Текст книги "Торжество Ваала"
Автор книги: Всеволод Крестовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)
– А вот, если управа выпишет нам со временем хорошие олеографические портреты, в золоченых рамах, под коронами, тогда мы их с удовольствием повесим и будем хоть молиться на них, если прикажут.
Тамара заметила на это, что в ожидании лучшего, можно бы, однако, пользоваться пока и тем, что есть, хоть оно пускай и не вполне удовлетворяет строго художественному вкусу, и тем более, что у нее ученики в классной комнате в мяч не играют, а царскому портрету очень рады, да и отцы их тоже.
– Нет, нет, нет, уж, пожалуйста, вы мне не противоречьте! – поспешно замахал на нее руками Агрономский и даже уши себе закрыл ладонями, точно бы и слушать далее не хочет. – Вы уж потрудитесь, – прибавил он в виде дружеской, но внушительной просьбы, – в точности исполнять распоряжения школьного начальства, если не желаете ссориться со мной.
И затем, обратясь к Ефимычу, приказал ему тут же, при себе, снять портрет со стены и убрать подальше.
– Н-ну-с, а затем, – повернулся он к Тамаре, весьма любезно протягивая ей руку, – надеюсь, мы с вами будем добрыми друзьями, особенно, когда покороче узнаем друг друга… и я уверен, что вы постараетесь оправдать на деле лестную рекомендацию Агрипины Петровны, которой мы привыкли верить безусловно… Одно уже ее имя, повторяю, гарантирует вам нашу дружбу, хотя замеченные мной кое-какие шероховатости… Ну, да впрочем, – перебил он самого себя, – желаю верить, что это не более, как дело недоразумения и сгладится со временем само собой… До свидания-с!
X. СРЕДИ СОМНЕНИЙ
Распустив, вслед за отъездом Агрономского, учеников по домам, Тамара сейчас же пошла к «батюшкам» рассказать о «событии» и поделиться своими впечатлениями. Она все еще чувствовала себя совершенно сбитой с толку и была полна удручающими сомнениями.
Кто ж теперь будет судить, правильна ли избранная ею система, и где тот высокоавторитетный судья, слову которого она могла бы безусловно поверить? Отец Макарий утверждает, что правильна; но еще бы ему-то не утверждать, если его же собственные влияния, его же внушения и направили Тамару на этот путь преподавания!.. Затем, крестьяне, очевидно, довольны ее системой, высказывают ей это, благодарят ее, мальчики делают заметные успехи и в чтении, и в письме, и в цифири, – казалось бы, чего же еще!? И самой ей до сегодня тоже казалось, что путь ее наиболее правилен, – по крайней мере, он ей более по душе, симпатичнее всякого другого. Но, может быть, она и ошибается, именно потому, что поддается своим собственным симпатиям. Собственные симпатии еще не ручательство за непогрешимость. И вот, является Агрономский, до некоторой степени авторитет, как член училищного совета, как известный уже «деятель» по земско-народному образованию, ко взглядам и мнениям которого считают нужным прислушиваться не только на земских собраниях, но даже и в таких авторитетных органах печати, как «Российские Ведомости», «Голос Петербурга», «Курьер Европы», «Наша Страна» и «Правовой Порядок», – является и сразу решает, что она и понятия не имеет о научных основах современной здравой педагогии, стоит на ложной дороге, на ложном принципе и только портит доверенное ей дело. Господи, да что ж это такое? Неужели правда?!.. Агрономский предъявляет ей от имени земства совсем другие требования и тоже находит для них достаточные резоны, – верить ему, или не верить?.. Если бы это было его единоличное мнение, – ну, положим, он мог бы и заблуждаться; но ведь то, что говорит Агрономский, можно встретить и в педагогической, и в общей журналистике, и в кругу педагогов; между собственными учителями Тамары в Украинской гимназии были такие, что держались подобных же взглядов, – да вот, хоть бы Охрименко! – и множество педагогов следуют той же системе, вся Европа, наконец, как справедливо заметил Агрономский, – в Германии Kulturkampf, во Франции лаические школы, одни мы только позади со своим классицизмом, против которого решительно все: и отец Никандр, и даже сам отец Макарий, – отец Макарий, кому всякое слово Каткова свято, и тот против!..
Так уж ли безусловно не прав Агрономский, как кажется отцу Макарию, а вслед за отцом Макарием, и ей самой казалось?.. Не ведет ли она свою школу, и в самом деле, чересчур уж консервативным, даже ретроградным путем?.. Может быть, такое направление вовсе даже не в видах правительства?.. Может быть, правительство само желает посредством школы пересоздать и исподволь перевести народ на новую дорогу, воспитать в нем чувство гражданственности и вообще прогрессивные чувства и мысли, чтобы дать ему конституцию:.. Может быть, все это именно так и надо, как советует Агрономский, а она только мешает делу своим непониманием? Вероятно, так. Да если бы было иначе, разве правительство терпело бы таких попечителей и такие училищные советы?! Разве в его руках нет власти и средств изменить все это, если б оно захотело?
Но отец Макарий не соглашался с нею и, разгорячившись в споре, обозвал всех этих Агрономских и тому подобных Тушинскими ворами.
– Они вам прикинутся всем, чем хочешь, – говорил он, – всякую шкуру на себя наденут, чтобы легче было напакостить исподтишка, если где нельзя пока явно… Слушать их советов, так это себе же на гибель. Из-за таких-то советов сколько уже погибло вашего брата, народных учителей и учительниц: кого в каземат засадили, кого в не столь отдаленные отправили, кого под надзор, а господа Агрономские, между тем, – посмотрите-ка, – сидят себе на местах да благоденствуют! Муть эта им на руку, потому рыбу в ней ловить куда способнее!..
Старик, увлекшись спором и опровергая доводы Тамары, которую от души было ему жалко, говорил с полной искренностью и глубокой верой в то, что говорит и что составляло для него результат долгой житейской опытности. Горячая любовь к России, такой, какой создала ее история, сочувствие к народу вместе с пониманием всех его недостатков и строгое уважение к извечным, заветным идеалам этого народа – одушевляли сегодня его речи и доводы, так что Тамара только дивовалась на него: ни разу еще не видала она его столь затронутым за живое, столь горячо убежденным и даже красноречивым по-своему. – Откуда только что бралось у этого старика, всегда столь тихого, благодушно спокойного и скромного!.. И слушая его она опять, невольным образом поддавалась его доводам, чувствуя в них какую-то внутреннюю, хотя, может быть, и не совсем еще ею усвоенную, правду, относительно того, что нужно народу и чего этот народ хочет. Ее сомнения, одно за другим, начинали падать, и в колеблющейся душе опять возрождалась решимость идти своим путем в деле народной школы, как шла доселе. Но как же быть тогда с Агрономским? Ведь он уже сегодня достаточно ясно дал понять ей, что не потерпит уклонения от своих требований, которые, по его словам, в то же время и требования земства. Что ж тут делать? Уйти, отказаться от места? – Хорошо, но чем же она в таком случае будет существовать? Где и когда-то еще найдет себе какое-нибудь занятие? А ведь ей жить надо, ей нужен хлеб насущный… Ведь если ее прогонят отсюда, с этого места, то это раздавит ее, как червяка какого, и кто же после того в земстве даст ей приют и должность?.. Последовать программе Агрономского – это, по словам отца Макария, значит развращать мальчиков, делать из них ни то, ни се, людей от одного берега отставших, к другому не приставших, да еще, кроме того, насильственно прививать им злобу к существующему порядку, благодаря которой выйдут ли из них революционеры на западный манер – еще не известно, но что из многих выйдут формальные бездельники и негодяи, в тягость себе и своим сельским обществам, – это наверное. Поэтому последовать безусловно советам Агрономского, в особенности теперь, после такой беседы с отцом Макарием, ей претило какое-то внутреннее чувство, совесть не позволяла. А идти путем, на который указывает отец Макарий, – это равносильно лишению места. Как же тут быть и что делать?
– Помирить одно с другим, – полушутя, полусерьезно посоветовал молодой батюшка.
Девушка вскинула на него взгляд, полный недоумения и упрека. – Как кому, а ей теперь совсем не до шуток!
– Да нет, в самом деле, – продолжал он, поясняя свою мысль. – Что ж тут остается иначе?.. Крестьяне желают церковного пения, а земские педагоги – побасок. Ну, что ж, присоедините к вашему пению несколько хороших народных песен, несколько подходящих стихотворений Пушкина, Лермонтова, басен Крылова, – худа в том не будет никакого, и сказать вам против этого никто ничего не посмеет.
– Да я и сама думала делать то же, – заметила Тамара.
– А думали, тем лучше! – Значит, и делайте!.. Или вот тоже, – продолжал отец Никандр. – Крестьяне желают, чтоб учили церковно-славянскому чтению, а педагогам оно не по нутру. Хорошо-с: у меня вот есть «Слово о полку Игореве» славянским шрифтом, – воспользуемтесь на первый случай хотя бы им и станем читать в классе, чередуясь с Минеями, – все же упражнение, практика! – и опять-таки никто придраться не может, а Агрономскому, между тем, глотку заткнете, лишив его права кричать, что вы ему чересчур уже церковите школу. – Нет, мол, врешь, сударь, у нас и то и другое равномерно!.. А затем, держитесь во всем остальном только одобренных учебников да рекомендованных «книг для классного чтения», без всяких особенных комментариев, вот и только.
– Да, легко сказать!.. А если он этих-то комментариев и требует? – возразила Тамара. – Он, послушайте-ка, что говорит: самую невиннейшую вещь, говорит, можно объяснить по-своему, в известном смысле; это, говорит, зависит только от находчивости и остроумия преподавателя.
– Ну, что ж делать, «извините, мол, господин Агрономский, если я не настолько остроумна и находчива, как бы вам хотелось!» – входя в роль учительницы, поклонился с разводом рук отец Никандр пред воображаемым попечителем. – «Но я, мол, от данной мне программы не отступаю и преподаю по книжкам, присланным управой и рекомендованным самим же вашим Советом». Может быть, он и будет морщиться, но сделать вам за это ничего не посмеет, и носа под вас не подточит.
– Да, пожалуй, что вы и правы, – подумав, согласилась с ним девушка. – Но все-таки, вечно балансировать на таком канате и жить под страхом, что не сегодня-завтра тебя прогонят, что ты всецело зависишь от чьего-то там каприза, – это слишком тяжело, это ужасно!..
– Позвольте, – перебил ее отец Никандр. – А госпожа-то Миропольцева на что?!.. Ведь вы говорите, он вам дважды сам поминал ее сегодня: ею начал, ею и кончил.
– Да, но что ж из этого? Жаловаться ей я не стану, да она мне и не поможет, – спасибо и за то, что походатайствовала, на место определила.
– Во-во-вот оно-то и есть! – весело воскликнул отец Никандр. – Это главное, что определила, в этом-то и вся сила ваша! А жаловаться ей вовсе вам не нужно, – зачем!? – Да и ей помогать вам больше не потребуется.
Тамара извинилась, что ей не совсем-то ясно, что собственно хочет сказать этим батюшка?
– А то и хочу, что они считают вас ее протеже, – пояснил он. – Понимаете? – Значит, отнюдь не прогонят, не посмеют прогнать, – будьте покойны!.. Она ведь тоже помещица наша.
Для Тамары это оказалось совершеннейшей новостью, которой она и не подозревала.
– Как же-с! – удостоверил батюшка. – Бабьегонская-с. Только вот не знаю, – давненько что-то в имение к себе не жалует… а то, бывало, каждое лето у нее тут съезды!
– Так вот откуда у них и связи с нею! – домекнулась девушка.
– Еще бы-с! Они все пред этой Агрипиной прекрасной на задних лапках ходят, каждый из них в Питере там разные делишки свои через нее обделывает, – она им нужный человек, и важный человек, притом же. – Помилуйте, посмеют они против ее желания!.. Не-ет, уж чего-чего, а на этот счет вы можете быть совершенно покойны: не то что прогонять, а даже нахваливать вас будут перед нею, ежели спросит.
На лице Тамары, после этих слов, в первый раз сегодня появилась улыбка.
– Только сами-то вы, – продолжал отец Никандр, – не дразните их через край уже «клерикализмом» этим самым.
Но тут перебил его отец Макарий:
– Дразнить?.. Дразнить тем, что говорить православным детям о Боге и вере Христовой?.. Это клерикализм?!.. Да в уме ли ты, отец Никандр? Что ты советуешь-то? Подумай!
– А что ж иначе делать-то, – возразил тот. – Если им во всем нынче клерикализм да клерикальная партия мерещится? – Почитайте-ка газеты!
– «Клерикализм»… Тфу, ты! словечко тоже изобрели, нечего сказать!.. Это в православной-то России «клерикальную партию» нашли, прости, Господи! Как словно духовенство православное может быть «партией» в русском государстве!.. Уши бы мои не слышали!.. До чего дожили!.. Нет, Тамарушка! – сердечно, но и решительно обратился он к девушке. – Простите старику, что я вас так отечески называю… Я к вам – все равно, как к дочери… От сердца вырвалось.
– Зовите меня так всегда!.. И никогда иначе! – с увлечением бросилась к нему обрадованная и благодарная Тамара, протягивая для пожатия обе свои руки. В ее круглом сиротстве ей так отрадно прозвучало вдруг это неожиданное ласковое имя, как точно бы услышала она его из уст родного, близкого человека, – и невольно при этом возник в ее воспоминании образ дедушки, старика Бендавида, которого она всегда так любила и любит…
– Я вот что хочу сказать вам, – продолжал, между тем, Макарий, отвечая на ее рукопожатие, – не слушайте вы этих смутьянов!.. И его, – кивнул он на зятя, – и его не слушайте, коли он вас будет учить нос по ветру держать… Нет, дитя мое, будем продолжать с верой в Бога вести дело так, как вели доселе!
– А вы, отец, возьмете ее к себе на хлеба, когда ее за это самое с места прогонят? – с печальной и горькой иронией спросил его отец Никандр. – Вы дадите ей и кров, и пищу, и жалованье платить будете?
Старик откинулся несколько назад, точно бы перед ним вдруг возникла некая стена необоримая, и не нашелся, что ответить. На какие же хлеба мог бы взять ее он, сам на хлебах у зятя живущий!..
– То-то же вот и есть! – мягко попенял ему последний. – Смутьян-то выхожу не я… А я говорю только то, что сколь оно ни тяжело, а ничего не поделаешь, надо считаться с действительностью!.. Поэтому мой совет вам, – продолжал отец Никандр, обращаясь к Тамаре, – держите себе ту среднюю линию, про которую я говорю, – и все, даст Бог, пойдет прекрасно!.. А то, хотите, еще вот что! – оживленно спохватился он вдруг, под наитием внезапно пришедшей идеи. – И в самом деле, это идея!.. Напишите-ка вы как-нибудь этой госпоже Миропольцевой письмецо одно, другое, – ну, хоть благодарственное там, или поздравительное, что ли, да только отправляйте через управу, чтоб они знали, что вы с ней в переписке… Батюшки светы! Да тут уважение к вам сейчас на пятьдесят градусов подымется, бояться вас станут, ухаживать будут, этот самый Агрономский – первый хвостом вилять начнет и ручки вам целовать… Попробуйте-ка, в самом деле, так вот и увидите!
Тамара даже рассмеялась от этой мысли отца Никандра и представленной им комической картины.
– Ну, вот, и слава-те. Господи! – наконец-то солнышко на лице у вас проглянуло! – весело воскликнул он и, чтобы поддержать в ней и во всех домашних это прояснившееся настроение, снял со стены гитару, подстроил ее немножко и запел цыганскую: «Очи черные, очи ясные».
– И совсем тебе, попу, не к лицу перед барышнями такие песни петь! – благодушно взяла и потаскала его за пушистую шевелюру «матушка» Анна Макарьевна.
– Не к лицу?.. Ну, будь по-твоему! – покладливо согласился батюшка. – Стану, когда так, тебя величать! Воспою мою Анну-желанну, Богом мне данну!
И став перед ней «в позитуру» Аполлона Бельведерского, с гитарой наотмашь, он с комическим пафосом запел, торжественно бряцая по струнам, свой нарочитый «стишок»:
Анна, желанна, сердцем пространна,
Люби же ты, Анна, меня, окаянна!
XI. МАЛЕНЬКИЙ СЪЕЗДИК
Накануне сочельника дети были распущены по домам, и школа на все время рождественских праздников закрылась. На третий день Рождества, около полудня, вдруг пожаловал туда г-н Агрономский, в сопровождении старшины, сельского старосты и сотского, и приказал Ефимычу попросить учительницу к нему в классную.
– А мы тут у вас хотим маленькую пертурбацию произвести, – любезно обратился он к Тамаре. – Нужно будет на время очистить эту комнату.
Та, не зная еще в чем дело и в ожидании дальнейших разъяснений, только глядела на него с выражением молчаливого вопроса.
– Помните, я говорил вам насчет маленького съезда, – пояснил он. – Ну-с, так вот, предполагается поместить тут у вас четырех учителей, – вы ничего не будете иметь против?
– Если это необходимо, – склоняя голову, поневоле согласилась Тамара, которой вовсе не улыбалась перспектива такого стеснительного соседства.
– Совершенно необходимо, – удостоверил он тоном хотя и мягким, но не допускающим дальнейших возражений– совершенно-с, потому что иначе никак не обойдемся. У меня в доме больше нет свободного места, все уже распределено и расписано, кому где, и вот, к сожалению, четырем человекам не хватает помещения. А тут у вас целый класс свободен! Вас это не стеснит, надеюсь, так ьквсе дни и вечера мы будем проводить там, у меня, а сюда только на ночь. – Куда же им, бедным, деваться, сами согласитесь!
Тамара заявила, что если бы даже и стесняло, то что же делать, когда нельзя иначе!
– Значит, вы согласны? – обрадовался Агрономский. – Ну вот и прекрасно… А затем, и еще маленькая просьбица! – слегка залебезил он, потирая себе ручки.
– Что прикажете? – отозвалась девушка.
– Прошу-с, прошу, – приказывать не смею! – с усиленной любезностью поправил он ее выражение. – Дело в том, что не приютите ли вы у себя, кстати, и одну учительницу, которой тоже не хватает места?
– Отчего же, с удовольствием, – согласилась Тамара, но заметила только, что у нее в комнате нет ни лишией постели, ни дивана, где могла бы поместиться эта гостья.
– О, это ничего не значит! Это все вам доставят. – Вот, почтеннейший наш Сазон Флегонтович, – любезно указал он на старшину, – это он уже всем распорядится… Он у нас такой милый человек и друг просвещения, к тому же, – все хлопоты по этой части на себя взял… Кровати и сеннички будут, – это он уже нам раздобудет на селе, – ну, а насчет подушек там, простынь, да одеял, я уже оповестил учительский персонал, чтоб они все это с собой захватили… У каждого есть ведь какая-нибудь подушчонка, да плед. Это-то не представит затруднений… Главное, теплый угол был бы.
– Да уж этто я распорядимши насчет дров, это не сумлевайтесь! – отозвался польщенный «друг просвещения» не без самодовольного бахвальства. – Сегодня же начнем жарить все печи, так что, – что твоя баня будет!
Агрономский распорядился перенести черную доску к себе в усадьбу, для надобностей съезда, а парты убрать на время в сарай, – и комната получила достаточно простора хоть бы и для восьми кроватей. Открытие съезда предполагалось на следующий день; но Тамаре, ввиду навязанного ей сожительства пяти посторонних лиц, было главным образом интересно знать, сколько времени может он продолжаться.
– Это будет зависеть от расположения, – поморщился Агрономский, – смотря как… дня два, может и три, но боль-ше-то едва ли. Ведь тут главное доставить вам всем маленькое развлечение, – поспешил он пояснить ей с елейной улыбкой, – для нравственного, так сказать, освежения, чтобы с новыми силами бодрее потом приняться за дело, – вот что-с!.. Ну, и педагогические вопросы, конечно, – это уж само собой, – в интересах общего сближения и обмена мысли… Знаете, для единства направления в преподавании, это очень важно. А вам в особенности, – прибавил он, – будет полезно: познакомитесь с товарищами, с интеллигенцией нашей, – людей, по крайней мере, увидите.
К вечеру все постели, собранные у кое-кого из зажиточных крестьян, были уже поставлены старостой на место, полы подметены, печи натоплены, – словом, как в школе, так равно и в банком доме Агрономского, все уже приготовлено к приему ожидаемых гостей. А на следующий день Тамара с утра уже разновременно видела в окно, как по селу плелись трусцой к усадьбе на одиночных крестьянских кляченках, – кто на розвальнях, кто в санках, – сельские учителя и учительницы, закутавшись выше ушей в свои пледы, со своими саками, узелками и чемоданчиками. Около часу дня, по направлению к усадьбе же, прокатили вдоль села на двух тройках с бубенцами какие-то, должно быть городские, приятели Агрономского, с двумя какими-то дамами, а за ними проковылял по ухабам закрытый со всех сторон возок старинного помещичьего тина, на «собственных» саврасых выкормышах. Вскоре после этого работник из усадьбы привез в школу и сдал с рук на руки Ефимычу скромные пожитки четырех учителей, а сам заявил Тамаре, что «барин прислали-де по вас лошадь и просят поскорее, все уже собрамшись».
Легкие санки в одиночку живо доставили ее к Агрономскому, где она застала уже довольно большое общество. Комнаты, в которых собралось это общество, во многом сохранили еще следы старинного барства, но, разумеется, не из желания со стороны нового хозяина сохранить их> как заветную память прошлого (да и что могло быть тут для него заветным!), а просто по невниманию и равнодушию к ним, либо потому, что тот или другой остаток старины не успел еще пока получить у него более утилитарного применения. Высокие потолки и стены с лепными карнизами, со старинными люстрами по середине, с хрустальными бра и бронзовыми кенкетами в простенках, носили на себе в иных комнатах орнаментацию во вкусе рококо, а в других были расписаны в классическом стиле «empire», изображая по углам и бордюрам жертвенные треножники, пламенники Гименея, колчаны Амура, да вакхические тирсы с бубнами и масками в гирляндах цветов и винограда. На стенах висело несколько закоптелых картин в массивных, когда-то золоченых рамах, и несколько старинных родовых портретов, в костюмах XVIII и начала нынешнего века; но все это в страшно запущенном виде. В зале стояли английские часы в высоком деревянном футляре, а в углах, на мраморных тумбах, бронзовые канделябры, в виде египетских обелисков, и фарфоровые вазы старинной Невской фабрики. Мебель в жанре Louis XV или Жакоб, старинные кресла и стулья красного дерева, либо карельской березы, с деревянными спинками и подушками без пружин. Все это уцелело здесь еще со времен дедов и прадедов нынешних беспоместных представителей рода Гвоздово-Самуровых. Новый же хозяин внес сюда лишь несколько фотографий, изображавших, вероятно, его друзей и родственников, да какой-то особенный патентованный спиртомер, да еще разбросанные по всем подоконникам и, вообще, где попало отчеты и протоколы очередных и экстренных земских собраний, нумера «Голоса» и книжки либеральных журналов. Сам он похаживал теперь между своими гостями, что называется, гоголем, в несколько приподнятом, отчасти, даже торжественном настроении, точно бы именинник. Он представил Тамару всем свои гостям, в числе коих были почему-то две земские акушерки, и особо перезнакомил ее со всеми учителями и учительницами. Учителя – все молодые люди – по большей части, отличались скромным, неуклюже застенчивым видом и глядели вначале бирюками, точно бы дивясь самим себе, – как это, мол, попали мы в такое большое общество и что из этого выйдет?.. Они каждый раз. неловко вставали перед Агрономским, если тот обращался к кому из них с каким-либо вопросом, и разговаривали с ним не иначе, как стоя. Видно было, что этот народ, если и не чувствует себя забитым, то с непривычки вообще стесняется перед «начальством». Зато учительницы держали себя гораздо развязнее и даже сами первые заговаривали и зашучивали с этим «начальством», как бы желая показать перед учителями и даже друг перед дружкой, что хотя оно и начальство. а мне это все равно, я-де с ним без чинов, совсем запросто! Но тем не менее все они порядочно-таки перед ним лебезили и старались быть как можно любезнее; даже кокетничали с ним по-своему. Учителя были одеты скромно, но прилично, в чистом белье и черных сюртуках, и только один из них, более всех угрюмый и кашлатый, резко отличался от остальных своей вышитой рубахой-косовороткой, отсутствием галстука, клетчатым пиджаком и смазными сапожищами. Впрочем, и у остальных сапоги были, большей частью, высокие. Из четырех учительниц две оказались стриженными и в очках; но затем, в остальном костюме между всеми четырьмя не замечалось почти никакого различия. На каждой из них, поверх черной шерстяной юбки довольно узкого и короткого покроя, была надета серая или синяя кофта, – вроде рабочей блузы, стянутая кожаным кушаком, при совершенном отсутствии корсета, так что темное кашемировое платьице Тамары, несмотря на всю свою скромность, резко выделялось между ними своим, более или менее, модным фасоном, изящно обрисовывая стройную фигуру девушки. Этот наряд ее составлял бы здесь совершенный диссонанс, если б не Марья Антоновна Шпицбарт, – особа для педагогики посторонняя, но приглашенная сюда собственно «для приятной компании» земских друзей г-на Агрономского. Это была одна из земских акушерок, – девица или дама весьма бойкого и «модного» вида, с золотым пенсне на носу, хотя и стриженная, но зато очень кокетливо завитая барашком, и одетая даже с известным «шиком» в шелковое платье со шлейфом, и в кокетливую полумужскую жакетку с бархатными отворотами и шелковым галстучком на шее, из-под которого спускалась длинная золотая цепочка от часов, а из нагрудного кармашка торчал наружу кончик пунцового футляра. Другая акушерка – крупная, краснощекая и круглоликая поповна с красными руками, – девица из так называемых «ядреных», у которых, как говорится, хоть орехи на плече щелкай! – Эта хотя и приближалась по тону и ухваткам к стриженым учительницам, но «соблюдала себя» более по-женски, отличаясь, между прочим, роскошной косой, которая длинным жгутом падала ей на спину. Все эти девицы, для придания себе пущей независимости, разговаривали и смеялись нарочито громко и с апломбом, ходили по зале очень бойко, размахивая руками, глядели самоуверенно и беспрестанно дымили папиросами. Тамару, благодаря ее, не подходящей под их шаблон, наружности, встретили они искоса и отнеслись к ней с самого начала довольно сухо, за исключением, впрочем, нарядной Марьи Антоновны, которая сразу изъявила даже некоторую тенденцию взять ее как бы под свое покровительство.
Кроме учительского и акушерского «персонала» здесь находились налицо и несколько приятелей Агрономского, его соратников по земству, из торжествующей, то есть правящей партии. Один из них, г-н Ратафьев, с почтенной наружностью кряжевого «русского человека», с широкими скулами и маленькими медвежьими глазками, был достопримечателен тем, что ухитрялся занимать одновременно чуть не до дюжины теплых мест и хлебных должностей в разных общественных учреждениях уезда. Будучи членом земской управы, он состоял, между прочим, товарищем директора общественного банка и бухгалтером того же банка, и приходорасходчиком управы, и опекуном над имуществом каких-то малолетних, и членом конкурсного управления над делами нескольких несостоятельных купцов, и почетным мировым судьей, превратясь постепенно из простого управского писца в богатого бабьегонского домовладельца и воротилу в городском и земском самоуправлении.
Другой, г-н Семиоков, известный более под именем «милого Петра Ильича», или «милого Пьеро», – высокий, не без умеренного дородства, брюнет несколько армянского типа, с прелестными подкрашенными усами и вечно подвитой шевелюрой – коками вперед, в том роде, как обыкновенно изображаются франты на провинциальных парикмахерских вывесках, одетый всегда изысканно, по моде самого современного, но дурного тона, с брильянтовыми запонками и множеством сверкающих самоцветными камнями перстней и колец на коротких, припухлых пальцах выхоленных, белых рук. Воображая себя большим сердцеедом и, между прочим, покровительствуя под сурдинку Марье Антоновне, г-н Семиоков ухитрялся служить бесплатным членом одновременно в обеих управах: и в земской, и в городской, – из одной-де бескорыстной любви к «принципу зельфгувернемента». Но злые языки эту бескорыстную любовь объясняли тем, что «милый Петр Ильич» очень любил браться за всякого рода общественные сооружения «хозяйственным способом» и вообще за всякие земские и городские дела и работы, если они отдавались с подряда. Является подряд в земстве, – он, как «свой человек» обеих управ, очень обязательно доставляет «сходные» справочные цены на весь потребный материал из городской управы в земскую; открывается какая-либо работа для города, – «милый Пьеро» уже тут как тут со справочными ценами из земской управы в городскую. Затем он приглашает ту или другую управу к себе на завтрак, после которого келейно, с глазу на глаз, обусловливается круговая дележка между Петром Ильичем и приглашенными членами, – и выгодный подряд всегда благополучно остается за ним, как за самым «благонадежным» и «добросовестным» человеком, с единогласным устранением всех прочих конкурентов. Поэтому милого Пьеро заглазно называют также «ходячей или переметной справкой»; но насколько первые две клички ему нравятся, настолько же последнюю он не любит, считая ее прямо за «диффамирующее его обстоятельство».
Третьим гостем, из самых почетных, являлся некий гладенький, чистенький, всегда свежевыбритый и надушенный старичок, с отложными воротничками l'enfant, с младенческой улыбкой на устах, сложенных всегда фитой, [2]2
Ѳ
[Закрыть]как будто бы он собирается произнести французское слово «pomme», и с глянцем на румяных щечках, делавших его похожим на крымское яблочко. То был Нестор Модестович Пихимовский, спорадически уцелевший какими-то судьбами остаток от прежних помещичьих времен, которого крестьянская реформа, вместе с Герценом и Огаревым, сбили когда-то с панталыку – даже до подачи «петиции» о снятии с него дворянских прав, или о приравнении таковых к правам крестьянского сословия, причем он так и остался без панталыку уже навеки, являя собой, в некотором роде, либеральные земские мощи. На восьмом десятке жизни и в состоянии почти уже полного рамолисмента, он, подобно другу своему де-Казатису, тоже неукоснительно причислял себя к «молодому поколению» и вообще был очень озабочен тем, что о нем подумает «молодое поколение», что оно скажет и, в особенности, что напишет о нем в газетах. И если в какой-либо газете появлялся о нем порой отзыв, хотя бы короче воробьиного носа, как о либеральном земском деятеле, он носился с этим номером, как «Хома с писаной торбой», разъезжая по всем своим знакомым и с умилением показывая им лестные для себя строки, – вот, дескать, вспомнили-таки, оценили наконец и поняли!.. Несомненно, впрочем, одно, что это был человек чистого сердца, мягчайшей души и невиннейшего мировоззрения на практическую сторону жизни. Надувать его можно было сколько угодно– была бы только охота! – равно как и занимать у него деньги без отдачи, и этим, конечно, пользовались. Старый холостяк и чуть ли не извечный девственник, никогда не вкушавший от древа познания добра и зла, и потому крайне умеренный в личных своих потребностях, даже до такой степени, что не ел никогда никакого мяса, питая к нему природное отвращение, – он обладал очень хорошим состоянием, которого ему некуда было проживать и некому оставить, разве только каким-то внучатым племянникам. Поэтому он основал в уезде на собственные средства «образцовую женскую школу рационального мыловарения», с курсом химии и «мыловедения», отстроил ее роскошным образом, в изобилии снабдил всем необходимым и, в заключение, презентовал ее своему земству, продолжая ежегодно затрачивать немалые суммы на поддержание этого в сущности, ни на что и никому не нужного, своего детища; но с тем, однако, условием, чтобы оно навсегда сохранило наименование «земской школы Пихимовского» и значилось бы под этим названием во всех земских отчетах. В этом состояло главное его самолюбие. Кроме того, несмотря на свой рамолисмент, а может быть, именно вследствие такового, он вменял себе как бы в священнейший долг не пропускать, по возможности, ни одного земского собрания в своем уездном и губернском городе и ни одного частного съезда земских «деятелей и сеятелей», если только съезд этот мало-мальски мог касаться «молодого поколения». На всех таких собраниях и съездах он непременно «подымал вопрос» о государственном значении специально женского, рационального мыловарения и о настоятельной необходимости пропагандировать его во всех земствах Российской империи, дабы дать этой важнейшей отрасли государственного хозяйства возможно широкое распространение и полное применение. Обложенный и заткнутый ватой, обмотанный пуховым шарфом и окутанный мехами, он разъезжал в таком виде живой мумии по земским съездам и по своим знакомым – летом в старинном дормезе, зимой в закрытом возке, и всегда не иначе, как со здоровой, молодой мамкой, которая садилась с ним рядом и обязанность которой состояла в том, чтобы кормить его грудью, когда запросит, и обтирать ему потом тубы. Не кушая почти ничего, кроме манной кашки, он уверял своих друзей, да и сам, по-видимому, был глубоко убежден, что женское молоко лучше всего поддерживает его силы и дает энергию пропагандировать на общественных съездах дорогое ему мыловарение.
