Текст книги "Торжество Ваала"

Автор книги: Всеволод Крестовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

XVIII. «ИЗЛЮБЛЕННЫЕ ЛЮДИ»

Во время поездки по России нового представителя ведомства просвещения, в газетах появилось как-то известие, что на жалобу, принесенную ему одною из уездных земских управ в лице своих депутатов, на местного инспектора народных училищ, с просьбою удалить его, как ярого «толстовца» и гасильника истинного просвещения, представитель ведомства будто бы предложил этой управе самой указать ему кандидата из «излюбленных людей» на должность инспектора. Управа указала, и кандидат ее будто бы немедленно был назначен и утвержден в должности.

Прочтя это известие в газете, Агрономский сразу встрепенулся и взыграл духом, осененный счастливою мыслью. Если М-ской управе дозволили самой выбрать инспектора и утвердили его, то почему бы не сделать того же и для Бабьегонской? Ведь бабьегонский инспектор тоже «чинодрал толстовского режима». И хотя он человек, пожалуй, смирный, инертный, в дело мало теперь мешается, но все-таки мешается же иногда со своими дурацкими ссылками на какие-то там циркуляры «его сиятельства графа»; все же спорить и даже грызться с ним приходится порою. Да и что же из того, что человек только «не мешается»? В настоящее время этого еще мало! Надо пользоваться таким редко счастливым временем, надо ловить минуту и работать, – работать для будущего всеми силами совместно. Для действительной пользы дела надо, чтоб инспектор не сторонился только, а помогал, чтоб он дружно, рука об доку, шел вместе с ним, Агрономским, и его друзьями, к одной общей цели; надо, чтоб он работал в их духе и направлении, – вот что надо!.. А еще лучше, если б он сам, Агрономский, мог занять такую должность, – земство его бы предложило, а правительство жалованье ему платило бы. Уж чего бы лучше!.. И если правда, что министерство поступило так, как пишут, то тут и раздумывать нечего, а следует скорее ковать железо, пока горячо, – скорее снаряжать депутацию, составлять петицию и – айда с прошением! Так и так, мол, на основании бывшего примера, имеем честь почтительнейше ходатайствовать и т. д. Во всяком случае, это такое неожиданное и существенное расширение земских прав, что им следует воспользоваться, хотя бы только из-за принципа. И Агрономский сейчас же полетел в Бабьегонск, поднял там на ноги всех членов управы, составил на дому у де-Казатиса секретное совещание, сочинил проект самой забористой, в «современном» вкусе «петиции», с критикой «прошлого», со ссылками на «призыв к обществу» и на «споспешествование мирному преуспеянию, в духе благодетельных реформ», и в два дня обработал «по секрету» всю эту свою затею. Совещатели, недолго думая, сами себя уполномочили (они слишком хорошо знали настоящий, ими же подобранный, состав своего земства и свою силу, чтобы постесняться «таким пустяком»), сами между собою избрали депутацию, в состав которой вошли бесцветный Коржиков, как уездный предводитель дворянства, солидный и представительный де-Казатис, как председатель уездной земской управы, и сам Агрономский, как почетный член училищного совета от земства, – а затем, сами же сейчас распорядились отчислить «г-м депутатам» из земского сундука подъемные, прогонные, суточные, да сверх того, еще на путевые и «непредвидимые» расходы, в количестве более чем достаточном, несмотря на всю скудость земской кассы. И вот, на другое же утро, втихомолку, не обмолвясь о своей затее ни единым словом не только посторонним лицам, но и своим управским служащим, «излюбленные люди» эти отправились на железную дорогу. Насчет временного опустошения ими земского сундука они не беспокоились, так как были уверены, что в случае удачи, да даже и при неудаче, «многочтимейший сосунок» Пихимовский не откажется пополнить их «позаимствование» ради такой благой цели: ведь тут дело идет о таком важном «расширении прав земства», да еще и по такому вопросу, который прямо касается будущности «молодого поколения», в лице «детей народа»! На такое дело Пихимовский никогда не откажет!

В Петербурге их приняли, где следует, очень любезно, – еще бы! «излюбленные люди», уполномоченные депутаты! – выслушали их очень благосклонно, причем даже высказались в смысле полной готовности со своей стороны всегда содействовать и удовлетворять, по силе возможности, всем справедливым и «симпатичным» желаниям земства и, в заключение, обворожив их своею «доступностью», направили всю эту «почтенную депутацию» к кому следует, в департамент, – там-де вашу петицию обстоятельно рассмотрят и дадут заключение.

В департаменте приняли их тоже очень любезно, но уже не с такою обворожительностью и, перейдя прямо на деловую почву, спросили, кого же именно они желали бы?

Но вот тут-то и встретилось затруднение. Кого именно – они и сами не знали. Конечно, если б можно было учредить должность инспектора от земства, но с содержанием от министерства, как они и предполагали, между прочим, в-своей «петиции», то «излюбленные» не затруднились бы предложить министерству «своего» кандидата. Но в департаменте на этот счет их очень разочаровали. Из департаментских объяснений оказалось, что, к сожалению, такой должности создать для них в настоящую минуту никак нельзя, и не только «с содержанием», но даже и просто как «почетную», потому что это выходит, извините, что-то совсем уже новое, ни на каких бывших примерах не обоснованное: инспектор вдруг от земства! Тогда причем же контроль от правительства? А вы еще хотите, чтобы должность была в одно и то же время и «по выбору» и «по назначению»: вы будете выбирать, а мы оплачивать, – как же это так? на каком основании?.. Идея, может быть, и очень остроумная; может быть, она и понравится, но чтоб осуществить ее, нужно восходить до Государственного Совета, проводить ваш проект в законодательном порядке, а это история долгая и, главное, теперь не до того: тут идет вопрос об «увенчании здания», а мы вдруг станем лезть с такими, извините, мелочами! Словом, это неудобно, несвоевременно, – просто нельзя, а потому нечего об этом и разговаривать.

Земцы опешили, но сдаться сразу и уехать с носом им не хотелось. Агрономский, в глубине души сильно задетый за самолюбие, пожелал объясниться и сослался на пример М-ской земской управы, напечатанный в газетах, – как же, мол, так вы изволите говорить, что наш проект ни на каких бывших примерах не обоснован? Пример самый свежий, вчерашний!

– Ах, это совсем другое дело, – возразили ему. – Если б и вы то же пожелали, как М-ская управа, выбрать вместо нынешиего вашего инспектора, кого-нибудь из наших же, из министерских, – сделайте ваше одолжение! Новое министерство наше никогда не прочь оказать посильную любезность земствам, так как тут весь вопрос сводится для нас к замещению одного лица другим, – пришлось бы только сделать, своего рода, маленькое chasse-crouise, переместить двух чиновников – одного на место другого, – это сколько угодно! И если вы желаете того же, мы к вашим услугам.

– И то хлеб! – согласился де-Казатис.

– Так вот, и подумайте, если согласны, можете вы указать на кого-либо?

Земцы призадумались. Чувствуют они, что нечто вроде дураков из себя сломали, благодаря Агрономскому: сунулись просить, сами не зная толком о чем. Вот-те и благосклонный прием у министра! Но отступать уже поздно: надо «думать», коли приглашают. Думали они, думали, кого бы, в самом деле, назвать, на кого указать бы/– и никого не придумали. Спрашивают у Агрономского, не знает ли он кого, так как ему это дело ближе знакомо? – Но и он никого подходящего назвать не может. Однако, надо же наконец что-нибудь выдумать! А то из-за чего же было и в Питер ездить?!. Думайте, Алоизий Маркович, как знаете; это ваше дело, вы затеяли, вы и думайте.

– Да я, господа, что же?.. Дело общее, – отозвался Агрономский. – По-моему, пускай само министерство назначит нам кого угодно, лишь бы только не человека прежнего режима. Прежнего режима мы не желаем, с нас уже довольно, Бог с ним! Дайте нам человека нового, порядочного, честно мыслящего. который не ложился бы нам бревном поперек дороги, а шел бы рука об руку с земством, и мы скажем вам великое, наше русское спасибо!

– О, в таком случае, дело ваше совершенно упрощается. Да вот, не хотите ли, – предложили им. – Есть у нас тут один отчисленный от должности бывшим министром, причислен теперь к департаменту без содержания… Он, вероятно, охотно пошел бы, да и мы ничего не имели бы против, так как теперь желательно давать ход именно всем тем, кто был обойден прежде.

– А кто такой? – осведомились земцы.

– Да некто Охрименко, коллежский асессор, – в Украинской женской гимназии учителем состоял, – отчислен по одному там доносу местной жандармерии, но, очевидно, пустяки, потому что граф Михаил Тариелович приказал освободить его.

– Охрименко, – вдруг припомнил Агрономский. – Позвольте, да это не тот ли?.. С одним Охрименкой мы вместе в Одесской гимназии когда-то были, в одном классе, на одной скамейке сидели… Как его зовут? не Онуфрием ли?.. Нельзя ли справиться?

Потребовали «дело» об Охрименке, заглянули в формуляр, – так и есть. Оказывается, что и Онуфрий, и из Одесской гимназии.

– Батюшка, так это тот самый! – обрадованно воскликнул Агрономский. – Я хорошо его знаю, – как же! Помилуйте, друзьями когда-то были… Пожалуйста, нельзя ли узнать его адрес?

Дали справку и об адресе. Пообещав в департаменте завтра дать окончательный ответ насчет свою выбора, земцы откланялись, и Агрономский тут же, на швейцарской площадке, решил со своими товарищами, что поедет в Охрименке, сегодня же – пощупать его насчет убеждения и прочего, и если он остался таким как был, то лучшего нам и не надо!.. Этот, мол, человек энергичный и будет всегда петь в унисон с нами!

В тот же день вечером, вернувшись в свои «нумера» на Невском, Алоизий Маркович радостно и с полным торжеством объявил друзьям своим, что Охрименко – тот самый и встретился с ним с распростертыми объятиями, чуть лишь Агрономский назвал свою фамилию, – расцеловались, разговорились, вспомнили старину, потом поехали вместе к Палкину обедать, – «уж я, так и быть накормил его; счет вам потом представлю», выпили маленькую толику – ну, и ничего, человек оказался верен прежним своим убеждениям, не исподлился, такой же непримиримый, каким был и прежде, и даже пострадал за это в последнее время, при Толстом… Словом, человек совсем порядочный и самый подходящий, – лучшего не найти, да и искать не следует, благо он согласен.

Друзья Агрономского тоже согласились. Охрименко, так Охрименко, – все равно, пускай будет и Охрименко, если вам нравится, – а остальное обработать было уже не трудно, и «излюбленные люди» уехали восвояси, заручившись в департаменте обещанием, что дело будет пущено в первый же доклад и более двух-трех недель не затянется.

И действительно, менее, чем через месяц по возвращении своем в Бабьегонск, де-Казатис разослал уже циркуляр по всем училищам уезда, что приказом по министерству народного просвещения от такого-то числа, за № таким-то, инспектор училищ такой-то переводится на соответственную должность в М-ский уезд Московской губернии, а на место его назначен, тем же приказом, коллежский асессор Охрименко, о чем и поставляются в известность все г-да учителя и учительницы земских народных школ, дабы они могли заранее приготовиться к предстоящему в непродолжительном времени инспекционному объезду г-ном Охрименкой всех училищ вверенного ему района.

По прочтении этого циркуляра, у Тамары похолодели и опустились руки. Охрименко!.. Неужели тот самый, ее бывший учитель, который когда-то хотел-было «развивать» ее и давал ей для этого «пять умных книжек» каких-то, посвящал ее в «общее дело», подговаривая, кстати, сбыть тайком, обманным образом, ее материнские брильянты в Одессу, а деньги за них употребить на то же самое «общее дело» и самой «идти в народ»… Вспомнилось ей и то, как она осадила его за это на семейном вечере в клубе, как он весь позеленел от злости, и из ее поклонника, прямо с места превратился во врага… Все это припомнилось теперь Тамаре, – и, вот быть может, с этим самым Охрименкой приходится ей снова столкнуться в жизни… Что-то выйдет из этого?.. И неужели это, в самом деле, тот?!

Охрименко… одно уже это имя заставило ее вздрогнуть, – и на сердце у нее смутно заныло как будто предчувствие чего недоброго…

XIX. НОВЫЙ ИНСПЕКТОР

Наконец он появился, этот г-н Охрименко, желанный, жданный и заранее уже заочно прославляемый Агрономским и всею земско-управскою кликой. – Вот-де инспектор, так инспектор! Дождались таки! Сами себе назначили, – сами подыскали, сами и выбрали!

* * *

Тамара присутствовала в классе, вместе с отцом Макарием, который объяснял детям закон Божий, когда ко крыльцу школы подъехал экипаж Агрономского, и затем, минуту спустя, в классную комнату сановито вступил неизвестный посетитель, в сопровождении Алоизия Марковича и волостного старшины Сазона Флегонтова: все вместе сюда и приехали, объезжая школы волости. Впустив «начальство» в классную, вошел туда же за ними следом и школьный сторож Ефимыч. Осторожно затворив за собою дверь, он остановился у дверного косяка и застыл в солдатской позе навытяжку.

При входе почетных лиц, учительница сейчас же скомандовала детям «встать!», как учил ее некогда этот самый Сазон Флегонтов, – и ребятишки бойко поднялись со своих скамеек.

– Наш новый инспектор народных училищ, – представил Агрономский почетного гостя безразлично всем присутствующим, назвав при этом его чин, имя, отчество и фамилию.

Инспектор не без важности отдал общий молчаливый поклон и сейчас же медлительно повел приподнятым носом по стенам классной комнаты, оглядывая с кисловато наморщенным выражением всю ее обстановку.

Для Тамары с первого же взгляда не осталось сомнения, что это именно тот самый Охрименко, который некогда преподавал физику и математику в Украинской женской гимназии. Но как он с тех пор переменился!.. В лице у него появилось теперь значительное, чиновно-солидное выражение, какого прежде и тени не было. На носу, вместо легкомысленного пенсне, сидели основательные золотые очки, – настоящие «ученые» очки, – оказывавшие, впрочем, поползновение съезжать иногда на самый кончик этого прыщеватого носа. Когда-то волосатая, грива запущенных волос приведена в приличный вид, значительно подстрижена и причесана; верхняя туба подбородок и щеки гладки и досиня выбриты, тогда как прежде зарастали себе невозбранно, во всю силу своей природной растительности, так что Тамару даже удивило, как это он решился расстаться со своею литературщицкой наружностью, какую придавали ему именно борода с усами и лохматая грива. Белье теперь у него чистое и туго накрахмаленное, вицмундир словно бы сейчас с иголочки, пуговицы с гражданскими орлами так и сияют, и – к довершению удивления Тамары – в петлице этого вицмундира алела свеженькая орденская ленточка, и весело, но вовсе уже не либерально, болтался на ней, выглядывая из-за отложного борта, Анненский крестик. Словом, на вид это был и тот же Охрименко, да не тот. Вместо прежнего кашлатого и развинченного разгильдяя, вечно бравировавшего своим радикализмом и сочувствием, если не сопричастием, к «общему делу», пред Тамарой стоял теперь форменный, чопорно подобранный и подтянутый чиновник, из числа видимо подающих большие надежды на дальнейшее преуспеяние свое в чиновно-педагогическом мире. На левой руке его, в которой держал он свою новенькую форменную фуражку с кокардой, была даже надета туго затянутая лайковая перчатка гриперлового цвета, и от самого его пахло эс-букетом. Все это ясно свидетельствовало, что в настоящее время он вполне усвоил себе известное педагогическое правило, по которому истинный педагог должен быть всегда одет «не с роскошеством, но с изяществом». Отказался ли Охрименко в душе от прежнего сочувствия «общему делу», – это другой вопрос, но очевидно, что после постигшей его неприятности, в виде ареста по «прикосновенности» к какому-то южному политическому делу, от которого, впрочем, удалось ему счастливо отделаться лишь благодаря «новым веяниям» известной «диктатуры сердца», – он стал умнее, поняв всю тщету своего пустозвонного бравирования и уразумев надлежащим образом, где раки зимуют, разом совлек с себя «ветхого адама» нигилизма и преобразился по внешности в благонамеренного чиновника. А что до «сочувствий» его, так ведь сочувствовать и «содействовать» чему бы то ни было, конечно, гораздо выгоднее и безопаснее под солидною чиновничьею оболочкой, за которую казна еще и жалованье платит и награды дает, – это-то он понял. Итак, это был Охрименко рафинированный, Охрименко в новой фазе своего развития, которую Тамара угадала в нем своим женским чутьем с первого же раза. Во всяком случае, – такая метаморфоза явилась для нее новостью совсем неожиданною.

– Учительница Бендавид, – официальным тоном представил ее Агрономский инспектору.

Охрименко, поверх очков, сползших у него в эту минуту на кончик носа, глянул исподлобья совсем безразличным взглядом, как на особу, совершенно ему неизвестную, имя которой ровно ничего не говорит ему, и послал ей издали, вместо поклона, кивок головою, точно бы и в самом деле видит ее в первый раз в жизни и не имеет о ней никакого понятия. Это притворство вышло у него довольно удачно, и Тамара, поняв его про себя именно как притворство, осталась в душе даже довольна таким оборотом дела, который, по крайней мере, избавлял их обоих от лишних фраз и напоминаний друг другу о неприятном прошлом.

Затем, Агрономский таким же порядком представил Охрименке и отца Макария, как законоучителя, и вот, к величайшему удивлению Тамары, инспектор почтительно подошел к нему под благословение, после чего весьма любезно пожал его руку.

– Извините, батюшка, я, кажется, прервал ваши занятия? – обратился он к старику. – Пожалуйста, продолжайте не стесняясь… Мне будет очень интересно послушать… Чем именно вы занимались?

– Толкованием на текст «Воззрите на птицы небесные».

– Ах, на «птицы небесные»?.. Очень поучительно. Ну-с? – повернулся он к первому попавшемуся на глаза мальчугану. – Что же мы знаем о птицах небесных?.. Во-первых, скажите мне, что такое птица? и почему она небесная? потому ли, что она небесного происхождения, или по другому чему, как вы думаете?

– Птица… – заморгал на него мальчик недоумевающими глазенками. – Известно что… птица – она и есть… летает.

– Да, но ведь и пух тоже летает, и одуванчик летает, и муха летает: значит, и пух, и одуванчик тоже птицы по-вашему?

Мальчик замолк и только растерянно поглядывал то на отца Макария, то на учительницу, словно бы ища у них поддержки и ответа на свой безмолвный вопрос – чего это пристали к нему с «птицей» и чего собственно хотят от него? – воробей птица, – заговорил он, наконец, – галка птица, куры, гуси, – мало-ль их там!.. Птиц много бывает… разные.

– Да, но что такое собственно есть птица?.. Организм ли это, или механизм какой? живое ли она существо, или же вещество неорганическое?.. Какие ее отличительные внешние признаки? Почему, например, мы говорим, что это есть птица, а не собака, не стол, не грифель и т. д.

От всех этих, педагогически «наводящих» вопросов мальчик напряженно пружился до поту, пыхтел, сопел, пошмаргивал носом и начинал с отчаяния подумывать про себя – уж не сказать ли лучше «позвольте, мол, выдти, живот болит».

– Чем, например, отличается птица от человека? – попроще подсказал ему меж тем отец Макарий.

– У птицы перья, крылья… она летает, а человек летать не может, – домекнулся наконец перетрусивший мальчонка, неуверенно и боязливо взглядываясь то на батюшку, то на инспектора.

– Ну вот! Наконец-то! – усмехнулся Охрименко. – Птица, значит, летает, а человек ходит, собака бегает, стол стоит, а грифель лежит. Но этого мало, – продолжал он. – Вы должны бы отчетливее формулировать вашу мысль, следовало бы отвечать так: птица есть существо органическое, способное к произвольному передвижению в воздухе, отделяясь от почвы, потому что природа снабдила ее для этого крыльями и перьями, дающими ей способность летать, и при том летать, подчиняясь не направлению и силе случайного ветра, как пух, например, но по собственной своей свободной воле, для чего у нее имеется хвост, служащий ей при полете как бы рулем, или правилом. Понимаете?

Мальчик, вместо ответа, шмаргнул только носом, что на обычном языке ребячьей школьной мимики равносильно было выражению полного непонимания.

– Какое, однако, жалкое развитие! – с кисловато-сожалительною гримасой, вполголоса обратился Охрименко, как бы в скобках, к Агрономскому. – Таких простых вещей, и вдруг ученик сразу объяснить не может!.. Ужжасно жалкое!

Алоизий Маркович со вздохом только плечами пожал на это замечание, – дескать, вижу и сам, и скорблю, но что же прикажете делать, если у нас такая учительница!

– Ну-с, так расскажите-ка мне, – обратился к другому мальчику инспектор, – что вам объяснял сейчас батюшка насчет птиц небесных?

– Птицы небесные, – начал в ответ ему подбодрившийся ученик! – они не веют, не жнут, ни в житницах не собирают, а Бог их кормит.

– Так. Значит, Бог их кормит? – Правильно. Ну, а чем Он их кормит?

– Чем случится… Которая на огороде клюнет, которая на гумне, алибо в овсах… Это как когда, всяко бывает.

– Ну, а человек может так?

– Человек не может.

– Разве не может?.. Почему же птица может, а человек не может? почему вы так думаете?

– Потому – птица что!.. Она уворует себе и улетит, – ей ничего, а человека пымают и сичас в острог. [5]5
  Мотив заимствован автором из книги «Что читать народу», т. II, стр. 71.


[Закрыть]

– Вот как!?. Убедительно!., очень убедительно… и оригинально. Это вы, батюшка, так объясняете им евангельские притчи? – сдерживая невольную улыбку, не без легкой иронии обратился Охрименко к Макарию.

Старик сконфузился и, в оправдание мальчика и себя, стал было докладывать, что тот не достаточно пока развит, так как недавно еще посещает школу, да и сам-де он, будучи прерван приездом г-на инспектора, не успел еще довести до конца объяснение ученикам данного текста, и потому нет ничего мудреного, если мальчик дал такой ответ, до которого додумался сам, на основании житейского опыта, но что, впрочем, в ответе этом он, отец Макарий, кроме детской наивности, не видит ничего особенного.

– Н-да, это вы не видите, – пожалуй, и я не вижу, – согласился Охрименко, не терпевший никаких возражений себе со стороны «подчиненных», – а начальство, может быть, взглянет иначе-с. – веско заметил он, выразительно кивнув приподнятыми бровями. – Наедет, например, г-н губернатор или жандармский штаб-офицер, да услышит подобный ответ, – как вы полагаете, разве не могут они умозаключить из этого… ну, скажем, хотя бы о чересчур уже «реалистическом направлении» нашего преподавания? И без того уже земство Бог знает только в чем не обвиняют!.. Обвинят еще, пожалуй, в несогласии с духом христианского вероучения, или усмотрят, в некотором роде, нигилизм, потрясающий основы… Чего доброго!

Отец Макарий посмотрел на него с недоумением, не понимая, всерьез ли говорится эта глупость, или же г-н инспектор тонко иронизировать изволит? Последнее показалось ему вернее, и потому он скромно позволил себе заметить, что ничего подобного не полагает, и даже предполагать не смеет, так как не думает, чтобы в лице таких особ могли находиться люди столь недалекие.

Охрименку слегка передернуло: опять, черт возьми, возражение, и даже предерзкое! В душе он принял эти слова за косвенный укол, и потому холодно смерив отца Макария не совсем-то приязненным взглядом, пробормотал себе под нос. – «Как знать, чего не знаешь!»– и отвернулся от него в сторону.

– А «Боже Царя храни» они поют у вас? – обратился он> к Тамаре.

– О, да! – подтвердила та. – Поют целым хором. Угодно прослушать?

– Пожалуйста.

Учительница вызвала учеников из-за парт и, разбив их по голосам, выстроила всю группу в должном порядке. Отец Макарий, став сбоку перед хором и вынув из кармана камертон, щипнул его за рожки, затем послушал над ухом звук и подал голосом тон – «do, mi, sol, mi, do». И вот, по дирижерскому взмаху его рук, хор дружно и стройно грянул народный гимн.

Инспектор прослушал его с сосредоточенно серьезным видом, подобающим официальной важности этого момента, сложив на козырьке фуражки свои опущенные руки и склонив, в знак особого внимания, несколько набок голову.

– Это вы занимаетесь хором? – обратился он по окончании гимна к отцу Макарию.

– Да, вот, вместе с учительницей, – ласково указал старик на Тамару. – Стараемся, по силе возможности, и – благодарение Богу – достигаем-таки кое-какого успеха.

– Н-да, оно недурно, – снисходительно отозвался тоном знатока инспектор. – Видно, что спевшись, и голосишки есть. Но… не достаточно благоговения.

Последнего замечания уж никак не ожидали ни батюшка, ни тем более Тамара, и потому с невольным недоумением воззрились удивленными глазами на Охрименку.

– Благоговения, говорю, не достаточно, – вразумительно повторил им последний. – Надо больше, больше благоговения… больше этого проникновения, так сказать, высоким смыслом священных слов гимна… чувства больше, вот что!

«Час от часу не легче!»– думалось про себя удивленно Тамаре. – «Охрименко и вдруг благоговения требует!.. Да уж не сон ли это?»

– А отчего ж у вас на стене не вижу я царского портрета? – оглянувшись вокруг, спросил вдруг инспектор. – Дети должны петь гимн, обращаясь лицом к портрету. Разве школа не имеет его?

Тамара объяснила, что портрет есть, но, по приказанию попечителя, снят и убран.

– Объяснение это не совсем верно, – скромно отозвался Агрономский. – Я, действительно, приказал прятать портрет, но это лишь в обыкновенные дни, для большей сохранности от порчи, – собственно говоря, от детской резвости, чтобы часом не разбили стекло мячиком, или не попортили как-нибудь раму; но я в точности приказывал г-же Бендавид всегда вешать его в торжественных случаях и в ожидании посещений начальства. А о предстоящем инспекторском объезде были циркулярно предуведомлены все школы, по крайнем мере, месяц тому назад. Такова истинная подкладка этого дела. Но по каким причинам г-же Бендавид не угодно было исполнить мое распоряжение, мне неизвестно.

– Почему вам не угодно было повесить портрет? – обратился Охрименко к учительнице в сухом тоне официального вопроса, – или вы не находите его здесь уместным?

«Вот этого только не доставало, чтобы меня же обвинить, как какую-то революционерку!» с горьким смехом в душе подумалось девушке. Но она не смутилась последним вопросом инспектора и начала спокойно объяснять ему, что, по принятии школы, в первый же день, случайно найдя портрет в шкафу, она сама обмыла его и отчистила, и собственноручно повесила на надлежащее место, но г-н попечитель сделал ей за это строгий выговор, и даже сторожа чуть было не прогнал с места, что как тот смел допустить самовольную отмену его распоряжения, и тогда же приказал ему убрать портрет подальше.

– Да, и я нахожу это распоряжение вполне рациональным, ввиду тех разъяснении, какие представил г-н попечитель, – рассудительно решающим образом отпарировал ее доводы инспектор. – Но это не снимает с вас упрека в небрежном отношении к его приказаниям, – внушительно продолжал он. – Если вам было сказано, в каких именно случаях следует вывешивать, вы должны были исполнить, – нравится ли вам это, или не нравится, но должны. Тут нет никаких оправданий, и я вас покорнейше прошу, потрудитесь, пожалуйста, повесить портрет сегодня же! – распорядился он в заключение внушительным тоном безусловного приказания.

– А что, гриб съела, матушка! – с насмешливым торжеством, красноречиво говорил ей устремленный на нее взгляд Агрономского.

– А это что у вас, библиотечка? – спросил инспектор, кивнув на книжный шкаф. – Каталог есть?.. Позвольте-ка мне каталог.

Тамара отперла шкаф и подала ему тетрадку со списком библиотечных книг и изданий. Охрименко просмотрел список, увидел в нем перечень всех этих, пожертвованных Агрономским, томов «Дела», «Современника», «Отечественных Записок», Щедринских «Благонамеренных речей», «Ташкентцев» и проч., но ничего не сказал на это, – словно бы всем таким изданиям тут самое настоящее место. Пробормотал только сквозь зубы «очень хорошо-с», возвращая учительнице тетрадку; но к чему собственно это его одобрение относилось, – к составу ли школьной библиотечки, к порядку ли, в каком она содержится, или к ведению самого каталога, – понимай, как знаешь.

– А это что такое у вас тут написано? Диктант? – прищурился он на классную доску и стал читать выведенные на ней мелом строки. – Заемная расписка какая-то?

– Да, расписка, – подтвердила та спокойно.

– Зачем же это? – в недоумении удивился Охрименко.

Учительница объяснила, что это она занимается иногда с учениками старшего возраста, с целью знакомить их с формами общеупотребительных деловых бумаг, чтобы они знали, как, например, писать расписки, условия, доверенности и т. п.

– «Расписки», «условия», – с оттенком иронии и недоверия повторил вслед за нею инспектор. – Ради чего же это, однако?

– Ради того, вероятно, что. оно может пригодиться им в практической жизни, в их повседневном быту, – пояснила девушка.

– Ну, знаете, этой жидовской практике насчет расписок и условий лучше бы уж в кагальном хедере обучать, а не в школе: этому они впоследствии и без нас научатся сами.

Тамара вспыхнула, почувствовав в этой грубой выходке обидный намек на свое происхождение. Однако же она сдержалась, потому что, вдумавшись в мысль упрека Охрименки, сознала в душе, что, быть может, он и прав: к чему, в самом деле, преждевременно посвящать двенадцатилетних мальчиков в казуистические формы юридических и денежных отношений. Но в оправдание свое она заметила только, что учит этому не по собственной выдумке, по предложению училищного совета, и притом по книге барона Корфа, где помещены образцы подобных форм.

– Мало ли что где помещается! – подфыркнул Охрименко.

– Книга рекомендована министерством, – заметила на это Тамара.

– Так что же-с?.. У Корфа свой взгляд, а у меня свой, и я нахожу это излишним.

Девушка замолчала, так как возражать далее, очевидно, было бы бесполезно, да незачем и отстаивать подобную учебную «практику», раз что она сама, после жестких слов Охрименки, внутренно сознала несообразность и фальшь этого дела.

Инспектор, между тем, взял одну из хрестоматий и, раскрыв ее на случайно подвернувшейся странице, положил перед одним из мальчиков старшего отделения. – Читайте!

Тот довольно бойко, без особенных запинок, хотя и не совсем осмысленно, прочел стихотворение Пушкина «Пророк».

– Объясните мне, что заключается в этом стихотворении? какая мысль его? – предложил ему инспектор.