Текст книги "Базельский мир"

Автор книги: Всеволод Бернштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

– У Алекса Кея есть духовные практики?

– Да.

«Чувство космоса!» – догадался я.

– Знаешь что… – продолжил Томас после короткой паузы, – сегодня вечером будет интересное мероприятие. Предаукционный показ работ в галерее «Слоу Арт». Художники решили пожертвовать часть вырученных средств нашей организации. Я участвую в организации этого показа. Приходи. Спокойно поговорить не удастся. Но минут пять-десять, думаю, найдем. И потом работы действительно интересные. Очень актуальное искусство. Ты должен прийти увидеть это! А сейчас, извини, убегаю! – В трубке раздались гудки.

Мой швейцарский друг Томас никогда прежде не говорил мне, что я должен что-то делать. Свои предпочтения и привязанности – будь то либерализм, пивной бар или любимый писатель, он обычно рекомендовал, или даже не рекомендовал, а предлагал к рассмотрению крайне деликатно: это хорошо, но ни в коем случае не обязательно… На этот раз Томас сказал: «должен прийти!», и я пошел.

С отношением к «актуальному искусству» мне в свое время помог определиться художник Николаев, с которым мы познакомились на посольском приеме еще в бытность мою журналистом.

– Что искусство, а что – нет? Это элементарно, старичок! – говорил он. – Если вещь стоит дороже ста тысяч, значит, искусство, если дешевле, значит, профанация.

Сам Николаев стотысячную планку успешно перевалил. Он тиражировал портреты Ленина кислотной расцветки, городил леса из кремлевских башен. Смотреть на это было больно, однако ж, художественно-арифметические выкладки Николаева оказались полезны в моем часовом бизнесе. Если кто-то из заказчиков спрашивал, почему за тикающую безделушку, даже не украшенную бриллиантами, просят как за роскошный автомобиль, я отвечал: «Понимаете, это не просто часы, это произведение искусства. Воспринимайте это как кинетическую скульптуру у вас на запястье, что-то уровня Дэмиена Херста или Джеффа Кунса». И хотя большинство моих заказчиков смутно представляли себе, кто такие Дэмиен Херст и Джефф Кунс (впрочем, как и я), это работало, и за это я был очень признателен современному искусству.

Галерея «Слоу Арт» делила с десятком других галерей огромное здание бывшего пивзавода на Лимматштрассе. Это можно было принять за нравственный прогресс – искусство вместо пива, если только наблюдать со стороны и не заходить внутрь. Как-то раз я попал здесь на вернисаж, где представляли инсталляцию из мертвых щенков. Щенки были ненастоящие, но сделаны очень правдоподобно. И ажиотаж, помнится, поднялся большой. «Весь Цюрих» пришел посмотреть на несчастных животных. Это была прекрасная возможность встретить нужных людей, которых в других обстоятельствах, без помощи актуального искусства, встретить было очень сложно.

При виде толпы у входа в «Слоу Арт» у меня нехорошо кольнуло внутри: «Неужели опять щенки? Неужели и Томас туда же?». Но нет, обошлось. Проникнув внутрь и бросив беглый взгляд по сторонам, я не обнаружил ничего особо скандального ни на стенах, ни в расставленных повсюду скульптурах. Зато обнаружил Томаса, он что-то объяснял двум важным посетителям в дорогих костюмах. Томас тоже увидел меня и сделал знак, что сейчас освободится и подойдет. Долгожданное обретение судьбы, общей со всем человечеством, пошло на пользу моему Томасу. По крайней мере, внешне. Он как-то весь подобрался, приосанился, приоделся, у него появился яркий шелковый платок, краешком выглядывающий из кармана модного пиджака. Полюбовавшись Томасом, я отправился любоваться актуальным искусством.

Одно из произведений показалось мне довольно любопытным. Это был диптих. Слева – жирная серо-коричневая гусеница, вся в волосках, складках, комках слизи. Справа – симпатичная разноцветная бабочка. В затейливом, тщательно прописанном узоре на огромных крыльях угадывались сплетенные в любовных объятиях человеческие тела. Называлось творение «Космический путь к себе». Перехватив бокал игристого вина, я принялся рассматривать узор.

– Как вы это находите? – услышал я. Повернувшись, увидел рядом даму в изящном красном тюрбане на голове. Дама улыбнулась, приоткрыв ряд безупречных керамических зубов.

Я повременил с ответом, подбирая обтекаемую формулировку.

– Интересно, очень интересно. Только пока не очень понятно, где тут путь и почему он космический…

– Как же?! – дама оживилась. – Гусеница и бабочка! Гусеница – символ земного существования. Она ползает по земле, питается грубой пищей. Ползает-питается-испражняется. – Дама с немецкой серьезностью, без тени смущения, подчеркнуто отчетливо произнесла слово «испражняется». – Такова жизнь гусеницы, ползающий кишечник и ничего более. Бабочка – нечто совершенно другое, это небесное создание, она парит, она пьет нектар, – Дама описала изящную дугу бокалом с вином. – Нектар – сок любви цветов. Она не соприкасается с грязью, лишь с органами размножения цветов. Бабочка – ангел любви. А ведь с точки зрения науки, гусеница и бабочка – один и тот же биологический вид, только на разных стадиях развития. И с человеком это тоже возможно. Тот, кто сегодня гусеница, завтра может стать бабочкой. Это и есть путь. А почему он космический? Потому что в космосе в человеке откроется новое сексуальное измерение. Оно заложено в нас, но пока не открыто. Нужно стараться открыть его, найти космический путь к себе.

«Сколько ей лет? – гадал я, пока дама говорила. – Лицо, зубы, грудь – это понятно, все сделанное. Выдают руки. На поиски нового сексуального измерения тут ушло не менее полувека».

– Вы так увлекательно рассказываете, а не вы ли автор этой картины? – выдал я предположение-комплемент.

– Что вы! – польщенно улыбнулась дама. – Я не художник. Просто я интересуюсь этой темой.

– Космической колонизацией?

– И этим тоже, – немного уклончиво ответила дама, давая понять, что колонизация колонизацией, но узор на крыльях бабочки тут важнее.

– Вы слышали что-нибудь о «друзьях Кея»? – спросил я.

– Конечно, – кивнула дама. – Я им симпатизирую. Поэтому я здесь.

«Ага, вот они какие, коминские сторонники, – подумал я, – вот чего им нужно. Новое сексуальное измерение для тех, кому за пятьдесят. Это многое объясняет».

– А с самим Алексом Кеем вы случайно не встречались?

– Нет, что вы! – всплеснула руками дама. – Алекс Кей живет в Тибете. Он совершенно недоступен.

– В Тибете? – переспросил я.

– Да, его прячут монахи. Алекс Кей, – произнесла дама с придыханием. – Это великий человек. Он как Мандела. Или даже Ганди. Только молодой.

– Надо же! – чуть не вырвалось у меня. – Неделю назад этот молодой Ганди ночевал у меня дома в Рехальпе на диване в гостиной. А теперь он в Тибете, и совершенно недоступен.

Краем глаза я заметил, что Томас освободился, и пока его не перехватили другие посетители, быстро и вежливо извинился перед информированной дамой и поспешил к нему.

Томас сердечно обнял меня:

– Очень рад, что ты пришел! Ты уже успел тут что-то посмотреть? Что-нибудь понравилось? Интересные работы, правда?

Вместе с общечеловеческой судьбой и модным пиджаком флегматичный прежде Томас обрел привычку тараторить.

– Интересно, да, – ответил я. – Кое-что понравилось, да.

– А «Космос внутри» видел? Это моя любимая работа!

– Это про бабочек и гусениц?

– Пойдем, покажу! – он взял меня за локоть и подвел к скульптуре в центре зала. Это был черный зеркальный шар метра полтора в диаметре, в середине шара находилось конусообразное углубление, похожее на воронку. Вся поверхность шара, включая воронку, была усыпана хрустальными стразами. Учитывая размеры и количество страз, цена на аукционе вполне могла перевалить за сто тысяч. По всем признакам перед нами было произведение искусства.

– Что скажешь? – спросил Томас.

Я обошел вокруг скульптуры, заглянул внутрь воронки.

– А нет ли в этом нового сексуального измерения?

Томас сокрушенно покачал головой.

– Ты можешь оставить свой сарказм хотя бы ненадолго? На самом деле, здесь наглядно представлена очень важная вещь. Стань сюда! – он поставил меня прямо напротив воронки. – И смотри туда, внутрь!

Я послушно уставился в искаженное кривым зеркалом собственное отражение среди хрустальных страз.

– Представь, что ты смотришь в ночное звездное небо, но на самом деле ты смотришь в себя. Космос внутри! Понимаешь?

– Понимаю.

– Нет, не понимаешь, – вздохнул Томас.

– Скажи, а ты действительно во все это веришь? – спросил я.

– Во что? – не понял Томас.

– В это! – я обвел рукой вокруг. – В это! – показал я на шар. – В великого и ужасного Алекса Кея, в то, что люди будут жить по пятьсот лет.

– Верю, – ответил Томас. – И очень счастлив, что оказался способен верить. Без веры человек неполноценен. Я хочу сказать это именно тебе, Володя, потому что мы с тобой похожи. Ни в одну идею невозможно поверить, если рассматривать ее под микроскопом, если дать волю своему сарказму, цинизму, скепсису. В один прекрасный день нужно просто открыть свое сердце. Нужно посмотреть в звездное небо, посмотреть в себя. Это очень просто, и это большое счастье! А теперь извини, много дел.

Томас хлопнул меня по плечу и исчез. Я остался стоять перед черной зеркальной воронкой. Заглянуть внутрь больше не решился. Я знал, что увижу.

В Копенгагене мы с дочкой нашли себе увлекательное занятие. Каждый день садились на велосипеды и ехали в Северную Гавань. Все дни напролет лил дождь, иногда с мокрым снегом, и дул пронизывающий ветер, такой, что с велосипедом приходилось управляться, как с яхтой. Ехать против ветра нужно было галсами, контролировать скорость при попутном ветре и остерегаться коварных боковых порывов. Самим датчанам, неразлучным со своими велосипедами круглый год, типичная рождественская погода, кажется, не доставляла совершенно никаких неудобств. Нас то и дело обгоняли бравые молодые мамаши с притороченными позади маленькими детьми, бодрые старички и старушки, пренебрегавшие шапками даже под проливным дождем. Настя в велосипедном потоке чувствовала себя, как рыба в воде, а я, упакованный в непромокаемую куртку с наглухо застегнутым капюшоном, первые дни ездил осторожно, чуть ли не ощупью, но потом освоился и в конце концов решил, что лучшего городского транспорта придумать невозможно.

Первую остановку мы делали у большого щита, установленного на въезде в Северную Гавань. В верхней части щита было написано «Список кораблей».

– Смотри-ка, как у Гомера! – поразился я, когда первый раз увидел этот щит. – Вы «Илиаду» в школе проходили уже?

Настя отрицательно покачала головой.

– А про Троянскую войну слышала? Одиссей, он же Улисс, знаешь такого?

– Нет, а кто это?

– Человек, который очень долго возвращался домой. Как-нибудь расскажу тебе, – пообещал я.

А «Список кораблей» был действительно списком кораблей, не больше и не меньше. На конец декабря приходился пик круизного сезона, огромные лайнеры каждый день заходили в Копенгаген и отправлялись дальше по Северному морю. Я читал список: что у нас сегодня? «Коста Луминоза» ушла, зато появилась «Эмеральд Принсесс»! Вон она, красавица! Над приземистыми пакгаузами возвышалась белоснежная громада лайнера с голубыми панорамными стеклами, словно за ночь в гавани построили новый небоскреб. Налегая на педали, мы мчались к дальнему причалу на свидание с невыразимо прекрасной «Изумрудной принцессой». Останавливались рядом, стояли и смотрели. Внимательно, палуба за палубой рассматривали надстройку, мачты и такелаж, антенны, шлюпки вдоль бортов. Я рассказывал о назначении разных морских штук все, что помнил сам.

– Смотри, вон там, наверху, капитанский мостик. А эти пристройки по бокам называются крылья. Крылья капитанского мостика. Правда, похоже на крылья?

Настя молча кивала. Крылья «Эмеральд Принсесс» выдавались далеко в стороны от надстройки и нависали над бортами на добрый десяток метров на головокружительной высоте.

– Капитану удобно следить за швартовкой, – объяснял я. – А сам мостик до чего ж огромный! По нему на велосипеде можно ездить. Корма выглядит тяжеловато, впрочем, так у большинства лайнеров, зато передняя часть, линия носа – загляденье! Легкая, стремительная, видишь?

Настя кивала. Мы наблюдали за будничной возней команды, люди в рабочей морской форме грузили ящики, переговаривались по рации, спорили друг с другом, смеялись, курили. Я рассказывал, у кого из экипажа какие обязанности на берегу и в море. Рассказывал о своих учебных рейсах, их было всего три, но всяких связанных с ними историй хватило бы на целую книгу. Рассказывал, рассказывал, потеряв счет времени. Настя слушала. Я боялся, что она спросит, почему же я бросил океанологию и стал… стал тем, кем стал. Но она не спрашивала. Она вообще почти не разговаривала, ни со мной, ни с матерью. Такой возраст, объяснила жена. Тем более удивительными выглядели наши поездки в Гавань. Может, она это из вежливости делает? – поначалу предположил я, – может, ей на самом деле скучно? – Наша дочь ничего из вежливости не делает, – успокоила меня жена, – ездит, потому что ей любопытно, что за диковина такая – отец, которого она видит два дня в году.

Вечером, отправив Настю спать, мы с женой пили вино под приглушенное бормотание датского телевидения. Она рассказывала о своих неприятностях на работе. Ее компания закрывает завод в Финляндии, производство стало недостаточно рентабельным. Завод в маленьком городке посреди лапландских болот. Несколько сот человек останутся без работы, и без шансов найти другую работу в этих забытых богом краях. Всем им будет предложен социальный пакет – пособия, какие-то душеспасительные курсы, но в конечном итоге, для тех, кто не сможет уехать, останется лишь лесная глушь и алкоголь. «Ещё несколько сотен рекрутов для космической колонизации», – подумал я. Жена сильно переживала. Она ездила несколько раз в этот городок, встречалась с работниками, видела их глаза. Для них она была виновницей их настоящих и будущих несчастий, посланницей сил зла. Жена должна была объяснить этим людям, что компания, которая тратит сотни миллионов долларов на телевизионную рекламу, на организацию конференций для руководителей на самых дорогих курортах, на лимузины и частные самолеты, на жирные бонусы и «золотые парашюты», не может смириться с падением прибыли от их заводика. Они работали хорошо, честно, на совесть, но мировая экономическая конъюнктура так сложилась, и ничего тут не поделаешь. Моя умная жена должна была найти для этого правильные слова. Этому она училась в школе маркетинга и коммуникаций, одной из лучших в мире. Сейчас она сидела передо мной со слезами на глазах, растерянная и подавленная, и все, чем я мог ей помочь – сказать, что все будет хорошо. Даже поцеловать не мог. Мы не жили вместе уже два года, во всех смыслах не жили вместе. Ее внезапно свалившаяся датская работа была на самом деле лишь поводом, чтобы повременить с разводом, возможностью мирно разъехаться в разные концы Европы, не сильно травмируя Настю. В глазах дочери и большинства знакомых мы по-прежнему были семьей, разделенной волей обстоятельств. Иногда мы и сами чересчур увлекались этой инсценировкой. Жена, помнится, один раз обронила фразу: «вот если бы у нас был второй ребенок…», сказала это так, словно это действительно могло с нами еще случиться. Но тут же сама спохватилась, быстро перевела разговор на другую тему и больше никогда об этом не упоминала.

Жена ушла в спальню, в моем распоряжении был диван. Спать не хотелось. Я лежал на диване и смотрел, как в окне качается от ветра фонарь. Небо черное, в Копенгагене почти никогда не видно звезд.

Вспомнился Томас. «Космос внутри». «Смотреть нужно в себя». Закрыл глаза, попытался представить себе звездное небо. Но не представил, а вспомнил его. Вспомнил звездное небо над артиллерийским полигоном под Выборгом осенью 1986 года. Вспомнил, как шагал под этим небом в рваных сапогах, в портянках хлюпала вода, а я был оглушительно счастлив. За всю мою жизнь это случалось, может быть, всего три или четыре раза, когда я отчетливо, с полной ясностью сознавал, что счастлив. Не мимолетно, не случайно, не ускользающе, и не тихо, по-семейному, а пронзительно счастлив, счастье мое было громадным и прочным, как мост, оно могло выдержать всех людей, которые меня окружали. И настигало такое счастье меня почему-то все больше в странных и совсем не приспособленных для этого местах. В Советской армии, например, куда я попал после первого курса института. В стране разразился лютый демографический кризис, отголосок войны, и почти всех юношей 1967 года рождения забрали в армию – студентов, не студентов, всех годных к службе. Я попал в учебную часть под Ленинградом, где мне предстояло провести два года удивительной жизни, не похожей ни на предыдущую, ни на последующую. Мне эту жизнь выдали будто с чужого плеча, как шинель, и не взять было нельзя – всем выдали. Мы кидали железными кружками в крыс в столовой, воровали лопаты, убирали снег лыжами, потому что наши лопаты тоже кто-то своровал, мыли асфальт тряпками к приезду командования, мерзли, дрались, пили одеколон, ходили гусиным шагом, заставляли ходить гусиным шагом других. Нет ничего хорошего в том, чтобы оказаться действующим лицом в анекдоте про армию. И осенью 1986 года все было из рук вон плохо. Я был сержантом, заместителем командира взвода. Во взводе весеннего призыва на тридцать человек – десять национальностей. Азербайджанцы из аулов, бакинские армяне, кумыки, лакцы, грузины, узбеки, пяток русских. Был даже один ассириец по имени Гамлет. В течение шести месяцев они должны были выучиться на сержантов, то есть запомнить несколько десятков русских слов, научиться ходить строем, рефлекторно тыкать указкой в страны Варшавского договора на политической карте мира, а затем отправиться дальше в войска. Когда эта братия первый раз построилась в казарме, старшина батареи злорадно шепнул мне: «Вешайся!».

Командиром взвода был лейтенант Сальцев, спортсмен, позёр и искрометный, изобретательный садист. У него была молодая жена и множество дел за пределами части, поэтому свои редкие появления перед личным составом он обставлял в духе казней египетских. Одна из казней называлась зловещим словом «кунг». К нам был приписан грузовик с кузовом-кунгом, в котором находился громоздкий электронный тренажер для имитации пусков противотанковых ракет. Тренажер не работал – никогда. Вообще, мы ничтожно мало занимались своей армейской специальностью – этими самыми ракетами. Я не мог этого понять, пока Сальцев не объяснил, что время жизни расчета передвижной ракетной установки на поле боя – десять секунд после пуска первой ракеты. Ровно столько нужно противнику, чтобы засечь пуск и уничтожить расчет. Убегать, прятаться бесполезно. Привел установку в боевое положение, развернул в сторону вражеских танков, нажал кнопку, сосчитал до десяти – всё. Война окончена. Осознав это, я перестал удивляться многим вещам в окружающей меня армейской действительности. Например, тому, что грузовик с тренажером использовался просто как грузовик, чтобы ездить на полигон и обратно. Так как мертвый тренажер занимал собой больше половины объема кунга, поместиться в нем с минимальным комфортом могли человек десять. Нас было тридцать. Тридцать человек тоже могли поместиться в кунге, если расположиться друг на друге и занять собой все причудливые просветы между частями тренажера и стенками. Погрузка всегда сопровождалась криками, руганью, обменом тумаками, и занимала несколько минут. Сальцев решил сократить время погрузки до десяти секунд (эти сакральные десять секунд, должно быть, тоже крепко сидели в его голове). Каждый день взвод выстраивался перед грузовиком, следовала команда «по машинам!», а через десять секунд «отставить!». Много дней, раз за разом, невзирая на разбитые носы и синяки. Сальцев безмерно гордился своим изобретением, он считал, что это упражнение укрепляет дисциплину, сплоченность и поднимает боевой дух. Когда желаемые десять секунд были достигнуты, Сальцев придумал новое упражнение. Расстояние от казарм до полигона составляло пять километров. Он ехал в кабине грузовика, взвод бежал следом. Каждые пятьсот метров грузовик притормаживал, и два первых солдата могли запрыгнуть в кузов, через пятьсот метров еще два, и так далее. Если кто-то сильно отставал, грузовик разворачивался, возвращался, и все начиналось заново. Так прошло лето, а к осени, когда полк выезжал на трехнедельные стрельбы в леса под Выборгом, у большинства солдат шок первых армейских месяцев сменился стойкой ненавистью к офицерам, сержантам и курсантам других национальностей. Старослужащие земляки из батальона обеспечения успели объяснить каждому, как грамотно косить от службы, что на гауптвахту не сажают, потому что это портит статистику, бить до крови сержантам запрещает замполит, что над замполитом батареи есть еще замполит дивизиона, который с ним в контрах и охотно выслушивает все жалобы. И как правильно произносить матерную версию фразы «мне все равно», чтобы она звучала убедительно и нагло, как выстрелившая из бутылки пробка.

На осенние стрельбы от взвода поехали пятнадцать человек, самых худших. Тех, что попокладистей, старшина батареи оставил в части – нести караульную службу и ходить в наряды, те, что поумней, укрылись в медсанчасти.

Эти пятнадцать человек промозглым сентябрьским утром выгрузились из «кунга» на краю полигона, разобрали лопаты, топоры и пилы и построились кривой шеренгой. Грязные, оборванные, за две недели жизни в палатках принявшие совершенно дикий вид.

– Гвардейцы! – высокопарно начал Сальцев. – Перед нашим героическим взводом поставлена важная стратегическая задача – предотвратить затопление командно-наблюдательного пункта. Вот этого самого. – Он указал на укрытое маскировочной сеткой сооружение в сотне метров от нас. – Все вы знаете, что через три дня начнутся итоговые стрельбы, прибудет комиссия из округа, а на командном пункте сыро, вода, понимаешь. Генералы и полковники этого не любят. Чтобы они смогли оценить высочайший уровень боевой и политической подготовки нашего полка, на командном пункте воды быть не должно. На передний край борьбы с этим природным явлением и выдвинут наш взвод. Наша задача – прокопать ров вдоль тыльной части командного пункта глубиной не меньше метра и шириной не меньше двух метров для сбора этой гадской воды. А именно – отсюда сюда, – Сальцев воткнул одну лопату в начале будущего рва, другую в конце, на приличном расстоянии. – Срок исполнения – один день. То есть пока не прокапаете, никто отсюда не уйдет! Задача ясна?

Все хмуро разглядывали воткнутые лопаты.

– Не слышу! – Сальцев хищно сузил глаза. – Задача ясна?

– Так точно, – раздался нестройный хор голосов.

– Выполнять! – рявкнул Сальцев, запрыгнул в грузовик и укатил на политзанятия для офицеров.

Курсанты дружно расселись на заросшие мхом кочки и закурили.

– Обед-то нам сюда, что ли, привезут? – спросил один.

– Привезут, – протянул кто-то в ответ.

– Это хорошо. Когда привозят, всегда больше получается.

Завязался разговор о еде.

Докурив свою сигарету, я скомандовал:

– Становись!

Начали нехотя подниматься. Азербайджанец Алиев и два его земляка остались сидеть.

– Алиев, была команда «становись», – сказал я.

– Не могу, товарищ сержант, нога болит, спина болит, – Алиев осклабился.

– Встать! – за год службы я научился выкрикивать эту команду с правильной угрожающей интонацией.

Алиев медленно поднялся, его земляки тоже.

– Копать не буду, – он взялся за спину. – Не могу.

– Мало по нарядам шуршал, еще захотелось?

Алиев издал пробочный звук, означающий «мне все равно». Его дружки нагло заулыбались, за лопаты они так и не взялись.

Земля сочилась влагой через толстый слой дерна. Любая выкопанная яма моментально заполнялась водой. В тыл командному пункту зашло болото и, наверное, уже много лет вело медленное, но неотвратимое наступление. Толку в нашем рве не будет никакого, это стало ясно после первых ударов лопатами в пропитанный водой грунт. Зато начальство подстрахуется. Меры были приняты, вот ров.

Копали вяло, я не подгонял. Сам тоже взялся за лопату, хотя по заведенному порядку не должен был, хотелось согреться и отвлечься от невеселых мыслей. Угнетала не абсурдность затеи с дурацким рвом. Вся армия – абсурд, если вспомнить те самые десять секунд. Ракетный расчет – десять секунд, танк, говорят, две минуты, а такой командный пункт сколько? Час? Какая разница, сухие будут ноги у генералов или мокрые. Угнетало то, что ноги были мокрые у меня. Прохудились сапоги. Починить негде, новые взять неоткуда. Нужно ждать до возвращения в казармы. А если пойдут дожди?

Ко мне подошел Балаян, носатый бакинский армянин, самый старший во взводе. Он загремел в армию в двадцать три года, а выглядел на все тридцать.

– Товарищ сержант, – начал он вкрадчиво. – Давай Алиеву этому несчастный случай сделаем. Вон то бревно на него упадет. Достал он уже, слушай…

– Отставить, Балаян, – сказал я, продолжая копать.

– Совсем он оборзел, – не унимался Балаян. – Ты копаешь, я копаю, он не копает! Ты не бойся, мы с Копысовым все чики-пики сделаем, бревно само упадет, вот увидишь.

– Балаян, отставить! – повторил я тверже. – Вернись на место!

– Вах! – махнул рукой Балаян и добавил армянское ругательство. На место он не вернулся, отошел в сторону и уселся на кочке. Тут же к нему присоединился Копысов.

– Перекур бы, товарищ сержант! – раздался чей-то голос.

– Перекур, – объявил я.

Нашел сухое место, скинул бушлат, сел, повернувшись спиной к взводу, чтобы никого из них не видеть. Осень выдалась роскошной – сухой, прозрачной, душистой. В воздухе летали паутинки, пахло грибами, откуда-то тянуло дымком. А тут ров, Алиев скалится, и сапоги течь дали. Закрыл глаза в надежде задремать.

Задремать не вышло.

– Товарищ сержант!

Открыл глаза, передо мной Мухаметдинов, узбек.

– Товарищ сержант! – нараспев произнес Мухаметдинов. – Кабаев говорит, неправильно копаем.

– Какой Кабаев? – не понял я.

– Вот этот Кабаев! – высокий Мухаметдинов сделал шаг в сторону и вытолкнул у себя из-за спины маленького Кабаева, который пытался за него спрятаться. Кабаев был самым незаметным курсантом во взводе, щуплый, с цыплячьей шеей. Алиев с кавказскими дружками давно бы сжили его со свету, но узбеки своих в обиду не давали. По-русски он говорил очень плохо, на глаза старался не попадаться.

– Вот как! – удивился я. – Интересно. А как надо правильно копать?

– Там! – Мухаметдинов показал в сторону хилой рощицы. – Там есть вода, надо там одна канава в другая копать, тогда здесь вода уйдет. Мы сейчас посмотрели. Точно тебе говорю.

– Это Кабаев так сказал?

– Так точно! – радостно кивнул Мухаметдинов.

– А ты слышал, что лейтенант Сальцев сказал? Копать отсюда и досюда. Это приказ, Мухаметдинов. А приказы, как ты, наверное, успел заметить, не обсуждаются.

– Ээ, товарищ сержант, – пропел Мухаметдинов. – Здесь вода не уйдет, там уйдет! Кабаев сказал!

– Да кто такой этот Кабаев!?

– Вот он! – Мухаметдинов снова вытолкнул Кабаева вперед.

– Я знаю, что это он! Откуда он может знать, где копать, где не копать?

– Он в техникуме учился, – сообщил Мухаметдинов не без гордости. – Эээ.. – он подтолкнул Кабаева локтем.

– Мелиорация, – еле слышно произнес Кабаев.

– Мелиорация! – торжественно повторил Мухаметдинов.

Я вспомнил, что и вправду что-то такое видел в анкете Кабаева. Техникум. Мелиорация. Но к чему эта мелиорация здесь? Узбеки тоже нашли повод, чтобы не копать? Если они не будут копать, кто же остается? Я и белорус Березка?

– Ну, пойдем, посмотрим, – я поднялся на ноги. Нужно было выиграть время, чтобы придумать, как без лишних угроз вернуть узбеков к работе. Угрозы нужно расходовать экономно, это я уже успел понять.

Сразу за рощицей обнаружилось небольшое болото. Вполне возможно, что вода к командному пункту подбиралась именно отсюда. Кабаев оживился, принялся жестикулировать и быстро говорить по-узбекски, изредка вставляя русские слова. Я разобрал два – «туда» и «сюда». Мухаметдинов помогал с переводом.

По другую сторону от болотца был небольшой заросший овраг, который тянулся далеко в обход командного пункта. Кабаев предлагал прокопать ров от болотца к оврагу и спустить в него воду. Предложение выглядело дельным, даже на взгляд человека без специального образования.

Остальные курсанты взвода тоже подтянулись к болотцу. Даже Алиев превозмог боль в спине, любопытство оказалось сильнее. Все с интересом наблюдали за пантомимой Кабаева и разъяснениями Мухаметдинова. Кабаев совершенно преобразился, глаза его загорелись, голос звучал уверенно и звонко.

– Тут и тут копать, тут палками крепко сделать, эти дерева нарубил, палки сделал, как стенка. Копать готово, стенка убрал, туда вода уйдет, всё. – Для убедительности Мухаметдинов добавил в конце русское нецензурное слово и замолчал, глядя на меня. И Кабаев смотрел на меня, и все остальные.

А меня будто что-то подхлестнуло.

– Хорошо! – неожиданно для себя самого сказал я. – Давайте копать здесь.

Курсанты загудели, те, что из Средней Азии – одобрительно, Кавказ и Закавказье – недоуменно.

– Э, товарищ сержант, – подал голос Балаян. – Лейтенант Сальцев придет, увидит, там ямы нет, всем сыктым сделает.

Это было правомерное замечание. Все снова посмотрели на меня. Я подумал немножко и сказал то, что давно хотел сказать.

– Понимаешь, Балаян, мы с тобой в армии. Потому что мы мужчины. Кто тут будет служить, если не мы. Женщины? Моя сестра? Твоя жена? – Балаян ухмыльнулся и отрицательно покачал головой. – А раз мы служим, то должны делать много чего ненужного, идиотского, потому что армия такая, другой нет. Хочешь, не хочешь, два года жизни ты должен потратить. Можно махнуть рукой и превратиться на два года в строевую скотину, а можно оставаться человеком. Всегда есть выбор. Если можешь сделать что-то человеческое, нужно просто это сделать. Только и всего. Вот ты, Балаян, взрослый грамотный мужик, ты понимаешь, что Кабаев дело предлагает. Вода уйдет. Генералы тоже люди, среди них нормальные мужики попадаются. Пусть у них там сухо будет. Это мы сейчас сделаем. Никто нам спасибо не скажет, но мы сделаем. Потому что это по-людски. А сыктым, конечно, возможен. Он всегда возможен, при любых обстоятельствах, на то она и армия. Уловил мою мысль?

Балаян поцокал губами, потом аккуратно взял двумя пальцами пилотку и сдвинул ее на лоб:

– Так точно, товарищ сержант, уловил. Эй, Кабаев, – крикнул он, – мелиоратор-шмелиоратор! Говори, куда копать!

Работа закипела на удивление споро. Четыре курсанта отправились в рощицу нарубить палок для укрепления берегов и строительства плотины. Кабаев задумал прокопать канал всухую, а потом пустить воду. Земля по эту сторону болота была не такой сырой, как у командного пункта, но копать было сложнее из-за корней. Приходилось то и дело пускать в ход топоры. Дело продвигалось медленно, хотя работали дружно. Не хватало рук. Алиев и еще двое азербайджанцев сидели в стороне, посмеиваясь и переговариваясь между собой. У всех у них «болела спина». Я объявил им по два наряда, что вызвало лишь кривые ухмылки и от «спины» не помогло. Кабаев метался, как угорелый, подсказывая жестами, кому и что делать, сам хватался то за топор, то за лопату. В конце концов не выдержал, подлетел к азербайджанцам и заверещал срывающимся голосом на каком-то из среднеазиатских языков. Ухмылочка сползла с лица Алиева, он побагровел, вскочил с места и выкрикнул что-то по-азербайджански. За Кабаева вступился Мухаметдинов. Страсти накалялись, я совершенно не понимал, о чем речь, и уже начал думать, что пора вмешаться, пока не началась потасовка. Останавливало меня лишь то, что приятели Алиева помалкивали. Потом один из них взял Алиева за плечо и начал что-то ему говорить. Алиев стряхнул руку с плеча и заорал на земляка. Тот вспыхнул и заорал в ответ. К спору присоединился третий. Азербайджанский язык устроен таким образом, что любой разговор на повышенных тонах выглядит как жестокая ссора, за которой немедленно должно последовать убийство. Работа замерла, все наслаждались зрелищем. Кончилось тем, что приятели Алиева взяли лопаты и отправились копать. Но маленький Кабаев на этом не успокоился, он подошел к Алиеву и протянул лопату ему. С невозмутимым, непроницаемым видом, напускать на себя который способны только восточные люди. Алиев изверг еще одно шипящее ругательство, но лопату взял и встал в один ряд со всеми. Самое поразительное, что он оказался лучшим работником. Этого детину природа наградила невероятной силищей. Не зная усталости, голыми руками он выдирал из земли сплетенья корней, копал, как заведенный, со звоном загоняя штык лопаты целиком в неподатливую землю, копал, рыча от удовольствия, словно наверстывал упущенное за несколько месяцев сачкования.