Текст книги "Торжество Ваала"
Автор книги: Всеволод Крестовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
– Н-да, ученье свет, неученье тьма, – поучительным тоном, но ни к кому собственно не относясь, проговорил он наконец. – более для того, чтобы хоть чем-нибудь прекратить это подавляющее молчание, – и слова его точно бы прорвали плотину.
– Да какое же это ученье! – запротестовали вдруг на задней скамейке отцы, и в особенности тот, что напомнил Тамаре о молитве в начале урока. – Чего им читать-то про хлеб, да про огороды?! Они и сами тебе еще лучше расскажут, что там посеяно и что к чему!.. Эка невидаль какую нашли, как корова мычит, да как лает собака! Всякий и без того знает, что корова мычит, а собака лает!.. Стихиры тоже учить затеяли, а какия это стихиры? – Те стихиры, что в церкви поют, – Богу поют, а этими стихирами разве беса тешить! Медведь, вишь, по поднебесью летал, – нашли чего сочинить тоже, глупостев каких!.. Где б от писания почитать что, как Бог небо-землю сотворил, как Христос с апостолами ходил по свету, цари какие древние были, а им про курицу-рябу!.. Вот, кабы обучали, как на крылосе петь да по божественному в храме Божием читать, ну, это точно что школа была бы, любо-дорого было бы послухать, да и спасибо великое мужики сказали бы вам. А то все про козлов, да про котов! – Что им в котах-то!..
Под градом этих негодующих единодушных протестов Тамара только молча голову потупила, тем более, что все они обращались прямо к ней, точно бы она одна повинна в том, зачем существуют на свете такие книжки и зачем преподают по ним в школах. Но непосредственное, возмущенное чувство отцов этого не разбирало. Да и сама она смутно чувствовала в этих простых и грубо выражаемых порицаниях какую-то внутреннюю правду, против которой ей не под силу подыскать никакого веского, основательного возражения, тогда как у них эти их взгляды, очевидно, общие и коренятся глубоко. Разве вчерашние матки крестьянские, в сущности, говорили ей не то же!
– Ну, однако, почтенные, вы тово… полегче! – вступился наконец в дело старшина. – Нечего вам учительнице тыкать в глаза, как и что ей делать! Про то начальство знает. Не от себя она книжки сочиняет, а какие начальство прислало, те и есть. По ним и учи, коли велено! Не глупее вас тоже люди, – поди, чай, тоже рассуждали, что к пользе, а что нет. Стало быть, так надо, коли приказ такой, – ну и молчи, не путайся не в свое дело! Дело ваше темное!
Но отцы плохо соглашались с доводами старшины и продолжали между собою порицать «земскую учебу».
Воспользовавшись минутой, когда взволнованный и ворчливый говор их несколько стих, Тамара высказала им, что охотно бы готова учить детей и по-церковному, насколько сама знает (а знала-то она плохо, но надеялась про себя, что у отца Макария успеет подучиться), да та беда, что в школе у них нет ни одной церковно-славянской книги. Поэтому она предложила им, пускай крестьяне сложатся и купят на общий свой счет несколько экземпляров Псалтыря и Евангелия.
Но против этого предложения, как один человек, восстали все наличные отцы, да еще пуще прежнего. Как, мол, так?! Земская управа каждогодно деньги с нас дерет на школы, да мы же еще и книжки на свой счет покупай?!.. Нет, уж это управа пущай сама покупает! У нас и без того довольно есть куда платить, и то хребты трещат уж! Скоро, гляди, последнюю корову со двора сведут за недоимки!.. Последнюю копейку, и за тою чуть не с ножом к горлу пристают, – подай да подай! – то на подати, то на земство, а с чего подать-то?.. Нет, уж это вы сами с управой, как знаете, так и ведайтесь! А нет, мы и ребят в школу посылать больше не станем, – лучше к хожалым учителям отдавать, чем так-то!.. Да и впрямь лучше! – хожалому-то я за ученье цалковый-рупь, а много, коли полтора заплачу, он мне за зиму-то выучит мальчонку не по-вашему, а по Часослову… Ну ее к ладу, земскую школу! Пропадай она и совсем! Один грех только с нею!
И разобиженные отцы прямо из-за парт погнали своих ребят по домам и сами удалились следом, – прощайте, мол, да больше и не ожидайте!
– Что же это такое!? – обратилась к старшине огорченная до глубины души Тамара. – За что это?.. – Что такое я им сделала или сказала обидного?
– Ничего, поартачатся да таковы же будут! – флегматично успокаивал ее тот. – Завтра, гляди, сами пришлют ребятишек, – матки заставят. Солдатскою-то льготой, небоись, каждому заручиться лестно.
* * *
Распустив столь неожиданно расстроившийся класс, Тамара пошла к священнику поделиться с его семьей своими сегодняшними впечатлениями и рассказать все, как было.
– Вот пустяки-то! Есть из-за чего огорчаться! – воскликнул, выслушав ее, отец Никандр. – Смотрите вы на все на это легче и спокойнее, получайте свое жалованье, благо вам пока его платят, и делайте то, что от вас требует училищный совет, – чего там!?
– Не знаю, может быть, крестьяне и правы, – проговорила она в раздумьи.
– И даже не «может быть», а наверное правы, в этом вы можете не сомневаться, – уверил ее отец Никандр. – Но что ж из этого?
– То, что если это так, то я начинаю сомневаться в себе, гожусь ли я для своей роли, – пояснила она.
– А почему бы нет? – Девица вы образованная, диплом имеете, охота есть к тому же… Правда, для этого дела, если хотите, нужно особое призвание, талант; но где же набрать все талантов? Большинству наших сельских учительниц и даже учителей далеко до вашего образования, да ведь учат же, ничего-себе!
– Да, учат, – согласилась Тамара;– но если крестьяне, как вы говорите, правы, то к чему все это наше учительство?
– Ах, вот что! – улыбнулся отец Никандр. – Ну, да пускай себе правы, вам-то что?!. – пожал он плечами. – Не вы ведь завели такие порядки и такую систему!
– Да, но если они в самом деле не станут детей в школу пускать, тогда что?!
– Ну, и Бог с ними, пусть их не пускают! – Худа от этого для них не будет, а вам то же, чем меньше с этой шершавой детворой возиться, тем легче. Есть о чем беспокоиться! – Ведь не переделаете!
– Одна, конечно, не переделаю, – согласилась девушка, – но если бы нас, думающих как вы вот, что в этом деле следовало бы прислушиваться к желаниям и требованиям самого народа, – если бы нас, говорю я, было больше, ды если бы к нашим голосам присоединилось сельское духовенство, – вы, например, первый могли бы…
– Мы? Духовенство? – перебил ее отец Никандр. – Покорнейше благодарю! Будет с нас уже!.. Довольно!.. По крайней мере, что до меня лично, я умываю руки. Я попытался учить в отсутствии вашего предместника, – арестовали тут, было, его с жандармами за какие-то там знакомства, – и что же-с? – Кроме неприятностей с земской управой да запросов и глупой переписки с училищным советом, ничего не нажил! – По какому-де праву позволил я себе преподавать, не испросив, видите ли, предварительно у них разрешения! Даже вознаграждения никакого не дали… Да мало того-с: возбудили даже сомнение в моей благонамеренности! Вопрос подымали! – Ну их! – махнул он рукою.
– Наши земские воротилы нынешние, – вступил в разговор отец Макарий, – изволите ли видеть, желают как можно дальше держать сельскую школу от духовенства, лишить его там, по возможности, всякого влияния; поэтому, между прочим, и плату нищенскую за преподавание Закона Божия назначили, да еще ограничили его одним платным уроком в неделю, а в остальные дни если хочешь, то безвозмездно.
– Я уж и не зарюсь на нее, на плату-то, всю батюшке предоставил, – кивнул отец Никандр на тестя. – Надо же и ему, старичку, иметь какую-нибудь свою копейку.
– Ну, да это что, не в деньгах суть! – перебил его отец Макарий, – а главное, что разные господа Агрономские – вот – считают себя призванными мешаться в школьное дело. Крестьяне, например, особенно любят, чтобы детки их дома читали им что-нибудь духовно-нравственное, или историческое, – ну, а из школы, благодаря Агрономским, подсовывают им о швейцарской демократии, или больше все по естественной истории, про разные там суставчики, членики да щупальцы у насекомых, – ну, и не читают, конечно. А которые учительницы просят управу пополнить им библиотечки согласно желаниям крестьян, – отказ: денег, мол, нет. А жертвовать из земского сундука на женские курсы в Петербург, по сту рублей, да на издание каких-то там учебников на грузинском языке, на это, сделайте ваше одолжение, денег всегда сколько угодно!.. Ну, и понятно, если крестьянин такие школы не больно-то жалует.
– Но ведь нельзя же и без них, – возразила Тамара, – нужна же наконец хоть какая-нибудь школа.
– Она и есть! – подтвердил отец Макарий, – не думайте, есть! Народ, я вам скажу, – продолжал он, – стремится к грамоте помимо земской помощи и независимо от земства: он заводит себе свои собственные школки грамотности с хожалыми учителями. Нужды нет, что учит там какой-нибудь отставной солдат, или дьячок заштатный, – ему верят. А почему? – потому что не верит мужик земской школе. Даже более: многие волостные правления избегали и извещать-то о них управу, – потому, значит, боялись, как бы деятели наши да сеятели не внесли и в эти их школки своих нынешних начал, – вот что-с!.
– Да что же это за начала такие особенные? – спросила недоумевая Тамара. Ведь то, что преподается в школах– утверждено правительством, и по правительственным же программам, и по рекомендованным пособиям, – так в чем же дело?
– А вот, поживете – увидите, – уклонился от прямого ответа Макарий. – И что замечательно, – продолжал он, – школок этих больше всего оказывается в тех местностях, где больше земских школ, а это что значит? Это значит, что против каждой земской школы крестьяне ставят свою контра-школу, – вот оно что-с!
Все это, в связи с сегодняшнею сценою в классе, послужило для Тамары поводом к новому и еще более горькому разочарованию. А она-то так надеялась на свою новую деятельность, на ее плодотворность, и что же? С самого первого шага уже приходится с горечью убеждаться, что все это чуть-ли не одно громадное недоразумение, или – еще хуже, – одна фальшь, которая если еще и держится кое-как, то лишь чисто искусственною приманкой для крестьянских маток на совсем постороннюю льготу по воинской повинности. Неужели и везде так? Неужели и повсюду то же самое?.. Что ж будет далее? Как идти у нее делу, если в ней самой уже подорвана в него вся вера?.. Поневоле руки опускаются.
– Э, полноте, чего там! Есть о чем печалиться! Пойдемте-ка лучше обедать, а то щи простынут, – предложил ей молодой «батюшка».
VI. В ОБЛАСТИ ЗЕМСКИХ ПРЕЛЕСТЕЙ
В первый же воскресный день, как только раздался благовест к обедне, Тамара пошла в церковь. Она все эти дни даже с особенным нетерпением ожидала воскресенья, именно затем, чтоб отправиться к обедне. На это были у нею особые причины, казавшиеся ей чрезвычайно важными. Дело в том, что слухи о ее еврейском происхождении видимо успели уже распространиться по селу, и не чрез Ефимыча, как думала было вначале Тамара, а через волостное правление, или вериее, через писаря этого правления, и в этом не было ничего мудреного, так как самая фамилия «Бендавид» указывала на ее нерусское происхождение. Но самое невыгодное для нее в этих слухах и толках было то, что большинство крестьян отождествляло ее происхождение с религией: «коли, мол, из жидов, так, стало быть, она и жидовского закону, веры жидовской, значит». Намек на такое заключение она получила уже в самом начале своего первого урока, когда позабыла открыть его молитвой, и Тамара не сомневалась, что если всем этим толкам и сомнениям не противопоставить на первых же порах ясное, наглядное опровержение, то они будут распространяться все больше и дальше, в прямой ущерб не только ей самой, но и ее делу. Поэтому она и рассчитывала воспользоваться первым же воскресным днем, чтобы присутствием своим у обедни, воочию показать всем сомневающимся, что она такая же православная, как и они сами.
Еще в субботу, отпуская своих учеников после утреннего урока, Тамара наказывала им, чтобы завтра утром они собрались к ней в школу.
– Зачем? – удивились те, – нешто и в праздник учиться будем?
Она объяснила, что приглашает их не для ученья, а затем, чтобы вместе с нею идти всею школой к обедне, и спросила, почему они так удивлены? Разве прежде этого не делалось?
Оказалось, что нет.
– Ну, так отныне всегда будет делаться, так вы это и знайте.
Ученики остались очень довольны таким нововведением и обещались прийти непременно. И вот теперь, когда вся ее школьная команда еще до благовеста собралась в классной комнате, одетая во все чистое, по-праздничному, с расчесанными и примасленными волосами, – Тамара начала с того, что громко прочла в русском переводе и растолковала мальчикам сегодняшнее евангелие, которое будет читаться за обедней, удостоверилась из своих вопросов и их ответов – достаточно ли они его поняли и затем, построив учеников попарно, что называется, лесенкою, малышами вперед, – чинным образом повела, их в церковь и поставила в порядке за правым клиросом, а сама стала позади своей школьной команды.
К началу обедни собралось довольно много прихожан, не только своих, гореловских, но и из соседних деревень, приписанных к приходу. Пели на клиросе дьячок с отцом Макарием да двое любителей из крестьян, но нельзя сказать, чтобы пение их отличалось благозвучием и стройностью: дьячок тянул охриплым басом, отец Макарий старчески дребезжащим тенорком, а из любителей всяк старался сам за себя, не сообразуясь с остальными певцами, – было бы только погромче да позакатистей! Здесь у Тамары впервые явилась мысль, что не мешало бы ей воспользоваться своими музыкальными способностями и знаниями, для того, чтобы подготовить на первое время хотя бы небольшой хорик из способных учеников, – по крайней мере, в церкви у них будет хоть сколько-нибудь благообразное пение. Она надеялась, что ни тот, ни другой из «батюшек» не откажут помочь ей своим участием в этом деле. Да и крестьянам должно понравиться, – думалось ей, – они ведь так определенно высказывали ей в школе свои желания насчет «божественного». По временам она искоса и как бы невзначай оглядывалась в сторону, на молящихся крестьян, с целью удостовериться, видят ли, замечают ли они ее, обращают ли на нее и ее команду хоть какое-нибудь внимание, на этот раз не столько молитва сама по себе, сколько такие именно соображения наполняли ее мысли и волновали душу. Поэтому она не забывала креститься как можно истовей и старалась не упустить ни одного случая, где следовало преклонить голову, или положить земной поклон, раза два поправила двух-трех мальчиков, небрежно и неправильно крестившихся, или оказывавшихся недостаточно внимательными к службе, а во время пения молитвы Господней заставила своих школьников опуститься на колени и сама, с несколько показным благоговением, сделала то же.
Отец Никандр, чтоб показать перед прихожанами свое внимание, – так сказать, отличить ее в их глазах, – нарочно выслал ей из алтаря в конце службы просфору на тарелочке, а когда она, вместе со всею школой, подошла прикладываться ко кресту, он поздравил ее с праздником и пригласил к себе на чай после обедни.
Тамара в том же порядке, попарно, вывела своих мальчиков из церкви и, проходя с ними по паперти, слышала сказанное кем-то вослед ей замечание:
– Вишь ты, школа-то как важно! – Словно приютские в городе!.. И чего это зря болтают, из жидов да из жидов, а она во-как, по правиле все это действует!
– Хорошо!.. Что хорошо, то хорошо, – отозвался на это, в похвалу ей, чей-то другой голос.
При этих, случайно подхваченных ею словах, Тамара почувствовала в душе отраду первого нравственного удовлетворения. – «Сфарисействовала я сегодня, прости Господи!» созналась она себе, «и сильно-таки сфарисействовала, да что же делать! Чем убедить их иначе!?»
Доведя команду свою до школы, она распустила ее по домам, дав наказ идти по улице чинно, без озорства и забиячества. а сама отправилась на чай к «батюшкам».
У «батюшек» в «чистой» комнате, на покрытом бумажно-камчатною салфеткой столе пыхтел уже большой, на славу вычищенный, ради праздника, самовар, около которого усердно хлопотала над разнокалиберным чайным прибором «матушка» Анна Макарьевна, в шуршащем праздничном наряде и даже с блондовою наколкою на голове, в доме слегка припахивало ладаном, которым с утра еще и тоже ради праздника не забыла, в силу старого обычая, покурить по комнатам та же «матушка». Здесь Тамара застала уже нескольких почетных гостей, имевших всегдашнее обыкновение заходить на чашку чая к «батюшкам», после обедни. На диване и креслах восседали тучный управляющий с женою, с соседнего стеклянного завода, сморчкообразный капитан-лейтенант в отставке, с Анною в петлице – мелкий землевладелец из ближней окрестности, да холостяк лесничий, живший тоже по соседству; а у стены, на стульях, сидели в ряд четверо почтенных основательных крестьян, из числа «прилежных радельцев храму Божьему», как рекомендовал их отец Макарий, – люди пожилые, почти старики, в синих, смурых и черных чуйках. То были Иван Лобан, Максим Липат, мельник Данило да Силантий кузнец, которого все звали «дедушкой», в виде ласкового ему почета. Все гости степенно кушали чай из стаканов и больших фарфоровых чашек, – господа «внакладку», а крестьяне «вприкуску». Разговор тоже весьма степенно, и вначале даже несколько натянуто, вращался в сфере хозяйственной, насчет того, каков у кого был умолот ржи да овса, сколько кто четвертей ссыпал к себе в закромы, сколько мер картошки накопали на зиму, каково где всходят озими и т. д.
Отец Никандр представил новую учительницу всему обществу своих гостей, и Тамара опять услышала похвалы себе за свое нововведение, особенно со стороны крестьян, – хорошо, мол, это вы делаете, что ребят ко храму Божию привлекаете и в струне содержите: мы-де сегодня очень хорошо примечали, что чуть который зазевается, сейчас вы это легонько до него доторкнетесь и поправите. – Ну, и насчет крестного знамения тоже, все это очень даже прекрасно, одобряли мужики. – А то здешние ребята и от храма-то совсем было отбились: с утра уже, в праздник, то в бабки, гляди, то в войну жарят промеж себя, а нет того, чтобы лоб-то хоша перекрестить бы.
Все эти похвалы были Тамаре тем приятнее, что из них она могла видеть, насколько начинает уже примиряться с нею гореловское общественное мнение, и что собственно требуется с ее стороны для этого.
От похвал учительнице общий разговор перешел опять на сельско-хозяйственную часть и ее нужды, да на тяготу нынешних времен, от которой самый естественный переход, конечно, и к «нынешним порядкам», и эта жгуче больная тема сама собою внесла в беседу значительное оживление. Максим Липат пожаловался на подесятинный налог, дошедший в последний год до восемнадцати копеек. – Восемнадцать? – остановил его Иван Лобан, – нет, брат, погоди! На нонешнем земском собрании, сказывают, порешили догнать до двадцати копеек с десятины, вот и вертись тут, как знаешь!
– Как так до двадцати?! Да не может быть?! Господи! – пришли в неподдельный ужас остальные крестьяне. – Что ж это совсем в раззор хотят, что ли?! Да нет Иван, ты это тово… верно ли слышал-то? от кого?
– Чего не верно! – Сам вчерась только, из городу вернулся, свои же гласные в управе сказывали.
– Эко дурость какая!.. Господи! И чего ж они смотрели-то, нашто соглашались? – возмущались старики. – Гласные тоже называются!..
– Что– спрашивать зря! – досадливо усмехнулся Лобан. – Сами знаете, «нашто»! – Супротив непременного члена нешто пойдешь? Куда захочет, туда и повернет.
Мужики не менее досадливо кряхтели только да головами потряхивали в неприятном раздумьи. – Вишь ты, грех какой!.. Одна напасть, да и все тут!.. И с чего же это, по двадцати-то?
А с того, – пояснил Лобан, – что опять растраты большие по многим волостям объявились.
– Как? опять?! – удивились все собеседники, не исключая и «батюшек».
– Опять! – безнадежно махнул Лобан рукою. – Нынче один Свистунов, писарь песчанский, на пятнадцать, слышь тысьчев хватил и казенных, и обчественных, да еще благодарность получил за это самое, – вот так дела!
– Ну!., уж и благодарность! Еще чего! – усомнились почтенные..
– С места не сойти! – подтвердил Лобан. – Да вот, их благородие третьева дни как из городу – сослался он на лесничего, – тоже, чай, слышали там. Спросите, они вам еще лучше доложат.
Лесничий подтвердил слова Ивана Лобана и рассказал, каким образом случайно раскрылась песчанская растрата. Песчанское волостное правление донесло-де по начальству, что все подати и недоимки взысканы у них в волости сполна и представлены уже в казначейство. Исправник с радости и донееи об этом губернатору, губернатор сейчас же формальную благодарность Песчанскому правлению, – ну, все и радуются, довольны, что без хлопот все обошлось, исправник спокоен, становой тоже, – ездить не надо выколачивать недоимку… Как вдруг требование к исправнику от казначейства, – понудить, наконец, Песчанское волостное правление к уплате одиннадцати тысяч казенной недоимки. Переполох, конечно. Как? Что? Какими судьбами? Поднялась суматоха, пошли писания да справки, да дознания, да то, да се, – ну, и дознались, что деньги эти с крестьян хотя и точно-что собраны, и даже сполна, но только в волостном правлении их нет, тю-тю, значит! Стали проверять отчетность да кассу, ан тут и оказывается, что не хватает ни опекунских сумм, ни общественной сберегательной кассы, ни выручки за гульный скот, ни земского, ни страхового сбора, – словом, чисто!.. Выбрали на сходе учетчиков, а те и досчитались, что всей-то растраты за пятнадцать тысяч будет.
– Ай, Господи владыко! – ужасались и ахали крестьяне, качая головами. – Эки дела какия!.. Ну, а Свистунов-то что ж? А старшина-то как же?
– Старшина, да что ж старшина? – «Знать не знаю, ведать не ведаю, деньги, мол, непременный член приказали Свистунову на отчете держать, он-де грамотнее», – а Свистунова просто от должности уволили, да и вся недолга!.. Но только он себе и в ус не дует.
– Как же! видел сам его в городе, – заявил Лобан, – видел друга сердечного!.. Мне, говорит, ровно что наплевать, никого я не боюсь и ничего мне не будет, потому как в руках у меня, говорит, документы есть, что я делился и с непременным членом, и с членами управы. – Сами себя, небойсь, под суд не потянут, а на собрании большинство-то за ними, – замажут, как ни на есть, не впервой!
– Врет, чай, Свистунов-то? – усомнились-некоторые.
– А ему что врать! Кабы врал, не то б ему и было, – возразил Лобан, – а то слышь, только и всего, что от должности уволили. Нашто ему с деньгами-то должность! Невидаль какая!
– Ну, а как же теперича насчет растраты? – спросил дедушка Силантий, пополнять-то кто будет?
Лесничий пояснил, что это уже все члены управы с непременным промеж себя, на собрании, своим большинством порешили. – По бывшим, говорят, примерам, – как в других волостях случалось, так и теперь, – разложить, говорят, взыскание на всех крестьян Песчанской волости да и все тут!
– И разложили? – недоверчиво спросил отец Макарий.
– А то нет! – отозвался Лобан. – Известно, как порешили, так и разложили. Им то что! Не самим платить! А мужицкий хребет все вытянет!
– Ну, что ж, – рассудительно заметил. Никандр. – Теперь, значит, этот господин Свистунов, того и жди, объявится в наши Палестины именьице себе приторговывать, землевладельцем сделается, – для ценза, значит, – а там, гляди, со временем и сам в члены управы проскользнет, – тоже «по бывшим примерам».
– Проскользнет! Как пить даст! – Это верное слово ваше, батюшка! – согласились мужики чуть не в один голос. – Еще бы ему-то да не проскользнуть! Парень дошлый, – мозговитый и линию свою ведет твердо, – одно слово, молодец!
Тамара слушала да слушала все эти происходившие при ней разговоры и только делала порою на собеседников, что называется, большие глаза, полные то недоумения, то удивления. Для нее все это было не только ново, но главное ужасно дико, тогда как здесь оно – самое заурядное дело или, в наибольшем случае, сенсационная новость дня, которая через неделю, много через две потонет и забудется в омуте подобных же земских уездных новостей, делишек и плутней.
За воскресным чаем у «батюшек» собирался своего рода дружеский клуб, для обмена всякими уездными и околодковыми новостями, а подчас и сплетнями– нельзя же без этого, дело житейское! Но господствующий тон беседы все же был у них солидный и вращался около предметов серьезных или прямо насущных, хозяйственных, иногда только заходя в отвлеченную и поучительную область «божественного», или сбиваясь на политику, насчет Бисмарка, турка и «англичанки». Тут нередко друзья-крестьяне спрашивали у «батюшек» и доброго совета, как им быть в том или другом случае. Вот и нынче подошло такое, например, дело, что без совета никак невозможно: надумались некоторые крестьяне прошение от целой округи подавать об освобождении их поголовно от обязанностей присяжных заседателей в суде. Тамара слушает и недоумевает, что это за дикие люди такие, что ищут зря, как бы отделаться от столь высокого гражданского права, как обеспечение правосудия своею же общественною совестью. Неужели же они-де до сих пор еще не постигли на самом деле, на практике жизни, все громадные преимущества и выгоды такого суда для себя же самих?! Но по мужицкой логике выходит, что этот суд у них уже на загривке десятипудовой гирей висит: дойдет до мужика очередь в присяжные, и изволь он за шестьдесят, а то и больше, верст переть в город на «сецыю», отрываться от полевых работ особенно ежели еще в страдную пору, нанимать за себя батраков, харчиться в дороге, харчиться две недели в городе, и все это даром, ни к чему, – кто-то там проштрафился, уголовщину сделал, а ты за это расстройство в хозяйстве неси, да траться, – ну их, и с присяжством! – одно разорение. Тамара вдумывается в их мужицкие доводы, взвешивает их сама с собою и приходит в конце к заключению, что мужики вовсе не так глупы и дики в этих своих жалобах, как казалось ей всего лишь несколько минут назад, по первому их слову. Так было с нею и во многом другом. Из тех же сегодняшних разговоров познакомилась она со многими такими сторонами сельской и земской жизни, которая прежде, из-под призмы журнальных статей и разных «интеллигентных» разговоров, представлялись ей совсем иначе. Здесь довелось ей, между прочим, из уст самих же крестьян услышать и сравнение нынешнего положения деревни с прошлым «до-земским» временем, и опять результат вышел для нее самый неожиданный. С их слов узнала она, что теперь на средний крестьянский двор не приходится уже и половины того количества скота, какое повсюду было прежде, что денежные повинности до земства были втрое ниже нынешних, да и отправлялись к тому же все почти натурой, а теперь платеж с одной только земли до того возвысился, что многие земские недоимщики даже вовсе от нее отказываются, – берите, мол, господа земцы, ее всю и пользуйтесь сами, как знаете! Надельная крестьянская земля нередко сдается кому хочешь, дешевле чем за половину повинностей, или за выплату казне только выкупа, да и то почти нет охотников; а есть наделы, которых и даром не берут больше в обработку: вся земля уже выпахана, скотина дробится на семейных разделах, дохнет от чумы, от язвы, от бескормицы, а нет скотины, нет, значит, и удобрения, – ну, и отказывается земля родить, хоть брось ее! Поэтому с каждым годом растет и число бобылей, бросающих свои наделы, затем что оплачивать их нечем.
– Прежде содержали мы одних господ, – жаловались старики-крестьяне, – а ноне содержим и чиновников, и земство. Да мало того, содержим еще и несколько неоплатных волостей! Затянет ли волость за два-три года недоимки, аль просто запутается в долгах, сейчас с нее земство все податные платежи долой, да на других и разложит, плати, мол, и за себя, и за неисправного, на то, мол, и круговая порука! Удивленная всем этим, Тамара решилась наконец скромно спросить отца Никандра, неужели содержание земства может и в самом деле так тяжело ложиться на все крестьянство?
– А вот сейчас мы вам сделаем маленькую справку, – отозвался священник и достал с книжной полки какое-то уемистое статистическое издание губернской земской управы. – Вот, изволите ли видеть, – подал он девушке книгу, отыскав в ней нужную страницу, – вот тут пропечатано совершенно точно и ясно, что всего в нашей губернии служащих по земству лиц 858 человек, – чуть не целый полк! – и все они, в совокупности, получают 250 500 рублей жалованья, не считая всех остальных земских расходов. Вот и судите, во что оно обходится крестьянской-то шкуре!
– Да это что!.. Хоть бы какая-нибудь справедливость в раскладке соблюдалась, так и той-то нету! – заметил отец Макарий и, кстати, в подтверждение своих слов, рассказал, как земские дельцы в прошлом 1877 году, под шумок войны, делили все земли Бабьегонского уезда на шесть разрядов, для обложения их налогом, по качеству и доходности. Из этого рассказа оказалось, что некоторые беднейшие волости, только потому, что в них состоит несколько имений, принадлежащих лицам «противной партии», вдруг очутились в двух высших разрядах, тогда как несколько других волостей с лучшими, наивыгоднейшими во всем уезде землями, поступили, как наихудшие, в четвертый и даже в пятый разряд, если в них попадались имения разных господ Ширрингов, Морсаковых, Агрономских, де-Казатисов, Глагольцевых, – то есть всех воротил торжествующей и потому правящей местной земской шайки, – и это все для того, чтобы всем этим господам самим платить поменьше, а врагам и противникам их побольше. А чтобы такой фортель прошел им глаже и удобнее, придумали воротилы собирать сведения и исследовать почву да покосы в декабре, когда в полях на два аршина уже снег лежал. Наезжали тогда ихние комиссии, сгонялись крестьяне с нескольких волостей в одну какую-нибудь контору, где выставлялась им водка и где собирались у них сведения по расспросам; из этих сведений безапелляционно делался общий вывод, какой хотелось самим «деятелям и сеятелям», – «свой человек» записывал все это в изданную потом на счет земства статистику, – и вот, на основании этой-то книжки и зимних рассматриваний и исследований почвы, явилось, утвержденное земским собранием, разделение всей земли на разряды. А в результате – одна часть населения в уезде плати теперь более другой, без конца и за здорово живешь! Стон стоит по уезду, зато самим воротилам отлично!
– И чего-чего тут не затевалось, и над чем только они не мудрили! – с грустно-досадливой усмешкой покачал головой отец Макарий. – Как же! Мы-де земство, интеллигенция! Мы сами и без крестьян решим, что для них нужно, мы это понимаем лучше, чем они!.. Ну, и решили!.. Позаводили было сельские банки, деньги для этого с населения усиленно сбирали; но не прошло, и. четырех лет, как все эти банки полопались, за раздачей зря всех сумм, с которых даже и процентов не получалось. Позаводили тоже артели, – и ведь какую еще агитацию вели во всяких столичных газетах! – «Артели, артели одно-де спасение! Самоуправление, самопомощь! – Ничего, мол, народу окромя артелей не надо, ничего он больше не желает, одних артелей жаждет!» – Ну, и наустроили ему артелей – по всему уезду, по всей губернии, и гвоздарных-то там, и кузнечных, и сапожных, и смолокурных, и еще там каких-то, – и все это на научных, изволите видеть, основаниях, – словно бы помешались все на этих артелях да на артельном начале, пораспихали всем им в ссуду несколько десятков тысяч земских денег; те, конечно, порасхватали деньги по рукам, всяк сам за себя; которые попропивали, которые на другое что ухлопали, – хвать за работу, – нет ни работников, ни денег!.. Артели поневоле пришлось закрыть, инвентарь пораспродать, за что ни дай, в вольные руки, а земская ссуда так по сей день и гуляет за ними, – поминай как звали!..
