Текст книги "Торжество Ваала"
Автор книги: Всеволод Крестовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)
– Да вот, с нынешнего же дня и начинайте, – пригласил ее отец Никандр, – милости просим чем Бог послал.
Большую часть этого дня Тамара провела или у них, или вместе с ними: вместе ходили гулять в сад и в ограду церковную, – благо денек выдался без дождя, – вместе осмотрели еще раз всю школу и все надворное хозяйство Анны Макарьевны, даже прошлись по нему, выбирая где посуше. Ходили, заодно уже, посмотреть и на барскую усадьбу господина Агрономского, расположенную за селом особо, в полуверсте расстояния, и видели издали, среди широкого, запущенного двора этот, некогда роскошный дом, с каменными львами на воротах, с облупленными колоннами на фронтоне, круглым куполом над бельведером без стекол и заколоченными боковыми павильонами, – убогий остаток времен старого барства. В одном из этих павильонов помещался теперь хлебный амбар, а в другом винный склад господина Агрономского. Старый батюшка во многом служил как бы живою хроникою тех, отошедших в вечность времен и старых бар, и всей фамилии дворян Гвоздово-Самуровых. Но к удивлению Тамары, в воспоминаниях отца Макария о тех временах и людях не слышалось ни малейшего озлобления или укора, тогда как молодой зять его, напротив, отзывался о прошлом или с иронией, или прямо с недобрым, враждебным чувством, не испытав, впрочем, на себе лично ни одной из тягот этого прошлого.
– Все это в тебе, отец Никандр, книжная желчь говорит, – замечал ему старик.
– А в вас, батюшка, рабья отрыжка, закоренелая привычка к рабству, – парировал зятюшка.
Впрочем, отец Никандр, несмотря на маленькие споры и пикировку с тестем по вопросам отвлеченного характера, находился весь день в обычном своем благодушном и даже веселом настроении духа, брал на руки трехлетнюю свою девочку или годовалого сосунка-сынишку, возился с ними, тормошил, целовал и ласкал их, бережно подбрасывал смеющегося мальчонку вверх на руках, выкликая при этом «у-тю-тю! у-лю-лю!»– словом, являл собою нежнейшего и счастливейшего в мире родителя. Или вдруг начинал он зашучивать со своею «матушкой-попадьей», слегка поддразнивать ее «на вы» и дружески трунить над нею, по части ее хозяйственных наклонностей, говоря, что она у него «баба торговая», на рубль наторгуется, на два натараторит, а на копейку продаст или купит. А не то, порою, приняв вдруг надлежащую «позитуру», принимался в шутку донимать ее «стишком» собственного сочинения, декламируя его на манер Тредиаковского:
Анна, желанна,
Богом мне данна,
Ты моя манна
С небеси посланна.
И когда «матушка» начинала за это слегка на него хмуриться и усовещевать – хоть бы гостьи, мол, на первый раз постыдился, не конфузил бы сана! – «батюшка» не унимался, особенно после обеда, и входя еще в пущий стиховный задор по части декламации, с комически нежным пафосом продолжал ей:
Сердцем пространна,
Мною обожанна,
Люби же ты Анна.
Меня окаянна.
А за послеобеденным чаем принее отец Никандр из спальни семиструнную гитару и, аккомпанируя себе на ней, уже «всерьез» спел с большим чувством «Ночи безумные» и несколько других цыганских романсов и русских песен. Хотя в манере его и слышался отчасти семинарский пошиб, тем не менее, песни его, а главное, хороший, свежий голос производили свое впечатлен и очень понравились Тамаре, давно уже не слыхавшей пения, которое хватало бы за душу. Вообще, отец Никандр, видимо, был сегодня в ударе, особенно после двух-трех рюмок сладкой наливки, которую и Тамара должна была отведать, уступая общим просьбам и гостеприимным настояниям.
За этот день, из общих разговоров и случайных рассказов членов этой семьи, ей удалось исподволь и ненароком познакомиться с разными сторонами местной жизни и быта. Все это было для нее ново и потому интересно. Ей хотелось поскорее приступить к своему делу и открыть в школе занятия хоть с завтрашнего дня, если это возможно. Но старый священник поохладил немножко ее пыл, сообщив, что ученье в школе обыкновенно начинается у них лишь с половины октября, когда у крестьян окончатся все работы в поле, на гумне, на огороде, – да и то хорошо, коли в первые дни явятся трое, четверо учеников, потому что ежели осень сухая да теплая, так подростки в это время еще скот пасут, или ездят с отцами в лес по дрова – заготовлять себе топливо на зиму, и вообще помогают старшим при домашних работах. Да и праздников крестьянских больше на осень приходится, и свадеб тоже, – тут еще не до ученья. А вот, к 1-му декабря, на св. Наума, в школе будет уже полно, пожалуй, и тесно, так что учительница поспевай только с делом справляться! А там, к весне, опять пойдет на убыль, и к маю месяцу – глядь – почти никого не останется.
Ввиду такого избытка свободного времени, Тамаре явилась мысль – нельзя ли воспользоваться им для частных уроков. Может быть, есть поблизости какие-либо помещичьи семьи, которые нуждаются в преподавательнице, в особенности для языков, для музыки, она охотно взялась бы учить там за самую умеренную плату, тем более, что, при ее скромном жалованьи, это было бы для нее большим подспорьем.
Но и в этой мечте пришлось ей сразу же разочароваться.
– Вот тоже захотели чего! – грустно усмехнулся в ответ ей отец Никандр. – Уж какие тут помещики! Разуваевы разве с Колупаевыми. Прежним-то помещиком, который нуждался в парле-франсе, у нас в уезде уже и не пахнет. А если которые и уцелели еще кое-где неисповедимыми судьбами какими-то, – ну, так те прозябают по своим закутам враздробь, так сказать, спорадически, как редкостное растение какое; их почти и не видно, и не слышно. А Колупаев, – ему что? – Он в ту же сельскую школу сына пошлет: все равно, и сельская школа хорошо подготовит хоть в гимназию, хоть за прилавок.
– Ныне, сударыня, и помещик здесь все новый пошел, другой формации, значит, – вставил в разговор свое слово и отец Макарий. – Да-с!.. Да еще такой, что мужик его и не любит, и не уважает. А по правде сказать, и не за что ува-жать-то! – Вот, к примеру, хоть бы тот же Агрономский: о народном просвещении печется– как же! – а сам такие контрактики с мужиками заключает, что почище всякого Колупаева!.. Каждая крестьянская работа оценяется у него не на деньги, а на водку. – Точно-с! С места не сойти!.. И все это самым формальным образом, по закону, – без закона он у нас ни на шаг!
Тамара, недоумевая, вскинула на него удивленный взгляд. – Как это на водку?
– А очень просто-с. Крестьяне, например, обязываются по условию вывезти с его скотного двора, да с конюшни там, да от содержимого им кабака весь навоз на его пахоту, а он за это обязывается, если работа будет сделана хорошо, выставить им три ведра водки. Крестьяне должны выкосить ему луг, выжать дочиста рожь, снять его овес, и так далее, а он за каждую из этих работ, буде найдет ее исправною, повинен поставить им столько-то ведер. Да это что еще! А вот, прошлым летом пожар случился в Огузкове, – деревня тут по соседству такая, и тоже кабак свой держит он там. – Ну, прилетел на пожар, и сейчас это к мужикам: «Спасай, братцы, мой кабак, отстаивай, бочку водки за это вам выкачу!»– Ну, и выкатил, и что же? – Кабак-то отстояли, сами перепились, а деревня тем часом, как есть, вся дотла сгорела!.. Благодетель тоже называется, что ни есть первейший либерал в уезде!
– О, да! – подтвердил отец Никандр. – На всех этих съездах, на всех земских собраниях просто распинается за «мужичка», за «меньшого брата», а уж протестами так и сыплет: и против административного-то произвола, и против министра Толстого; все-то у него это «деспотизм» да «обскурантизм»… Такого грохоту да пыли каждый раз напустит, что думаешь себе только: ну, брат, теперь шабаш! Посадят тебя, раба Божия, на цепуру! – Ан нет, глядишь, ничего, благоденствует и по сию минуту.
Изо всего, что пришлось узнать за нынешний день о господине Агрономском и его деятельности, личность эта обрисовалась пред Тамарой в крайне антипатичном свете. Еще не зная его лично и не видав его в глаза, она уже заранее составила себе предубеждение против этого человека, основанное на смешанном чувстве боязни его и нравственной к нему брезгливости. Он рисовался ее воображению чуть не Змсем-Горынычем каким-то, мрачною и злобною фигурой почти гигантских размеров, и она не на шутку боялась первой с ним встречи, заранее уверенная, что он отнесется к ней враждебным образом, грубо и резко, непременно оборвет, оскорбит чем-нибудь ее самолюбие, непременно постарается сделать ей какую-нибудь мерзость, и что поэтому ей надо ожидать себе в близком будущем всяческих неприятностей.
По возвращении вечером к себе домой, наедине сама с собою, она стала разбираться в своих впечатлениях нынешнего дня. Ей живо чувствовалось, что в семье священника к ней отнеслись хорошо. Несмотря на то, что она для этой семьи совсем посторонний и почти неизвестный человек, с нею не стеснялись особыми церемониями, и никакой натянутости по отношению к себе Тамара в этих людях не заметила. Обыкновенная жизнь их и взаимные отношения продолжали и в ее присутствии идти своим обычным порядком, и это служило ей лучшим знаком того, что на нее сразу взглянули здесь просто, без затей и без предубеждения, как на ближайшую свою соседку, почти как на нового члена своей собственной семьи, от которого нечего замыкаться в своем внутреннем мире и домашнем быте, так как, все равно, ни этого мира, ни этого быта, ни характера повседневной своей жизни и отношений к миру окружающему от нее не скроешь: не сегодня – завтра она их, все равно, и сама узнает. Не на один же день они познакомились, – ближайшая, почти совместная жизнь их будет продолжаться не неделю, не месяц, может, и не один даже год, – стало быть, чего же тут стеснять человека излишними церемониями и самим ради него стесняться в своих порядках и привычках! Ей были даже рады, как новому, свежему человеку, с которым можно будет хоть лишиее слово перемолвить, среди однообразной деревенской скуки.
IV. С КРЕСТЬЯНСКИМИ МАТКАМИ
На следующее утро Тамару разбудил говор нескольких детских голосов под ее окнами. Окончив свой утренний туалет, она вышла на крылечко и здесь, к удивлению своему, увидела трех женщин да штук шесть ребятишек, от семи до тринадцатилетнего возраста. Женщины оказались крестьянскими «матками», которые привели «в учебу» своих детей, узнав, что к ним на село прислали новую учительницу; а те мальчики, что постарше, сами пришли, проведав о ее приезде. У каждой из трех женщин было в руках какое-нибудь «поклонное» для учительницы: у одной десяток свежих яиц, у другой моток суровых ниток и свежий медовый сот на тарелке, а у третьей даже живой петух, который никак не желал сидеть спокойно у нее на руках и все порывался как ни на есть выскользнуть из них на свободу. Все три матки сразу приступили к учительнице со своими поклонами и приношениями: прийми-де, голубушка, дары наши крестьянские, это тебе от нас, от маток, поклонное за учебу, для того чтобы ты до ребяток наших ласкова была, в книжку читать научила бы, уму-разуму наставила.
Тамара попыталась было отказаться от поклонного, но матки и слышать не хотели об отказе.
– Нет, уж, желанная, не брезгуй!.. Как можно!.. Не обиждай ты нас… Это нам за большую обиду будет, потому как мы от всего сердца, чем богаты… Ты не сумлевайся, это уж так завсягды положение у нас такое, – без поклонного нельзя.
Нечего делать, пришлось подчиниться обычаю и принять приношения.
– Только что ж я с петухом делать буду? – спросила девушка, очутясь вдруг в большом затруднении с живою птицею в руках, которая продолжала громко и энергично протестовать против своего плена.
– А ничего, милая, пущай его погуляет, – уговаривали ее бабы, – другие матки придут, может, курочками поклонятся, хозяйство будет.
«Ах, хозяйство?!. В самом деле, у меня вдруг свое хозяйство будет, это прелестно!»– весело подумалось Тамаре.
– Которые же тут ваши детки? – спросила она, оглядывая обступивших ее ребятишек.
Матки указали, каждая на своего мальчика. Оказалось, что двум из них по семи, а третьему всего только шесть лет. Относительно этого последнего учительница выразила сомнение – не слишком ли рано сажать его за грамоту, больно мал еще, да и остальные двое тоже не велики, – погодить бы лучше.
– И, что ты, голубушка! Чего там малы?! Куда годить-то? – вступились за всех трех все матки разом. – Нечем дома-то баловаться, пущай лучше в школу ходят: скорее кончат учебу. А то постарше станут, тогда уж не до учения, недосужно будет. Ты уж так приснорови, родная, чтоб ко Святой Покончить с ними.
Тамара, однако, усомнилась, чтобы можно было таких маленьких обучить всему, что следует, в столь короткий срок, если на обучение в сельской школе обыкновенно полагается от двух до трех лет.
Но бабы этим не убедились.
– Зачем так много, – возразили они. – Нам много не надо, умели бы только во всякой книжке разобрать да по родителям Псалтырь почитать, и за то спасибо! С нас и того довольно! Куда нам столько ученья! – Им ведь не в попы идти, а был бы только билет на льготу.
Тамара сначала не поняла было, о каком это билете речь, но из дальнейших объяснений оказалось, что матки подразумевают билет на право льготы по 4-му разряду в общевоинской повинности. Пришлось растолковать им, что для этого мальчикам необходимо окончить полный курс сельской школы и выдержать экзамен в комиссии.
Мать шестилетнего мальчугана, – нечего делать, – согласилась, что ежели нельзя иначе, пущай кончает, – все же по девятому годку, значит, освободится, и то хлеб!
– Но ведь до жребия пройдет для него еще целых одиннадцать лет, – возразила Тамара, – Ведь за такой долгий срок он, пожалуй, перезабудет все, чему учился.
– Это ничего! – хором принялись уверять ее все бабы. – Пущай его забудет, лишь бы билет!.. Расчет ведь тоже, шесть ли лет тянуть солдатску лямку, аль четыре года, сама рассуди… Другие тоже забывают, да ничего, сходит, – это уж мы знаем.
Нечего делать, пришлось и тут уступить настойчивым просьбам.
– Ну-с, как же вас зовут? – ласково обратилась учительница к младшему из мальчиков.
– Нас-то? – подхватила его матка, – Агафьей, матушка, Агафьей, а ее Матреной, – кивнула она на соседку.
– А меня Марьей звать, – откликнулась третья. – Телушкиных Марья, значит.
Тамаре совестно стало в душе и смешно на самое себя, что она к шестилетнему ребенку обратилась вдруг на «вы». Уразумев из наивного ответа непонявших ее маток всю ненужность и фальшь и всю чуждость их быту подобных «цивических» обращений, она дала себе слово – впредь никогда не употреблять «вы» с учениками.
– Ну, что ж, очень рада, приступим к учению, хоть завтра, – сказала она, стараясь поскорее отделаться этим от собственного смущения, вызванного своею же маленькою неловкостью.
Но тут одна из маток обратилась к ней с совсем неожиданною просьбой, рассказать им, как и чему именно думает она учить их ребятишек. Та с улыбкой ответила, что это уже ее дело.
– Нет, ты, голубушка, не обиждайся, это мы не зря пытаем, – ласково заметила ей, в оправдание свое, одна из женщин. – Мужик-от мой наказывал просить, чтоб ты Ванюшку-то нашего спервоначалу по церковному обучила.
– Да уж и мово тоже! – поклонилась в пояс Телушкина Марья. – И мой хозяин тоже, значит, просит: пущай, мол, песням да побаскам не учит, этому ребята и сами научатся, а пусть, говорит, настоящему делу учит, – крестному знамению, да молитвам, да по святцам святых разбирать, какой день какого святого, – вот!
– Это уж чего чудесней бы! – умильно согласилась и третья матка. – А то у нас допрежь тебя был уже такой учитель… Как ни идешь, бывало, мимо, остановишься послухать, – все-то у них там песни да припевки!.. Сказки да побаски, бывало, учат, а воскресной молитвы не знают.
– Какое уж это ученье! – осудили «систему песенок» и остальные бабы. – Чтоб уж воскресной-то не знать – самое последнее дело! Грех один, а не ученье!
Но Тамара и сама не знала, что это за «воскресная молитва» такая, или, по крайней мере, что именно подразумевают они под нею? Совестно было признаться, а спросить все-таки надо, хотя бы во избежание недоразумений на будущее время. Оказалось, что это «Да воскреснет Бог», – и она обещала маткам, что в свое время школа всему научит ребят, что следует знать добрым христианам.
– То-то, голубка, пожалуйста! – снова принялись кланяться ей бабы. – А главное, чтобы билет-то выправить им… на льготу-то. А уж мы тебе за то во как благодарствовать будем! По весне опять с поклонным придем, холстов принесем.
Остальные мальчики оказались уже не новичками: они отбыли в школе прошлую зиму и заявили, что читать и даже писать еще не разучились за лето и хотят продолжать ученье. Но едва Тамара разговорилась с ними, как сзади побежал к ним какой-то мужик и, с налету, прямо цап одного из них за шиворот!
– Ты это что, пострел, а?.. Из дому сбег?.. В школу тебе, а?.. Дома работы полны руки, а ты в школу?! Сестренку в зыбке покачать некому, а тебе шалберить!? Я те дам!.. Я те покажу школу!.. Пшел домой паршивец!
Двенадцатилетний мальчик и опомниться не успел, как родитель оттаскал его за вихры и погнал перед собою до дому, продолжая по пути накладывать ему по загривку.
Тамару до такой степени поразила эта неожиданная сцена, что она не нашлась даже, что сказать, а не то чтобы вступиться за мальчика. Но случай этот самым наглядным образом объяснил ей почему крестьянские матки торопятся приводить своих ребят в школу такими еще малыми: и билетом на льготу заручиться-то им хочется, и помощник по домашней работе нужен в семье, между тем как школа отрывает его от дому.
V. ПРОБНЫЙ УРОК
На следующий день у нее в школе прибавилось еще несколько учеников, так что всех собралось человек четырнадцать разных возрастов, и из них более чем на половину прошлогодних. Это был для Тамары уже большой и неожиданный успех, объясняемый, впрочем, более интересом к ее собственной личности, как новой учительницы, чем стремлением к учению. Последнее подтверждалось и еще одним обстоятельством, которого она тоже никак не ожидала: вместе с учениками пришло и несколько взрослых, преимущественно отцов, из числа степенных мужиков, нарочно явившихся послушать, как и чему будет учить новая учительница. Они так прямо это ей и высказали, – пришли-де послушать, и степенно расселись себе рядком на одной из задних скамеек. На такое внимание к себе и к учебному делу со стороны отцов Тамара никак не рассчитывала. Это была для нее совершеннейшая новость. – «Неужели, думалось ей, темный мужик может интересоваться таким делом и что-нибудь понимать в нем?» Однако же она и виду не подала им о своем сомнении и тотчас же принялась за первый свой урок, достав предварительно из шкафа несколько учебных пособий для классного чтения.
– Ну, садитесь, дети, – предложила она ребятишкам, разделив их по возрастам и заняв сама место за учительским столом, против передних нарт.
Дети гурьбою, теснясь и толкаясь, споря из-за мест и шагая по скамейкам один через спину другого, расселись наконец за четырьмя передними нартами. Говорок и перешептывание между ними мало-помалу затихли, все успокоились и приготовились слушать.
Учительница раскрыла одно из пособий и уже хотела было начать, как вдруг на задней скамье поднялась во весь рост почтенная фигура пожилого крестьянина.
– Извините, госпожа, на мужицком нашем слове, – начал он, слегка запинаясь, очень сдержанно и вежливо, но не совсем довольным и даже как будто обиженным тоном, – на селе вот болтают, быдто ваша милость того… маленько… из жидов быдто будете.
Тамару точно бы что в сердце кольнуло. – Опять это ее вечное жидовство… Господи, да доколе же! – Она невольно вспыхнула и, не понимая, к чему могла бы вести эта прелюдия, вопросительно смотрела на говорившего встревоженными и растерянными глазами.
– Мы-то и не поверили было, – продолжал тот, – мало-ль какой пустяковины пустельга мелет! – Ан выходит одначе же, быдто оно и на правду похоже, не в обиду вам будь сказано.
Оскорбленная и смущенная до крайности девушка, пересиливая свое волнение, просила его высказать яснее, чем это вызвано с ее стороны такое обидное для нее замечание.
– Да как же, сами подумайте, – заговорил мужик, но уже с более мягкой укоризной в голосе. – Мы хоша и простые люди, а почитаем так, что школа – дело, значит, Божье, святое дело, и надо бы ему, по-нашему, по мужицкому разуму, зачал-то класть с благословения да с молитвой, а не то что… У нас так не водится.
– Да, вы правы, – покорно согласилась, спохватившись про себя, Тамара, и чтоб скорей поправить свой существенный промах, сделанный ею чисто по недомыслию, от непривычки к новой своей роли, тотчас же пригласила детей встать и повернуться лицом к иконе, а сама громко и внятно прочитала затем на память «Царю небесный», «Отче наш» и «молитву перед учением», истово осеняя себя по временам крестным знамением. «Пускай же видят, что я такая же, как и они, христианка и православная!»-думалось ей при этом.
– Вот теперь как след! – удовлетворенно заметил ей мужик, с благодарным поклоном.
По выражению лиц его и остальных родителей, Тамара поняла, что после этой молитвы они совершенно примирились с нею и что подозрения их насчет ее жидовства рассеялись. Это намного успокоило и, в свой черед, примирило и ее с ними, тем более, что в душе она сама сознавала себя виноватою, и ей стало очень на себя досадно за свою оплошность.
Прежде чем приступить к обучению, ей хотелось проверить знания учеников прошлогоднего курса, чтобы знать, с чего отправляться с ним далее. Поэтому она попросила их показать ей наперед чему и как они обучались.
Старшие ребята пошептались между собою, сговариваясь и подбодряя друг друга, и затем все разом, в один голос и такт, заговорили нараспев скороговоркой:
Шли сорок мышей,
Несли сорок грошей.
Две мыши поплоше
Несли по два гроша.
– Это что же такое? – с удивлением оглядела их девушка, как бы огорошенная всеми этими «мышами» и «грошами».
– Вона, слышь, чему учили! – сдержанно и вполголоса послышалось замечание между взрослыми на задней скамейке.
– Это так в книжке прописано, – доложил учительнице один из мальчиков постарше и, для пущего убеждения ее в справедливости своих слов, отыскал в «Родном Слове» надлежащую страницу и подал ей раскрытую книжку.
Та прочла и собственными глазами убедилась, что стишок про сорок мышей, точно, в ней находится.
– А то мы еще учили про «кота и козла», заявил тот же бойкий мальчик и, моргнув товарищам, сделал им жест на манер запевалы, после чего весь хор старших учеников подхватил за ним разом:
Идет козел мохнатый,
Идет бородатый.
Рожицами помахивает,
Бородищей потряхивает и т. д.
Окончив же эту «занятную» песенку, хор сразу перешел на следующую, с притоптывание каблуками об пол:
Тук, тук, тук! черный дятел стучит,
Носом кору долбит,
Длинный язык в дыры запускает,
Мурашей словно рыбку таскает.
– Ну, хорошо, – похвалила Тамара. – А пропойте-ка мне хором «молитву Господню», – вы так хорошо поете.
Мальчики переглянулись между собой и замялись: никто не хотел начинать первым. Они только подталкивали локтем один другого, – начинай, мол, ты! – Нет, ты!
– Что же вы, милые, призадумались?.. Ну-ка ты, бойкий? Как тебя звать-то?
– Петра Чалых, – отозвался мальчик.
– Ну, Петра, начинай-ка первым, а другие за тобой подтянут.
Тот затянул было неуверенным голосом «Отче наш», но едва дойдя до «иже еси на», запнулся и стал: остальные не подхватывали. Сконфуженный запевало, извиняясь, объяснил, что молитву Господню они хотя и знают, но хором петь ее не умеют, – никогда-де не пробовали, потому что нас этому не учили.
– Ишь ты, смекай-ка!.. Хорошо? – снова послышалось вполголоса на задней скамейке у взрослых между собою.
– Ну, даст Бог, научимся! – ласкою ободрила учеников Тамара. – А гимн народный знаете? – спросила она.
Те опять стали в тупик, и только переглядываются между собою, недоумевая, о чем это еще их спрашивают? Самое слово «гимн» оказалось им совершенно неизвестным.
– Да это «Боже, Царя храни», – пояснила девушка, – неужели не слыхали?!
– Слыхать-то слыхали, только в книжках у нас этого нигде нету, – отозвались некоторые из мальчиков. – Нас не учили этому.
– Придется, значит, научиться; этого стыдно не знать русскому мальчику, – заметила Тамара. – А еще чему же вы учились?
– Учили мы, как «жил себе дед да баба, у них курочка ряба».
– Вот как, а еще?
– А еще «тюшки-тетюшки, овсяны лепешки», и про «прилежного барина» тоже учили.
– Про «прилежного барина»? – переспросила она, – это что же такое?
– А это про то, как жил-был один такой барин, что завсегда говорил своему лакею: «раздень меня, уложи меня, закрой меня, перекрести меня, а усну я уже сам», – больно умный, знать, барин был.
Мальчики рассмеялись.
– Помещик то же, барин-то! – раздался чей-то иронический голосенок, покрывшийся новым общим смехом.
– Почему же ты думаешь, что это был барин и помещик? – обратилась к мальчику Тамара.
– Иван Павлыч так объясняли нам, – учитель, что до вас был, потому, сказывали, никто окромя барина таким дураком и лентяем не может быть, особливо как в крепостное время, когда крестьян помещики угнетали.
Тамара захотела удостовериться, насколько ученики умеют читать по печатному, и обратилась к крайнему на нарте мальчику, раскрыв перед ним книжку на первой попавшейся странице. – Читай!
– «Грязна наша хавроньюшка», – зачитал тот, несколько заикаясь, – «грязна и обжорлива, все жрет, все мнет, об углы чешется, лужу найдет, как в перину прет, хрюкает, нежится».
– Что же это прочитал ты, про кого, можешь объяснить? – спросила учительница.
– Про свинью читал, – отозвался чтец и пошел, как по писанному. – Свинья есть животная четвероногая, млекопитающая, принадлежит к числу всеядных, бывает очень пользительна в домашнем хозяйстве, но по неряшеству, свиньями называют также и некоторых людей, как ежели например, напьется кто пьян, – мужик ли, поп ли, барин ли, – все они одинаково будут свиньи. Поэтому крестьянин никогда не должен пить водки, хотя пьянство ему и простительнее, чем протчим, по бедности состояния его и по необразованности, почем-как деревенский мужичок лишен пока всяких образовательных и пользительных развлечениев, как например, народных киатеров, лекиратурных чтениев, а так же как туманные картины и протчее: но со временем, конечно…
– Это вам тоже Иван Павлович все объяснял? – перебила его Тамара.
– Они самые-с, – подтвердил мальчик, и опять, как заведенная машинка, принялся было тем же тоном продолжать прерванную фразу, – «но со временем, конечно»…
Однако, Тамара прервала это «со временем», перейдя к его соседу. – Следующий!
Сосед принялся несколько бойчее, без запинок.
«Серед моря овин горит,
По чисту полю корабль бежит,
Мужики на улице заколы бьют,
Они заколы бьют, рыбу ловят,
По поднебесью медведь летит,
Длинным хвостиком помахивает».
Мальчик кончил, и когда учительница спросила его, понял ли он прочитанное, тот решительно стал в тупик, боясь ответить невпопад и думая про себя: «кто его знает, что оно такое! Может, так хитро, что сразу и не разберешь».
– Не моту ответить… не знаю… Небывальщина какая-то, – оробело проговорил он наконец вполголоса, видимо боясь, как бы не пристыдили его за тупость.
– Следующий! – перешла учительница к его соседу.
Плаксиво и как-то уныло раздалось новое чтение, на сей раз по Паульсону:
– «Птичка летает, птичка играет, птичка поет, птичка летала, птичка играла, птички уж нет… Котик усатый по садику бродит, козлик рогатый за котиком ходит, лапочкой котик»…
В эту минуту вдруг распахнулась с шумом дверь – и в классную комнату авторитетно вошел сам волостной старшина, в сапогах со скрипом и с глянцевитыми бураками, в синей поддевке тонкого сукна и с присвоенным по должности «знаком» на груди. Он с достоинством и несколько свысока протянул учительнице свою жирную руку и снисходительным кивком головы ответил на поклон привставших ему мужиков.
– Вот и мы зашли, значит, посмотреть на нашу молодую сельскую телигенцыю, каково-то вы тут с ними справляетесь, – обратился он в благосклонно покровительственном тоне к Тамаре и тут же прибавил ей дружески внушительным образом:
– А вы, барышня, напредки, коли ежели начальство в класс входит, должны в тотчас же крикнуть мальчишкам «встать», – это примите к сведению… и к исполнению. А то я вхожу, а вы сидите, и они сидят, – нешто это порядок?!
Опять пришлось Тамаре несколько сконфузиться и извиниться за свою оплошность, оправдываясь новостью дела и недостаточным знакомством со здешними порядками.
– Ну, да это я только к слову, – успокоил ее старшина, важно рассаживаясь на поданный ему сторожем стул, подле учительницы.
– Ну-с, продолжайте премудрость-то вашу, – предложил он ей надлежащим жестом, очевидно, перенятым у «начальства». – Продолжайте, а мы послухаем.
Тамара развернула одну из книг «для чтения в народных школах». Ей хотелось теперь самой прочитать ученикам несколько коротеньких статеек, чтоб заставить их потом рассказать себе прочитанное и посмотреть, насколько легко усвоят они себе смысл читаемого наслух. Попались ей статьи: «Хлеб», «Стол», «Огород», где излагалось, что хлеб, «прибавляющий силушки», пекут из теста, тесто месят из муки, воды и дрожжей, муку мелет мельник на мельнице из хлебных зерен, зерна созревают на полях, а поля обрабатываются крестьянами. О столе повествовалось, что он сделан столяром из дерева, у него-де есть верхняя доска, ящик и четыре ножки, а относительно огорода объяснялось, что огороды бывают возле домов, удобряются навозом и обносятся плетнем, что в огороде копают грядки и садят на них овощи: картофель, лук, морковь, капусту, из которой варят щи; для гороха и бобов ставят тычинки и вешают пугалы; в засуху грядки поливают водою и т. д. По мере того, как читала все это Тамара, ей инстинктивно все более и более начинало казаться, что как-то неловко и совестно приставать с подобными вещами к крестьянским ребятишкам, – точно бы они и сами всего этого не знают! Во всем этом книжном «развивательном методе» ей смутно чувствовалась какая-то фальшь, – чувствовалось, что для крестьянских детей, для сельской народной школы как будто бы нужно совсем не это. А что именно нужно, – увы! она ни сама ясно представить себе не может, ни в «рекомендованных» учебниках и «книжках» этого не находит. Печальное внутреннее сознание, что занимается она, кажись, не серьезным делом, начинало с каждою новою строчкой этих «огородов» проникать в нее все более и действовать на ее душу угнетающим образом. Вздор ли все это, она еще не знает, да и боится так думать; но что это непроходимо скучно, ей не трудно было убедиться по апатичной зевоте и скучающим лицам своих слушателей. Она прекратила чтение и молча, тоскливо, пытающим взглядом обвела свою аудиторию. И ей стало вдруг почему-то ужасно совестно. Общее и притом какое-то пришибленное и недоумевающее молчание было ей ответом на ее вопрошающий взгляд. Видно было, что не только ей, но и всем взрослым тоже как-то не по себе, – не то совестно, не то странно и дико слушать то, что сейчас читалось. Старшина, упершись фертом в колени, потупленно сидел с опущенными в землю глазами и как-то сомнительно улыбался.
