Текст книги "Торжество Ваала"
Автор книги: Всеволод Крестовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)
Происхождения своего стыдиться, конечно, нечего, да она и не стыдится, – она не виновата, что в ней течет семитическая кровь, – но тут досадно другое. Этот старый болтун уж наверное не утерпит, чтобы не разблаговестить по всему селу, что наша-де новая учительница «из жидов», и сделает это даже без всякого злого намерения, а так по тому же наивному добродушию, с каким он давеча задал и самый вопрос свой Тамаре. А между тем, молва с его слов пойдет все дальше да дальше, и не трудно предвидеть, что последствием ее на первых же порах явится у крестьян невольное предубеждение против учительницы и недоверие к ней, как «жидовке», которое естественным образом перейдет от родителей к детям, будущим ее ученикам и воспитанникам, а это уже совсем плохо, потому что сразу может поставить их в ненадлежащее к ней отношение. – Вот что прискорбно. Там поди еще, жди, пока-то отцы и дети разубедятся в своем предубеждении. Да и сколько нравственных усилий, сколько осторожности и такта придется приложить к делу, чтобы восстановить между собой и ими доброе доверие и хорошие, простые отношения! Да и вопрос еще, – удастся ли это вполне, несмотря на все ее старания? – Можно скорее предполагать, что кое-какой осадок предубеждения все-таки останется в душе если не у всех, то у некоторых, и глядя на нее, они будут себе думать: «хороша-то хороша, и очень тобой мы довольны, а как-никак, все же ты из жидов выходишь, – значит, не наша», и будут от нее сторониться. Этого более всего опасалась Тамара, предчувствуя, что подобное положение в состоянии будет намного отравить ее существование в русской деревне. Раньше она и не думала об этом, ей и в голову не приходили такие опасения, – и вот один простодушный вопрос старого солдата вводит ее в сомнение и нарушает все ее радужные мечты о жизни в деревне и надежды на благотворность своей скромной деятельности, среди народа, который она успела так полюбить за время войны, в лице того же русского солдата, считая и самое себя так же «русской». Неужели же эта несчастная «печать жидовства» будет служить ей вечною помехою в жизни?!..
* * *
На лесенке школьного крыльца послышался наконец Тамаре тяжелый топот чьих-то всходящих шагов, сопровождаемый кряхтеньем человека, очевидно, тащившего на себе какую-то тяжесть, которую, вслед за сим, он грузно сбросил с плеч на пол в сенях; затем певуче заскрипела отворявшаяся дверь из сеней, – и на пороге раздался в потемках добродушный голос Ефимыча:
– Ну, вот и я!.. Соскучились, чай!.. Сейчас свечку заправлю, светло будет. Староста вязанку хвороста отпустил! – продолжал он докладывать многодовольным тоном, словно бы ему и самому радостно было, что хлопоты его увенчались успехом. – Эво-на, какая вязанка! Я уж постарался – благо, своя рука владыка! – чтоб и на завтра нам хватило. А вот тоже от сотского сейчас сенничек вам принесут, – у них, вишь ты, залишний нашелся, – пущай-де, говорит, барышня поспит, пока свой справит, нам ни к чему. Важно!
– Спасибо, голубчик! – от души поблагодарила его Тамара.
– То-то, «спасибо»!.. Ты спасибо-то вон Кому, – Богу, значит, говори, да добрым людям, а мне что! – Я должность свою справляю… Вот, сожди малость, сейчас к батьке за самоваром сбегаю.
И невнятно ворча себе под нос, Ефимыч принялся шарить и копошиться над чем-то у себя на окне да на печке, после чего, спустя минутку, внес к Тамаре зажженную свечку, вставленную в горлышко пустой бутылки из-под пива.
– Ишь ты, лиминация какая! – похвалился он, высоко подняв в руке свой импровизированный подсвечник, и с основательным видом поставил его пока на окошко.
Через полчаса в комнате уже весело трещал и пощелкивал пылающий хворост в печке, и стоял между окнами крашеный «учительский» стол, на котором кипел и пыхтел поповский самовар, наполняя комнату горячим наром; и лежали тут же тюрички с чаем и сахаром, связка бубликов, холодная курица да ветчина с колбасою, припасенные Тамарой на дорогу еще в Бабьегонске, и сама Тамара сидела уже не на лежанке, где Ефимыч прилаживал ей теперь постель, а на стуле, позаимствованном все там же Ефимычем у «батюшки». Расположение духа ее приняло менее грустное направление, и сам Ефимыч повеселел еще больше, быть может, от предвкушения предстоящего ему удовольствия попарить нутро чайком и спать сегодня у себя на давно не топленной печи в более теплой температуре.
Чтобы достать себе чистую наволочку и простыни, пришлось Тамаре распаковать чемодан, и тут, разбирая в нем свое добро, она с грустной усмешкой созналась себе, что зря накупила в Петербурге перед отъездом много лишнего, бесполезного. – Ну, на что ей например, эти лайковые и шведские перчатки о шести пуговках, если здесь, в таком холоде, впору носить только вязаные варежки; на что этот красивый абажур при сальной свечке в пивной бутылке, эта изящная костяная разрезалка, хрустальная чернильница с бронзовою крышкой, баночка любимых духов, или эта пудра с лебяжьей пуховкой, – к чему все это, когда тут даже спать-то не на чем по-людски! Не лучше ли было приберечь лишнюю копейку, да купить на нее железную кровать с матрацем… А теперь жди, пока-то еще скопишь денег на такую роскошь!.. Но что же делать, – на то и промахи, чтоб была вперед наука.
Зато давно уже не пила она чаю с бубликами и мясными закусками с таким удовольствием и аппетитом, как сегодня, после целого дня, проведенного на свежем, сыром воздухе, в дороге. Назябшие, обветрившиеся щеки и уши ее разгорелись теперь, после двух стаканов чая, и пылали ярким алым румянцем. Да и сама она после этого почувствовала себя гораздо благосостоятельнее, живее, спокойнее нервами, и потому заметно повеселела и уже не с таким мрачным сомнением и недоверием смотрела на свое будущее. Даже самая комната эта показалась ей теперь более приветливой и удобной. – Ничего себе, стоит только немного почистить ее, вымыть пол да стекла, обтереть углы и стены, – и будет, пожалуй, совсем сносно, особенно, если удастся со временем кое-какую мебелишку поставить.
«Нет», думалось ей в эти минуты, «свет не без добрых людей. Найдутся они, без сомнения, и в Горелове. Да что ж, хоть этот отец Макарий, например, или даже этот Ефимыч, – в сущности говоря, ведь прекраснейшие люди. Да и сотский тоже, должно быть, хороший человек: и слова, вишь, не сказал, а сам еще охотно сенничек предложил, когда у него только соломы просили. Найдутся, верно, и другие хорошие, – стоит лишь пообжиться да приглядеться к ним поближе. А там, даст Бог, все хорошо пойдет, все наладится понемножку».
– Ну, барышня, спасибо, что остатки чайку старику пожертвовала, и на сахаре благодарствую, – поклонился ей солдат, прибирая со стола лишнее. – Вот, значит, я и побалуюсь малость у себя в келье, за твое здоровье. Люблю я этта чаек-то, когда угостят!.. А ты запри-ко-ся на крючок, дверь-то, – тут крючочек есть такой, – да и спи себе с Богом! – прибавил он в тон наставительного совета. – Ишь ты, лежанка-то как нагрелась, – одна сласть!
Посидев еще немного после его ухода, Тамара почувствовала, как в согревшейся комнате ее все сильней и сильней начинает разбирать охота ко сну. Постель на лежанке, под чистым, свежим бельем и байковым одеялом, показалась ей и оригинальной, и даже привлекательной. На войне и не так еще спать приходилось, и ничего, спала же! – а тут и подавно спать будет. Испытывая здоровую физическую усталость и намного уже успокоенная нравственно, она не хотела ни о чем более думать сегодня, ни загадывать о будущем и, только ложась в постель, горячо помолилась Богу, с полною верой и надеждой предавая себя Его святой воле и прося устроить о ней и о всем на благо, «яко же сам Ты, Господи, еси!»
II. НА ПЕРВЫХ ПОРАХ
На другой день утром Тамара прежде всего поспешила ознакомиться со своею «классной», где, по выражению старого «батюшки», отныне предстояло ей «подвизаться». Три четверти комнаты были заняты ученическими «нартами», а на остальном пространстве помещались учительский стол, книжный шкаф и большая черная доска на треноге. По стенам висели «естественно-исторические таблицы» с рисунками, карта обоих полушарий земли и карта России. Тамара раскрыла книжный шкаф и нашла в нем небольшую библиотечку, даже с каталогом книг, составленным ее предшественником. Это открытие очень ее обрадовало, и она с живым интересом принялась знакомиться по каталогу с составом школьной библиотеки. Там она встретила в довольно уже истрепанном виде несколько учебников, «Букварь» Тихомирова, «Родное слово» и «Детский мир» Ушинского, «Наш друг» барона Корфа и «Книги для чтения» Паульсона, Водовозова и др. Из книг религиозного и духовно-нравственного содержания оказались только «Святой град Иерусалим» да «Земная жизнь Пресвятой Богородицы». Ни Евангелия, ни Псалтыря, ни Часослова, ни Четьи-Минеи не было. Затем, в каталоге, под рубрикою «книги, пожертвованные почетным попечителем гореловской сельской школы, господином Алоизием Марковичем Агрономским», значились: «В чем вся суть?» Жемчужникова; «Дневник провинциала в Петербурге» М. М.; «Соль земли», роман; «Ташкентцы приготовительного класса» Н. Щедрина; «Артельные сыроварни», «Швейцарская демократия», «Благонамеренные речи» Н. Щедрина; «Русские женщины» Мордовцева и, наконец, разрозненные, за несколько лет, книжки «Отечественных Записок», «Дела» и «Современника».
«Неужели все это может быть занимательно и нужно для крестьянских мальчиков?» – подумалось Тамаре, невольно остановившейся в недоумении пред таким странным и смешанным выбором книг для скромной сельской школы. И в самом деле, что за странность! Она была уверена, что встретит на стенах классной комнаты изображения библейских и евангельских событий рядом с картинками из русской истории, а вместо того находит котов, кур да лягушек на «естественно-исторических таблицах». Положим, и это, может быть, не бесполезно; но то, казалось бы ей, гораздо важнее, потому что нравственно ближе, доступнее, как и все религиозное, сердцу крестьянского ребенка.
Далее Тамара нашла в том же шкафу, на нижней полке, между пустыми чернильницами, тряпками, мелом и грифельными досками, засунутый в глубь шкафа портрет государя, в черной рамке под стеклом, очевидно, предназначенный для классной комнаты. Она позвала Ефимыча и сказала ему, что царский портрет надо пообчистить от пыли и мух и повесить на стену, на видное место.
– Надо-то надо бы, это точно, – согласился сторож. – Анадысь он и висел тут, а только убрать приказали.
– Кто приказал? Зачем? – осведомилась девушка.
– Как кто! – Агрономский приказал, попечитель наш, барин, он самый. Убери, говорит, в чулан, сохраннее будет. А я себе думаю, зачем в чулан! – словно бы и непригоже как-то для царского-то лика, – да и припрятал его в шкаф.
Тамара предложила ему сейчас же повесить портрет на место.
– Нельзя без спросу, – отговорился сторож. – Забранится, – Агрономский-то, – потому он приказал вывешивать его, только как ежели начальство какое ожидается, а без того, говорит, не сметь!
Сомневаясь в справедливости слов Ефимыча, девушка поглядела на него явно недоверчивым взглядом.
– Верно! – подтвердил ей старик, поняв значение этого ее взгляда. – Он не токма-что у нас, он и в других школах, по всей округе, слышно, царские патреты со всей фамилией, значит, как есть все со стен поснимал, – для сохранности, говорит.
– Что за вздор такой! – пожала плечами Тамара. – Что портрету на стене сделается?!
– Ну, вот поди-ж ты!.. Мужики и то говорят, что ребяткам бы даже и лестно было на лик-то царский взирать, а он – нельзя!.. Чтоб не спортился, говорит… А какая ему порча с того, под стеклом-то!..
Тамара сказала, что сама сейчас же его пообчистит и повесит, – глупости, мол, все это, – и, взяв портрет, понесла было его к себе в комнату.
– Что ты, что ты, барышня! – замахал на нее руками сторож. – Господь с тобой! Али места свово не жалко?!
– Места? – удивленно оглянулась на него девушка. – Причем тут мое место?
– Эво-на! Причем!.. Попробуй-ка ему наперекор, али не уважить в чем, он тебя сейчас места решит.
– Это за портрет-то, что я повешу его куда следует?
– Не за патрет, – пояснил старик, – а зачем супротив его приказания, – вот!
– Приказания?.. Да что он за начальство такое, что может приказания отдавать?..
– Начальство ли, нет ли, а только сила, – это ты мне поверь. Ну, и заноза тоже!.. Чуть что не по-евойному, – ни кричать, ни ругаться не станет, а только пожалеет-пожалеет головкой-то этта, поахает над человеком, да сейчас и вон его, как пить даст!.. Это верно! Учителей тоже, который ежели не потрафит ему, мигом сплавит!
– Пустяки ты говоришь, Ефимыч. – Извини, голубчик! – не поверила ему девушка. – Не он меня определил, не ему и смещать меня, – другие есть на то, посильнее.
– Толкуй тоже! – мотнул головой Ефимыч. – Не знаем мы, что ли?! Поедет этта в город, переговорит тихим манером с кем следувает, а ты и собирай, значит, пожитки…
«Странный попечитель», – подумалось Тамаре. – «И имя какое-то странное, совсем не русское, – Алоизий… Откуда он, и кто и что он такое?» – задалась она вопросом, который, в виду последнего сообщения Ефимыча, показался ей существенно для нее важным. И в самом деле, что это за «сила» такая, которая играет учителями, как пешками, и ворочает всею судьбой их по своему капризу, если только это правда? Сообщение Ефимыча было далеко не из успокоительных, и она решила себе справиться обо всем этом, при случае, у священника, которому кстати намеревалась сделать сейчас же свой первый визит. Ей хотелось познакомиться с ним и его семьею покороче и разузнать от них об условиях местной жизни, о местных отношениях, о людях, с которыми так или иначе придется сталкиваться в своей деятельности, о помещиках и иных соседях, – есть ли между ними люди образованные, семейные, с которыми можно бы было и стоило бы познакомиться, а также можно ли где и через кого именно добывать для прочтения книги, журналы и газеты… Все это казалось ей нужным, даже необходимым, для того чтобы хоть сколько-нибудь на первых порах осмотреться и приспособиться к обстоятельствам в новом и совершенно незнакомом ей месте.
III. У «БАТЮШЕК»
У священника, отца Никандра, Тамара сразу натолкнулась на совершенно неожиданную для нее сцену. На ее вопрос, можно ли видеть батюшку и нельзя ли, мол, доложить о ней, простоватая батрачка, не уразумев даже смысла последней, совсем необычной для нее, фразы, добродушно сказала «пожалуйте» и растворила перед девушкой дверь из сеней в «чистую комнату».
Обстановка этой единственной в доме «чистой» комнаты, вообще довольно скудная, со старенькою сбродною мебелью, видимо, досталась отцу Никандру в приданое за женою от тестя. Здесь прежде всего бросился в глаза Тамаре переддиванный стол, и это потому, что на нем, казалось бы, совсем еще не ко времени, увидела она полуштоф водки, а рядом с ним миску, наполненную куриными яйцами и завязанную новеньким ситцевым платком с пестрыми разводами. Рядом с этою миской лежал большой кус вареной солонины на тарелке и целый каравай пшеничного ситника на белом полотенце с узорчатыми концами.
Гореловский «батюшка», человек еще молодой, лет тридцати, с пушистою белокурою бородкой и такою же шевелюрой, которую его супруга собственноручно заплетала ему на ночь в мелкие косички, а поутру взбивала гребнем кверху «против ворса», отчего шевелюра эта, либерально подстриженная на затылке, являлась как бы неким пышным ореолом, разлетавшимся от чела его в стороны. Одет он был в коричиевый подрясник, опоясанный широким поясом, на котором все тою же супругой собственноручно были вышиты ему некогда гарусом ярко-пунцовые розы и бутоны с ярко-зелеными листьями. Из-под подрясника выглядывали у батюшки кончики «модных» триковых брюк, сереньких в клетку. В момент появления Тамары, он несколько нервною походкой шагал от угла до угла по комнате, заложив руки за спину, и горячо возражал что-то благообразному пожилому мужику в новой синей чуйке, который в свой черед что-то ему доказывал по пальцам, стоя у стола с закусками.
Тамара, мельком окинув взглядом всю эту сцену и обстановку, в нерешительности остановилась на пороге. Священник быстро повернулся на ходу в ее сторону и уставился на нее вопрошающим взглядом. Несколько смущенная девушка отрекомендовалась ему в качестве новой учительницы и поспешила извиниться за то, что, кажется, она попала сюда не со-всем-то вовремя и нарушила своим приходом деловую беседу. Он тоже как будто смутился в первое мгновенье, не зная как быть с этою гостьей-невпопад, которую, вдобавок, и сплавить-то некуда, но затем сразу же оправился и изобразил на лице саму приятную улыбку.
– Нет, отчего же, милости просим! – приветливо успокоил он Тамару. – Нисколько не вовремя… напротив… Садитесь, пожалуйста; попадья моя сейчас придет, – она, кажись, там по хозяйству что-то с батюшкой на огороде копается… А меня прошу извинить пока, – любезно прибавил он с повинным поклоном. – Вот, с сим субъектом дело надо кончить.
– Я, может, мешаю вам, – предупредительно осведомилась девушка.
– Н…нет, отчего же… Дело житейское: сына женить хочет, – вот и ведем по сей статье дипломатические переговоры.
Благообразный мужик налил между тем стаканчик водки и, со степенным поклоном, осторожно, чтобы не расплескать, поднее его батюшке. – Пожалуйте-с!
– Да не угощай! – отбояривался тот. – Ведь сказано тебе, до обеда не приемлю.
– Пригубьте хоша! – вторично поклонился в пояс мужик. – Не обессудьте, батюшка! Не побрезгуйте!
– Да уж пригубил раз, будет с тебя.
– Вторительно-с! Не откажите… по чести просим.
– Да ты что ж это, Иван Савельев, себе думаешь?.. Ты думаешь, я на твою водку польщусь?., а?..
– Пожалуйте! – снова поклонился мужик не отступая с полным стаканчиком от священника.
– Нет, постой… Ты думаешь, накачу, мол, батьку в мякоть, так он и сдаст? – Ни-и-и, друг сердечный, эту тактику брось!.. А сказано тебе четвертную, и шабаш!
– Помилуйте, батюшка, – взмолился мужик. Отец Никандр, помилосердствуй!.. Шутка ль сказать, четвертную… Отколь я тебе возьму четвертную!..
– Отколь? – с веселым лукавством подмигнул ему батюшка и перевел с него такой же взгляд на Тамару, точно бы заискивая в ней сочувствия и молчаливой поддержки. – Отколь, говоришь ты. А поищи за голенищем, там в тряпице найдешь.
– Да нет же у меня таких деньгов, – вот как перед Истинным…
– Не божись, не божись, брат, не бери греха на душу, – все равно не поверю.
– Верь, отец, по чести говорю! – убеждал мужик, положив руку на сердце. – Бери красненькую, как даю… Прошу тебя, бери! Сам разочти-ка: ежели теперича за венчанье четвертную, да тебе угощенье, да на причт еще водки особливо, да для сватов водка, да кумовьям водка, да всей родне угощенье, да подарки, так это что ж?! – ведь это же мужику зараз одно разоренье!.. Что ж, я для тебя в петлю полезу, что ли?.
Но батюшка только улыбался на это шутливо и недоверчиво, и изредка подмигивал на него Тамаре, – дескать, полюбуйтесь, какого сироту казанскую из себя строит!
– Зачем в петлю, – в карман полезай, – посоветовал он. – Там найдется.
– В карман! – с укоризненным взглядом покивал на него мужик головою. – Шутишь, отец Никандр, все-то ты шутишь, а мне не до шуток… По чести прошу: бери, Христа нашего ради красненькую, отпусти ты душу мою!.. По рукам, что ли?
– Нечего, нечего, Иван Савельев, Лазаря-то петь! – замахал на него священник рукою. – Кабы ты и в самом деле неимущий был, ну, тогда мы бы тебе и даром повенчали, а ведь ты только скаред, жмот! Думаешь, не знаю я, как ты на селе кулачишь, последнюю меру овса с мужика за проценты выжимаешь? У тебя десять тысяч в банке капиталу лежит, а ты на причт каких-нибудь двадцати пяти рублей жалеешь, торгуешься, как жид какой, Лазаря из себя строишь!.. Нечего, брат, – мужик богатый, вытянешь!
– Легко сказать, вытянешь! Побыл бы ты в моей шкуре… Ну, слышь, отец, – решительным тоном заговорил он наконец после краткого раздумья. – Уж так и быть, два рублика накину! – Двенадцать… а?.. Бери двенадцать, по-божески, чтобы ни вам, ни нам не обидно…
– Сказано тебе «слово твердо», и не приставай – оборвал его речь батюшка. – Прощай, брат, – некогда мне тут с тобой бобы разводить, – отваливай с Богом!.. А на угощении твоем спасибо… Солонинка-то только, кажись, тово… Ну, да всякое даяние благо!
Иван Савельев, со вздохом сокрушения мотнув головою, осторожно поставил на стол невыпитый стаканчик и стал в раздумчивой нерешительности, потупясь в землю и переминаясь с ноги на ногу.
– Что ж ты стоишь? – воззрился на него священник. – Не до тебя, брат, теперь, – извини! И то вот сколько времени гостью ждать заставил… Уж извините, сударыня, – обратился он к Тамаре. – соскучились, пожалуй, приходские дрязги наши слушать.
Мужик, отдав по поклону, степенно направился к двери.
– Слышь, Иван Савельев, раньше чем надумаешь, и не приходи, – напрасно будет! – проговорил вслед ему батюшка и затем, затворив за ним дверь и весело потирая себе руки, обратился в шутливом тоне к Тамаре, не то с похвальбой, не то с иронией над собою. – Каково вымогательством занимаемся?! Вас, поди-ка, удивляет?
Но та ничего не в состоянии была ему ответить.
– Н-да-с, что прикажете делать! – вздохнул он, пожимая плечами. – И сам понимаешь, что скверно все это, отвратительно, пастырское достоинство твое унижает, а ничего не поделаешь!.. Семья… Да и не своя одна: и за причт порадеть надо… есть-пить всем тоже хочется… малютки… А жалованье наше, сельско-духовное, какое оно?! На хлеб насущный, и то порой на хватает. Только и утешения, что не ты один такой-то, – дело заурядное, так что и скрывать-то тут нечего…
Последние фразы были произнесены отцом Никандром с оттенком горькой иронии и не без внутрениего раздражения. Тамара видя, что попала сюда совсем не ко времени, что жене священника, вероятно, не до нее теперь, потому что не выходит к ней так долго, не захотела стеснять их дольше своим присутствием и поднялась прощаться, отговариваясь, что лучше уж зайдет как-нибудь потом, в другой раз, когда и батюшке, и супруге его будет подосужнее. Но отец Никандр, как бы вдруг спохватившись, настойчиво и притом самым, по-видимому, дружеским и радушным образом воспротивился ее намерению уходить.
– Нет, нет, что вы это?! Помилуйте, как можно!.. Уж останьтесь, пожалуйста, прошу вас! – захлопотал и засуетился он около нее. – Попадья моя сейчас, сию минуту придет, – замешкалась верно на огороде… Она будет очень, очень огорчена, если я упущу без нее такую милую, дорогую гостью… Позвольте – одну минутку! – я сейчас ее кликну…
И он торопливо вышел в соседнюю комнату, плотно притворив за собою двери. Оставшись одна, Тамара несколько внимательнее окинула взглядом окружавшую ее обстановку. Единственною роскошью являлась в этой комнате старинная двуспальная кровать красного дерева, застланная поверх пышной перины голубым атласным, стеганым одеялом и увенчанная в головах целою пирамидкою подушек, покрытых прошивными наволочками с кисейными оборками. Но на этой кровати, как узнала впоследствии Тамара, никто никогда не спал и не ложился на нее, и даже с краю не присаживался, а стояла она здесь на самом видном месте, занимая весь угол и часть внутренней стены, исключительно «для параду». Ради того же «параду», над кроватью по стенке был прибит продолговатый бархатистый коврик, на котором два турка, голубой и пунцовый, гарцевали на вороном и сером конях, среди тропического сада, с неизбежным киоском и минаретом на заднем плане. На другой стене висели непременные премии из «Нивы» и литографический вид какой-то святой обители, с отверстыми над нею небесами. В переднем углу, под темными образами, на пузатеньком поставце, покрытом вязаною белою салфеткой, виднелись требник и крест, завернутые в старенькую епитрахиль, и несколько зачерствевших просфор. Диван, обтянутый зеленою клеенкой, несколько таких же стульев да переддиванный стол с закусками, принесенными в дар батюшке Иваном Савельевым, а на окнах пять-шесть бутылей с наливками и какими-то универсальными травными настойками «от семидесяти семи недугов» довершали собою обстановку этой комнаты. Тамара не успела еще достаточно оглядеть ее детали, как к ней уже вошел с надворья вчерашний старенький батюшка, отец Макарий, экстренно направленный сюда своим зятем. Он поприветствовал ее по простоте, самым душевным образом, как особу совсем уже ему знакомую, предупредил, что Аннушка, дочь его, выйдет к ней сию минуту, только приберется малость самую, – «потому как мы с ней на огороде, хозяйским делом, – извините, – картошку копали». И затем, стараясь «занимать» Тамару, он участливо стал ее расспрашивать, – ну, как и что? хорошо ли спалось ей на новом месте, и не беспокоил ли ее ночью Ефимыч своим храпом и кашлем, и в пору ли подал он ей утром самовар и сливки к чаю, нарочито присланные для нее Аннушкой, и каково-то показалось ей сегодня при дневном свете ее обиталище? – Тамара благодарила и отвечала, что все хорошо и всем она пока довольна, и со школой уже несколько ознакомилась, и с ее библиотечкой, и даже успела узнать, что здесь большую роль играет какой-то господин Агрономский.
– О, да, да! – подхватил старичок, принимая вдруг значительный тон. – Еще бы!.. Очень даже большую!.. Очень! И знаете, – добавил он, нагнувшись несколько к собеседнице и понижая голос до некоторой таинственности, – по душе скажу, вам надо будет с ним ладить, – это примите к сведению.
Тамара сообщила, что на этот счет и Ефимыч говорил ей то же самое.
– Да, да, непременно ладить, – заботливо подтвердил отец Макарий, – потому как от него, можно сказать, все зависит: захочет, – прибавку к жалованью исходатайствует, захочет – на худшую школу сместят. Он ведь не токмо-что наш попечитель, он и член училищного совета от земства, и связи у него там большие… ну, и влияние…
– Да сам-то он кто и что такое, как человек-то? – спросила Тамара, которую начинал уже не на шутку озабочивать вопрос о господине Агрономском и о том, каково-то, при таких условиях, сложатся их взаимные отношения?
– Мм… как вам сказать! – замялся несколько батюшка. – Человек он у нас из новых, недавний еще, – лет семь как проявился, не более. Бог его знает, техник он там какой-то, что ли, не то инженер, – не сумею уже доложить вам доподлинно, – а только дело в том, что как пролагали у нас по уезду чугунку, так он там при работах был чем-то, ну и нажился, надо быть, потому как вслед за окончанием работ, сейчас же в нашей вот стороне отменное имение приглядел, да и приобрел, по случаю, – наших же бывших гореловских помещиков имение-то, господ Гвоздово-Самуровых, – богатое имение!.. И ведь задешево что-то досталось, со всем как есть, с усадьбой барскою, и дом при ней с колоннами, и сад, и оранжереи… Ну, а затем уж, как сделался, значит, крупным помещиком в уезде, сейчас это, конечно, в земство баллотироваться, в деятели, к правящей партии примкнул, и теперь вот – сила, большая даже сила, скажу вам. Но только, ежели правду говорить, – добавил, подумав, отец Макарий, – живет он в эдаком барственном доме, супротив прежних господ, – извините – свинья свиньею.
– Семейный человек? – спросила Тамара.
– Как вам сказать!.. Пожалуй, и семейный, коли угодно: скотницу свою – извините – к себе приблизил, в комнаты взял, да двух детей от нее прижил, – ну, вот и бегают теперь по двору, собак гоняют, совсем как последние мужицкие ребятишки… Ни воспитания это им надлежащего, ни присмотру, ничего, точно бы и не дети они ему, а щенята… Нехорошо все это! – вздохнул старичок, после некоторого раздумья. – Осуждать не желаю, но и одобрить не могу.
Тамара заметила, что фамилия у него какая-то странная, Агрономский, – точно бы деланная, искусственная какая-то.
– Фамилия? – Да, это точно, – согласился батюшка. – Фамилия такая, что с одной стороны как будто и по нашему сословию выходит, – семинарская то есть, а с другой стороны ежели рассмотреть, то может быть и польская, но возможно, что и еврейская даже.
– Разве еврейская? – усомнилась Тамара, но, подумав, тут же созналась про себя, что почему бы и нет? Ведь был же у них в Украинске один еврей, Янкель Окружноштабский, почему же не быть и Агрономскому? – Впрочем, и имя у него, – прибавила она, – тоже какое-то странное, как будто не русское.
Отец Макарий согласился, что, действительно, святого Алоизия в святцах греко-российской церкви не обретается и что имя это прямо католическое. – Вообще, – заметил он, – господин этот Агрономский, сдается мне, не то из полячков, не то из еврейчиков, а может быть, и то и другое вместе… Странное что-то, неопределенное.
Все эти сведения о человеке, от которого может каким-то странным образом зависеть ее участь, показались Тамаре далеко не успокоительными. Ей хотелось поэтому разузнать о нем еще что-нибудь более точное или характерное, но, к сожалению, разговор ее с отцом Макарием был прерван на этом месте появлением отца Никандра вместе с «матушкою», которая успела за это время наскоро поприбраться и переодеться, накинув себе на плечи большую французскую шаль «на манер персидской». Отец Никандр тоже принарядился в самую парадную свою рясу, полуатласную синюю, из-под которой уже не было видно у него ни широкого пояса с розанами, ни кончиков модных брюк «в клеточку». Словом, супружеская чета эта вышла к Тамаре во всем своем полном параде, желая этим выразить ей не только свое внимание, но и дать понять, что мы-де тоже не какие-нибудь, показать себя можем не хуже других и светские приличия тоже довольно понимаем.
– Ну, вот вам и попадья моя, Анна Макарьевна, самолично-с – весело возгласил отец Никандр, подводя жену к Тамаре.
«Матушка» радушно подступила к девушке, взяла ее за обе руки и сразу расцеловалась. На вид, это была женщина энергичная, работящая, но далеко не из красивых собою и притом по крайней мере лет на пять старше своего супруга. Первым делом она сейчас же принялась угощать Тамару. Приношения Ивана Савельева были немедленно убраны со стола, при подручной помощи отца Макария, а на место их появились поднос с чашками, кофейником и лоток со сдобными сладкими крендельками собственного печенья, в сопровождении маринованных грибков, моченых яблок и разных копчений, солений и варений домашией заготовки, на что Анна Макарьевна, видимо, была великою мастерицей. Она сразу же без всяких фальшиво-церемонных ломаний взяла с Тамарой естественную свою ноту по наиболее сродной себе части практической экономии и хозяйства, узнала, сколько та будет получать жалованья, расспросила, как она думает оборачиваться такими маленькими средствами, и преподала кстати несколько практических советов относительно того, каким образом распорядиться этими средствами наиболее экономным способом, где и что дешевле достать, у кого и как можно забирать в кредит на книжку, даже обещала устроить ей «по случаю» покупку постели и необходимейших домашних вещей по дешевой цене и притом в рассрочку. Когда же Тамара откровенно созналась, что главное затруднение – это насчет стола, где и как здесь кормиться, и спросила, не может ли Анна Макарьевна указать ей кого, кто согласился бы взять ее на хлеба за известную плату, то «матушка» – чего же проще! – предложила ей столоваться у них же в семействе: чем богаты, мол, тем и рады, разносолов у нас-де не бывает, а сыты будете; что сами едим, то и вам дадим, и стоить все это будет шесть рублей в месяц, – чего нельзя уж дешевле, по двадцати копеек в сутки! Тамара нашла, что лучшего разрешения задачи ей и желать невозможно, и, конечно, сейчас же согласилась на эти условия, от души благодаря Анну Макарьевну за ее предложение.
