глаза, улыбнулся и взглянул ему за спину. Штрауб обернулся:
– Да, я как ваша тень, – сказал тихо Ривелен. – Только что беседовал с Верой Николаевной. Весьма умная дама. Она одобряет ваши предположения.
– Какие? – спросил Штрауб, у которого не было никаких предположений. – В каком смысле?
– В том смысле, что иначе жить нельзя. В Америке люди деловые. Я – представитель Америки. И как деловому человеку мне глубоко противно постоянно слышать о деле, но дела не видеть. Это может плохо кончиться и для меня и для вас, к сожалению.
– Для меня, пожалуй, к большему сожалению?
Ривелен молча указал на паровоз, который гудком приглашал пассажиров. Поезд отошел.
За водокачкой увидели санитарную повозку. Врач бинтовал руку раненому. Санитары несли еще нескольких. Поезд медленно пошел через деревянный мост, наполовину сгоревший, а наполовину взорванный. Рядом, на быстрой и мутной от дождей реке, саперы заканчивали сборку понтонного моста. Ривелен сказал:
– Партизаны взорвали. И, что хуже всего, на Западной Украине показались тоже партизаны. Русских ждут там. Нужно пресечь эти ожидания, Штрауб. Варшава и наш посол одобряют ваш план. Я тоже думаю об этом, а затем мы оба пойдем к аппарату.
– Есть у вас сигарета? – спросила Вера Николаевна. – К аппарату, пожалуй, пойду я.
– Превосходно! Но вы все же продолжайте обдумывать, Штрауб.
Штрауб и продолжал, тем более что ни Вера Николаевна, думавшая за него, ни движение поезда не мешало думать: за два дня поезд взял не более пятидесяти километров. А затем он совсем замедлил ход, и возле шлагбаума, у шоссе, пересекавшего железнодорожную линию, состав загнали в тупик. Ривелен отправился браниться на станцию. Пока он ходил, паровоз увели совсем. «Вот тебе и всесильная Америка!» – не без злорадства подумал Штрауб, глядя на разозленное лицо Ривелена, который вернулся ни с чем.
– Впрочем, вам заботиться о вагоне нечего, – со скрытым злорадством сказал Ривелен. – Вы отсюда можете отправиться. Через час я сообщу вам все необходимое. – И он обратился к Вере Николаевне: – Я вас провожу на станцию. Варшава готова для разговора.
– Но Варшава не может достать нам паровоза? – спросил Штрауб.
Ривелен, все в той же крестьянской одежде, помог Вере Николаевне спрыгнуть с высокой подножки вагона. Они ушли на станцию, а Штрауб решил погулять по шоссе. В один карман он положил гранату, в другой – револьвер и отправился.
Вечер был сух и ветрен. Взошла луна. Через мост, направляясь к шлагбауму, переходил нескончаемый обоз с кирпичом и щебнем для строящихся укреплений. Возчики спустились к речке и стали пить воду пригоршнями. На шоссе послышался стук мотора.
Три офицера с револьверами выбежали к мосту и стали махать на крестьян руками, чтоб обоз сворачивал. Шоссе было узко, канавы по обочинам его глубоки и грязны. Возчики медлили. Тогда старший офицер приказал столкнуть обоз в канаву. Крестьяне что-то забормотали.
Подошел обозный – польский солдат – и начал бранить крестьян, а затем бросился рубить постромки. Возы с глухим бульканьем опрокидывались в канавы.
Две длинные сильные машины поровнялись со Штраубом. Воз застрял на шоссе, и машины задержались. На заднем сиденье второй машины Штрауб узнал знакомое лицо – усталое, с мохнатыми бровями. Штрауб откозырял и оказал:
– Здравствуйте, господин Фольгенгайн! Не узнаете? Напоминаю: Перемышль, гостиница, доктор Иодко. И еще: Ковно, гостиница, доктор Иодко…
– Я вас узнал, – сказал Пилсудский. – Здравствуйте. Дожди как будто прекратились? Теперь красным конец!
Машины осторожно перекатились через мост и, погудев у шлагбаума, ринулись дальше по шоссе, – но только не в сторону красных, a от красных. «Значит, дожди еще не прекратились?» – подумал Штрауб с ехидством.
Штрауб вернулся в вагон. Немного погодя возвратились Ривелен и Вера Николаевна. Ривелен сказал, что сейчас мимо станции проехали командующий фронтом Рыдз-Смиглы, Петлюра и Пилсудский. И Штрауб, глядя на его холодное и сухое лицо, подумал: «Вот с ними-то ты и говорил. И Вера Николаевна с ними говорила. А мне Пилсудский ничего не пожелал сказать. Скверно!» Вслух же он сказал:
– Не хочешь ли ты прогуляться, Верочка? Ночь хороша.
– Сейчас, уложу чемодан. В общем нам можно идти на станцию.
И они пошли на станцию. Далеко впереди два канцеляриста несли их чемоданы. Через шоссе шумел лес, и возле своих возов приглушенно ругались крестьяне. Вера Николаевна, прислушиваясь к их голосам, сказала:
– Поляки совершенно не умеют обращаться с крестьянами. Крестьяне озлоблены. Вон в той деревне за лесом крестьянка заперла в погреб офицера, который зашел к ней что-то купить. Она держала его там несколько дней без еды, пока тот не умер. И крестьяне деревни, несмотря на тщательные розыски и расспросы, так и не выдали своей землячки. Звери!
– Поэтому ты находишь, что нам лучше уехать в Россию? – спросил Штрауб.
– А ты не находишь?
– Смотря по тому, что мне там делать.
– Разговаривать с Троцким и Тухачевским, – оказала она, отчетливо выговаривая слова «Троцкий» и «Тухачевский». – Я нахожу… то есть мы оба находим, что нам уже не нужны третьи лица вроде Быкова. Пора уже обойтись и без посредников.
– Да, мы правы.
– Мы правы, дорогой.
– Ривелен тоже с нами?
– Нам его пути неизвестны. – Она, явно подражая тихому смеху Ривелена, продолжала: – Ха-ха… Как пути судьбы… ха-ха!
– Не очень у тебя веселый смех.
– Кто ж весело смеется над судьбой?
– Удачники смеются. И превесело.
– Когда мы будем удачниками, тогда и похохочем превесело. А пока нас бьют. Не знаю, как тебе, Штрауб, а мне не нравится, когда меня бьют.
– Даже когда американскими долларами?
Из всех ударов это самый легкий. Но они так редки, Штрауб, и так обманчивы. А, главное, так требовательны. Вот ты увидишь.
– Я уже вижу.
– Не все, Штрауб, не все!
– Вижу и то, что не все вижу.
– Все увидишь, Штрауб, все!
– Жду с нетерпением.
Глава двадцать перваяКак мы уже говорили, сильно укрепленная река Случ была южным острием той большой белопольской скобы, которая впилась в советскую землю и направлена была против Конармии. Против этой скобы восемь дней длились упорные бои. Паны дрались отчаянно.
В начале боев Конармия пыталась пробиться на севере к Коростеню, но маневрам мешали густые леса и топкие болота, совершенно непроходимые после частых дождей. Тогда перенесли операции на юг, с намерением форсировать реку Случ, а затем уже ударом по северу захватить Новоград-Волынск.
3-я бригада 14-й дивизии уперлась в реку Случ и никак не могла форсировать ее. Узнав, что в бригаде много донских казаков, паны, издеваясь, кричали из-за реки в рупоры:
– Эй, ходи сюда, казак! Советская власть ничего тебе, кроме лаптей, не даст!
Донцы отвечали:
– Лапти, да свои! А у тебя один сапог, да и тот антантов!
Пархоменко, приехав в 3-ю, услышал эту перебранку.
– Что это значит? – спросил он Моисеева, комбрига-3.
Моисеев, сутулый, с темным лицом и добрыми глазами, похудел за дни боев и потерял голос. Сипя, он ответил:
– Запрещаю, товарищ начдив, но удержу нет.
– Это значит, – сказал Пархоменко, – что пан забывает о панике. Надо ему напомнить. Командование приказало вам форсировать Случ. Почему вместо форсирования ваши бойцы, товарищ комбриг, христосуются с панами? Когда форсируете реку?
– Весь день гремит со стороны пана канонада, – ответил, смущенно трепля коня по гриве, Моисеев. – А наши орудия, по малочисленности, не могут произвести сокрушения…
– Не можешь сокрушить артиллерией, сокруши хитростью. Казаки не только глаза, но и ловкость армии. Возьмите своих донцов, попробуем испытать их хитрость.
Пархоменко, Колоколов, Бондарь и Моисеев в сопровождении донцов медленно ехали вдоль берега реки. Они часто останавливались, молча смотрели на реку. В одном месте течение образовывало дугу, выгиб которой был направлен в их сторону. Донцы позади оживленно заговорили. Пархоменко, прислушавшись к их словам, остановил коня.
– Почему сюда паны бросают больше всего снарядов? – спросил он. – Смотрите, как лес поврежден, а берег изрыли, как кабаны.
– Ширина реки – пятьдесят сажен, берега в высоких кустарниках, ну и опасаются, как бы мы не попробовали здесь форсировать.
– А пробовали?
– Ничего не выходит, товарищ комдив. Переправное место, особо мощное… вглядитесь-ка!
Метрах в ста – полтораста, по ту сторону реки, у берега, Пархоменко разглядел в бинокль пригнувшийся караул легионеров, а подальше от него лежали широкие окопы и полукруглые бетонные укрепления с пулеметными точками.
– Этот самый караул и есть ихние главные глаза. Чуть что – бьет всем, чем может. Винтовка, пулемет, легкое орудие у него рядом.
– Глаза? – Пархоменко повернулся к донцам. – Думаю, у казака супротив пана глаза лучше?
– Куда! – отозвался один из донцов.
– Я тоже думаю: куда им! – И Пархоменко обратился к Моисееву: – Сколько вы силы сосредоточили на данном пункте, товарищ комбриг?
– Полк, товарищ комдив.
– Подтяните сюда остальные ваши силы. Что нам на панские глаза ссылаться, попробуем свои. Вызовите добровольцев и будем смотреть, как они снимут караул. Снимут?
Моисеев подумал и сказал:
– В вашем присутствии, товарищ начдив, снимут. Если они – глаза армии, то вы – сердце…
– Хватанул! Сердце армии – партия, любовь к советскому народу и к своей свободе… впрочем, пора начинать.
День был горячий, ветреный, безоблачный. Не верилось, что недавно еще бушевали дожди и ходили темные низкие тучи. В сосновой роще пахло смолой, шуршала хвоя под копытами. Полк ждал приказа.
Поровнялись с первым эскадроном. Моисеев шепотом спросил:
– Вы, товарищ начдив, обратитесь? Или вы, товарищ комиссар?
– Начинай ты, как командир, – сказал Фома Бондарь. – Только не длинно; однако и о международном положении не забудь.
Комбриг-3 удивленно поднял брови: «Нам ли забыть?» – и, откинув назад плечи, подняв голову, стараясь говорить без сиплости, он громко сказал:
– Товарищи конноармейцы, казаки, рабочие и крестьяне! По ту сторону реки Случ укрепления Антанты. Вы видели караул противника? Он нам мешает форсировать реку. Казаки! Рабочие! Крестьяне! Неужели мы не сможем неслышно снять караула Антанты? Неужели не насыплем перцу на хвост американским, французским и другим империалистам, интервентам и захватчикам, нанявшим польского пана?.. Желающие – два шага вперед!
Весь эскадрон сделал два шага вперед.
Пархоменко, смеясь, оказал:
– Вот потому вы и не могли раньше форсировать реки, что стремились выйти всем эскадроном. А надо не больше двух добровольцев. Но от этих я требую такие особенности. Плавать умей тихо, не плещись. Значит, желательно, чтоб были рыбаки. Раз. Надо, чтоб по траве умели красться. А кто лучше пастуха умеет красться? Конокрады разве. Ну, конокрадов мы в армии не держим. Стало быть, нужны нам пастухи. Два. А третье, чтоб были люди смелые. Тут уж любого из эскадрона бери. Прошу выступить.
Вышло три группы по нескольку человек.
– Кто они?
Моисеев, откашлявшись, сказал:
– Ребята ничего, сходные. Которые влево – партийцы, шахтеры. Рядом с ними – комсомольцы с Донца и с Харьковщины, селяне. Те, вправо, – из казаков, через Дон с Ворошиловым шли, бились у Царицына, Сталина знают, люди испытанные.
Пархоменко внимательно оглядел группы:
– Кому же отдать предпочтение?
И он отъехал в сторону, размышляя вслух:
– Вправо которые, казаки, люди пожилые, подвигами сытые. Они пускай пока на подвиги других полюбуются. Но на чьи? На шахтерские? Шахтеры рядом с ними бились. Я думаю, что им, обоим, следует на детей своих полюбоваться, на молодежь, на комсомольцев. Как ты думаешь, товарищ Бондарь, поддержим мы полковую комсомольскую организацию, если на такое опасное дело комсомольцев пошлем?
– Комсомольцам будет полезно. Я одобряю вашу мысль, товарищ комдив.
– Выберите же комсомольцев, товарищ комбриг.
Моисеев, указывая на розового высокого парня с короткими красными губами и квадратным подбородком, сказал:
– Кирпичников, Данило.
Второй, веснушчатый комсомолец был еще выше и широкоплечее первого. Боясь, что его не выберут, он стоял весь багровый и стал еще багровее, когда комбриг назвал его фамилию:
– Антон Снятых!
– Снятых? – сказал Пархоменко улыбаясь. – Фамилия подходящая. Караул снимешь?
– Мы и рыбаками и пастухами были… – сказал торопливо Снятых. – …что нам не снять!
– Опиши, как вы его снимете.
– Да мы разденемся…
– Ну, разделись. Дальше?
– Ну, разделись, взяли винтовки и, чтоб посходней, в одних шароварах, плывем…
– Переплыли. Дальше?
– Дальше мы идем по-над берегом. Караул стоит на крутом берегу: ему всего полотна реки не видно, он видит только наш берег, кустарники…
Второй доброволец, перебивая, сказал:
– Ему, товарищ начдив, важно, что на нашем берегу подразделения не показалось, а отдельного бойца, который плывет, он надеется пулей уничтожить.
– Ну, прошли вы по-над берегом…
– А дальше, товарищ начдив, луг. Трава высокая, видишь? И не окошена. Мы – ползем. Подползли. Кинулись мы…
Антон Снятых сжал руки и побагровел. Он взглянул на стоявшего рядом товарища, который тоже побагровел от напряжения. «Да, плохо будет пану!» – подумал, глядя на добровольцев, Пархоменко. И сказал:
– Я думаю – не пикнут?
– Где пикнуть?! – ответили в голос добровольцы.
– Одобряю. Но только одно вы забыли, товарищи. Раньше, чем кинетесь на караул, перережьте провод, который от караула в окопы ведет. Это – главное. В окопах будут – жара! – дремать и думать, что мы здесь тоже дремлем, а что караул их не спит и телефон от него действует. Повторите, что вам предстоит делать.
Добровольцы повторили. Пархоменко посмотрел на Моисеева. Тот сказал:
– Вперед, и помните об Антанте!
Между тем 3-я бригада подтягивалась неслышно к реке.
Основные силы сосредоточивались возле безыменного ручейка, впадавшего в реку неподалеку от мыса и заросшего кустарником и ветлами. Чуть заметно колыхались ветви, изредка звякало стремя о стремя, и слышался напряженный шепот:
– Только б караул не услышал… услышит, в окоп передаст, – и ка-ак дернут шрапнелью!
– Не каркай! Дернут! Вот как самого дерну плетью…
– Буде лаяться-то, казак! Антошка – природный пластун, а тут еще сам Пархоменко наблюдает.
Река сверкала. Бригада внимательно глядела через кустарники, на реку, но ничего не видела на ней. Все знали, что пластуны уже разделись и вошли в воду, но куда они девались, никто не мог понять. Река была недвижна и сияла ровным и однообразным светом.
Белопольский караул почувствовал что-то неладное. Сначала поднялось два легионера с винтовками, затем еще трое. Все они, согнувшись и держа винтовки, внимательно глядели на противоположный низкий берег и на неподвижные кустарники и ветлы на нем.
В кустарниках и ветлах шепотом переговаривалась вся бригада:
– Да что они – утонули?
– Може, еще не отплыли?
– Какое не отплыли! Минут пятнадцать прошло.
– Больше!..
И вдруг на том берегу, возле крутого яра, заколебались желтые купавки и, выпачканные тиной, с винтовками, выползли и легли две фигуры. Бригада шумно вздохнула:
– Ну и черти!
– Эти плавают!
– Перенырнули, выходит? Из кустов в кусты?
– Теперь не то что пану, всей Антанте будет плохо!..
– Тише вы, ораторы, не терпится!
– Тсс…
Пластуны шли вдоль крутого яра.
Вот они завернули за мысок. Вот вскарабкались на яр. Вот сверкнул затвор винтовки. Парни скрылись в траве.
Трепет волнения опять пошел по кустарнику и среди ветел у ручейка. Пархоменко нервно потер рукой шею, а комбриг-3 шепотом сипло сказал:
– Мне тут покурить хочется, а каково-то тем, пластунам?
Пархоменко передал свой сильный бинокль Колоколову, Бондарю, а затем и Моисееву.
– А я и так вижу, – сказал тот, – голова без фуражки метрах, позади караула, в тридцати… проволоку режут! Эх, Антошка, пластун, милый, перережешь – наркому Сталину о тебе доложу.
Змеилась трава по направлению к легионерам.
И все, казалось, слышали, как ломаются под ногой пластунов сухие стебельки, и всем хотелось, чтобы подул ветерок и заглушил треск этих стебельков.
Пархоменко оказал шепотом на ухо комбригу-3:
– Пулеметы на правый фланг!
– Приказ отдан.
И одновременно с его словами о пулеметах два пластуна выскочили из высокой травы и бросились на легионеров. Кирпичников ударил штыком крайнего к нему легионера, раздробил голову второму прикладом, а Снятых в то же время успел справиться с тремя…
Моисеев выхватил шашку и, не задевая ею о ветви, которые отовсюду обступили его, крикнул приглушенно:
– На панов и на врагов социалистического отечества, вперед, товарищи!
Бригада, – несколько пониже того места, где переправились пластуны и где по быстрому течению можно было угадать перекат и брод, – кинулась в реку. Лица у всадников были возбужденные и счастливые. Но счастливее всех было лицо комбрига-3 Моисеева:
– Чую, плохо будет пану, а?
– Плохо, плохо! – отвечал, смеясь и радуясь на его возбуждение, Пархоменко. – И пану и Антанте нынче, кажись, не поздоровится!
Бригада по долине какого-то ручейка взметнулась наверх и мгновенно развернулась в атаку.
– Ура-а!..
Легионеры в окопах, спросонья и от неожиданности побросав оружие, кинулись бежать. Только одна рота, находившаяся в лесу, попробовала сопротивляться. Тогда часть бригады, вместе с комбригом, спешилась, выбила роту из леса в чистое поле и атаковала ее здесь в конном строю. Рота сдалась. Пархоменко подскакал к эскадрону, взявшему в плен роту.
Позади эскадрона уже шли обозные подводы, нагруженные патронами и пулеметами, уже разговаривал, поторапливая обозников, Ламычев, а впереди ехали пластуны Кирпичников и Снятых.
Пархоменко остановил эскадрон, обнял комсомольцев и сказал:
– В своей революционно-военной деятельности я наблюдал три сорта смелости. Первый раздел смелости, когда человек обещает пройти вперед, предположим, тысячу метров. Обещает – и пройдет честно. Он не трус, он может и дальше пройти, но вот на дальнейшее у него размаху не хватает! Он думает, что прошел тысячу метров, то и достаточно. Ему больше и не надо. Он и учиться не хочет. Такого человека надо учить да учить. А есть еще и такой, что пройдет тысячу шагов, подумает – и еще тысячу пройдет. Но тоже остановится. Такого мы тоже будем учить и подтягивать. Но есть в нашей армии люди – бойцы, и таких большинство, которые пройдут сколько угодно, не испугаются пожертвовать свою жизнь ради успеха приказа командования… такие люди учат не только себя, но и других! Таких людей мы ценим превыше всего. И таких людей мы будем ставить как пример. Вот почему, Кирпичников и Снятых, командование дивизии представляет вас к высшей награде – к ордену!
Он еще раз обнял комсомольцев и, улыбаясь, сказал эскадрону:
– А теперь пора на Новоград-Волынск. Путь нам открыт. В нем, сказывают, двадцать тысяч жителей, а из них – три тысячи купцов и тысяча дворян. Надо думать, эти враги революции все записались в «Шляхту смерти».
… На другой день, в конном строю, был атакован Новоград-Волынск – город, который белопольские войска укрепляли долго, тщательно и всесторонне. Сюда на самолетах были доставлены американские, французские и английские инженеры, специалисты по полевым и крепостным укреплениям.
Город густо окутывали сети проволочных заграждений, пересекали окопы, всюду стояли батареи и пулеметы.
Можно было б эти укрепления и проволоку пробить снарядами, но, чтобы пробить проход лишь для одной дивизии конницы, требовались десятки тысяч снарядов, которые нужно было доставить гужом за триста километров. Никакая энергия сотни Ламычевых не помогла бы здесь! Что же делать?
Тогда Ворошилов сказал начальнику артиллерии:
– Найти лучший способ и прорвать в проволоке проход для конницы…
– Будет исполнено, – ответил начальник артиллерии. – Наилучший способ прохода конницы найдем!
И его нашли.
Этот наилучший способ заключался в том, что дивизион, – двенадцать пушек, – полным карьером вылетел на открытую позицию к самой передовой линии белополяков, повернул налево кругом и в то же мгновение ударил картечью в проволочные и другие заграждения белополяков. Таким образом, один снаряд заменил здесь триста снарядов, которые понадобились бы, если б пришлось бить из тех же самых пушек издали, за несколько километров.
Проход был найден. Новоград-Волынск пал.
Но проход был найден не только в укреплениях, окружавших Новоград-Волынск; он был найден в замыслах панов, думавших остановить Конармию. Опять паника воцарилась в войсках белополяков. Бойцы шутили: «Стала ровна дорога на Ровно».
Правительственные телеграммы из Варшавы, подкрепленные «дружескими указаниями» американского посла, щедро рассылаемые по всей линии отступающего белопольского фронта и требующие прекращения паники, оставались жалкими узкими полосками бумаги, на которые командование смотрело с раздражением и недоумением. Тогда Антанта пообещала грозное вооружение: танки. И действительно, она сдержала слово. 2 июля из Ровно на позиции были направлены танки. Но в тот же день среди легионеров распространился слух, что железнодорожная линия из Ровно на Ковель перерезана дивизией Пархоменко, что дивизия того и гляди ворвется в Ровно и что танки потребуются для защиты самого города. И они поспешно вернулись в город, а обслуживающий их персонал стал искать повод для того, чтобы незаметнее покинуть свои машины.
В тот же лень, вернее ночью, в 11 часов, под ружейно-пулеметным огнем белопольских войск 14-я перешла вброд реку Горынь. Через день, в полдень, конники Пархоменко прорвали фронт 3-й пехотной дивизии белополяков, сопротивлявшейся упорнее других войск. Паны кинулись в Ровно.
Через пять часов 14-я уже дралась с легионерами в предместьях города, а в 11 часов ночи ворвалась в него, захватила свыше тысячи пленных и полторы тысячи лошадей, приготовленных для формирований, которые поручались Барнацкому.
– Взяли Ровно, но дух наш тоже должен быть ровным, – сказал Пархоменко. – Обдумывайте положение спокойно и обстоятельно. Не зарывайтесь. В одном месте враг сопротивляется слабо, в другом – он подтянет силы, и вы, распустившись, можете нарваться на плохую неожиданность. Поэтому не забывайте разъяснять бойцам необходимость бдительности и осторожности. Учите, агитируйте, делайте людей сознательными.
– А от Ровно будет дорога ровна! – пробовал шутить комбриг-3 Моисеев. – Политработники не меньше других устали, Александр Яковлевич.
– Устал не устал, а действуй, – сказал Пархоменко. – Об усталости разрешается говорить на отдыхе, да и то не всегда. Что касается ровной дороги, то на нее нам, революционерам, надеяться не стоит.
Так как стоянок до Дубно не было, то митинги и собеседования проводили на марше. Комиссар дивизии Фома Бондарь ехал в одном эскадроне, Пархоменко – в другом, предревтрибунала Соколов – в третьем, да и всем другим, в том числе и Колоколову, нашлось место, где говорить. Говорить речь на ходу трудно, а в особенности после боя или в ожидании боя. Однако говорили и говорили неплохо, а когда подъезжали к короткому привалу, то, перед тем как слезть с коней, голосовали резолюцию. Резолюции были краткие и все заканчивались одинаково: «Смерть Антанте и мировому капитализму! Да здравствует Ленин!» Пархоменко отсылал эти резолюции в газету «Красный кавалерист» и требовал, чтоб их там печатали.
– Очень важно, – говорил он, – передать настроение четырнадцатой всем бойцам Конармии. Настроение у нас передовое.
И Фома Бондарь добавлял:
– Настроение у нас пролетарское: поскорее взять Дубно и идти дальше, на Западную Украину.
