Текст книги "Торжество Ваала"
Автор книги: Всеволод Крестовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)
Ученик задумался в видимом затруднении пред такою задачей.
– Мы этого не проходили, – смущенно отозвался он наконец.
– Так что ж что не проходили! Это не отговорка. Ведь вы же прочли его, по-русски понимаете, – ну, и объясняйте.
Мальчик смутился еще более и молчал. Один уже вид наезжего «начальства» – всякого, какое бы оно ни было – обыкновенно нагонял на весь класс смущение и холод, как, впрочем, всегда и везде, во всякой школе, потому, во-первых, что само «начальство» кажется сельским ученикам чем-то недосягаемо высоким, важным и умным, а самая внезапность его приезда и эта торжественность приема, как явление, сравнительно, весьма редкое, исключительное, им совершенно не в привычку. Но главное, весь этот холод и смущение нагонялись тем, что в каждом «начальстве», значение коего не всегда было им понятно, ученики, по наибольшей части, встречали не то простое, сердечное отношение к делу и к самим себе, к какому приучила их своя учительница, а что-то холодное, формалистичное, безучастно сухое и постороннее, – словно бы какой-то контрольный аппарат, присланный сюда кем-то для проверки кого-то и чего-то. В «начальстве» они видели точно бы внезапно нагрянувший «страшный суд» над собою и над учительницей – суд, который вот наехал, Бог его весть, откуда и зачем, разнес за что-то и сейчас уедет куда-то дальше… И кто его знает, что это за «начальство» такое, и чего ему нужно, из-за чего разносило оно преподавателей и зачем спрашивало учеников из всех предметов по кусочку, понадергивая из каждого и того, и сего, и десятого понемножку, на выдержку… Если даже оно и ласково, это «начальство», то и самая ласковость его опять же не та простая, сердечная ласковость, какую привыкли ученики встречать в своей учительнице, а какая-то деланная, принужденная, – словом, рассудочная, а не душевная ласковость, и это дети хоть и бессознательно, но всегда очень тонко чувствуют своим непосредственным детским инстинктом. А тут, на этот раз, «начальство» выходит совсем новое, – в первый раз и в лицо-то они его видят, – и едва лишь наехало, как уже успело показать свою строгость учительнице, сказать что-то, кажись, неприятное батюшке, выказать свое неудовольствие на что-то. Все это окончательно смущало учеников, парализуя, вследствие невольного страха и недоумения, их волю, сообразительность, память, путая их мысли и сбивая с толку, под гнетом смутного опасения, как бы не ответить на задаваемые вопросы что-нибудь невпопад и тем не вызвать бы со стороны этого грозного «начальства» нового разноса себе и учительнице.
– Что значит «духовной жаждою томим?»– продолжал, между тем, пытать ученика инспектор. Мальчик упорно продолжал молчать.
– «Духовной жаждою»… Подумайте, – «духовной»… Что это такое «духовная жажда»…? Не знаете?., хм… Однако! – знаменательно взглянул Охрименко на Агрономского. А тот при этом опять пожал плечами, с таким видом, который ясно говорил: «я тут ничего поделать не могу, – сами теперь видите, как идет дело».
– Ну, а вы что скажете? – обратился инспектор к соседу первого мальчика. – Можете объяснить нам, или тоже в молчанку играть будете?
– «Духовной жаждою томим», – начал было мальчик, но сейчас же запнулся и стал растерянно поглядывать на учительницу, мучительно стараясь в то же время выжать из себя какую-нибудь подходящую догадку, что такое могло бы значить это «духовной жаждою».
– Священником, верно, хотел быть, – высказался он, наконец, и сам обрадовавшись, что, – слава Тебе, Господи, кажись, додумался!
– Священником?!. Вот тебе на! – удивился Охрименко. – Почему же вы так полагаете? Почему священником?
– Да потому, как тут сказано «духовной»…
Инспектор строго взглянул на учительницу и укоризненно покачал головой, – и вам, дескать, не стыдно!
Агрономский даже потупился от притворного смущения, меж тем, как на растянутых тубах его так и мелькала многодовольная ядовитая ухмылочка. – «То ли, мол, еще будет, погодите!»
– Ну, а это что значит? – продолжал инспектор —
«Моих зениц коснулся он,—
Отверзлись вещие зеницы…
Моих ушей коснулся он,—
И их наполнил шум и звон».
– Как вы это понимаете? – обратился он вообще к старшему возрасту, пытливо посматривая то на того, то на другого из мальчиков. – Отвечайте, милые, кто может… Не бойтесь, бояться нечего, – ведь я не съем вас и не забодаю – мне только хочется знать, насколько вы усваиваете себе читаемое. Ну, кто же скажет?.. Живее, братцы, живее!
– Должно, затрещину дал здоровую, – домекнулся один из бойких.
– Что-о?! – выпучил на него глаза инспектор. – Затрещину?.. Благодарю, не ожидал! – иронически поклонился он учительнице. – Бог так сюрприз!.. Это вы как же, мой милый, додумались до затрещины-то? Объясните, пожалуйста, – любопытно.
– А как же?.. Известно, как ежели дать по уху, в ем сичас и зазвенит… и шум сичас в ухе сделается…
– Нет, не то, – рассудительно перебил его другой мальчик. – Нешто серафим станет драться! У ево и рук нет, а одни крылья, как на картинке показано, а это он чудо Господне, значит явил. Верно, тот был слепой и глухой, а потом стал видеть и слышать… Исцеление, значит.
Инспектор только плечами пожал, укоризненно заметив учительнице. – Какое жалкое развитие!
Тамара хотела было возразить ему, но он остановил ее, не дав ей сказать даже слова – Позвольте-с, разговаривать с вами мы будем потом, а теперь я желаю дойти до конца, чтоб наглядно убедиться в степени достигаемых школою успехов.
И он опять взялся за «Пророка» и дошел постепенно до «дольней лозы прозябания». Тут оказалось, что под «лозой» одни понимают лозняк, растущий у них по болоту, а другие – просто «лозаны, секутся которыми мужики промеж себя на сходе, али, может, розгу на ребят непослушных». Вообще, энергия учеников, чем дальше, тем больше все падала, и надежда постичь тайну прочитанного видимо у них слабела и исчезала. Когда же потребовалось объяснение на дальнейшие стихи, то одни из учеников старшего возраста оказались того мнения, то тот, кто все это сделал, должно быть, вовсе не серафим, а злой дух, и только нарочно прикинулся серафимом, – для обольщения, значит, – потому больно уж он над этим самым человеком тиранствовал и мучил его, и змею даже припущал к нему в рот, а дьявол, известно, еще в раю в образе змия был. Другие же высказывались, что это серафим, вероятно, казнил великого грешника за грехи его, за лукавство и празднословие, а третьи приходили в полное недоумение, что как де, мол, так, сказано тут «пророк», а между тем ничего он не напророчил… И где он, и кто он, – Бог его знает! [6]6
Основным мотивом для всей этой сцены автору послужило изложенное относительно Пушкинского «Пророка» в книге «Что читать народу», на стр. 666, том I.
[Закрыть]
– Какие, однако, грустные результаты! – с печально горькою усмешкой покачал головой Охрименко, обратясь к Тамаре. – Признаюсь, я возмущен до глубины души. В первый раз в жизни приходится еще слышать и видеть такое непонимание, такое грубое искажение и профанацию высокой мысли – и кого же? – Пушкина!.. Такое, можно сказать, невежественное глумление над нашим великим народным поэтом! И вам не стыдно?!
– Позвольте, г-н инспектор, – снова попыталась возразить ему Тамара. – Позвольте вам объяснить, они этого стихотворения не читали, и я им никогда не объясняла его, потому что смысл его нахожу слишком отвлеченным для их понимания. Такую вещь едва ли поймет и взрослый между простыми крестьянами, а это ведь дети, – примите во внимание.
– Позвольте-с, – возразил ей, в свой черед, Охрименко. – Эта книжка издана и одобрена для народного чтения в школах. Так-с? Против этого, надеюсь, вы спорить не будете?…
– Не буду. Но что ж из этого?
– А то, что если составитель нашел уместным включить в нее и «Пророка», то, с вашей стороны, полагаю, было бы слишком самонадеянно считать себя компетентнее его… «Отвлеченно»! Что такое значит «отвлеченно»?.. Это не отговорка-с. Любая молитва не менее отвлеченна, и однако же дети учат молитвы, им объясняют их – и они понимают. Ваше дело – развивать своих учеников, подымать их до понимания отвлеченных идей, объяснять им, и наконец, – на то вы и учительница. Но, конечно, там, где на первом плане – изучение форм долговых расписок, там не до отвлеченностей. Вот что прискорбно-с!
– Они Пушкина знают… все, что доступно их пониманию, мы читали и читаем, – защищала себя Тамара. – Да вот, позвольте на проверку, – предложила она и обратилась к одному из мальчиков. – Павлик, расскажи-ка нам содержание «Сказки о рыбаке и рыбке» Пушкина, – помнишь?
– Позвольте, – значительным тоном и жестом остановил ее инспектор. – Если я не ослышался, вы, кажется, обращаетесь к ученикам на «ты»?
– Да, я всегда говорю им «ты», – подтвердила Тамара.
– Хм… Вот как!.. Но на каком же это основании?
– На том, что «вы» для них не сродно, оно их путает… даже звучит им как-то дико, в их возрасте.
– Да, но по какому же праву и с чьего разрешения вы позволяете себе отступать от установленных требований? После этого и они вам «ты» говорить будут!
– Да и говорят иные, – что ж такое?! Обидного для себя я тут ничего не вижу… Они ведь это по простоте… И притом, извините меня, но я думаю, что если это и отступление с моей стороны от правил, то не особенно важное, тем более, что обращение на «ты» для них выходит гораздо теплее, сердечнее как-то, это сближает и роднит их с учительницей.
– Нет-с, извините, это не «сближает», а унижает их человеческое достоинство. Если закон требует, чтобы на суде даже преступникам «вы» говорили, то как же детей-то, этих будущих граждан наших, вы лишаете этого права!?
– Позвольте и мне, г-н инспектор, сказать свою слово, – скромно вмешался с разговор отец Макарий. – Вот, госпожа учительница заметила, что «вы» дико звучит для детского уха. А я скажу, оно не только дико, но – с позволения вашего – даже бестолково, потому дети это «вы», обращенное к ним, обыкновенно принимают в коллективном, так сказать, значении, а не в персональном. В личном смысле они его даже не понимают, потому так уж они у нас в деревне привыкли, что все им «ты» говорят.
– То есть, вы этим не только оправдываете учительницу, но еще хотите сказать, что и вы тоже им «ты» говорите? – усмехнулся Охрименко, с плохо скрытым ехидством.
– Я отцам их «ты» говорю, так уж к ребятам-то на «вы» обращаться – извините – в моем сане и при моих летах, оно даже смешно как-то было бы.
– Отцам вы можете говорить как вам угодно, – заметил ему Охрименко тоном, в котором начинала уже неприятно проскальзывать нотка внутреннего раздражения, – там это ваше дело; но здесь уже наше-с, и я вам должен сказать, что школьные правила требуют, чтобы преподаватели говорили ученикам «вы», а не держали бы их в вечном напоминании им этим «ты» времен крепостничества. Они более не рабы-с, а такие же полноправные будущие граждане, как и мы с вами.
– Да, будущие, – подчеркнул отец Макарий, – согласен; но пока – они не более как дети.
– Одним словом, – нетерпеливо перебил его Охримен-ко, – из уважения к вашему сану, о котором самим вам угодно было напомнить, я бы покорнейше просил вас, святой отец, не нарушать на будущее время установленных требований новой школы относительно рациональных педагогических приемов… Да-с!.. так как, в противном случае, мне было бы очень прискорбно лишиться в вашем лице достойного преподавателя закона Божия.
– Стар я, г-н инспектор, ломать свои привычки, – вздохнул с видом отказа отец Макарий. – И тем более, что предосудительного, – воля ваша – ничего в этом не вижу.
– Это уже ваше дело, – с сухим полупоклоном оборвал его речь Охрименко, показывая тем самым, что не желает дальнейших объяснений на эту тему. – Я свое сказал, а там – как вам угодно. А вам, сударыня, – повернулся он к Тамаре, – предлагаю переменить ваш род обращения с учениками. Вы слышали, что я сказал батюшке? – Ну-с, так то же самое относится и к вам. Имейте это в виду, если вам желательно продолжать вашу службу.
Проговорив это официально-внушительным тоном, Охрименко взялся за другую, попавшуюся ему под руку, книжку.
– Да-с, – говорил он, перелистывая и просматривая ее страницы, – так «Пророк» считается у вас слишком отвлеченным произведением, недоступным для понимания? Хорошо-с, возьмем что-нибудь попроще… что-нибудь совсем уже легкое, доступное… Ну, вот хоть это бы, что ли… Читайте! – предложил он мальчику лет восьми, положив перед ним книгу и указав пальцем на выбранную статейку.
Тот, запинаясь несколько на слогах, начал читать неуверенным, монотонным голосом. – «Как на море-окияне, на острове на Буяне лежит бел горюч камень Алатырь».
– Про что вы читаете? – остановил его Охрименко. – Можете объяснить?..
– Про Алатырь-камень, – неуверенно ответил мальчуган.
– Хорошо, – подбодрил его экзаменатор. – А что еще Алатырем называется?
На этот вопрос мальчуган не сумел ответить и замолк, растерянно глядя мимо инспектора в стену.
– Ну знаете?.. хм… Ну, может быть, кто другой знает? кто может ответить? – обратился он ко всему классу. – Что еще Алатырем называется:
– Город, кажись, есть такой, отозвался один из учеников старшего возраста.
– Верно. Но что это за город, где он находится, на какой реке, в какой губернии, чем замечателен, сколько в нем жителей?
Но на весь ряд этих, сыпавшихся один за другим, вопросов, Охрименко не получил никакого ответа.
– Однако, милостивая государыня, – обратился он к Тамаре, – позвольте вас спросить, что ж это значит?.. И чему, наконец, вы их учите?
– Г-н инспектор, подробности о малозамечательных уездных городах не входят в утвержденный курс сельских школ, – скромно и сдержанно ответила ему учительница.
Охрименко не выдержал, наконец и вспыхнул.
– Что вы мне тычете в глаза «утвержденным курсом»?! – грубо накинулся он на девушку. – Вам, кажется, угодно учить меня?.. Я знаю и без вас, сударыня, что входит и что не входит, но вижу только одно, что они у вас ровно ничего не знают, то есть, ровнехонько ни-че-го! – Это я вижу!
– То, что полагается по программе, они знают, то есть, старший возраст, по крайней мере.
– Ах, вам угодно спорить? – подавляя в себе свою вспышку, с утрированною и ехидною вежливостью покорно склонился перед нею инспектор. – Извольте-с, я подчиняюсь вашему желанию, чтоб доказать вам… Будь по-вашему! Пойдем далее. Итак, мой милый, – сдержанно обратился он к тому же мальчугану, – остановились мы с вами на камне Алатыре. Скажи мне, где же он находится, этот Алатырь-камень?
– На острове…
– Отменно. А что такое остров?
– Остров – у нас деревня такая есть, Островом зовется. [7]7
Мотив заимствован автором из книги «Что читать народу». Т. II, стр. 792.
[Закрыть]
– Ну, это, наконец, из рук вон!.. – в отчаянии хлопнув себя по бедрам и расставив руки, обратился к Агрономскому возмущенный инспектор. – «Остров – деревня такая», – ну, сделайте ваше одолжение!.. То есть, ровнехонько-таки ни-че-го не понимают!.. И даже совершенно не умеют сколько-нибудь отчетливо формулировать свои представления и мысли… Чему же их учат, после этого?
– Извините, г-н инспектор, если осмелюсь заметить, – вмешался опять отец Макарий. – Не судите по одному этому мальчику; он еще только склады прошел недавно, и если не имеет пока понятия об острове, то это потому, что никогда не видал его: у нас на речке, изволите видеть, островов никаких не имеется, а деревня Остров точно-что есть в нашей волости, – это верно, и это он знает.
Инспектор с презрительной усмешкой лишь плечами пожал да вскинул со вздохом очи свои горе, – дескать, о, Господи! Пошли только долготерпения!.. Как бы изнемогая от нравственного утомления и безнадежности, он снова огляделся вокруг стен и, заметив видневшие там карты России и обоих полушарий земли, сдержанно обратился к Тамаре упавшим и почти кротким голосом:.
– Отечествоведение преподаете им?
– То есть, что это? – переспросила она. – Географию?
– География, собственно говоря, отжившее слово-с, – все так же кротко, но не без внутреннего ехидства и как бы с сожалением о ее невежестве, пояснил он, – и к тому же, география есть собственно землеведение, или мироведение, если подразумевается мир астрономический, или же, наконец, народоведение, если мы имеем в виду географию политическую, а я вас спрашиваю об отечествоведении.
– Ах, это географию России? – домекнулась Тамара. – Как же, преподаю, – старшему возрасту и в общих чертах, конечно, согласно программе.
– А родиноведение преподаете?
На лице девушки отразилось некоторое недоумение.
– То есть… отечествоведение и родиноведение – это, полагаю, одно и то же? – проговорила она, приходя в некоторое смущение от странно кроткого экзаменаторского тона этих его вопросов.
– Одно и то же? – проговорил он за нею и вздохнул с томною грустью. – Нет-с, не одно. Далеко не одно. Это меня, с вашей стороны, даже изумляет, признаюсь откровенно… Как же это вы так учительствуете, а сами не знаете, что такое отечествоведение и что родиноведение? Какая же вы – извините – учительница после этого, когда не имеете ясного представления о различии таких простых и даже азбучных, можно сказать, предметов в науке?
Тамара только плечами пожала, в полном недоумении, чего от нее хотят и ради чего все эти придирки? Если желают отказать ей от места, то не проще ли сказать прямо: уходите, вы нам не нравитесь;– но к чему все эти инквизиторские издевательства над нею!
– Отечествоведение, – продолжал, между тем, Охрименко наставительным и поучающим тоном, точно бы жуя и в рот кладя ей – отечествоведение, сударыня, это – география, статистика и этнография России, во всем объеме ее государственных границ. Понимаете?.. А родиноведение – та же география, статистика и этнография относительно одной своей губернии, или уезда, города, или села, то есть, той, административной округи, в пределах которой родился и живет обучаемый. [8]8
Подразделение географии на родиноведение. отечествоведение. народоведение и т. д., находится в издании Ф.Ф. Пуцыковича «для народных и других элементарных училищ», одобренном ученым комитетом минист. народн. просвещ. Спб., 1890 г., изд. 12-е.
[Закрыть]И вы такого пустяка не знаете!.. А еще учительница!.. Удивляюсь, удивляюсь бесконечно, – обратился он к Агрономскому. – И откуда только вы таких учительниц добываете?! Ведь в губернии у вас есть, казалось бы, женская учительская семинария, неужели это оттуда выпускают с такими познаниями?
– О, нет, как можно! – солидно вступился Алоизий Маркович за достоинство этого земского учреждения. – Наша семинария, – помилуйте, это образцовейшее заведение на всю Россию. Но г-жа Бендавид не из нашей семинарии, – пояснил он тоном ехидного снисхождения к «убожеству» учительницы, – она определена к нам по протекции одной высокопоставленной петербургской дамы, отказать которой нашим земцам, по некоторым соображениям, было трудно… Полагаю, этим все сказано.
– Кто эта «высокопоставленная»? – небрежно спросил Охрименко. – Не секрет, надеюсь?
Агрономский назвал г-жу Миропольцеву.
– Только-то?.. Ну, господа, извините! – иронически поклонился ему инспектор, расставляя свои руки, – если земство почему-то там находит нужным считаться с какою-то г-жею Миропольцевой, то мне, как представителю ведомства, до этого нет никакого дела. И я не обязан справляться, будет ли это там приятно кому или неприятно… У меня есть свои инструкции, и мне до этих протекций нет никакого дела, я их и знать не хочу!.. Мое дело блюсти интересы народного просвещения, и только. А потому, извините, я должен заявить вам без околичностей, что подобную учительницу (он указал при этом на Тамару) я нахожу совершенно невозможною, – да-с, и именно здесь, в Горелове. Помилуйте, тут проезжий тракт, начальство разное проезжает, преосвященный, губернатор, члены суда, наконец и туристы могут случиться, корреспонденты разные, мало ли кто!.. Иной может и полюбопытствовать, зайдет в школу, а тут ему вдруг преподнесут «остров – деревня такая», или «священником хотел быть», – ведь это же срам, скандал!.. – Да и в самом деле, подумайте, что ж это такое?! – Евангельские тексты объясняют просто на смех, народный гимн поют, как деревяшки какие, даже царский портрет, – так и того-то повесить не потрудились!.. Не-ет-с, господа, так нельзя!.. Подобных безобразий я не потерплю, и дело вести спустя рукава – не позволю-с, это уж как вам угодно! – обратился он с обобщающим жестом к отцу Макарию и Тамаре.
– Напрасно обижать изволите, ваше-скородия! – раздался вдруг посторонний и не совсем-то трезвый голос за спиной инспектора, у двери.
Охрименко в недоумении обернулся назад. – Тебе что надо? Ты кто?
– Сторож здешний, ваше-скордие! – выпалил Ефимыч, не изменяя своей солдатской позы навытяжку, – а только позвольте вашей милости доложить, что совсем занапрасно… потому как ежели что насчет патрета, так это не барышнина вина… Верно!
– Я тебя, любезный, не спрашиваю, так ты и не суйся! – внушительно заметил ему инспектор.
– Никак нет, ваше-скородие, а только позвольте доложить, – может статься, что барин наш, их высокоблагородие Агрономский господин, запямятовали, а только-что они сами приказали убрать патрет-от, и даже очень забранились тогды на нас, так это я – во, как перед Истинным…
– Молчи ты! – строго цыкнул на него шепотом старшина – Чего раскаркался?!. Аль пьян уже? С утра-то зеньки залил?
– Пьян? – с достоинством повел на него головою сторож, не меняя позы. – С чего пьян? Нешто ты мне подносил?.. Ты поднеси сначала, а потом кори. Не пьян я, а надо правильно говорить, по присяге, по-Божью! Вот что!.. И ты, коли ты есть старшина, твое бы дело было сказать, а ты, небойсь, молчишь!
–. Ну-ну, неча тут, неча!.. Коли несведущ с законами, то и молчи!.. Пошел-ка лучше вон!.. Пошел, пошел! – стал подталкивать его старшина к двери.
– Не пойду!.. И ты не моги! – Потому я тут при своем месте состою, службу свою справляю… Я, брат, тоже свою праву понимаю не хуже тебя, – у меня святые медали, и ты лучше меня не трошь!
– Да что ж это за безобразие, наконец! – возвысил голос Охрименко. – Этого еще не доставало, что пьяный солдат какой-то смел тут сцены делать!.. Прогнать его с места, и кончено!
– Вот изволите примечать, какая прокламация! – степенно обратился к инспектору Сазон Флегонтов, с видом обличающей укоризны и жалобы указывая на солдата. – Я уж неоднократно входил насчет его в суждение с крестьянами и более всего повторял слова с касаемым подтверждением о желании тишины и спокойствия от тому подобных и продчих сицилистов, а равно как и о благополучии, и даже самому ему говорил, что за хорошее ваше мнение насчет тишины и спокойствия, будьте мне другом. Кажется, уж достаточно, – чего бы лучше!.. А он, изволите видеть, как ценит, коловращение какое и невежество показывает! Вот каков народец анафемский ныне пошел! – Ироды препонтийстии, одно слово!
Сазон Флегонтов говорил с жаром, с увлечением, и сам казалось, заслушивался музыки своего красноречия. С тех пор, как имя его, в качестве «друга просвещения», было напечатано в знаменитой корреспонденции об учительском съезде; он, любя и прежде уснащать свою речь «образованными словами», стал после этого сыпать ими уже без всякого удержу, «как преосвященный человек», так что в разговорах его с «господами» зачастую невозможно было теперь доискаться человеческого смысла, а бряцал в них, как металл звенящий, один только бесшабашный набор случайных «образованных слов» да канцелярских оборотов речи. С мужиками говорил он по-прежнему – просто и толково, но с «господами» и с «телигенцией», – беда, да и только! И все это наделала одна статья в газете!
– И откуда вы взяли такого?! – возмущенно дивился, между тем, на Ефимыча инспектор. – Неужели нельзя было найти на должность сторожа приличного человека?.. Срам! Позор!.. После этого, порядочным людям в школу войти невозможно, чтоб не наткнуться на скандал!
– Позвольте, честь имея войти в форме доклада к вашему высокородию, – снова заговорил с подобающим достоинством Сазон Флегонтов, – допреж училища, он у нас, по обчественному присуждению, в ночных сторожах сидел при околице, но только ходит, бывало, ночью по улице, с деревянными орудиями, в испуганном положении, а потому сельский сход, заслушав, мнением своим приказали, согласно соизволения их высокоблагородия, господина Алоиизия Марковича, определить, что при старости лет, в сторожа при школе. Но теперь, очевидно, следует учинить над ним отдых и спокойствие, посредством привлечения к ответственности за нарушение обчественной тишины и благочиния специяльно в офецияльном месте, по имеемой статье уложения.
– Просто, вон его, и конец! – порешил Охрименко.
– Позвольте, вон – это само по себе, а впродчем, я его по подверженности должон предать к привлечению по инстанции мировых учреждений, за оскорбление, значит, моих привилегии, при исполнении служебных обвязанностей.
– Предавай, куда хошь! – махнул рукой Ефимыч, – мне что!.. Невидаль какая, место ваше сторожевское!.. Эка в ем сласть, подумаешь!
– Ну, однако, я вижу, нам лучше уйти отсюда, – заметил Агрономскому инспектор, – а то пререканья эти, чего доброго, дойдут у них еще и до драки, пожалуй. Что же касается вас, сударыня, – прибавил он в официально-холодном тоне, обращаясь к Тамаре, – то относительно себя вы получите на днях распоряжение. – Честь имею кланяться. Прощайте, батюшка! До свиданья, дети!
И г-н Охрименко, как за час пред сим вошел, так теперь и удалился из школы с одинаковым достоинством и сановитым видом. В своем участке, пред сельскими учителями и учительницами, он мнил себя великою особой.
