Текст книги "Избранные произведения. Том 2"
Автор книги: Всеволод Иванов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 42 страниц)
Александр Пархоменко женился. В жены взял он девушку Тину Шабынскую из родного села Макаров Яр. Он знавал ее с детства, и они вместе учились в школе. Помнится, еще совсем в юности, шли они переулком, среди плетней, и вдруг услышали за плетнем: «…щедрота моя, хотите к моему сердцу?» Они рассмеялись, переглянулись – и смутились. Эта фраза, которую часто услышишь в селах Екатеринославщины, показалась им близкой и милой. И позже они нередко вспоминали эту фразу и, вспомнив, переглядывались и смеялись радостно…
Подходя к домику, где живет брат Александр, старший Иван жмет руку и говорит, уходя:
– Отдыхай. Супруге кланяйся.
Александр стоит у калитки, положив руку на деревянную щеколду, и смотрит вслед спокойно шагающему брату. «Супруге кланяйся»! Александр еле сдерживает улыбку радости. Супруге поклон… И тотчас же он вспоминает косой зимний переулок, забор в снежном воротнике, пуховые деревья, с трудом, видимо, перенесшие ветви через забор. А снег все падает и падает. Эти деревья, что того и гляди надломятся от тяжести снега, приходятся по душе двум молодым людям.
Они идут, держась за руки, и смотрят, как желто-зеленый месяц сквозь хлопья снега и сучья деревьев пробирается в переулок. Где-то щелкнула калитка, и густой баритон запел: «Шумел, горел пожар московский». Ему ответил хороший женский смех.
Из-под пуховой шали блестели молодые и смелые глаза Харитины. Ресницы поспешно сметали падавший снег, и хотелось глядеть в глаза и раньше снега, и раньше лунного света, и вообще раньше всех…
Александр спросил:
– Харитина, щедрота моя, хотите к моему сердцу?
Она ответила просто:
– А к чьему сердцу мне хотеть? Ваша жизнь твердая, Александр Яковлевич.
– О себе не буду хвастать, – сказал Александр. – Жизнь у всех хлопотливая. А вот говорят, что я хлопотливей других?
Харитинаулыбается:
– А и пусть говорят! В школе-то ты, Саша, еще хлопотливей был. – И она хохочет.
Когда учились вместе, случалось даже, что Саша в школьных ссорах поколачивал Тину Шабынскую. Сейчас он должен рассказать ей, что вступил в партию. Поймет ли его эта простая деревенская девушка?! А почему не понять? Разве, когда они женились, не обещали они друг другу жить так вместе, чтоб не только им, но всем людям отвоевать хорошую и счастливую жизнь? Партия большевиков – это и есть борьба за счастье народа, за хорошую и прекрасную жизнь! Как же не понять?.. И все же руки и голос его слегка дрожат, когда он говорит ей:
– Теперь, Тина, хочу о другом… о других хлопотах.
И вдруг она:
– Слышали мы и о другом!
– Слышали?
– Слышали, Саша.
– О чем же другом слышали?..
Она отвечает уклончиво и тихим голосом, давая этим понять, что выведать это было ей трудно, что она еще сама сомневается в правдивости своих догадок, но уже гордится ими.
– Слышала, будто бы вы даже революционер, Александр Яковлевич.
– А много о том говорят?
– Да будут еще больше, – уже с полной гордостью говорит она, и гордость эта так согрела его сердце, будто сразу растаял кругом весь этот грузный снег.
Он сказал:
– А не страшно от таких разговоров? Выйдешь замуж, а муж-то вон какой, политический. Еще на каторгу уведет…
– Чего ж страшного, раз вы взялись, Александр Яковлевич? Страшно неправое дело.
* * *
Свадьбу справили в Макаровом Яру. Гуляли три дня. Когда замолкали песни, Александр рассказывал деревенским парням о заводе, о забастовке, о перепуганных луганских тузах, о том, как во время переговоров заводчик Лобанов выпил от волнения четыре графина водки и вспотел так, что стал мокрым весь его сюртук, а с бровей просто падала роса. Парни хохотали и говорили, что хорошо бы такую росу выжать и у здешнего помещика Ильенко. Ах, какая гадюка, какой злодей, какой обманщик! А ведь предводитель дворянства. Значит, и все дворянство такое же?
– А вы спросите у соседних мужиков, все ли дворянство такое, – говорит Пархоменко.
– Чего и спрашивать? – Парни мотают головой и требуют от гармониста песню пояростней.
Гости расходятся поздно. Проводив их, Александр начинает быстро ходить по скрипящим половицам. Он поет во все горло: «Вставай, проклятьем заклейменный!»
– Чего кричишь? – спрашивает Харитина Григорьевна. – Хочешь, чтобы тебя арестовали?
– А ты знаешь, Тина, чую, не будет царя.
– Как же так царя не будет? – не понимая и восхищаясь одновременно, спрашивает жена. – А кто же будет править царством?
– Много таких. Вот и я буду править!
Ей немного страшно, но она вспоминает, что обещала не страшиться, – и страх исчезает. Она с восхищением смотрит в эти горящие ненавистью и жаждой борьбы глаза, и сердце ее трепещет. Но чтобы не подать виду и сохранить достоинство, она наивно говорит, не замечая своей наивности:
– Уездом ты править можешь, а для всего царства еще малограмотен.
– Подучимся, подправимся. Люди да жизнь обстругают.
– Жизнь жизнью, а и книги надо изучать.
И когда она вернулась в город, она выписала ему «Ниву» на 1906 год со всеми приложениями. Александр, нежно улыбаясь ее наивности, сказал:
– «Ниву» – то читать не удастся: много расходу будет на перемену адресов.
И точно, директор Крин однажды утром поздоровался с братьями Пархоменко за руку.
– Значит, дело плохо, – сказал Иван. – Не дадут, пожалуй, и «срока ученья» окончить.
Он говорил о военном обучении, которое члены партии и рабочие «боевики», готовящиеся к вооруженному восстанию, проходили в пустынных полях за Гусиновским кладбищем. Здесь им преподавали теорию и практику военного дела: они маршировали, ложились в цепь, стреляли; во время работы, если удавалось оттянуть мастера в сторону, братья Пархоменко «точили» коробочки для бомб, а в воскресенье ездили на шахты за динамитом; глицерин же добывался из аптек через фармацевтов. По заводам шел сбор денег для закупки оружия. Передавали, что братья Пархоменко собрали денег чуть ли не на целую пушку.
В начале апреля братьев рассчитали. Рабочие хотели протестовать забастовкой, но кто-то стороной узнал, что на младшего есть донос, будто он убил пристава Аварева, да будто и старший принимал участие в этом убийстве. Партийцы и посоветовали младшему уехать пока в родную деревню, а старшему поступить на другой завод.
Так и сделали. Младший с женой уехал в Макаров Яр работать у тестя на пашне, а старший, взяв справку с завода Гартмана, отправился по заводам. Рабочий он был превосходный, брали его охотно, но как дело доходило до регистрации, как только получали от него гартмановскую справку, ему отказывали под тем или иным предлогом. Однажды в конторе «сосед по расчету», видимо более опытный, взял у него справку, посмотрел и сказал:
– Никуда тебе, товарищ, не поступить.
– Почему?
– Справка дана красными чернилами, а это промежду заводчиков такой знак – «красных» на работу не принимать. Придется тебе, значит, прическу менять.
Пришлось Ивану Пархоменко выправить паспорт на женину фамилию и стать Иваном Критским.
Глава седьмаяТак как в Луганске монархически настроенным людям жить было небезопасно, то Чамуков предложил своему сыну и его гостям отправиться отдыхать в более спокойное место: в село Макаров Яр, к помещику и предводителю дворянства Славяно-Сербского уезда, на территории которого находился Луганск. Молодым людям не хотелось ехать: во-первых, назовут трусами, а во-вторых, жалко расставаться с теми, кто мог назвать их трусами: с луганскими барышнями. Но, подумав, а главное получив хорошее денежное вспомоществование от Чамукова, молодые люди согласились и поехали в Макаров Яр к Василию Львовичу Ильенко, с сыном которого Геннадием они шли вместе разгонять демонстрацию рабочих возле Успенского сквера.
Привезли они с собой и вина, и конфет, и пряников, чтобы угощать деревенских девушек. Но в первые же минуты приезда стало ясно, что настроение в Макаровом Яру еще более напряженное, чем, быть может, в городе. Поговаривали, что к мужикам в село скоро приедут какие-то знаменитые агитаторы из Луганска; парни и девицы смотрели на приехавших хмуро; вино, конфеты и пряники пришлось употреблять самим. Все это нагоняло скуку, и со скуки они много говорили о политике.
– Все это хорошо: эти ваши рассуждения о республиканском и абсолютическом строе, о России и Америке, – говорил Штрауб, который, как ему казалось, чувствовал себя взволнованным больше всех, – но почему вы все эти рассуждения сводите к разговорам: какая баба смачнее других и выйдет ли с нею, или не выйдет?
– Ого! Штрауб отказывается от девушек. Не к добру, – с хохотом сказал кадет Быков, несмотря на юные годы свои весьма опытный в обращении с девицами. – К чему же нам сводить разговоры? Любовь – оплот и смысл жизни.
– Да, тогда, когда жизнь устроена!
– Ну, милый, в России она нескоро устроится, – проговорил Николай Чамуков. – Нам, выходит, и за барышнями нельзя ухаживать? Да и ты сам поглядываешь на его сестру, – добавил он, мигая в сторону Геннадия Ильенко. Штрауб слегка ухаживал за Ниной, сестрой Геннадия, которая обладала цветущим лицом, длиннейшей белокурой косой и приличным приданым. Над Николаем она смеялась, и тот не мог этого простить ни Штраубу, ни ей.
– Если я за кем и ухаживаю, то с серьезными намерениями! И вообще лучше относиться к миру и к жизни серьезно. Хотя я и происхожу из немецкой семьи, но родился я в России и считаю себя русским. И меня, как человека, заинтересованного в процветании России, волнует: сможет ли русское дворянство и купечество провинций этой обширной империи защитить от революции свои поместья, магазины и заводы? Здесь мы, молодежь, представители и дворянства и купечества, находимся в гостях у помещика; так вот я смотрю на вас и спрашиваю: сможете вы защитить своего хозяина или вас опять, как в Луганске, будут топтать сапогами, а вы встанете, утретесь, да и скажете: «Божья роса»?
Собой Эрнст был высок, силен, с волосами такой тяжелой черноты, что череп его казался отлитые из чугуна. И странно было видеть рядом с этим чугуном длинные розовые уши, которые макар-яровские девицы тотчас же назвали «поросячьими». Эрнст любил говорить, но и любил действовать; окружающие, видя и ценя эту способность к действию, часто подчинялись ему. В Луганске, вскоре после случая возле Успенского сквера, он, разговорившись с начальником луганской охранки, который пришел как-то вечером к Чамукову, предложил свои услуги. Эти услуги по искоренению революции были приняты. Естественно, что, почувствовав за своими плечами такую солидную организацию, как царское правительство, – охранка разве не часть царского правительства? – Штрауб чувствовал себя и бодрее, и уверенней, а главное он имел теперь право требовать у тех, кто соглашался с ним, не только слов, но и действий.
На лице Геннадия Ильенко выразилось неудовольствие. Слова о «божьей росе» показались ему обидными, но многозначительный тон Штрауба смущал его. «Черт его знает, что он за тип!» – подумал Геннадий и пригласил всех купаться. Сейчас «дивчины» идут тоже купаться и можно будет подплыть к ним среди кустарников. Молодые люди согласились. Взяли две бутылки вина, ветчины и хлеба. Когда они шли к реке, Геннадий поровнялся со Штраубом и сказал:
– Порядка у нас, верно, нет. Это еще Алексей Толстой сказал.
– Кто?
– Поэт, граф Алексей Толстой.
– Вот видите! Какой же это порядок! У вас графы – поэты. Граф должен заниматься хозяйством, своими мужиками, а не поэзией. Начинают писать стихи, а мужики тем временем усадьбы у них жгут.
– В кнуты? – с хохотом сказал Быков. – А в кнуты их?
– В трехлинейные винтовки, – сказал Штрауб и посмотрел на кадета так серьезно, что у того похолодело под ложечкой. – Всем нам нужно написать начальству и попросить оружия. А то что же это? Во всей усадьбе одно дробовое ружье! Винтовки нам нужны, винтовки! Такое время, что без винтовки в руках – конец.
– Конец? – сказал кадет и добавил с хохотом: – Ну? Живу я здесь без винтовки и без кадетского корпуса, и вижу, что до конца мне все-таки далеко. Ха-ха!
Девушки на купанье не пришли. Друзья выпили вино, пустили закупоренные пустые бутылки по теченью и начали бросать в них камнями. Бутылки уплыли. Друзья полежали на траве, рассказали два-три неприличных анекдота, искупались, опять полежали, а затем, взглянув на солнце, подумали, что пора, пожалуй, и кушать.
Они шли через село. Низенькие хаты, крытые прелой соломой, запах навоза, теснота, грязь. Сильные, сытые, во всю свою жизнь ни разу не испытавшие голода, молодые баричи чувствовали себя, особенно после купанья и выпитого вина, хорошо и весело. Они не замечали ни вонючих хат, ни тесноты, ни грязи, ни даже озлобленных взглядов крестьян.
На площади, возле церкви, совсем уже неподалеку от усадьбы, несколько парней и девушек о чем-то оживленно говорили. Подталкиваемые вином, молодые люди направились к ним. Посредине группы стоял высокий, на голову выше всех, парень в черной рубашке с широким кожаным поясом. Увидав барчат, девушки отошли в ограду церкви, а парни встали так, что прикрывали собой высокого в кожаном ремне.
– Пархоменко! – сказал, побледнев, Штрауб.
– Кто?
– Агитатор… демонстрация… помнишь, вел?.. – бросил Геннадию студент, подходя вплотную к парням. – Надо его за шиворот…
Парни взяли друг друга под руки.
– Пропустите! – сказал Штрауб повелительно.
Пархоменко, улыбаясь через головы парней, сказал:
– Да ведь вам, господин студент, до моего шиворота не достать! А если и достанете, не дамся.
– Зачем сюда из Луганска? Кто послал? Зачем?
– А ну, раздвинься! – сказал парням Пархоменко.
Парни отошли. Пархоменко стоял неподвижно, заложив пальцы сильных и крепких рук за пояс. Лицо у него было спокойное, и, должно быть, он думал о чем-то важном, и то, что он, стоя перед Штраубом, думает о своем, важном, страшно раздражало.
– Я – на свои родные места, а вот вы, господин студент, здесь в гостях. А гостю не полагается кричать на хозяина, – помолчав, сказал Пархоменко. – Фамилию вашу слышал: Штрауб! Из немцев, должно быть? Немцы – народ ученый, образованный, да и сами вы – студент… второй раз вам говорю: отойдите!
– Пугать?! – подскочил кадет Быков.
Пархоменко посмотрел в глаза кадету, ухмыльнулся:
– Чего мне вас пугать? Сами в свое время испугаетесь. – И, повернувшись к Штраубу, продолжал: – Но если вы, господин Штрауб, с черной сотней да с охранкой будете путаться, тогда, чур, не сердиться…
– А что? Чем вы мне угрожаете? Чем? – вскричал Штрауб.
Пархоменко приподнял широкую черную фуражку и сказал:
– Прощайте, господин студент. Я вижу, вы себе дорогу выбрали? Ну, вам по ней, а нам – лес.
– Коней пасти? – некстати и неумело насмешливо спросил Геннадий. Ему хотелось рассеять раздражение, вызванное разговором, полным странных и дерзких намеков.
Пархоменко ответил с усмешкой:
– Это вам себя надо упасти. А мы упасенные.
– Но спасенные ли? – сказал Штрауб.
Парни пошли, положив друг другу на талию руки. Они шли молча, пыля сапогами и слегка раскачиваясь. Следом за ними двинулись и девушки. И как только двинулись, так и запели. Пели они хорошую, протяжную украинскую песню о чумаках, о воле, о степи, о запорожцах. Пархоменко шел посредине, закинув назад голову, подтягивая басом.
– Без оружия невозможно жить, – сказал Штрауб. – Разве бы он так со мной разговаривал? – И, обратившись к кадету Быкову, он сказал: – А вас я попрошу…
…секундантом? – захохотал Быков.
– Не секундантом, а инструктором быть! Обучать нас всех. Ручаюсь, буду прилежным учеником.
– Достаньте оружие, обучу, – ответил Быков зевая. – А этот Пархоменко, должно быть, сильный парень. Вы бы его могли побороть, Штрауб, в русской борьбе?
Эрнст промолчал.
В субботу к Ильенко приехали в гости степные помещики, усадьбы которых были маловодны и жарки. Приезжали обычно накануне праздников, чтобы погулять по обширному, спускающемуся к реке саду Ильенко, покупаться в Донце, отдохнуть возле влаги, провести праздник в обществе. Приехал и Гусаров со своей обширной семьей в трех тарантасах и с палаткой, которую обычно он разбивал в саду; Подстаканников, известный сутяга и барышник; Дорошенко, три дочери которого были все за уланскими офицерами из одного полка, о чем он и рассказывал непрерывно; нотариус Афанасий Афанасьевич Стриж-Загорный; Воробьев, самый богатый и скупой, который сам постоянно ездил по гостям, но к себе не приглашал никого; два друга, соседи и картежники, оба со странными фамилиями – Куница и Пробка; приехал и земский начальник Филатов, муж старшей дочери Ильенко. Тарантасы, ландо, брички въезжали непрерывно в каменную ограду, огибали клумбы и подкатывали к веранде. Кучер делал свирепое лицо, гости и хозяева – радостное. Раздавались восклицания, поцелуи, где-то непрерывно лаяли собаки.
Приехал и пристав Творожников, обладавший удивительной способностью наполнять все вокруг себя треском: у него трещали сильно подошвы, трещал мундир и, как он сам говорил с хохотом: «Трещит уже десяток лет голова с похмелья». Эрнсту не нравился этот трещавший пристав, но, подумав, он решил, что для подобного захолустья и такой пристав находка, и Эрнст сказал без всякой подготовки, чтобы сразу ошеломить этого дурака:
– В Макаров Яр приехал агитатор.
– Ага, – сказал пристав, наклонив голову.
– Агитатор. С какой целью, это уж вы ищите.
– Будьте покойны, найдем, – сказал пристав и опять наклонил голову и весь затрещал.
– Сами понимаете, Осип Максимович, что мне жаль семью, где я живу, жаль культурный дом, жаль радушие, которое может погибнуть… – И Эрнст тоже наклонил голову, как бы не имея сил держать ее прямо.
Пристав склонил свою еще ниже, так что с веранды им крикнул Ильенко:
– Вы чего там рассматриваете?
Пристав поспешно сказал:
– Бесспорно. Горячо понимаю. И сочувствую.
Он особенно громко треснул подошвами и сказал:
– Пошлю собрать, во-первых, сведения, во-вторых, арестую агитатора, в-третьих, побольше бы таких вдумчивых студентов у нас в России…
Он указал рукой на веранду, треснул мундиром и трескучим голосом сказал:
– Двигайтесь к угощению. Наш отдых безопасен, ручаюсь.
Глава восьмаяБыл конец июля 1906 года. В Луганске только что получили сообщение: началось восстание в Кронштадте и Свеаборге, питерские пролетарии готовятся ко всеобщей политической забастовке, чтобы поддержать восставших.
Александра Пархоменко вызвали из деревни. Он приехал со своей боевой дружиной из шести крестьянских парней. Конспиративное собрание состоялось в квартире его деда-водовоза. Еще не рассохлась бочка, в которой Саша возил воду, еще жива была гнедая кляча и цела ее бурая сбруя, но как все изменилось вокруг, как изменился он сам! Словно минула тысяча лет.
– Пора готовиться к решительному сражению с самодержавием! – говорил горячо оратор. – Готовиться всюду и везде, в городе и в деревне, на заводе и в шахте – всюду, где есть честные, преданные революции люди! Мы накануне великих событий, товарищи!
В подтверждение своих доводов оратор, низенький, коренастый рабочий Никитин, с длинными белесыми бровями, привел слова Ленина из недавно написанной статьи: «Роспуск Думы и задачи пролетариата».
– Товарищ Ленин говорит: «Роспуск Думы есть полный поворот к самодержавию. Возможность единовременного выступления всей России возрастает. Вероятность слияния всех частичных восстаний воедино усиливается. Неизбежность политической забастовки и восстания, как борьбы за власть, чувствуется широкими слоями населения, как никогда прежде.
Наше дело – развернуть самую широкую агитацию в пользу всероссийского восстания, разъяснить политические и организационные его задачи, приложить все усилия к тому, чтобы все сознали его неизбежность, увидели возможность общего натиска и шли уже не на «бунт», не на «демонстрации», не на простые стачки и разгромы, а на борьбу за власть, на борьбу с целью свержения правительства».
… Пархоменко сидел на табурете, положив руки на колени и опустив голову. Он отчетливо слышал низкий, слегка хриповатый голос оратора, ясно понимал, что он говорит, и в то же время думал свое. Да, словно минула тысяча лет!.. Как будто вчера еще он встречал рабочего Рябкова, который вдобавок к оружию, добытому раньше, привез еще оружие, купленное за границей Ворошиловым, уехавшим туда на IV съезд партии. Этот Рябков передал братьям Пархоменко по револьверу «смит-вессон». Револьвер и сейчас оттягивает карман Александра… В мае вернулся и сам Ворошилов. Александр рвался к нему из деревни, но луганчане запретили.
Возле водокачки, на станции, паровозный механик передал ему это запрещение. Этот же механик, поглаживая усы и смеясь, рассказывал, как Ворошилов нес из поезда мимо жандармов изящные дамские коробки, в которых возят туфли, шляпы и платья. А в этих коробках лежало пятьдесят револьверов и четыреста пачек патронов.
Закончив рассказ, механик передал Александру пять пачек патронов.
– Жди, – сказал он.
– Жду, – ответил Александр и улыбнулся.
Но ждать ему было нелегко, хотя работы в деревне было много и крестьяне любили его. У костров, в лесу, по ту сторону Донца, он читал политические брошюры и рассказывал о партии и ее борьбе. Лето жаркое, тихое. Неподвижно стоят вокруг костра молчаливые крестьяне. Неподвижные пахучие деревья так же молчаливо толпятся вокруг поляны. Медленный росистый рассвет просачивается сквозь листву. Отягощенные новыми мыслями, медленно расходятся крестьяне.
И вдруг – «Приезжай». Александр, дрожа, садится в поезд. Дрожь эта усиливается и делается почти лихорадочной, когда он подъезжает к Луганску. По дороге к квартире деда провожатый передает ему городские новости. Ворошилов? Ворошилова арестовали. Как арестовали? А так, арестовали. Гартмановцы опять решили бастовать. Расценки сбавляют, обещаний администрация не выполнила и наполовину. Устроили собрание у завода. Собрание вел, конечно, Ворошилов. Ну, теперь капиталисты решили действовать по-другому. Городовых скрытно подвели балкой к собранию, и те сразу открыли стрельбу из револьверов. Наш народ, конечно, безоружный, кинулся к речке, Ворошилов отстреливался, пока рабочие не ушли. Патроны кончились, городовые схватили его, избили, утащили в участок…
Как только Александр увидал брата, он вспылил, замахал руками:
– Отбить надо было, отбить! Для этого тебе привезен «смит-вессон»!
Брат Иван, измученный, похудевший, видимо давно уже и много раз сам себя упрекавший, только глубоко вздохнул:
– Сам знаешь, работаю я не у Гартмана. Узнал об аресте вечером. Кинулись к участку, а там охрана из казаков, не меньше сотни, да и Ворошилов уже отправлен в тюрьму. Тут тремя «смит-вессонами» много не натворишь.
– Прозевали!
– Прозевали. Будем отвечать перед партией.
Едва оратор кончил говорить, как Александр просит слова. Он убеждает, что Луганск поддержит всеобщей забастовкой рабочих Питера и восставших Кронштадта и Свеаборга.
– Есть еще предложение, – говорит Никитин. – В порядке широкой агитации в пользу всероссийского восстания, о котором говорит товарищ Ленин, нам надо организовать выступление крестьян в деревне.
– Макаров Яр готов! – кричит Александр.
– Одного Макарова Яра мало, – говорит Никитин. – Есть предложение организовать забастовки по обе стороны Луганска, на запад и на восток. Есть предложение устроить митинги в воскресенье в двух селах – в Макаровом Яре и в Ивановском.
Седой большеголовый Барев осторожно спросил:
– Крестьяне, сами знаете, народ сейчас взволнованный, горячий. Начнут с митинга, а кончат восстанием. Поди удержи их. А если у Кронштадта и Свеаборга сил не хватит и нам забастовку придется отложить? Если царизм быстро подавит Кронштадт? Поди удержи их, крестьян-то…
Александр подумал и сказал уверенно:
– Тогда забастовка ограничится договором с помещиком и принятием им экономических пунктов.
– Поди удержи их, – повторил Барев. Эта фраза, видимо, понравилась ему, и он не хотел с нею расставаться.
– И удержим, – сказал Александр.
– Ты-то? – спросил Барев. – Да ты первый нападешь на экономию, дай только тебе, Лавруша, силу.
– Буду держать огонь в костре, пока приказывает партия, – сказал Александр. – Прикажет партия – подует ветер, полетят головни, начнется пламя. Моя дружина берется охранять.
– Опасное дело, – сказал осторожно Барев, – опасное.
– Ленин требует, чтобы в неизбежность восстания поверил весь народ, – сказал Иван. – А народ рассеян широко.
Оратор Никитин спросил:
– Следовательно, вы ручаетесь, что если мы вас не известим, дело ограничится только забастовкой?
Александр ухмыльнулся:
– Было б лучше, чтоб известили: Кронштадт, мол, и Свеаборг продолжают восстание. Питер ведет всеобщую. Луганск начал тоже…
– Но ты, Лавруша, будешь пока держаться? – спросил осторожно Барев.
– Крестьянство поведем, когда прикажет партия.
Побеседовали еще. Спросили членов крестьянской дружины. Затем оратор Никитин сказал:
– Ну что ж, я бы не возражал против забастовки в Ивановском и Макаровом Яре. Протестовать так протестовать. Крестьянство, правда, не привыкло к забастовкам, оно предпочитает бунт.
– Будем учить, – сказал Иван.
Ивана и Александра Пархоменко и Никитина назначили агитаторами и организаторами забастовки в Макаровом Яре, в Ивановское отправили тоже двух. Сейчас же после собрания Александр Пархоменко уехал в Макаров Яр.
* * *
В субботу утром Никитин сказал, что комитет поручил ему работу на Гартмане. Не хватает народу, не справляются.
– Нет ли кого в подкрепление? – спросил Иван. – Меня смущает, что я слаб политически.
– У нас все заняты. Поищи.
Иван стал искать «дружка». И точно, все были заняты, да и многим забастовка в деревне казалась излишней роскошью. Возле Ивана вертелся подросток лет пятнадцати, удалой Вася Гайворон. Он видел, что Иван уговаривает рабочих поехать с ним, а куда и зачем, он не знал. Вася недавно с великим трудом накопил денег и купил велосипед. Теперь ему хотелось обновить его. У Ивана тоже был велосипед.
– Не на охоту ли собираетесь? – спросил, наконец, Вася. – Меня не захватите ли?
– Ожины хочу нарвать, ягод, – шутя ответил Иван.
– А далеко ехать?
– Да верст пятьдесят.
– А чего же не поехать? В селах в воскресенье базары, кувшины на месте купим, подвесим, привезем.
Иван посмотрел на розовое лицо Васи, подумал и решил «изменить график». Ведь если хорошенько поразмыслить, то крестьяне, плохо сознающие, что такое забастовка и митинг, непременно проболтаются: из города едут агитаторы! Узнает полиция и направит стражников к поезду. Городские торговцы и приказчики все известны, значит – неизвестных забрать. Правда, Александр должен встретить их в леске и провести тропинками. Правда, можно соскочить у семафора и пробраться в лесок. Но кто может ручаться, что стражники не сядут на соседней станции? Лучше всего поехать с этим Васей на велосипедах, хотя и придется сделать крюк и проехать лишних верст двадцать.
Выехали чуть пораньше полудня. День, казалось, будет и дальше солнечный, хороший. Но только пересекли деревню Палитровку, приблизительно на полдороге, как откуда-то справа вышла густая сизая туча и ударил ливень. Дорога черноземная, велосипеды немедленно увязли, пришлось их тащить на себе. Догоняет крестьянин на паре. Бричка еле идет, набита только что скошенной сырой травой, да и сам он мужик грузный, да еще и жена не из тощих.
– Куда?
– Ехали в деревню по ожину, – отвечает Иван.
– Тоды сидайте, повезу до дому, поночуете.
– Великое вам спасибо. Велосипеды возьмите, а мы и пешие.
– Сидайте, сидайте! Тут с горы.
Вечером крестьянин зарезал курицу, сварил галушек и, подмаргивая лукавыми карими глазами, говорил:
– А зачем вам ожина? Вы лучше в Макаров Яр поезжайте, туда народу много едет.
Рано утром, провожая их, он сказал уже прямо:
– Вы не за ожиной едете. Вы други люди. Я бачу, вы люди гарны.
За ночь дорога просохла, даже образовалась местами твердая корка, которую по мере приближения к Макарову Яру брички и телеги раздробляли мельче и мельче, превращая ее, наконец, в пыль. Вася Гайворон все подсмеивался над мужиком, который не верит почему-то, что они едут по ягоды. Иван всматривался. Не найдя агитаторов в поезде, стражники несомненно залягут по дороге.
Уже виднелась темная зелень балки с запрудой. Велосипедисты въехали на гору. Камыши прикрывали речку. Листья их лежали почти на перилах мостика. На мостик поднимался пристав Творожников. Вымыв лицо в речке, он вытирал шею цветным платком. Несколько поодаль, под бугорком, лежали на траве стражники, держа на поводу коней. Пристав, полагая, что агитаторы поедут на телегах, а телеги будут тарахтеть и тем выдадут свое приближение, разрешил стражникам спешиться. Теперь по сверканию спиц он догадался, что агитаторы едут на велосипедах. Он сунул платок в карман и побежал, что-то крича, к лошади.
– А мужик-то, Вася, был прав: не по ожину мы едем, – сказал Иван, – по агитацию мы едем. Нажимай педаль, если жизнь дорога. Стражники-то нас стерегут. Нажимай, Вася!
У парня от растерянности даже ноги затряслись, но все же он набрал сил, нажал на педали, и велосипедисты понеслись под гору.
Стражники успели только вставить ноги в стремена, как велосипедисты проскочили через мостик.
– В деревне могут быть собаки… – говорил Иван, – еще попадут под велосипед… пойдем по-за выгоном…
Вася, бледный, обливаясь потом и непрерывно оглядываясь туда, где в клубах светло-желтой пыли скакали стражники, молча жал педали.
– Александр-то, должно быть, в лесу стоит. Нас ждет. Догадается ли? – говорил Иван.
Они промчались мимо ветряков, мимо раскрытых ворот экономии и направились прямо к волостному правлению. В ворота они увидали, что во дворе экономии стоят возле коней еще стражники. Стражники вскочили в седла…
Иван кричал всем встречным:
– Александра известите, что мы здесь! Александру дайте знать!..
Несколько всадников поскакали из села. Народ кинулся к высокому крыльцу волостного правления. Вася втащил свой велосипед на крыльцо, сунул его Ивану и, не говоря ни слова, соскочил с крыльца и убежал в огороды. Скоро он вернулся устыдившись. Впрочем, бегство его никого не встревожило, так как подумали, что «главный агитатор» послал его с каким-нибудь поручением.
Народ окружил крыльцо. Какой-то крутолобый парень, в чоботах и холщовых штанах, с метлой, кричал Ивану:
– Тикайте, брату! Поубивают. Вчера и позавчера стража «улицы» разгоняла, не давала парубкам петь. Полоскали плетьми.
– Бежать незачем, – спокойно сказал Иван. – Вы поможете…
– Да мы не вооружены, брату… Бегите за реку! Убьют.
– Бежать незачем, – спокойно повторил Иван. – Мы посланы партией.
Приближались всадники. Впереди, с револьвером в руке, скакал пристав Творожников. Иван сошел с крыльца.
– Ты откуда явился? – крикнул пристав, направляя револьвер на Ивана. – Руки вверх!
Иван поднял руку, схватил коня за узду и дернул. Пристав выстрелил, но мимо. Пуля попала в ворота. Иван опять дернул коня, вздыбил его и одновременно другой рукой дернул пристава за шашку. От испуга пристав выронил револьвер. Стражники начали сечь Ивана плетьми. Он крутил вокруг себя коня пристава, чтобы создать «водоворот». Все же от ударов трудно было спастись.
