Текст книги "Торжество Ваала"
Автор книги: Всеволод Крестовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)
– А сыроварни-то, забыли? – подсказал, ухмыляясь себе в бороду, дедушка Силантий.
– Да, вот еще и это! – вспомнил отец Макарий. – От артелей в сыроварни ударились, и ну благовестить, – вот она где, Америка-то истинная!.. Опять пошел дым коромыслом, земские сыроварни, образцовые фермы и ученые сыровары, сыроварные школы со студентами, с барышнями, с земскими стипендиатками, – чего-чего только тут не было!.. Завели наконец на земские деньги сыроварни эти самые, ан глядь, – на месте-то молока не хватает, приходится выписывать его из других уездов, даже из другой губернии. И вот, с одной стороны, восторги учредителей, восхваления в газетах, а с другой – вопли крестьянских ребятишек, у которых эти самые сыроварни отняли последнюю их питательную пищу. Завопили было наши земцы и на собраниях, и в газетах против жестокосердия сельских отцов и матерей, лишающих млека своих птенцов, да вдруг и язык прикусили. Смотрим, что такое? С чего вдруг такой внезапный молчок? – Ан оказывается, вспомнили голубчики, что деньги-то за молоко идут на пополнение им же самим земских недоимок. Ну, и пускай, значит, голодают деревенские дети, – было бы нам наше жалованье да разъездные с наградными!
– Ну, да все же, сыроварни-то хоть держатся еще покуда, – заметил молчавший доселе капитан-лейтенант.
– Так что ж, что держатся?! – возразил ему мужик Лобан, – эдак-то и ссудо-сберегательные товарищества ихние тоже, пожалуй, держатся, да что проку-то? Опутали только свыше пяти тысьчей домохозяев в одной лишь нашей округе, да кулакам на пользу порадели… Только одни кулаки от них и пользуются, – нешто мы не знаем!
– Это верно, – поддержали Лобана остальные мужики, – потому кулак, он возьмет ссуду, да успеет сделать с ней пять-шесть оборотов, пока-то еще до отдачи, – тем же мужикам по мелочи раздаст на двойной рост, – ну, кулаку оно и на руку! А только ни один мужик, опричь кулака, не сказал еще, чтоб кассия эта самая хоть эстолько ему взаправду помогла бы. Только запутаешься с ней на вечных процентах да на пересрочке расписок… Платишь, платишь без конца, а долг почитай что все тот же остается!
– Это вот Агрономскому хорошо, потому как земство его распорядителем кассы этой назначило, – заметил мельник Данило, – ну, он и пользуется за это своим процентом, за распорядительность, значит, да на книги там, да на письмоводителя вычитает себе из доходов, да сам от себя еще вклады на проценты, из двенадцати годовых, делает; ему оно и чудесно: весь доход к нему в карман уходит!
– Потому-то они при этих кассиях везде своих людей и насажали, – пояснил мужик Липат. – Небойсь, знают тоже, где раки зимуют, не ошибутся!.. И так-то все вот!
– Да, так-то все вот, – раздумчиво повторил вслед за ним дедушка Силантий, сложив свои жилистые руки промеж коленей. – Трудно жить становится! – со вздохом тряхнул он головой. – Что год, то труднее! А тут еще выдумали – не надо обчественных магазейнов, пущай капитал продовольственный заместо зерна будет, – зерно, вишь, чего-то им помешало! Зачем?
– Да, уж это и я спрошу, зачем? Понять не моту! – сказал управляющий со стеклянного завода.
– Очень просто-с! – усмехнулся ему капитан-лейтенант. – Зерно в магазинах от времени портится, затхлеет, мышь его ест, крыса ест, а деньга-с крыса не съест.
– Крыса не съест, зачем крысе! – Деньги земство съест, – с юмористической серьезностью вставил слово лесничий.
Мужики слегка засмеялись степенным, наполовину сдержанным смехом.
– Нет, ведь это, в самом деле, курьез, но очень печальный, – обратился с пояснением к Тамаре отец Ни-кандр. – Вместе с тем как порешить запасные магазины, учредили они земскую ссудную кассу и назвали ее кассой «для содействия народному хозяйству и промышленности». Намерения-то ведь какие все благие! И все это на самых широких основаниях: приходи и бери всяк, кто хочет, на обсеменение и на прочие нужды! Мужик и рад: отчего не брать, коли дают! И пошли брать, – кто двадцать пять, кто сорок и пятьдесят рублей, – кому нужно, кому и не нужно, все!.. А тем часом сельские старосты да смотрители хлебных магазинов, самовольно, за штоф водки, без составления приговоров, без разрешения управы, давай раздавать из магазинов зерно направо и налево, – потому, говорят, куда его? Все равно, теперь у нас вместо зерна продовольственные капиталы будут, – ну, и роздали все, дочиста, в какие-нибудь две-три недели, а волостные правления не сочли нужным даже донеети об этом. И что же вышло-с? Крестьяне зря растратили и зерно, и денежную ссуду на обсеменение, – ну, и лопнуло все сразу: ни зерна в магазинах, ни продовольственного капитала и кассе, ни возврата ссуды, ни процентов, – ровнехонько-таки ничего!.. И теперь из пустующих магазинов растаскивают мужики не только дерево, но и кирпич из фундамента, а хлеб запасный существует лишь на бумаге, в земских отчетах. Ну, а как ежели при этом да вдруг грянет заправский голод, тогда что?
Мужики только вздыхали да потряхивали головами: они сознавали неотразимую, грозную правду этих слов и чувствовали полное свое бессилие перед бедой, если, не дай Бог, она нагрянет.
– Простите, батюшка, но вы рассказываете что-то ужасное, невероятное просто! – сказала отцу Никандру Тамара. – Ведь есть же наконец и власть какая-нибудь!.. Что же власть? Что же земство, администрация, правительство?
– То-то и горе, что властей у нас как быдто и много а настоящей-то, заправской, ни одной, – заметил кузнец Силантий.
Тамара перевела с него недоумевающий взгляд на отца Никандра, точно бы спрашивая, неужели оно и в самом деле так?
– Это он правильно, – подтвердил его слова священник. – Властей у нас в уезде действительно много, но к какой ни сунься мужик с любым своим делом, ни одна не даст ему ничего определенного, ни твердого. Каждая власть у нас только отпихивается от дела, а особенно от мужицкого, – это-де до меня не касается, это надо к становому; а становой: ступай-де в земскую управу, это не наше дело; управа шлет к непременному члену, а непременный отпихивает к мировому, мировой, «за неподсудностью», к исправнику, или опять же к тому самому становому, волостному, непременному – куда угодно, хоть к архиерею, только отстань! – и бродит несчастный мужик вокруг да около властей, нигде не находя себе никакого распорядка, ни участия, ни решения.
– Напутать каждая власть может сколько угодно, а разрешить ни одна ничего на себя не возьмет, это верно, – согласился с отцом Никандром лесничий.
– Но как же жить при таких порядках? – спросила изумленная девушка.
– А вот, именно так, как живет теперь наша деревня, – уж на что лучше жизни! Превосходно! – пояснил он. – Конокрадство, поджоги, воровство, тайное корчемство, кляуза, сутяжничество, – вот главные прелести этой нашей жизни. Ну, вот и живем, пока Бог на нас не оглянется…
– Поверите ли, – добавил к этим словам отец Макарий. – редко даже встретишь теперь такую деревню, где бы не было тайных кабачков и лавчонок, а ведь это все притоны для воров и склады для краденого. И все это знают, и никто пальца о палец ударить не хочет. Ведь вот, давно ли вы у нас, а сколько уже на ваших глазах было окрест пожаров!..
Тамара вспомнила, что действительно, за эту неделю село их три раза было будимо по ночам набатом, возвещавшим пожары в ближайшей окрестности. Горели крестьянские дворы и помещичьи усадьбы, горели овины и хлебные амбары, горели скирды хлеба и стоги сена, и все это становилось жертвой «красного петуха», то от небрежности, то от неосторожности, то от поджога. Редкий вечер проходил без того, чтобы где-нибудь на горизонте не виднелось отдаленное зарево.
– Которые хрестьяны, – заметил Иван Лобан. – по целым неделям об ину пору даже не раздеваются на ночь: боязно. вишь, как вдруг, не дай Бог, пожар али конокрады.
– «Конокрады», «поджигатели»! – передразнил его капитан-лейтенант. грустно и недовольно подфыркивая себе под нос. – А почему же у вас все эти поджигатели да конокрады остаются безнаказанными? Ну-тка? Ведь все они наперечет, и все вы очень хорошо каждого из них знаете! А попадется который. вы же первые перед следователем в молчанку играете. – знать, мол, не знаем, ведать не ведаем!
– Ну, что не путем толковать-то! – возразил ему мельник Данило. – Знамо дело, хоша и знаешь, а молчишь, – боязно показывать-то. Ты на его докажешь, а он тебя за это потом сожжет. Нешто конокрад боится суда? Что ему суд!.. В тюрьму приговорят? – Эка важность! Он же первый тебе бахвалиться будет, – кому-де тюрьма, а мне хоромы!.. Потому в тюрьме ему и тепло, и сыто, и компанство приятное, и заботы ни о чем никакой.
– И это тоже верно, – подтвердил отец Макарий. – А между тем, важно-то то, что безнаказанность всех этих сельских преступлений плодит их число и усиливает дерзость злодеев, и что же выходит: – выходит, что целые тысячи мирных и честных крестьян живут под вечным страхом нескольких негодяев. Террор своего рода!
– Разве что своим судом-расправой, одно только и остается! – порешил мужик Липат, сопровождая свои слова выразительным и всем понятным жестом.
– Да, своим судом, легко сказать! – возразил дедушка Силантий. – А за свой-то суд что? – Самих на каторгу засудят… Нешто мало примеров?! Нет, брат, тут как ни кинь, все клин выходит… Почему-что страху в людях не стало, а страху нет, затем что строгости нет… Построже-то лучше бы было, – вот что!.. А теперь что? – одно пьянство да озорство, да послабление. Жалятся, вишь, на безденежье да на нужду, – продолжал он, – а нужда-то, она в кабаке сидит, вон она где… Слыханное ли дело было, хоша бы десять лет назад, чтоб у мужика приходилось продавать с молотка скотину за недоимки, а ноне сплошь и рядом… Теперича у нас вон целые десятки сел таких, что казенная недоимка зашла за двухгодовой оклад… Мирские-то капиталы порастряслись, магазейны пусты, скот ослаб… Дошло до того, что хрестьяны друг у друга хлеб с полей по ночам воруют, – нешто прежде слыхано было такое зазорное дело!? Уж чего хуже и греха-то нет!
– Жид многому причина, – заметил Иван Лобан. – Без жида куды легче было!
Тамару опять точно бы что в сердце кольнуло при этом «проклятом» слове.
– Какой жид? – не удержалась она, чтоб не спросить, стараясь казаться равнодушной и спокойной.
– Да всякий, какого хошь, – нешто мало его тут!
– Это, видите ли, – пояснил ей лесничий, – причина вся в том, что благодаря нынешним деревенским порядкам мужики потеряли всякий кредит. Им дают теперь лишь ростовщики на пять процентов в месяц, то есть чисто уже на кабалу! А ростовщики эти – разные Разуваевы с Колупаевыми, даже из интеллигентных, да евреи из отставных барабанщиков, или фельдшера там, писаря, приказчики хлебные и тому подобная жидова.
– Но неужели и здесь есть евреи? – непритворно удивилась Тамара.
– А вы думаете нет?! – в свою очередь удивленно спросил лесничий.
– Да, но как же тогда черта-то оседлости? – возразила она. – Ведь существует же такая черта, я слыхала, – как же это?
– Ну что ж, черта чертой, а еврейский наплыв – наплывом. Конечно, – продолжал он, – большая часть из них формально не имеет ни малейшего права на жительство в здешних местах, но ничего, живут себе припеваючи, благо полиция смотрит сквозь пальцы.
– А в земстве-то разве мало их! – напомнил капитан-лейтенант. – Посчитайте-ка: инспектор технологии Коган, инспектор сыроварения Миквиц, инспектор лесоводства Лифшиц, земский дорожный мастер Шапир. земский врач Гольдштейн, провизор земской аптеки Гюнцбург, а фельдшеров-то сколько – страсть!.. Да даже в волостных писарях сидит еврейчик Кауфман! – Что твоя Минская губерния!
– Но кто же их насажал сюда столько? – спросила, все более удивляясь, Тамара.
– Мало ли тут!.. Один Агрономский, по своей протекции, скольких провел!
– Да и кроме Агрономского, – заметил отец Макарий. – Земство в нашем уезде, изволите видеть, считается либеральным, – обратился он к Тамаре, – ну, а в программу либерализма, это уж как хотите, а юдофильство входит обязательно.
Тамара почувствовала себя несколько неловко при этом обороте общего разговора, неосторожно вызванного, к ее сожалению и досаде, ей же самой. Почем знать, может быть, в глазах всех этих господ, и она такая же жидовка, как все эти Коганы и Миквицы; может быть, они думают, что и ее прислали сюда тоже по протекции какого-нибудь земского юдофила. Положим, если они думают так, то очень ошибаются, потому что теперь она скорее даже против жидов, чем симпатизирует им по крови; но все-таки ей оттого не легче, если эти господа заблуждаются на ее счет. Не пойдет же она ни с того ни с сего разуверять их, – нет, мол, я не такая, как вы думаете!.. Но как бы то ни было, а только она никак не ожидала, чтобы в Бабьегонском уезде, в глубине одной из центральных великорусских губерний, могло вдруг найтись столько евреев. Это открытие поразило ее крайне неприятно. Неужели и здесь не суждено ей от них избавиться! Она знала, что такое еврейская кагальная солидарность, и знала, как относятся евреи вообще к своим ренегатам, а потому с полным основанием могла опасаться с их стороны всяких для себя клевет, подвохов и подкопов под свою жизнь, под свой кусок хлеба и под доброе имя. Впрочем, никто, как Бог! Узнают ее покороче, тогда и взгляд на нее переменят, будут глядеть как на свою, на русскую, и не дадут в обиду. Значат же, наконец, что-нибудь русские в России!.. Да может быть, эти господа и теперь не глядят на нее как на о жидовку… Может быть, это одно ее воображение и собственная, чересчур уж чуткая, мнительность. Во всяком случае, все они знают, что она христианка и притом православная. Но дальнейший разговор о евреях в земстве был все-таки ей неприятен, и потому она поспешила переменить эту, неудобную для себя, тему, ухватившись, впрочем, за то же самое земство. Обратясь к лесничему, который, за последнюю свою поездку в Бабьегонск, несколько раз присутствовал на заседаниях земского уездного собрания, она выразила сожаление, что ей за спехом ни разу не удалось побывать там. – так торопили ее в управе с отъездом в Горелово! – а между тем ей так хотелось хоть раз заглянуть в заседание, чтоб иметь понятие о том, что это такое.
– Занимательного для постороннего человека мало, – отвечал ей тот, – да вам и не понравилось бы.
Тамара поинтересовалась узнать, почему он так думает, что не понравилось бы?
– Да чему там нравиться, особенно молодой девушке, как вы! – пожал лесничий плечами. – Ну, представьте себе большую комнату, вроде залы, с голыми стенами; в задней половине длинный стол под зеленым сукном, за столом – «интеллигентная» часть гласных, а позади них, на скамейках, – гласные от крестьян, больше все из волостных старшин, да частью из писарей и старост, – словом, все люд подначальный непременному члену, который и командует им по своему усмотрению, распоряжаясь за кулисами всеми этими крестьянскими голосами.
– Ну, а в другой половине залы? – спросила Тамара.
– А в другой публика: служащие в земстве, несколько любителей и любительниц «прений», в особенности стриженые барышни, – одна барышня интересуется таким-то хлестким оратором, другая таким-то, похлестче, – затем, несколько молодых «интеллигентов» из недоучившихся «учащихся», несколько «поднадзорных» и непременный корреспондент-обыватель. Впрочем, публики вообще немного, но атмосфера невозможная, потому что все это заседает и постоянно пыхтит папиросами, так что даже неисходная пелена дыма стоит в комнате. Курят все: и гласные, и публика, и барышни, и даже сторожа с рассыльными, а от крестьян распространяется, сверх того, букет сивухи. Пока интеллигенты «дебатируют» или грызутся с «меньшинством», гласные от крестьян только потеют да икают а больше все дремлют себе, с носовым присвистом, самым безмятежным образом, и просыпаются только тогда, как приходит время баллотировать какой-либо вопрос, – ну тут уж они, как бараны, только и глядят все на непременного: подымется непременный с места, – подымаются враз и они, сидит он – сидят и они, как пришитые, станет непременный с правой стороны баллотировочного ящика, – значит, надо класть направо, станет с левой, – вали налево! Таким образом и получается «большинство». Механика самая нехитрая!
– И… и только? – удивилась Тамара.
– Да, и только, если не считать иногда скандалов и мордобитий, но это уже дело семейное: милые дерутся…
– А слышно было, и нонешнее собрание тоже чуть было не сокрушилось, – сообщил Иван Лобан всему обществу.
– Что ж, дело заобычное! – нисколько не удивясь, заметили крестьяне.
Тамара, не совсем уяснив себе последнее выражение Лобана, спросила у лесничего, что это значит «сокрушилось», – передралось, что ли?
– Нет, – засмеялся тот, – чуть было не состоялось, значит, за неприбытием законного числа гласных.
– Ведь эти земские собрания у нас то и дело крушатся, – пояснил ей отец Никандр, – то большинство не признает прав нескольких неугодных ему гласных, то вдруг гласные не прибудут, или сбегут куда-то, или разъедутся прежде времени, то одна «партия» явится в собрание в пьяном виде и с треском разнееет в зале все стулья и столы, так что трезвым давай Бог только ноги! – то вдруг председатель заартачится, председательствовать не захочет, или ни один из гласных не пожелает принимать на себя секретарских обязанностей… И все это якобы из-за «политической борьбы», а в сущности, из личных дрязг и пререканий.
– Картинка, однако! – усмехнулась, качнув головой, девушка.
– А, зато это все «лучшие люди», – с иронической важностью заметил лесничий. – Все они сами себя так и величают, – дескать, сок и соль земли нашей, деятели и сеятели общественной нивы, пионеры правовых порядков.
– Хорошо, но ведь должны же эти деятели что-нибудь там делать, заниматься чем? – полюбопытствовала Тамара.
– О, всеконечно, заниматься!.. Но они и занимались, – тем же иронически важным тоном подтвердил лесничий. – Прежде всего, закусывали, каждый день закусывали неукоснительно (на земский счет, разумеется). Интеллигенция закусывала сама по себе, в особой комнате, наверху, с винами знаменитой кашинской фирмы братьев Змиевых, а серочь внизу, особо, с водкой Агрономского (этот уже за свой счет угощал «меньшую братию»), потом задали в клубе, по подписке, свой «семейный вечер» с акушерками; потом, как и всегда, предлагали и постановляли единогласно благодарить от лица земства то того или другого, приятного себе, члена, то разные земские комиссии, – ну-с, затем награды управским назначали (это, конечно, главное), а потом «дебатировали» разные вопросы.
– Например? – осведомилась Тамара, начиная заинтересовываться этим своеобразным сообщением и не зная еще, верить ли ему или не верить.
– Например… – призадумался на минуту лесничий, – ну вот, например, порешили ходатайствовать перед правительством об уничтожении зловредного института урядников, затем просить правительство о предоставлении земской управе возможности безостановочно взыскивать с крестьян понудительными мерами свою земскую недоимку прежде казенной; потом разбирали и одобрили проект о том, чтобы земство мировых судей выбирало, а правительство им жалованье платило; повысили подесятинный налог, установили также новый налог с крестьян за медицинскую помощь (сверх того, что уже ими платится), по пяти копеек за совет и доктору по десяти копеек за рецепт; далее подымали вопрос о наградах священникам законоучителям за их труды по школе…
– И конечно, по прежним примерам, решили отказать? – живо спросил отец Никандр.
– Ну, разумеется, отказать! О чем и спрашивать!? – развел руками лесничий. – Денег, мол, лишних нет на это. Затем, – продолжал он, – приняли предложение почтить литературную деятельность Щедрина и Некрасова учреждением стипендий их имени.
– А на это деньги, небойсь, нашлись? – с грустно иронической усмешкой спросил отец Макарий.
– Как и всегда, конечно, коль скоро делается подобное предложение: ведь о прибавке законоучителям в газетах писать не станут, а об этом напишут и превознесут, – пояснил лесничий. – Ну-с, что же еще?.. Да! – вспомнил он, – выбрали ревизионную комиссию для проверки управских книг и отчетов; но ведь это, вы знаете, одна только дань форме, а суть-то самая – дело, так сказать, семейное и ладится оно всегда между приятелями.
– Ну, еще бы! – воскликнул капитан-лейтенант. – Рука руку моет, и обе чисты бывают.
– Затем-с, – продолжал лесничий. – Разъездные деньги распределяли: двум членам управы по полторы тысячи рублей, да председателю училищного совета две тысячи.
Капитан-лейтенант даже с места вскочил от удивления.
– Как?! Две тысячи! – всплеснул он руками. – Это за то, что всего три раза в год заехал в две ближние школы?!
– Да, но зато они натянули экономию на земских врачах, которым отпущено всего по двести рублей на разъезды.
– Что такое?! Да не может быть!! – изумились уже все присутствующие. – Земским врачам, которые в постоянных разъездах?!.
– Пускай, значит, меньше разъезжают, – зачем мужику врачебная помощь? – может и так себе дохнуть!
– Но двести рублей и две тысячи, это… это, согласитесь..
– Ну, это там уже их дело! – махнул рукой лесничий. – Надо же было им из чего выкраивать, если назначили разъездные и нашему лесному ревизору, и акцизным чиновникам.
– Как?! – всполошились все разом. – Коронным-то чиновникам! Разъездные?.. От земства? – Да ведь они их и от правительства получают, разъездные-то! С какой же стати еще и от земства? По какому такому праву?
– Ну, вот, еще права захотели! – засмеялся лесничий, как на речи уже совсем наивные. – Назначили… ну, просто, потому что назначили! По благоволению управы, и только!.. Это-уж акцизным Агрономский поусердствовал, – пояснил он, – чтоб подобрее к его заводу были.
– О-ох, трещат земские денежки, трещат! – с кряхтеньем помотал сокрушенно головой дедушка Силантий.
– Благодетели тоже народу называются! Ироды! – с горечью и злобой воскликнул мужик Липат. – Взять бы этих самых благодетелев за шиворот, да всыпать хорошенько бы… И некому вот за хрестьянскую копейку заступиться!..
– Обидно! Это точно что обидно,'– зароптали и остальные крестьяне. – С мужичьей шкуры, небойсь, последнее дерут, не жалеючи, передохнуть не дадут, а тут – вали! Накось!.. За какие заслуги?.. И за что это, право, за какие такие вины государские предали нашего брата земству этому самому? Что мы такого сделали, чем проштрафились?!
– Э-ах, братцы! Всего не переговоришь и на всякое горе не наплачешься! – махнул рукой дедушка Силантий, подымаясь с места. – А и что толковать, коли помочь нечем! Себя травить только!.. Ну, их!.. Спасибо вам, отцы, на чае-сахаре вашем, да на ласковом слове! – истово поклонился он в пояс обоим священникам. – И матушке-хозяйке спасибо на угощении!.. А нам пора и ко дворам. Покалякали и буде! Прощайте!
Вслед за дедушкой поднялись и прочие крестьяне, а затем разошлись и остальные гости – до следующего праздничного чая.
– Что, поучительно? – с улыбкой обратился отец Никандр, по уходе их, к призадумавшейся девушке.
Та с грустью подняла на него глаза.
– Не поучительно, а… страшно! – промолвила она, стараясь дать самой себе отчет в своих впечатлениях. – За себя страшно становится, вот что!
– За себя-а? – удивился священник. – Да чего же вам за себя-то бояться?
– Как чего! Ведь если правда все то, о чем здесь говорилось…
– Правда ль? – перебил он. – Вы сомневаетесь, правда ль? Ну, так я вам скажу, не то что правда, а разве десятая доля всей правды-то.
– Тем хуже! – воскликнула она. – Ведь если так, то как же с такими людьми жить, как с ними дело иметь?! Подумайте!.. С одной стороны, крестьяне смотрят на тебя как-то странно, чуть не враждебно, не доверяют тебе, выражают свое недовольство школой; с другой – эти все Агрономские, от которых зависит твоя судьба… Знаете, – схватилась она за голову, быстро вставая с места. – Я просто начинаю пугаться будущего, и… если бы только была мне возможность уйти куда от всего того, я бы, кажется, ушла хоть сию минуту!.. Мне все это представлялось совсем иначе – и деревня, и служба в земстве, и само земство…
– Эка вы, еще ничего не видя и не испытав, да уж и уходить, с одного послуху-то! – пожурил ее отец Никандр.
– Да что ж, если рвать, так уж лучше вначале и самой, чем ждать, пока тобой распорядятся другие.
– Уходить незачем и бояться нечего, – успокоил он Тамару, подумав над ее словами, – а надо только знать, с кем имеешь дело, и не строить себе напрасных иллюзий. Тогда и разочарований не будет.
– Совет, пожалуй, хорош, – согласилась девушка, – да не совсем-то по моей натуре.
– О, полноте! Смотрите на все на это несколько со стороны; представьте себе, – продолжал он, – что вы зритель в театре, и перед вами разыгрывается современная комедия из земской жизни, от которой вам порой смешно, или грустно, порой досадно, даже противно местами; но – какова бы ни была мораль пьесы – это все-таки не помешает вам возвратиться из театра домой такой, какая вы есть, и заняться своим собственным делом.
– То есть, другими словами, ваш совет – относиться ко всему и ко всем безразлично, – не так ли? – спросила Тамара.
– Ну, конечно, – согласился отец Никандр. – Было бы из-за чего копья ломать! А то из-за плохих актеров и плохо поставленной пьесы!
– Да, но ведь я от этих актеров завишу, – возразила она, – и притом же, мне самой приходится играть некоторую роль в этой пьеее.
– Что ж делать! – пожал он плечами. – Все мы, более или менее, от каких-нибудь актеров зависим, – на то и жизнь, и с этим ничего не поделаешь. А что до вашей роли, то извините, – поклонился он ей, – роль эта настолько маленькая, незаметная, что ею вам смущаться не приходится.
– Полно, отец Никандр! Не дело ты говоришь! – вступился не совсем довольным тоном старик Макарий. – И роль совсем не маленькая, и дело вовсе не ничтожное… И если не верить, что оно благое и большое дело, так лучше за него и не браться! А оне, – указал он на Тамару, – слава Тебе, Господи, принялись как должно… Тут, брат, смущать или проповедовать равнодушие не годится… Где бы поддержать, а ты…
– Да, но вот, если этому-то делу мешать станут, тогда что? – поспешила заговорить Тамара из опасения, как бы дальнейший разговор в этом роде не принял между тестем и зятем несколько острого характера.
– Мешать? – повторил за ней отец Макарий. – А вы все-таки продолжайте его по совести, как Бог велит… И ежели сознание в вас крепко, тогда нечего смущаться. Бог не выдаст, Агрономский не съест!
– И то правда! – беззаботно согласился молодой батюшка. – Крестьянские батьки с матками за вас будут.
