Текст книги "Избранные произведения. Том 2"

Автор книги: Всеволод Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)

Глава четвертая

Было раннее утро. В камышах еще плавали обрывки тумана. С вершины холма отчетливо видны были погруженные в воду средние пролеты моста. Над ними бурлила река. Начальник дороги, по рассказам на линии, считал первейшей своей обязанностью следить за окраской сооружений. И мост был так тщательно окрашен в серое, что взорванные пролеты его сквозь воду отливали тусклым серебром.

– Ну что ж, – сказал Ворошилов, – придется еще раз кадетов побить. Давайте, товарищи, вырабатывать план кольцевой обороны моста.

Среди штабных стоял будочник с тихим, заросшим рыжим волосом лицом, босой, в подштанниках. Он сказал:

– Какой же это мост? Это только название. Мост – он тогда мост, когда по нему ездют, когда он цельный.

– Будет цельный, – сказал Ворошилов, – забутим Дон, протянем рельсы.

– Дон? – вяло спросил будочник. – Дон забутишь? Да в нем и дна нету. Унесет вас аж в Ростов.

– А как же быки ставили?

– То инженеры ставили. Они какаву из медных кастрюль пили, а у вас что – пулеметы одни.

Ворошилов повернулся к инженеру дистанции, белокурому, с тусклыми маленькими глазами, похожими на чернику. Этот инженер, вместе с другими, уже письменно доложил, что для «поднятия поверхности и укладывания рельсов с целью восстановления движения через Дон» необходимо работать полтора месяца. Он явно сочувствовал словам будочника. Ворошилов, слегка притопывая каблуками о землю, как бы пробуя ее твердость, спросил:

– Достаточно ли будет этого кургана, чтобы забутить Дон?

Инженер посмотрел вниз, затем на реку:

– Полагаю, достаточно, товарищ командарм.

– Приказываю перенести курган в Дон.

– Слушаюсь, товарищ командарм.

– Засыпать камнями, землей. Если в окрестностях есть каменные дома – свалить их в реку. Когда поверхность выйдет над водой метра в полтора, постелите на этот ярус деревянные клетки…

– Разрешите доложить, деревянные откуда?..

– Деревянные клетки, на которые употребить разобранные дома, сараи, амбары – все, что можно разобрать. По этим клеткам поведем эшелоны.

Ворошилов поддернул будочнику свисавшие подштанники и сказал:

– И тебя покатаем, старик!

Он опять повернулся к инженеру:

– Какой срок?

– Ме-еся-ца… два… полтора… – растерянно сказал инженер, про себя думая, что эти трудности вряд ли и в три месяца удастся преодолеть. Но, с другой стороны, ему хотелось думать, что упорная воля этих удивительных людей преодолеет трудности. И, подумав, он сказал: – Да, меньше полутора никак не выйдет. Инструмента мало, река быстрая.

– А если постараемся?

Инженер пожал плечами, как бы говоря: я знаю, что будем стараться, но природа есть природа. Ворошилов молча посмотрел на него, как бы возражая ему: да, природа есть природа, но человек есть человек, а это могучее существо. И он сказал твердо:

– Трудностей много, сразу видно. Но надо постараться и выстроить мост недели в две, от силы – три. Энтузиазм большевиков и донецких шахтеров преодолеет и не такие трудности.

И, оглядев всех, он добавил:

– Итак, товарищи, начинаем кольцевую оборону и строительство моста.

Глава пятая

Пархоменко скакал по степи. Он торопил обозы, которые, казалось ему, шли как-то нехотя в кольцевую оборону моста. Он говорил короткие речи о том, что для успеха «бута» Дона нужны люди, телеги, волы, все свободные силы армии, и, наконец, он подъехал к последнему обозу, за которым начинались уже вражеские поля.

Он увидал большой костер, парней с пиками вокруг него. У пламени стоял политком Волков – человек болезненный, бледный и раздражительный повидимому, но, как все передавали, отличавшийся редким умением владеть собой. Прислонившись к телеге, он неторопливо отвечал на вопросы крестьян, а узнав Пархоменко, сделал под козырек.

– Рассчитываем, товарищ уполномоченный, – сказал он низким грудным голосом, – к завтраму дать еще триста подвод.

Поодаль от обоза лежал на траве Терентий Ламычев.

– Заворачивай, заворачивай, Александр Яковлевич! – закричал он, махая фуражкой. – Дочь встретил! Празднуем.

Пархоменко осадил коня. С бурки поднялась угловатая девушка.

– Моих не встречали? – крикнул он, оглядывая Лизу.

– Нарочно прошла по станции, Александр Яковлевич. И в Миллерове была и дальше. Не слышно про ваших.

– На станциях передавали, что проскользнул поезд сквозь немца в Россию.

– Я же говорил, проскользнут! – крикнул Ламычев. – Они-то еще бы не проскользнули.

Пархоменко вздохнул, слез с коня.

– Рассказывайте, – сказал он, глядя на Лизу. – Как там люди живут, чего слышно?

– На вас шла, как на эхо, – сказала Лиза, смущенно улыбаясь. – А люди живут совсем плохо.

Еще щелкали бичи, еще кое-где раздавалось хриплое «цоб, цобе», еще падали на землю ярма. Но уже пахло дымом, серовато-зеленым, ничем не отличаемым от цвета травы, уже телеги стали тесным кругом, уже на окрестные холмы залегли «секреты» с берданками, а в балку, мимо только что срубленного мостика, пробирался обозный патруль. Крестьянские парни в солдатских фуражках, выпятив грудь и поджав губы, ловко держа у бедра пики, рысили с большой важностью.

Пархоменко, стоя у высокого пня, слушал, как в глубине балки чуть живой, задыхаясь среди высокой и сочной травы, пробирался ручей.

– Спуск-то к воде нашли? – спросил Пархоменко того парня, что вел патруль, гордясь своей неимоверно много раз простреленной фуражкой.

– А как же! Пристроились, Александр Яковлевич.

– Быков, стало быть, на коней сменяли?

– А чего же, – ответил тот, с шипением раздвигая грудью коня заросли орешника. – Пристроились, доложено…

Голоса людей и конский топот почти мгновенно утонули в орешнике. К ручью вынырнул из травы Вася Гайворон с чайником. Придерживая кольт левой рукой, он осторожно опустил белый жестяной чайник в жестяно блестевшую струю. Послышалось вкусное чмоканье Ламычева, пившего чай, и он сказал Лизе:

– Кроме кофты, начальник снабжения выдал фунт карамели. Получай, дочка, получай.

Он широким жестом, как и все, что он делал, подал ей пакет из газетной бумаги. Она достала конфетку и бережно положила в рот. Едва ли хотелось есть, но ей нужно было сделать возможно больше приятного всем встретившим ее. Обсасывая конфетку, она громко сказала, угадывая грусть Пархоменко:

– А ваши-то, Александр Яковлевич, на Самару прямо пошли.

– Спасибо, Лиза, за слово, – оказал Пархоменко глухо. Он полуобернулся к возам, откуда, подминая густо-лиловые соцветья шалфея и белые лапки чистеца, шел к ним старшина обоза, пожилой крестьянин с теплыми седыми усами, чуть розовеющими под широкой соломенной шляпой.

– Прошу в круг, товарищи начальники, – сказал тот, указывая на возы. – На почетное место… беседу по международному делу и так, пониже, побеседовать.

– Некогда, отец, – сказал Пархоменко. – Дон зовет. Сюда мы свернули дочку ламычевскую встретить. Вот у нас в обозе небось жалуются?

– Да не так, чтобы горько, – уклончиво ответил старик.

– Детишки животами мучаются? Бабы стонут? И ниток нет, и соли мало, а на Дону мост взорван?

– Это есть. Разговор бабий имеется.

– А которым оплечьями котомки грудь сильно натерло… надо вот ее повидать да порасспросить, – сказал Пархоменко, указывая на Лизу.

Лиза стояла возле своего плечистого отца. Подле нее, босые и пыльные, лежали, засыпая, пять мальчишек, покинувших поезд вместе с нею. Это были дети шахтеров, ушедших с колонной Ворошилова. Лица их морщились от напряжения, словно они стояли на краю высоченного обрыва и край этот пошатывался под их ногами. Опасности дороги, страх, грозы, побои, лай станичных овчарок будут преследовать их и во сне еще долго-долго…

Вася Гайворон разжег костер в ямке и подвесил чайник. Возле мостика тихо перебирали железными путами кони. Кузнечики изредка прыгали в костер и умирали неслышной смертью. Вася подкладывал сухие ветки и смотрел на Лизу. Брови у него ходили напряженно, словно не могли еще освоиться с новым упорным взглядом глаз. Изредка поднимал голову кто-нибудь из мальчиков, тоже смотрел на Лизу, и взгляды его походили на взгляды Васи. «Да они все влюблены в нее», – подумал Пархоменко, и ему было приятно и видеть это, и подумать об этом.

Жизнь идет – и быстро идет! Месяца полтора назад, когда начали отступление и шли долиной реки Калитвы, тучной, черноземной, этот же Вася Гайворон, смотря на сумятицу в передвижном лазарете, сказал: «Эх, Лизу бы Ламычеву сюда, она бы показала обращение планет и луны». Слыша это восклицание, Пархоменко подумал, что жалеет Вася не столько о Лизе, сколько о том, что оставил Луганск. Пархоменко резко оборвал его. Вася смолчал. А теперь Пархоменко понял, что Вася тосковал о ней, как бы звал ее сюда, и неизвестно еще, чей призыв ближе ей: отца или Васи.

В огонь прыгнула кобылка. Пархоменко поймал ее на лету. Еще утром Вася сказал бы, что раз здесь кобылки много, то много и розовых скворцов, и непременно нашел бы гнезда. А сейчас он и видит кобылку в руке Пархоменко и не видит ее!

Лиза тихо рассказывала о том, как они шли станицами, как прятались в овинах, как она притворялась слепой и мальчишки вели ее на палке. Вышли они однажды на Хайер, и возле Аржановской перегнали их коляски с немецкими офицерами. Коляски остановились. Ну, думает Лиза, узнали. Нет, оказывается, немцы просто пожелали сфотографировать нищих.

– Да, было, значит, туго, – сказал Ламычев, весь сияя.

Вася налил Пархоменко чаю в большую жестяную кружку и выдал одну конфетку. Пархоменко положил ее в рот. А Лиза – так чмокала губами от удовольствия, щурилась и посмеивалась. Розовая ситцевая кофта, подарок отца, лежала у нее на коленях, и Лиза время от времени трогала ее пальцами. Проснулись парнишки. Вася и им налил чаю. Он не удержался и похвастался, что на обед они завтра получат дрофу. Конопатый широкоскулый мальчишка, лет шестнадцати, Алеша, носящий странную фамилию Увалка, сказал ядовито, что дрофу застрелить легко, а ты застрели сайгака! Видно было, что он ревновал Васю к Лизе. Но тот не замечал этого и говорил:

– Дрофа, верно, не диво. А вот что завтра увидите вы у Дона, вот это – у-у-у!.. Шли, не шутоломили, а дошли – у-у-у!..

Пархоменко встал, потянулся. Коновод побежал распутывать лошадей. Ламычев легонько похлопал дочь по спине и оказал ласково:

– Всего не расскажешь, сердечушко. Отдохнула? Пойдем Дон смотреть. Шли мы к нему, шли, казаков от линии отгоняли, отгоняли, а вышли – смотрим, мост пополам разорван.

Короткими и сильными своими руками он показал, как разорван пополам мост над Доном. Но Лиза не поняла слов отца. Она все еще была окружена теми картинами, сквозь которые только что прошла. И, спеша окончить рассказ, Лиза оказала:

– Ну, говорили еще, что Ленин прислал в Царицын, для управления боем, верного начальника…

Пархоменко спросил резко и быстро, так что девушка вздрогнула:

– Кого прислал Ленин?

– Наркома Сталина.

– Приехал Сталин?

– Кто говорил? Где? В какой станице?

– В Еруслановской, вчера говорили…

Пархоменко подбежал к ней:

– Кто?

– Не то казак с плену бежал, не то офицеры перекликаются, – смущенно ответила девушка, понимая, что, торопясь к отцу, она пропустила подробности очень важного события.

Пархоменко сжал руки:

– Эх! Вот о чем надо расспрашивать. А она мне: восстания на Украине! Восстания есть, и без того знаю. Один казак говорил о Сталине? Или много?

– Да говорило несколько…

– Людей несколько или поселков?

– И людей и поселков.

– Сколько же поселков говорило?

Лиза смущенно улыбалась. Она глядела на отца. Челюсти его были крепко сжаты. Его обижало, что Пархоменко так резко спрашивает уставшую девушку, но в то же время он понимал, какую огромную силу для армии привез бы в Царицын нарком Сталин, друг и ученик Ленина.

Однако девушка быстро пришла в себя и при помощи мальчонок точно припомнила, кто и где говорил о приезде Сталина в Царицын. Пархоменко снял фуражку, достал карандаш. Вася светил ему горящей лапой дуба. Пархоменко записал все, что говорила девушка, хотя и без записи он помнил речь ее от слова до слова. Когда оборот козырька весь был исписан мелкими и неразборчивыми буквами, Пархоменко надел фуражку и крепко пожал руку Лизе.

Девушка пробормотала что-то растроганным голосом. И Пархоменко представил себе, как шла эта девушка степными дорогами, шла долгие дни и ночи, как подходила к богатым домам, как просила кусок хлеба и как слушала грубые отказы. Пархоменко хорошо знал этих жирных и жадных псов, сидевших в своих трехоконных домах с крылечками, окрашенными желтой краской. И тут же он с удовольствием припомнил, сколько раз в течение месяца этим жирным и жадным псам били наотмашь в зубы.

Возле одной из телег красный отсвет костра падает на белую холщовую рубаху, на худую сутулую спину. Взмахивает рука, делающая крестное знамение. При последних словах политкома седобородый молящийся оборачивается.

– Хоть бы молебен отслужил перед началом. Ведь такое дело – Дон бутить!..

Покосившись на молящегося и натягивая повод, чтобы конь шел тише, Пархоменко говорит:

– Попы вон твердили, что люди равны, мол, потому что в них одинаково волей божьей вложен дух его, а теперь, я полагаю, что даже этот старикашка – и то понимает, что бог-то работал грязно. А народ не любит плохой работы. Забутит он Дон и скажет: «Чего мне отдаваться на божью волю, на плохую работу? Ведь божьего-то равенства не исправишь, наше вернее. Лучше-ка я отдамся на свою волю, человечью, а?..»

Ламычев как-то по-своему понял его и засмеялся:

– Приди ты ко мне сватом, Александр Яковлевич, я в любого твоего жениха поверю!

Он придвинул своего коня к нему и положил на колено Пархоменко свою широкую, крепкую и теплую руку. Так, шагом, не торопясь, не желая расстаться, широко вдыхая молодой запах полыни, всадники ехали не менее двух часов. Небо сильно посинело. На юге что-то замелькало, похожее на зарницы, должно быть отблески костров у моста. Из балок стали окликать чаще. Приближался Дон.

– Нам сюда, влево, – сказал Ламычев. – Стало быть, Александр Яковлевич, пятьсот двадцать рабочих я посылаю.

– Двадцать еще наскреб?

– Порассчитал в арьергарде, обойдемся и без них. – В темноте послышалось шлепанье его толстых губ, словно он про себя еще пересчитывал что-то, и он сказал: – А скот-то я весь отдаю. Пускай принимают. Что я, приданое из него дочери делать буду? Мне мост надо, а не скот.

Он помолчал и добавил с явной застенчивостью:

– Дочь-то куда думаешь мою определить?

– В лазарет, – сказал Пархоменко.

– С ребятами послать камни бросать в Дон, думаешь, не стоит?

– У койки она будет ловчей. Приехала, рада, да и заботливая она, вроде тебя.

– Без заботы не проживешь, – скромно вздохнув, сказал Ламычев. – Счастливо оставаться.

Он отъехал, но вдруг остановил коня и крикнул издали:

– А правда, есть предложение – отыскав брод, бросить эшелоны и двигаться к Царицыну походным порядком? Чего ждать два месяца, когда выстроят мост?

– Этого не будет, – сказал резко Пархоменко. – Выстроим.

– И я думаю, что выстроим, – так же резко отозвался Ламычев. – Счастливо, Александр Яковлевич!

– Счастливо, Терентий Саввич.

Поскакали, но Ламычев опять осадил коня:

– А третьеводни я чеснок видел во сне, а чеснок, говорят, к одиночеству. Вот так предсказанье, а?

– Не верь снам, а верь сабле! – крикнул ему Пархоменко.

– И то правда! Голова от мыслей прямо как улей.

Глава шестая

Обгоняя телеги, груженные бревнами, тщательно выскобленными досками, еще недавно служившими полом, кирпичом со следами известки, грубым камнем, отвечая на жалобы и обещая прислать лопаты, топоры и пилы, Пархоменко подъехал к палатке командарма. Палатка, окруженная утоптанным репейником, стояла метрах в ста от наполовину срытого кургана, понурого, цвета обожженной пробки. Множество костров освещало курган.

Мелькали лопаты, падала в тачки земля, бранились десятники.

Крыло палатки было поднято к кургану. У входа, возле колышка, положив голову прямо на землю, спал с широко открытым ртом ординарец. Ворошилов сидел на мешке с землей и, недовольно морщась, читал сводку проделанных за день работ. У ног его горел фонарь. Возле фонаря, изредка царапая карандашом лоб, полулежал Руднев, начальник штаба. Он составлял диспозицию решенного на завтра наступления в сторону станицы Нижне-Чирской, к центру белоказачьих формирований.

Ворошилов узнал шаги Пархоменко. Не поднимая головы, он спросил:

– Сколько сегодня выдал людей, Лавруша, к мосту?

– Девятьсот двадцать шесть, – ответил Пархоменко.

– А голос чего, как у сироты? – спросил Ворошилов, взглянув на Пархоменко. – Чему не веришь?

Вдруг Ворошилов вскочил и схватил Пархоменко за руки:

– Что такое? Что случилось?

– Слышал, будто Сталин в Царицыне, – раздельно ответил Пархоменко.

От внезапно наступившей тишины проснулся ординарец у входа. Он сел, протер глаза и яростно зашикал на какого-то случайно приближавшегося к палатке десятника.

– Сведения точные?

– В четырех станицах разные люди говорили. Я проверю.

Руднев достал из кармана жестяную коробочку, в которой лежали махорка, клочок газеты, и торопливо свернул толстую папироску. Ординарец поднес к его лицу фонарь и распахнул дверцу. С силой втягивая воздух, Руднев закурил. Лицо его, освещенное желтым и мерцающим пламенем свечи, выражало напряженное внимание.

Ворошилов опустился на мешок. Положив диспозицию на колено и слегка постукивая по ней пальцами, он сказал Пархоменко:

– Поутру пойдем в сторону Нижне-Чирской. Надо кадетам урок дать. Чего они мост мешают строить?

Он хлопнул сильнее по бумаге и сказал улыбаясь:

– Товарищу Сталину есть о чем доложить.

Он слегка откинулся назад, снизу вверх посмотрел Пархоменко в глаза и добавил:

– Так и доложишь: утром, мол, воюем, а вечером Дон бутим. Надо полагать, встретимся.

– Слушаюсь, товарищ командарм, – сказал Пархоменко. – Прикажете идти?

– Куда? – смеясь, спросил Ворошилов.

– Куда приказано.

– А куда приказано?

– К товарищу Сталину, в Царицын, – ответил Пархоменко.

– А дойдешь?

– Раз приказано, дойду.

– Кадеты поймают, ремней нарежут из кожи.

– О смерти прошу сообщить семье, в Самару, – просто сказал Пархоменко, и простота эта и мужество были так удивительны даже для этих людей, видавших самое необычайное мужество, что в палатке опять наступило молчание, и только минут пять спустя Руднев сказал:

– Красивый ты у нас, Лавруша.

Пархоменко покинул палатку первым, ординарцы его и коновод, пока он был в палатке, спали возле коней; из арьергарда никто не приезжал, и все же весь огромный лагерь уже знал, что в Царицыне, по ту сторону Дона, за степью, произошло большое событие, которое непременно отразится на судьбе каждого бутящего здесь Дон или обороняющего этот «бут». Все с какой-то особой любовью заговорили о силе города Царицына, в который приехал посланец Ленина. Но разговор шел шепотом – боялись ошибиться в правде этого известия. Значит дело будет надежнее, если в городе нарком Сталин.

Коротенький мужчина, подкрепляя слова свои подвизгиваниями пилы, говорил у костра:

– Царицын, у! Царицын, брат, транзит!

– Во как! – с уважением отозвался темно-бронзовый голый человек, сушивший возле пламени только что выстиранное белье. – Транзит он, да-а, я знаю!

– Сюда, брат, и уголь с Донбасса и хлеб. Сюда, брат, и лес с севера прут. А в Нобелевском городке керосину столько припасено, что всю степь залить можно и кадетов, как клопов, выжечь.

– Дай-то бог, – оказал голый, видимо теряя уважение к голосу говорящего, но не теряя уважения к Царицыну. – А ты мне окажи, сколько там рабочих?

– Тысяч, полагаю, до пятидесяти.

– Вот это сила! Вот это гроза! А ты мне – карасин! На черта мне твой карасин, если лампу делать некому.

Подле другого костра толпа рабочих, опиравшихся упорно на лопаты, как бы не желая выпустить их, столь напряженно слушала оратора, что и не заметила, как подъехал Пархоменко. Оратор, мясистый, густоголосый, в форменной учительской тужурке и кавалерийских штанах, говорил с тачки. Баба в зеленой кофте держала над его головой фонарь. От оратора, должно быть, требовали истории Царицына, а он, судя по всему, был преподавателем физики и вспоминал историю, как мог.

– Там, где теперь высится церковь святого Иоанна Крестителя, – говорил он, – существовал дворец Батыя…

– Ишь куда влез, сволочь! – сказал кто-то из толпы.

– В моменты народных восстаний, товарищи, Степан Разин овладевал Царицыном. Он разбил царские войска в семи верстах выше города. Кроме того, Царицын посещал Петр Великий. Город ему понравился, и он, в знак благоволения, подарил городу свой картуз и трость, а супруге своей весь город. Кроме того, Царицын осаждал Пугачев.

– Знаем! Дальше!

– Что же касается памятников старины, то, кроме картуза и трости Петра, ничего там нету…

– И вот, товарищи, переходя к текущему моменту, скажу, что нам надо биться упорно!..

– Дело!..

– Давай, говори!..

В передвижной кузнице плоский мальчонка нехотя дергал веревку горна. Угли вспыхивали и погасали, то освещая, то теряя фигуру кузнеца с тяжелым, словно из железа, лицом. Кузнец в продранной рубахе, в лаптях, картинно играя молотом, говорил слушателям, до которых свет горна не достигал и которые выдавали себя только вздохами:

– Работал я, братцы, и во французской сталелитейной компании, и переливал из баржей нефть в цистерны, и деготь таскал, и арбузы, и хлеб, и рыбу, – и скажу вам, нет дружней царицынского народу.

– Луганчане дружней, – сказал кто-то из темноты.

– Луганск обижать не желаю, но царицынцы, захворай ты, сейчас помогут…

– А ты хворал? – спросил все тот же задорный голос.

– Случалось… На лесопилке раз рукой в машину попал…

– Машина-то и – трах, пополам!

В темноте громко рассмеялись. Мальчонка перестал качать мехи. Огонь осветил всего кузнеца и чьи-то длинные рыжие сапоги. Свет упал на морду коня, поднялся выше. Пархоменко узнали, и задорный голос крикнул:

– Товарищ особоуполномоченный, правда в Царицын приехал посланный товарищем Лениным народный комиссар товарищ Сталин?

– Точных сведений еще нет, – ответил Пархоменко.

– А когда будут?

– Полагаю, дней через пять.

– Эх, табачку бы, товарищ особоуполномоченный!