Текст книги "Избранные произведения. Том 2"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 42 страниц)

Глава седьмая

Девятнадцатого августа на царицынской конференции представителей районных организаций партии коммунистов можно было ясно понять, что в Бекетовке и ее окрестностях происходит что-то неладное, хотя сейчас и неуловимое. Одно уже было странно: что командир отряда эсер Суханов, никогда не выражавший особенной симпатии к коммунистам, вдруг пожелал перейти в большевистскую партию.

Сообщили вскоре, что белоказаки бросились на юг, дабы отрезать Сальскую группу и пробиться через Бекетовку к Сарепте. Бекетовку прикрывают Тундутовские возвышенности. Возле них стоял Терентий Ламычев. От дивизионного командира он получил приказание: взять Тундутовские горы.

Как и большинство частей на фронте, отряд Ламычева с первых дней своего формирования не знал отдыха, а, кроме того, два дня назад он вынес тяжелый бой с юнкерскими батальонами. Все селения, в районе которых стоял отряд, были заполнены ранеными бойцами, и даже на площадях селений раскинули лазареты. Лазаретами заведовала Лиза, и, когда Ламычеву говорили: «Бойцы не желают идти в тыл», он был убежден: они не желают идти в тыл потому, что их лечит Лиза. И Ламычев старался даже скрыть количество раненых, и, хотя ему чрезвычайно нужны были пополнения, он молчал.

Дивизионный был удивлен, что Ламычев приказание о наступлении принял сдержанно, тогда как раньше он чрезвычайно радовался всякому приказу о наступлении. Кроме того, дивизионного раздражило и то обстоятельство, что Ламычев обещал отдать Царицыну все свои орудия, а теперь оказалось, что двух он еще не отдал. Правда, орудия эти были в очень плохом состоянии, но все-таки о поступке Ламычева и его сдержанности дивизионный счел необходимым сообщить Ворошилову.

Вечером в поповском доме с геранью и ситцевыми занавесками, где жил Ламычев со своей дочерью и зятем Гайвороном, раздалось шипение полевого телефона, и Ламычев услышал голос Ворошилова:

– Тундутовские горы должны быть взяты во что бы то ни стало, каких бы это усилий ни стоило. Вы ведете части под своей командой. Вы поняли мой приказ, товарищ Ламычев?

– Понял, – протяжно и нехотя ответил Ламычев.

Хотя телефон был плох и не приходилось думать об оттенках голоса, а хорошо, что хоть голос-то разобрать можно, все же Ворошилов уловил, что Ламычев чем-то недоволен. И Ворошилов повторил:

– Приведете завтра приказ точно в исполнение?

– Примем меры.

– Да не «примем меры», а я вас спрашиваю: выполните ли вы до завтра мой приказ?

– К завтраму? Это значит сегодня?

– Да, это значит сегодня.

– Сейчас из участка орудийная перестрелка, так что если вы думаете насчет моих двух орудий, то я их отправить сегодня к вам не могу, потому что…

– Отвечайте, Ламычев, не виляя: выполните вы мой приказ или нет?

– Да, выполним.

– За выполнение приказа отвечаете головой?

– Отвечаем.

– До свидания, Ламычев.

По улицам ходили выздоравливающие, в избах стонали тяжело раненные. Ламычев вышел на улицу, посмотрел и вздохнул. Теребя курчавые волосы, он сел на траву. На лавочке у забора сидели, куря, командиры, запыленные, усталые. Ламычев повторил приказ Ворошилова и посмотрел на своих командиров.

– Не выдержим, особенно – правый фланг, – оказал длинноволосый, с коротенькими усиками полковой командир. – На правом фланге сплошь пехота.

– Да и на левом тоже, – сказал другой. – Кадета идет такая сила, что черту с ней не справиться.

Гайворон, комиссар участка, остро взглянул на говорившего командира и сказал:

– А завтра сюда товарищ Сталин уполномоченного по хлебу присылает. Ссыпные пункты должны сдать ему пятнадцать тысяч пудов.

– Какой здесь хлеб? – несколько растерянно оказал командир.

– Брось, Петя. Всем известно, что склады хлеба – за Тундутовскими горами. Впрочем, ваше дело, товарищи, желаете вы отдать хлеб голодающей бедноте, или его пусть сожгут кадеты. Только тогда не надо и петь соловьем! Тогда не надо называть себя большевиком!

– Пленные говорят: против нас стоит одиннадцать полков, и половина из них – офицерских, – сказал второй командир, в то время как первый, о чем-то сосредоточенно думая, постукивал ногой по крепкой сухой земле.

– Врага хорошо считать, когда ты его в плен забрал, – сказал Гайворон.

Длинноволосый командир встал и решительно заявил:

– Берусь на свой полк сдать прибывшему уполномоченному шесть тысяч пудов хлеба.

Ламычев с гордостью указал на длинноволосого:

– Он у нас настойчивый! По его примеру другие отряды пойдут. Зови-ка письмоводителя, Вася, будем составлять приказ.

Пришел низенький и лысый письмоводитель. Лихо вертя пером и со стуком макая его в чернильницу, он записал приказ Ламычева. В этом приказе предлагалось кавалерийскому полку и батальону пехоты с батареей пробраться в тыл к кадетам. Как только взойдет солнце, пробравшиеся обязаны открыть стрельбу залпами.

Писарь прочел приказ. Ламычев достал часы, открыл толстую серебряную крышку и посмотрел на стрелки. После этого он захлопнул крышку и сказал:

– Пальба будет условным моментом. Последний раз, Вася, тешусь я своей батареей! После того посылаю я ее в Царицын. Так вот, товарищи командиры и комиссары, как только услышите залпы, так, значит, наши у врага в тылу и пора переходить к наступлению. Впротчем, я увижу сам, как вы будете переходить в наступление! – И он громко добавил: – Приказ прочесть во всех частях, не медля, как залп!..

Держа руку на талии Гайворона, он сказал:

– Пойдем в хату, у меня чай есть: у кадетов отбил. Хватим самоварчик – и в дело!

Когда они остались в избе вдвоем, Гайворон спросил:

– Неужели наши ребята в тыл к кадетам проберутся?

– Где пробраться! Такие, брат, у них заслоны, такая мощь – прямо как на западном фронте. Очень сильный враг.

– А как же твой приказ, Терентий Саввич?

– Я приказ мой создаю для духа бойцов. А перед делом выпущу второй приказ, которым поход в тыл отменяется. Постреляют ребята где-нибудь залпами в сторонке и повезут орудия в Царицын. Я от них мечтаю последнее удовольствие получить.

– Какое?

Ламычев налил чаю в блюдечко, подул на него с остервенелым наслаждением и оказал, хитро улыбаясь:

– Лавруша хорошего мужа моей дочери рекомендовал: тихий, водки не пьет. – Ламычев откусил крошечный кусочек сахару и с удовольствием рассосал его. – Одно плохо: соображает медленно, как через реку по льдинам идет. А удовольствие у меня такое, что врагу дам по морде. Зачем он в мой социализм лезет?

И Ламычев достал большие свои серебряные часы, раскрыл их с треском и сказал:

– Пора собираться.

Глава восьмая

Каждый день, как только обрывался рев гудка, весь город уходил на фронт. Останавливались заводы, учреждения, мастерские, магазины, пароходы, пустела железная дорога, дома. В городе оставались только дети и старики, да и то старикам было велено присматривать, как роет буржуазия окопы на окраинах и смирны ли в тюрьмах заговорщики.

День был тусклый, небо плотно прикрывали тучи, и как только машина Ворошилова подошла к холму, с которого можно было увидеть передовой наблюдательный пункт, упали тяжелые, словно камни, струи дождя. Светло-фиолетовые кустарники, за которыми был командирский наблюдательный пункт, прикрыло дождем, так что горизонт совсем приблизился к холму.

Сквозь шум дождя послышались голоса и стук копыт по еще твердой земле. Показались кони, артиллеристы, головы которых были покрыты брезентовыми плащами, и темнозеленый хобот орудия. Когда орудие остановилось, послышался голос артиллериста, который торопливо досказывал:

… Тут взял я дружок веников и пошел в баню, а шапка у меня калмыцкой мерлушки, чернобурая, волнистая. А хозяин был из маркитантов, повар из харчевни, дурашливый такой…

– Иному век прожить – все равно что пошутить! – сказал высокий бородатый артиллерист, должно быть знавший уже этот рассказ.

Ворошилов подошел к орудию.

– Чья батарея?

– Ламычева, товарищ командир.

– Взяли Тундутовские?

– Ничего неизвестно. Постояли мы сбоку, постреляли, а потом – на платформу и в Царицын.

Ворошилов сжал губы и сел в машину. Подошел начальник артиллерии, тот, который должен был поставить огневое заграждение, когда белые пойдут в главную и решительную атаку. Добродушное широкое лицо его было взволнованно. Стараясь расширить капюшон плаща, чтобы вода не попадала на лицо, он сказал Ворошилову, не то спрашивая, не то утверждая:

– Цепи не те. Эти – крепки.

Ворошилов кивнул головой, и этот кивок начальник понял так, что приближающимся сегодня цепям закрывать отступление не нужно, чтобы не выдавать, где стоят наши орудия, сколько их, и чтобы сберечь снаряды.

– Поехали, – сказал Ворошилов шоферу. – В Бекетовку.

Машина шла вдоль линии железной дороги, проселком. Дождь несколько уменьшился. По линии, вздрагивая, пронесся блестящий от дождя бронепоезд. Вчера, 21 августа, узнали, что генерал Мамонтов направил четыре конных полка в сторону Бекетовки. Положение Бекетовки тревожило Ворошилова. Командир бекетовского отряда Суханов со странной болтливостью успокаивал спрашивающих и на все запросы отвечал: «Будет осуществлено в немедленный срок». Комиссар армии Щаденко находился в Громыславке, где оставались семь рот и кавалерия, составлявшие Громыславский полк; этот полк должен был охранять железную дорогу, идущую на юг. Ворошилов решил съездить сам в Бекетовку, чтобы проверить положение, а кстати и узнать, что происходит у Ламычева, потому что о Ламычеве не знали ни дивизионный, ни бригадный, а штаб его отвечал: «Товарищ Ламычев в горах, связь прервана».

– К вечеру вернемся? – спросил Ворошилов шофера.

– Бензину хватит, а не хватит – дольем керосином. Да там небось и квас найдется, – ответил, смеясь, шофер.

Дождь прекратился. Трещины, уже показавшиеся на земле от летней жары, зияли особенно мрачно. Тучи мчались стремительно, быстро подвертываясь под горизонт. Из долин несло сильным запахом полыни, а на пригорках качались ковыли, налитые, казалось, дополна тускло-серебряным светом. Стук мотора заглушал стрекотание кузнечиков, поднимая около дороги розовых скворцов и перепелов. Шофер в широких красных шароварах и в расстегнутой серой рубахе повернул лицо и указал в степь:

– Дрохва гуляет, Климент Ефремыч! В реке главная рыба – сазан, а в степи главная птица – дрохва, а среди движущихся людей – шофер.

Когда автомобиль подъехал к Бекетовке, к ним подскакало трое всадников с красными повязками на руках.

– Какая это часть? – спросил Ворошилов.

– Ламычевская, – ответил верховой.

– А повязки зачем?

– Так что некоторые восставшие бродят здесь с белыми повязками.

– Какие восставшие? Давай сюда командира.

Машина вышла на площадь. Из переулка выскочил на высоком игреневом своем жеребце Терентий Ламычев. Он был в красной рубахе, в простреленной фуражке и с обнаженной саблей.

– А ты почему не в Тундутовских горах? – закричал Ворошилов.

Ламычев отдал честь, вложил саблю в ножны и сказал:

– Интересно знать, товарищ Ворошилов, как бы поступили вы, если противник жгет у вас позади Бекетовку, поднимает мятежи, вешает комиссаров, палит пристани? Сомневаюсь, чтобы вы смотрели спокойно с Тундутовских гор.

– Значит, взял горы?

– Взял.

– А как они теперь?

– Отдал обратно.

Ворошилов встал в машине. На площадь выходила какая-то пехотная часть. Ламычев не смотрел на нее, из этого можно было понять, что это не его часть.

– А это кто?

– А это Щаденко громыславцев привел.

– Выходит, тебе и незачем было спускаться с Тундутовских гор? Кто пришел раньше в Бекетовку?

– Им прийти легче, – ответил уклончиво Ламычев, – они сели в ашалоны на Абганерово, а мы шли степью.

Он снял фуражку, пригладил волосы и спросил:

– На севере, оказывают, тоже дело наладилось, товарищ командарм? И центр, чую, хорошо бьет?

Ворошилов посмотрел ему в глаза.

– Тундутовские горы обратно возьмешь?

– Конечно, займу.

– Когда?

– Завтра пойдем занимать.

– Не завтра, а сейчас!

– Все утро выбивали противника, товарищ Ворошилов, шли сюда с лишком двадцать верст…

– Побили мятежников, и хорошо. Пойдешь обратно? Если сомневаешься, я пойду с вами.

Ламычев посмотрел на него сбоку и промолчал. Шофер проговорил:

– Бензину до гор хватит, а обратно никак, товарищ командарм.

– Так, значит, вам коня надо, товарищ командарм, и ординарцев? – спросил задумчиво Ламычев.

– Могу и пешком, если нет коней.

– Кони наши, конечно, слабенькие, – сказал Ламычев, похлопывая по шее великолепного своего Беркута. – Не осудите. Прикажете о факте по фронту сообщить?

– Сообщи. Чудак ты, Ламычев, – сказал Ворошилов улыбаясь. – Почему ты мне телеграмму не послал?

– Телеграф нонче тоже врет, – сказал Ламычев. – Вы бы послушали, какие дела происходили здесь у Суханова. Секретарь у него трухлявый, умирать не хочет, надвое раскалывается, прощенья просит! Готовили, вишь ты, подарок кадетам за наступление…

Он указал на откормленного, гладкого и веселого вороного коня, которого подвели к машине.

– Вот таких тут целый табун.

– Откуда?

– Торговец буржуй из-за Волги переправил. – И он сказал торопливо: – Разрешите коней причислить безусловно к моему отряду, товарищ командарм? Против меня конный генерал Мамонтов стоит.

– А сколько коней?

– Еще не успел сосчитать, – нехотя ответил Ламычев и, повернувшись к подскакавшему Гайворону, сказал: – Веди стрелков обратно. Скажи: кони есть, теперь для них проблема – седла достать. Да веселей смотри, зятек!

Он немножко сердился на Гайворона. Гайворону было поручено самому доставить батарею к станции Воропоново, а он взял погрузил батарею на платформу и вернулся. «Учи такого, – думал Ламычев, – он, вместо того чтобы оружие беречь, о славе мечтает. Нету в нем широты, нету».

Стрелки уже знали, что с ними едет Ворошилов, и первые пять километров они шли с песнями, на вторых пяти вспоминали боевые случаи – и как они гнали врага с Тундутовских гор и как били мятежников в Бекетовке. Дальше переносить зной, и эту уже к полудню воскресшую пыль, и это непрерывное стрекотание кузнечиков стало чрезвычайно трудно. Шли молча, преодолевая нестерпимое желание – спать, спать! Тяжелые ботинки казались налитыми раскаленным металлом, глаза резало от сухих и усталых слез.

– Это, парень, больно хорошо, что Ворошилов с нами, – говорил тихо Ламычев, слегка наклонившись к Гайворону. – Ребята с ним дойдут-таки до гор. А вот как мне его теперь от гор удалить – это штука!

– Зачем?

– А вдруг, не дай бог, парень, пуля да заденет командующего! Какой же позор падет на нашу бригаду, не говоря уже обо всей армии. Я прошу тебя, Вася, как пойдем в атаку, ты его ординарцами оцепи, а сам иди со мной рядом, я как-нибудь буду вперед его вырываться!

Показались Тундутовские возвышенности, голые, с редкими шапками перекати-поля, хилого брюквенного цвета. Кадеты уже укрепились там с пулеметами, а передовые части их оттеснили наш заслон почти к самому селу, где находился штаб и лазарет. Стрелки стояли молча. Послышался из рядов чей-то усталый голос:

– Страна здесь малолесная, а житель маломудрый! Бить его надо, пока не погниет аж до корня.

Вечерело. Бойцы выпили по кружке воды…

– Вы на них не смотрите, что они пыльные, – сказал Ламычев, выезжая вперед, – у них душа еще не прокисла!

– И он закричал «ура» таким свежим и бодрым голосом, что даже раненые – и те подхватили этот пиршественный, великолепный и торжественный крик.

– При таком крике да не взять гор! – сказал Ворошилов, а Ламычев, закинув назад курчавую круглую голову с большими голубыми глазами, заливался:

– Вперед, товарищи, за красную родину! Вперед, за дело Ленина!

– А-а!.. – понеслось по степи, вырвалось из села, погнало белоказаков, приблизилось к подножию возвышенностей и поднялось в высокое сильно посиневшее небо и, словно возвратясь оттуда стократным усилившимся эхом, ударило дергающим треском пулеметов, стонами раненых, восклицанием дерущихся, столкновением штыков и стуком камней, покрытых кровью, выскальзывающих из-под ног у побежденных, бегущих, скользя по откосу.

Продолжая кричать «ура», Ламычев непрерывно показывал Гайворону на Ворошилова, который нет-нет да обгонял свою охрану и вырывался вперед.

Конь под командармом споткнулся: видно, подбили. Командарм быстро перескочил на другого коня, которого подвел к нему ординарец. Тогда Гайворон стегнул своего коня, чтобы теперь-то выскочить вперед. Но где там! Ворошилов опять впереди него! Стегая коня, Гайворон кричал, вспоминая любимые слова Пархоменко, своего командира и друга:

– Вперед и точка!

– И точка! – ответил ему Ворошилов, взмахивая шашкой и ставя точку в чьей-то белогвардейской жизни.

Гнутая сверкающая струна месяца перерезала и уничтожила последнее облако. Небо очистилось. Всадники огляделись, точно впервые увидав пространство под месяцем. При свете его было видно, как свозили захваченное оружие, коней, как считали пленных. И чей-то круглый, льстивый голос твердил: «Гражданин комиссар, запишите, что я с высшим образованием и могу быть полезным Советской республике».

– Как граблями вычистили, – сказал, тяжело и счастливо дыша, Ворошилов. – А ты, Ламычев, говорил, не взять сегодня. Что касается меня, так мне, брат, надо ехать обратно. Водицы нету испить?

– А у меня квас есть в баклажке… Я рассчитывал, до ночи будем рубиться, горло пересохнет, ну и… – начал было Ламычев, но в это время какая-то последняя, шальная пуля ударила его коню в грудь, и Беркут, сделав несколько раз «свечку», тяжело рухнул на землю.

Ламычев, потрясенный, всхлипывая, щупал неподвижное сердце своего Беркута, которого он «нещадно любил».

Ворошилов подскочил к Ламычеву. Весь дрожа, он закричал:

– Ты что же, Терентий, не бережешь себя! Ты знаешь, как у нас мало командиров, и позволяешь, чтобы под тобой коней убивали?

Подавая баклажку и убирая слезы, Ламычев сказал:

– Разрешите заметить, товарищ командарм, что под вами сегодня уже три лошади убито.

Глава девятая

Паек, который они привезли с собой, быстро исчез. То ли ели много, то ли дарили, но уже на шестой день оказалось, что надо хлопотать о пище. Тогда Пархоменко выдали квитанции на обед в столовой при общежитии «Метрополя». Как ни мало замечал он это, все же ощущалось, что кормили очень плохо. А большое его тело настоятельно требовало еды. Он входил в столовую, подавал квитанцию, съедал какую-то кашицу двух сортов, из которых один назывался супом, а второй «котлет-пюре», расписывался и каждый раз, ухмыляясь, говорил:

– Пищи-то меньше росчерку.

Большая комната общежития тоже была какая-то голодная, тусклая, неласковая. Железные койки так тесно заполняли ее, что проходить между ними приходилось боком, да и то брюки полировали железо коек, а так как брюки были только одни, то и проход между койками раздражал. Окна выходили под стеклянную крышу и постоянно были раскрыты, неподвижны, а из окон несло чем-то кислым и затхлым, и так как там под стеклянной крышей когда-то находился ресторан, то думалось, что буржуи бежали, забыв захватить свои кушанья, и они стоят теперь воняя, протухшие.

По одну сторону койки соседом был какой-то черный человек с длинными, круто закрученными почти до бровей усами, а с другой – постоянно встревоженный крестьянин откуда-то из-под Уфы. Длинноусый человек обладал чрезвычайно язвительным взглядом. Ночью он долго кашлял, и, когда Пархоменко, освещая дорогу зажигалкой, пробирался к себе, усталый человек приподнимался на локте и, стараясь сдержать кашель, спрашивал:

– Ну как, царицынец, кружит тебя пламень? – И, не дождавшись ответа, говорил: – А вот в Ашхабаде гораздо пламенней, там никаких покрывал нету от жары.

Когда Пархоменко услышал впервые этот вопрос, он спросил:

– Вы из Ашхабада?

– За каким дьяволом меня туда потянет, я человек больной дыханием. – И он продолжал, хватаясь за грудь: – Мы из Архангельска, наша жара живительная…

Скоро стало заметно, что он называет все более и более дальние, но жаркие места, словно он плывет на каком-то невидимом пароходе к тропикам. Жару, тесноту и давку Москвы, суматоху ее и вообще весь пламень страны он расширил до пределов всего земного шара, и, наверное, во сне ему казалось, что он раздувает, как стеклодув, громадный пылающий шар, а наяву – так как он знал, что легких у него не хватает и дышать ему трудно, – он говорил о жаре, но без всякой зависти, наоборот, с любовью смотрел на широкую грудь Пархоменко, на его спокойное и сильное дыхание.

– Дуете? – спрашивал он.

Пархоменко, улыбаясь, отвечал:

– Дую в иерихонскую трубу. Кое-где стена уж упала!

Сосед садился на кровать, доставал кожаный портсигар и протягивал Пархоменко. В комнате было такое ровное и почти неслышное дыхание спящих, как будто где-то рядом работали сильные и большие мехи. Так спать, думал с удовольствием Пархоменко, могут только чрезвычайно утомленные, но нашедшие справедливость люди!

– Конечно, свинство – курить при таких спящих, – говорил усатый человек, улавливая мысль Пархоменко, – но мы ведь с вами по одной.

– По одной, не рассердятся, думаю.

Расширялся огонек папироски, и сосед с наслаждением говорил:

– Пламень!

– Пламень! – уже понимая, что он хочет сказать, подхватывал Пархоменко.

– Удаются хлопоты-то?

– Мало-помалу…

– Должны удаться. Ты стучи кулаком посильнее. Как ни хотят буржуи и ихние подкряхтельщики замазать, что такое значит Царицын, все равно, брат, социальная… – и он так глубоко втянул в себя дым, что осветились не только лицо, но и грудь его и перламутровые пуговицы на белой рубахе, – социальная революция шагает, как они ни хотят откупиться. Ведь вы получили по требованию номер семьсот двадцать четыре?

– Получил, – улыбнулся Пархоменко тому, что усатый человек уже запомнил даже все номера его требований.

Усатый человек тоже рассмеялся и затянулся в последний раз.

– Мне это приятно, хотя, если мыслить по-житейски, надо бы на все на это плевать.

– Почему же плевать?

– А я сегодня все-таки к доктору попал, к знатоку моих болезней. Ну-с, постукал он меня по груди и спрашивает: «Где вас это угораздило?» А на Печоре, отвечаю. «Как это?» А так, мол, что окружили нас белые, меня как комиссара схватили первого и, для науки другим, обмакнули в прорубь и бросили в сугроб, как рыбу. Спасибо, по голове слабо стукнули, наступила вдруг оттепель, и через полдня я ожил… Доктор еще раз выстукал, понюхал и так крепко говорит: «Усиленное питание, умеренная, а лучше теплая морская полоса! Иначе – крышка-покрышка». А я ему и отвечаю: «И теплая и умеренная полоса покумилась с белыми, выдайте мне, пожалуйста, покрышку». Он только бородой шевельнул. Да и что сказать!

Уже светало. Резко виден был его сгорбившийся силуэт, и темнели руки на голубых подушках. Он покачал головой и прохрипел:

– А вы спите, царицынец. Мне лежать трудно, задыхаюсь. Как у нас говорят: был извоз, а теперь на возу одну смерть везу. Да о чем это я вам рассказывал? А! Размышляя по-деловому, мне бы плевать на ваши хлопоты, а вот не могу. Такая обязанность. Раз взялся лезть по лестнице, то, как ни круто, а лезь! И вам круто будет, царицынец, но вы идите. В гололедицу и слон упадет, но слон – слон и есть, и будет он жить тебе лет триста, а если измерить по-настоящему – и больше.

Он закашлялся, помолчал и продолжал:

– Это хорошо, что при большом вашем росте вы все-таки, должно быть, понимаете, что если даже мерить вашим ростом как масштабом, скажем, одну к миллионной, то все же по отношению к Ленину вы будете не больше сантиметра всей площади занимать.

– И даже меньше, – проговорил, засыпая, Пархоменко.

– Может быть, и меньше. Я ведь самоуком учился на чертежника. Из мукомолов был, механик при машине. Не вышло ни чертежа, ни женитьбы даже. Война!.. Но, впрочем, замечу, что никакой малостью площади враги не побрезгают, где вы дышите, шагаете, стремясь уничтожить вас…

Долго, сквозь сон, Пархоменко слышал усатого. И Пархоменко казалось, что человек не засыпает не оттого, что он болен, а оттого, что ему скучно спать и хочется видеть возможно больше. Когда утром Пархоменко проснулся, усатый уже ушел, и Пархоменко было приятно, что этот человек может еще смотреть на великолепный мир, который они оба понимают так хорошо.

И день был хороший! Небо было простое, светлое, безоблачное, какое-то батистовое.

Во всех газетах были напечатаны объявления о митингах, которые должны были состояться 30 августа. Сообщалось, что тридцатого на заводе Михельсона выступит Владимир Ильич. Прочтя это, Пархоменко подумал, что надо так подравнять работу, чтобы непременно попасть в пятницу на завод Михельсона.

И работа спорилась. Удалось отправить состав, который предполагал отправить только к концу недели. С этим составом поехали опытные ребята, и можно было надеяться, что Царицыну удастся получить снаряды в срок.

После обеда Пархоменко поехал к Харитине Григорьевне. Раньше он ее видел все вечером, поздно, и при свете лампы как-то не особенно замечалась изнурительная желтизна ее кожи, желтизна, которая крайне резко была заметна сейчас, словно под кожей была не кровь, а что-то тяжелое, осеннее, при мысли о котором сжалось сердце. Вчера он получил жалованье, и луганчанка, у которой в передней на привезенных с Украины сундуках спали его дети, купила на все это жалованье полфунта леденцов и две детские коротенькие рыженькие рубашки.

– Живем не богато, а хорошо, – сказал Пархоменко, разделяя леденцы на две части: одну, побольше, детям, другую, поменьше, жене.

Он побрился, вымылся, взял ребят и пошел.

Харитина Григорьевна смогла уже выйти к воротам. Она стояла, держась за шатающуюся калитку. Дети прижались к ней. Она осмотрела их – и то, что пуговицы все были на месте и что от детей пахло хорошим мылом, и то, что они подали ей конфеты, вызвало на щеках ее такой румянец, что Пархоменко показалось, словно и сердце его тоже покрылось румянцем. «Выживем», – сказал он сам себе и погладил ребят по коротко остриженным мягким головкам.

– Как Царицын-то? – спросила Харитина Григорьевна, стараясь уловить наиболее хлопотливые мысли мужа.

– Держимся, – ответил, смеясь, Пархоменко. – Они нас шпиговальной иглой, а мы их вертелом! Они нас на сковородку, а мы их на противень.

Когда он вернулся в «Метрополь», ему передали телеграмму. Телеграмма была из Царицына: «Москва, начоперода, для царицынского уполномоченного Пархоменко. Положение на фронте улучшилось. Везите немедля все, что получили. Сталин». Пархоменко провел ребят к луганчанке, чтобы оставить их там и идти в бюро. Луганчанка ему сказала, что его уже три раза вызывал по телефону Кремль. Он спросил обеспокоенно:

– Кто звал то? Кремль велик.

– Не сказали.

Вошел комендант.

– Из Кремля телефон. Пархоменкова. Ждут.

Пархоменко подбежал и схватил трубку.

– Кто это? – крикнул он, глубоко дыша.

– Это Ленин, – послышался в телефон слегка приглушенный расстоянием голос. – Не можете ли вы, товарищ Пархоменко, уделить мне сейчас пятнадцать минут и приехать в Кремль? Можете? Пожалуйста, я жду вас.