Текст книги "Базельский мир"

Автор книги: Всеволод Бернштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Было заметно, что эти фразы Комин произносит в десятый, а может и в сотый раз, умело управляясь с интонациями и паузами. Глаза его, не без помощи виски, увлажнились и сверкали честным пророческим блеском. Сквозь щетину на щеках проступил румянец. Двадцати лет со времен общежитских посиделок как не бывало. Передо мной сидел Сашка Комин, вдохновенный враль. На институтских девиц эти его штучки действовали завораживающе. Начинал за общим столом, что-нибудь типа что есть любовь или почему Милош Форман гений, а Тарковский так себе, или как он ехал в одном купе с академиком Сахаровым. Потом увлекал какую-нибудь девицу в сумеречный коридор, откуда долго доносилось его бубнение, приглушенные восклицания и загадочное шарканье. Возвращался, как правило, под утро. И этот балабол посмел сравнить меня с Осиповым! – закипело во мне пьяное возмущение. Я решил не оставаться в долгу:

– Знаешь, Сань, вот ей-богу, твоя теория интегрального флирта нравилась мне больше. Какая-то она более органичная, что ли. Помнишь, на пятом курсе?

Комин резко осекся, будто получил пощечину. Он сильно побледнел и посмотрел на меня так, будто увидел впервые.

– Флирта? – тихо переспросил он.

– Сань, дружище, – поняв, что перегнул палку, я примирительно чокнулся, – это замечательные идеи, и ты их прекрасно излагаешь. Я со многим согласен, почти со всем. Но зачем было взрывать ледник и эту канализацию в Генуе? Написал бы книгу или статью в каком-нибудь журнале. И Интерпол тебя бы сейчас не разыскивал.

Комин поднял свой стакан до уровня глаз и, прищурившись, посмотрел на меня сквозь стекло.

– Я очень рад, что ты согласен «почти со всем». Ты знаешь, почти все, кому я это рассказываю, русские, американцы, французы, все согласны «почти со всем». Только никто ничего не собирается делать. – Он поставил стакан на стол. – Вот ты меня послушал, согласился, мы с тобой допьем бутылку виски, завтра я уйду. Что-нибудь в твоей жизни изменится? Захочешь ли ты что-нибудь поменять? Нет. И никто не хочет ничего менять. Напиши я хоть десять книг, хоть тысячу статей, никто не почешется. Даже ради того, чтобы прямые потомки, твои и мои праправнуки жили не семьдесят, а семьсот семьдесят лет.

– Так ты же говоришь, что природа сама обо всем позаботится, когда надо включит механизм, когда надо выключит. Зачем опережать события?

– Не существует доброй матери-природы, которая о нас заботится и все делает нам во благо. Человечество – это цветок, который вырос на камнях. Стоит чуть ослабить волю к жизни, и он погибнет. Кроме того, он может погибнуть по тысяче других, независящих от его воли к жизни причин. Теория вероятности против нас. До сих пор нам чертовски везло, но это везение не может продолжаться бесконечно.

Но самая главная опасность для человечества кроется в нем самом, – Комин показал пальцем на меня. – Федоров сказал, если человек не созидает, он разрушает. Наш сегодняшний мир устроен таким образом, что любой локальный конфликт, любой кризис – политический или экономический, может выйти из-под контроля и привести к глобальной катастрофе.

– Люди – удивительные создания! – Комин встал и принялся расхаживать по кухне, обида была забыта, он снова превратился в пророка с замашками продавца из телемагазина. – Они переплачивают за гибридные автомобили, чтобы, не дай бог, в воздух не попал лишний миллиграмм свинца, и легко допускают бомбардировки Ливии. Они строят одной рукой и разрушают другой. Строят, сами не понимая, что. Разрушают всё, на что укажут негодяи и проходимцы, которых они избрали собой управлять. Этот круговорот они называют жизнью, и никто толком не может объяснить, какой во всем этом смысл. Живем ради детей? Окей! Чтобы они были счастливы? Окей! Это самый достойный, самый осмысленный ответ человека. Но почему-то считается, что образование и некоторое количество фантиков Федеральной резервной службы США в наследство – это именно то, что сделает детей счастливыми, избавит их от метаний, от мучений бесцельности существования. А я предлагаю цель. Ясную цель жизни для всех. И саму жизнь, дополнительные сто, двести, пятьсот лет жизни для каждого. Не сразу, через несколько поколений. Не веришь?

– Не очень, – признался я. – По-моему, хреновый ты агитатор.

– Хреновый! – Комин опустился на стул. – В точку попал. И агитатор хреновый, и оратор. Сам все понимаю, а объяснить не могу. Поэтому я и решил, – продолжил Комин, – буду не разговоры разговаривать, а действовать. Буду злодеем, террористом, плохим парнем. Буду разрушать планету и весь этот мир, чтобы остальные хотя бы зашевелились. Пусть лучше это буду я. Я могу разрушать так, чтобы ни один человек не погиб.

Комин поднял над столом руку со стаканом виски, я подумал, он собирается провозгласить тост, но вместо этого Комин разжал пальцы, тяжелый стакан полетел вниз, перед самой поверхностью стола Комин ловко поймал стакан второй рукой и бережно поставил на салфетку.

– Наглядно! – я отсалютовал своим стаканом мастерству Комина, отпил глоток. – С чего ты вообще решил, что это должен быть ты? – спросил я. – Голоса в голове? Видения? Почему ты?

Комин засмеялся.

– И ты туда же! «Голоса, видения». Конечно! После стольких зимовок в Антарктиде, что же это еще может быть!? Нет, брат! – он тоже сделал глоток. – Это было бы слишком просто. Я, может, и сам бы охотнее согласился быть сумасшедшим. Но тут другое…

– Что?

– Чувство космоса.

– Чувство космоса? – что-то подобное я и ожидал услышать. Если у человека, взорвавшего Антарктиду, нет видений, то обязательно должно быть что-нибудь вроде «чувства космоса».

– Оно есть у каждого человека с рождения, – продолжил Комин. – Только развито в разной степени. И каждый определяет его для себя по-разному. Для кого-то это религиозное чувство, ощущение присутствия Высшего существа, Абсолюта. Для кого-то чувство долга, ответственности перед кем-то или чем-то, что вне тебя. Для кого-то вдохновение. Когда художники или писатели говорят, что кто-то водит их рукой – это оно! Ты сам наверняка когда-нибудь такое испытывал.

– Что-то не припомню, – признался я. – Я далек от всей этой эзотерики, даже в гороскопы не верю.

– Это не эзотерика, – возразил Комин. – Это физика, на уровне средней школы. Космическое излучение. Все вокруг пронизано им. Свет Солнца и других звезд мы видим, но помимо света есть невидимые волны – радиоволны, электромагнитные волны. Они несут в себе информацию, информацию обо всем. О настоящем, о далеком прошлом. Собственно, разницы между настоящим и прошлым нет.

– Да-да, – видя мое удивление, оживился Комин. – Свет от Солнца доходит до нас через восемь минут. От далеких звезд он может идти тысячи, миллионы лет. Звезд уже нет, но мы их видим, для нас они существуют. То есть когда бы ни погасла любая из звезд, во Вселенной всегда найдется место, где эта звезда по-прежнему светит.

Люди – как звезды. Каждый объект Вселенной формирует свое излучение. И если человек умирает, перестает существовать здесь, во Вселенной есть место, где его излучение еще живет. Смерти нет, есть лишь расстояние, а расстояние – вещь преодолимая. И времени нет. Мы живем во всех временах сразу.

– Лихо! – усмехнулся я.

– Я тебя научу! – Комин поставил стакан. – На кухне неудобно, пойдем в гостиную на диван!

– Что это ты задумал? – насторожился я.

– Не бойся, больно не будет.

Вставать мне не хотелось, но Комин решительно взял меня под локоть и потянул в гостиную. Он подвел меня к дивану.

– Садись! Устраивайся удобнее! – сам он уселся рядом со мной, откинулся на спинку и вытянул ноги. – Закрой глаза! Закрой, не бойся!

– Да я не боюсь, – сказал я, тоже вытягивая ноги. – Просто ерунда какая-то, взрослые люди… Ну, закрыл. – Я закрыл глаза.

– Теперь представь звездное небо. Прямо над тобой, как ты его помнишь.

– Да я его не особо…

– Молчи! – скомандовал Комин. – Смотри на это небо, разглядывай его, не спеши. Спокойно, медленно разглядывай. Постарайся почувствовать, как через тебя проходят невидимые лучи.

Как только я закрыл глаза, тут же вспомнил, что завтра у меня встреча с клиентом в Люцерне по поводу «Картье» из лимитированной серии, а бутик до сих пор не подтвердил скидку. Нужно будет с утра в половине десятого звонить. Только не забыть! Прямо с утра, как только они откроются.

– Прислушайся к себе, – раздался вкрадчивый голос Комина.

Я открыл глаза.

– Рано! – запротестовал Комин.

– Не получится у меня, – сказал я, выпрямляясь. – Ерунда какая-то! Давай выпьем!

– Это не ерунда, – Видно было, что Комина задели мои слова.

Я пошел на кухню, принес бутылку, разлил остатки виски по стаканам.

– Лучше расскажи, как тебе удалось ледник взорвать.

– Поздно уже, в другой раз, – заартачился Комин, но стакан взял.

– В другой так в другой, – согласился я. – А еще один маленький вопрос, напоследок, можно? Откуда в этой истории взялся Лещенко?

– Взялся и взялся, – хмуро буркнул Комин.

– Нет, правда, он что, проникся твоими идеями?

– А может, и проникся? Не все же такие железобетонные, как ты. Он, между прочим, географический факультет питерского универа закончил. Так что кое в чем разбирается.

– А где ты с ним познакомился?

– В Италии, случайно.

– Как это, случайно?

– На улице. Увидел у меня в руках книгу на русском. Подошел, разговорились. Вина выпили. Рома – свой парень.

– Свой, это точно.

Бутылка виски опустела. Разговор сошел на нет, оставив послевкусие легкого взаимного раздражения.

Утром Комин ушел раньше, чем я проснулся. Никаких своих координат он не оставил, а спросить с вечера я не догадался.

Поезд прибыл в Люцерн точно по расписанию. Бутик «Амбассадор» в пяти минутах ходьбы от вокзала. Я не спешил, сделал пару телефонных звонков, в итоге опоздал на три минуты. Клиенты, супружеская пара из Петербурга, уже ждали меня у входа.

– А мы пришли вовремя! – торжествующе сообщила супруга, дама лет пятидесяти, одетая ярко и дорого. – В Швейцарии надо быть пунктуальным!

Я принялся извиняться. Русские люди в Швейцарии становятся ужасно пунктуальными. В Москве или Петербурге ни одна встреча не может состояться вовремя, опоздание на полчаса считается само собой разумеющимся, но именно в Швейцарии они всегда и везде приходят минута в минуту, будто пунктуальность – это местный туристический аттракцион, наподобие экскурсии на шоколадную фабрику. Я специально опаздываю на две-три минуты, чтобы дать им полнее насладиться моментом.

Покупка часов прошла как по маслу. Супруг, в котором безошибочно угадывался чиновник городской администрации, представился Валерианом Борисовичем. Он нацелился на усыпанные бриллиантами «Картье». Подарок дочке, только что родившей внучку. Я заранее проинформировал менеджера о внучке, сотрудницы бутика дружно принялись охать и ахать, устроили хорошо отрепетированный радостный переполох и с большими церемониями преподнесли в подарок серебряную ложечку. Супруга, Ольга Николаевна, смахнула навернувшуюся слезу умиления, а Валериан Борисович, не моргнув глазом, расстался с тридцатью шестью тысячами долларов, хотя накануне по телефону сообщил мне, что предложенная скидка его категорически не устраивает. Часы и ложечку, новоиспеченные семейные реликвии, поместили в многослойную упаковку, персонал бутика выстроился в непрерывно кланяющуюся шеренгу, провожая нас к выходу. Глаза старшего менеджера лучились самой чистой и искренней радостью, ведь все обошлось стандартной скидкой, без дополнительного торга. Все, абсолютно все, были счастливы, включая молодую маму в Питере, которой раз пять позвонили по телефону. Я хорошо сделал свою работу.

С москвичами и людьми их регионов на этом обычно все заканчивалось, но пара была из Петербурга, поэтому неминуем был разговор о культуре.

– Послушайте, Володенька, – пропела Ольга Николаевна, как только мы вышли на улицу, – а что можно посмотреть в Люцерне в культурном плане? Мы первый раз в этом городе. В Швейцарии мы уже много раз были, на лыжах катались…

– В Церматте и Санкт-Морице, – вставил Валериан Борисович со значением.

– …Да, а в Люцерне впервые. Не посоветуете, куда тут можно сходить?

– За углом налево, потом все время прямо, минут пять ходьбы. Памятник «Раненый лев», Марк Твен назвал его «самым печальным куском мрамора в мире», – заученно отбарабанил я.

– Какая прелесть! – воскликнула Ольга Николаевна.

– Вон та группа индусов наверняка направляется туда, если вы за ними пристроитесь, они вас выведут точно к памятнику.

План не сработал, супруги не захотели пристраиваться к индусам и продолжали меня терзать.

– А сувениры? Где тут можно купить сувениры, подскажите, пожалуйста? – спохватилась Ольга Николаевна.

– Сейчас прямо, до пересечения с пешеходной улицей, потом направо, большое черное здание, универмаг «Манор», там все есть.

– Как здесь вообще жизнь-то, скучно, поди? – Валериан Борисович вступил в разговор с вопросом, который задают все без исключения туристы.

– Не особо, – уклончиво ответил я.

– Да как же тут можно скучать! – встрепенулась Ольга Николаевна. – Ты смотри, какая красота кругом! Эта гора как называется?

– Пилатус.

– Пилатус! – благоговейно воскликнула Ольга Николаевна. – Прелесть, а не вид! От одного этого вида сразу настроение поднимается!

Тут я вспомнил своего люцернского приятеля Виталия, который никогда не открывает шторы в своей квартирке, чтобы не видеть Пилатуса. Виталий родом из раздольного степного края, он ненавидит Пилатус за то, что глупая гора ворует у него горизонт. Горы вызывают у Виталия депрессию. Да и у меня, признаться, тоже. Я не стал говорить об этом Ольге Николаевне, потому что я никогда не спорю с клиентами, а после окончания сделки стараюсь и не особо разговаривать. Незачем.

– А куда плавают эти кораблики? – продолжала наседать Ольга Николаевна.

В эту секунду раздался спасительный звонок телефона.

– Владимир, добрый день! – раздалось в трубке. – Это Лещенко Роман. Звоню, как договаривались, насчет «Мориса Лакруа».

Я сделал извиняющийся жест, прикрыв телефон ладонью:

– Очень важный звонок, простите, я вынужден вас оставить.

Супруги выразили полное понимание, мы торопливо попрощались и я перешел на другую сторону улицы.

– Добрый день, Роман! – поприветствовал я своего избавителя. – «Морис Лакруа», коллекция Мастерпис, скелетон хронограф, я все узнал. – Я действительно все узнал, хоть и давал не больше пяти процентов вероятности за то, что Лещенко вправду нужны часы. Я обработал его заявку с утра. Я всегда обрабатываю все заявки. – Итак, Мастерпис, – я достал блокнот, – скелетон хронограф, розничная цена девятнадцать тысяч. Я могу устроить для вас скидку десять процентов и, если часы вывозятся из Швейцарии, еще минус восемь процентов таксфри, итого пятнадцать тысяч семьсот тридцать два франка.

– Ну, Володя, – протянул Лещенко. – Десять процентов скидки – это несерьезно. Да мне по посольскому ваучеру лучше цену дадут. Я же объяснял – нужно очень подешевле.

– Официальные дилеры больше скидки не дают.

– А неофициальные?

– Неофициальные дают тридцать процентов с учетом таксфри. То есть… – я быстро посчитал в уме, – тринадцать тысяч триста. При этом вы понимаете, что гарантия тоже будет неофициальной.

– Да это я понимаю, гарантия неофициальной пусть будет, но вот цена… Цена пусть будет десять тысяч. А?

– К сожалению, это невозможно. Тринадцать тысяч – абсолютный минимум, – сказал я. – Дешевле никак!

– Жалко, – вздохнул Лещенко. – Не получается у нас. Ну ладно, бывай здоров!

– Одну минутку, Роман! – спохватился я.

– А! Все-таки, двенадцать! – засмеялся Лещенко.

– Нет, я не про часы… Я о Комине хотел спросить…

– Ну, – голос Лещенко стал серьезным.

– Он был у меня вчера, вы знаете, то есть, ты знаешь… Он не оставил никаких координат, мы даже не простились толком, и поговорили как-то… мало.

– Хочешь его еще раз увидеть?

– Если это возможно…

– Да что ж здесь невозможного! Возможно, – сказал Лещенко. – Только это не телефонный разговор. Знаешь, приезжай-ка ты к нам в Берн. И часы захвати! – лукаво произнес Лещенко. – За одиннадцать тысяч я у тебя их возьму. Договорились?

– Договорились, – ответил я.

Найти морисовский скелетон за такую зверскую цену – дело очень непростое, высший пилотаж. В мире часовых барыг подобный трофей котируется, как голубой марлин у любителей морской рыбалки. Точно определить место, где забросить удочку, грамотно подсечь, чтоб не соскочил, а дальше изматывать, изматывать, изматывать до полного изнеможения. Только вот фотографироваться с добычей не принято.

С утра я засел за телефон, и к обеду марлин был пойман. Некому было оценить мой подвиг – Лещенко новость о том, что часы найдены и именно за одиннадцать тысяч, воспринял совершенно буднично, как должное.

– Хоккей любишь? – спросил он неожиданно.

– Иногда смотрю.

– Сегодня в Берне Кубок Виктории, «Металлург» из Новокузнецка против «Нью-Йорк Айлендерс», матч века. Начало в 19.30. Билеты возьми в сектор Б, там места еще есть. Встретимся в буфете в первом перерыве. Бывай здоров! – не успел я и рта раскрыть, Лещенко дал отбой.

Я опешил. Первым желанием было набрать номер Лещенко и сказать, что никакой хоккей мне не нужен, пусть забирает свои часы на вокзале, а мне даст координаты Комина, как договаривались. Но потом я подумал, что хоккей, наверное, неспроста. Может, Комин тоже там будет. Скорее всего, будет, успокоил я себя. Матч века ведь. Новокузнецк против Нью-Йорка.

Бернская «Пост Финанс Арена», забитая до отказа, ревела по-русски «Шайбу! Шайбу!». Соседи по трибуне, распознав во мне соотечественника, вручили шарфик «Магнитки» и сообщили, что магнитогорский комбинат от широты души подогнал в Берн три чартера с болельщиками, да еще подтянулись швейцарские русские. В итоге кучка фанатов «Айлендерс», одетых по-пижонски в темные очки и черные шляпы, растворилась в бело-сине-красном море почти без остатка.

Я никогда в жизни не смотрел хоккей на стадионе, мне с трудом удавалось следить за шайбой, вдобавок, получив шарфик в подарок, я чувствовал себя обязанным то и дело вместе со всеми вскакивать с места и орать: «Ра-си-я!», или «Ма-гни-тка!», или «Бляааа!» – в ситуации, когда болельщики других стран воют «Уууу!».

В первом перерыве я протолкался к буфету и сразу же нашел Лещенко. Он стоял у заставленного пивными стаканами столика с грузным немолодым мужчиной, одетым в свитер «Магнитки».

– Владимир, познакомься, это Василий Федорович из Магнитогорска. Василий Федорович, это – Владимир, любитель хоккея из Цюриха, – представил нас Лещенко.

Василий Федорович до хруста сжал мою руку и продолжил свой рассказ:

– Так вот я и говорю, крытых стадионов не было. Мороз минус двадцать. Хоккеистам проще, они бегают, а мы стоим на трибуне, топчемся. Водка – не вариант, нет, – Василий Федорович, с виду порядком выпивши, решительно помахал в воздухе пальцем, – водка не греет. Чайку заваришь с чабрецом, меду туда, настойки на зверобое, немного, грамм пятьдесят, максимум сто, все это в термосок. Так душевно! Вот это был хоккей! А играли как! Не за деньги, за совесть играли. А теперь…

Василия Федоровича окликнули из-за соседнего столика, и он отошел, так и не рассказав, что думает о теперешнем хоккее.

– Как дома побывал, – произнес Лещенко, провожая его взглядом. – Скучаю я здесь по таким вот людям, – он прочувствованно глотнул пива. – Ты по России скучаешь, Володя?

– Не особо, – ответил я.

– Тебя что ни спросишь, все «не особо»! – усмехнулся Лещенко. – Деликатный стал, совсем ошвейцарился…

– Вот часы, – я взгромоздил на стол пакет с коробкой.

– Убери, что ты! – замахал руками Лещенко. – Не сейчас! – Он быстро оглянулся по сторонам. – Не торопись, Володя, давай лучше поговорим. Вот скажи, ты, вообще, Родину любишь? Только не говори: «не особо», хотя я догадываюсь, что не особо, но объясни. Объясни мне свою позицию. Ты думающий человек, наверняка давно уже все для себя решил. Расскажи, мне интересно. Что такое для тебя Россия?

– Правда хочешь знать? – во мне закипало раздражение.

– Правда хочу, – серьезно ответил Лещенко.

– Так слушай! Россия для меня – это вот этот самый Василий Федорович, который только что тут стоял. Широкая натура, человечище, минус двадцать нипочем. Такие василии федоровичи остановили немца под Москвой в сорок первом. Никто бы не остановил, а они остановили. Только они могли это сделать. Но есть одна существенная деталь – Василий Федорович отсидел за что-то очень серьезное, я наколку у него на пятерне заметил. И попадись ему под пьяную руку я или ты, он заточкой пырнет, не задумываясь, просто так, сдуру. Потом, как протрезвеет, жалеть будет, раскаиваться, но никому от этого легче не станет. Потому что – Россия.

Лещенко помолчал, потом кивнул головой:

– Ну-ну. А про наколки откуда знаешь?

– Так мы ж Василием Федоровичем земляки почти. Я из Иркутской области, рядом с нашим городом – зона всесоюзного значения. У нас пацаны наколки раньше, чем буквы, учатся распознавать.

– Приятно иметь дело со знающим человеком, – усмехнулся Лещенко.

– Всегда к вашим услугам, – сказал я. – Кстати, а где Комин? Я думал, он будет на хоккее…

– Он хоккей не любит.

Увидев мое возмущение, Лещенко быстро добавил: – Он уехал из Берна, в Аскону, кажется. Но я передал ему, что ты хочешь его видеть.

– А он?

– А он меня услышал. Информация принята к сведению.

– И это все?

– Все, – развел руками Лещенко.

– Что ты мне голову морочил, гад! – хотел было сказать я, но сдержался. Два раза вдохнул и выдохнул, успокоился.

– Послушай, Рома, давай откровенность за откровенность. Вашей конторе Комин зачем нужен?

– Какой конторе, о чем ты?

– Ну не юли. Чего ты с ним возишься?

Лещенко посмотрел на меня своими оловянными глазами, усмехнулся.

– Отвечу так: Комин стране нужен, России. Той самой, которую ты тут красочно описал. Хоть ты и глубоко не прав, но сейчас не об этом. Комин правильные вещи говорит. Колонизация космоса – это то, что может объединить все человечество – европейцев, китайцев, арабов, даже израильтян с палестинцами. Звучит непривычно, режет слух, но у этой идеи грандиозный потенциал. И русским, России, здесь отводится особая роль. Ты слышал, как он о русских говорит? Нет? В Ютьюбе есть ролик, если еще не потерли. Русские – нация первопроходцев, такое наше историческое предназначение. Мы покорили Сибирь, стремительно, без чрезмерного насилия, без рек крови. Пришли и закрепились. Ни один народ не смог бы так. И в космосе мы были первыми тоже неслучайно. Русские как никто другой умеют мобилизоваться, подчинить все свои безмерные ресурсы одной цели, умеют жертвовать собой, упереться рогом, стоять до конца. Вот чего мы не умеем, так это обживать, налаживать нормальную жизнь. Чего нет, того нет. Это лучше получается у немцев, у японцев. Поэтому колонизация космоса – это наднациональный проект, у каждой нации – своя функция, без дела никто не останется, но русские – это авангард. И это чертовски правильно!

Космизм – очень русская идея. Федоров, Циолковский, Вернадский… и теперь – Комин. Продолжение традиций, понимаешь…

– Кажется, его разыскивает Интерпол…

– Интерпол – ерунда! – махнул рукой Лещенко. – Мало ли кто кого разыскивает! Это все можно уладить. И потом, никто не собирается пороть горячку. Принято решение, – Лещенко сделал многозначительную паузу, – принято решение, что Александр должен пока пожить в Швейцарии. Это самое подходящее место для вызревания идей и идеологов. Мы позаботимся о том, чтобы его здесь особо не беспокоили, пусть размышляет, пишет, встречается с единомышленниками, ну с соблюдением некоторых, скажем так, конспиративных условностей.

– Прямо как Ленин, – усмехнулся я.

– Аналогия правомочная, – серьезно кивнул Лещенко. – Только вот что, Владимир, – он придвинулся ближе, – я тебе выдал сейчас очень важную конфиденциальную информацию. Если она пойдет куда-то дальше, это может сильно повредить Комину. Он считает тебя своим другом, ты его, надеюсь, тоже. Так что – молчок! – Лещенко подмигнул и коснулся своим пивным стаканом моего.

Болельщики потянулись из буфета обратно на трибуны.

– Перерыв заканчивается, – Лещенко посмотрел по сторонам. – Давай теперь быстро с часами порешаем. Ты их хорошо посмотрел? Царапин нет? Бумаги в порядке?

– Посмотрел. Все в порядке.

– В этой газете конверт, – Лещенко положил руку на свернутую газету, которая все время лежала на столике между пивными стаканами. – В конверте ровно одиннадцать тысяч. Пакет с часами оставляешь под столиком, забираешь газету и отходишь.

Я молча кивнул, взял газету, взвесил ее на руке, почувствовал тяжесть конверта внутри, сунул под мышку и отошел.

На трибуну я не вернулся. Вечером увидел в новостях, что «Магнитка» выиграла, Кубок Виктории увезли в Магнитогорск.

Мой следующий день выдался свободным. Заказов не было. В нашем бизнесе такое случается. Накопилось множество мелких бытовых дел – оплатить счета, разобрать почту, навести порядок в квартире, однако вместо всего этого я с раннего утра полез в интернет, искать информацию о Комине.

В русскоязычной части интернета нашлось с десяток Александров Коминых, но все не те. У нужного мне Комина не оказалось аккаунта ни в одной из социальных сетей, и вообще, ноль упоминаний, словно кто-то специально подчистил всю информацию. Чего, впрочем, я совершенно не исключал. Даже антарктический террорист Алекс Кей упоминался на русских ресурсах крайне скупо и тоже как будто дозированно.

В англоязычном интернете обнаружились тысячи и тысячи Алексов Кеев – белых, чернокожих, азиатов – на любой вкус. Было даже довольно много женщин, которые называли себя Алекс Кей. Оригинальных ютьюбовских роликов не было. «Подтерли» – вспомнилось словечко Лещенко. Были мегатонны словесной шелухи, через которые я снова, как и два дня назад, попытался продраться. Час за часом перелистывал изображения на экране и гнал от себя мысль, что даром трачу время. Еще два клика и иду обедать, – решил я. На первом же клике взгляд зацепился за фразу «…слияние науки и религии, о котором, помимо Далай Ламы, говорили многие – от бельгийского католического священника Ламэтра, нашедшего решение квантовых уравнений Фридмана, до «гуманного» террориста Алекса Кея, недавно взорвавшего Антарктиду…». Я пролистал вверх, это был блог американского физика, посвященный квантовой механике. Он писал о визите Далай Ламы в Центр Ядерных исследований ЦЕРН и о его книге «Вселенная в единственном атоме». Физик упомянул также о докладе «Далай Лама и квантовая механика», который был сделан на ежегодном семинаре «Монте Верита» в филиале Цюрихской Высшей Технической школы в Асконе. Меня как током ударило. Аскона! Вот куда поехал Комин! Как же я сразу не догадался? Монте Верита! Гора Правды! Куда же еще податься будущему спасителю человечества!?

О Монте Верита я узнал два года назад. Был в моей биографии короткий промежуток, между журналистикой и часами, когда я решил сделаться культурным антрепренером и ввязался в организацию юбилея художницы Марианны Веревкиной, или Марианны фон Верефкин, как ее называют в Швейцарии. В культурной жизни местной русской диаспоры есть что-то от квантовой физики: на фоне «белого шума» из слабых балалаечных переборов происходят какие-то спорадические вспышки странной природы – юбилеи, по которым эта жизнь и угадывается, и ими ее можно исчислять. Суворов, Толстой, Достоевский – благо в Швейцарии много кто успел побывать. Крупные фигуры давно поделены, на них кормится рой всевозможных обществ, фондов и ассоциаций. Со спорными фигурами, вроде Ленина, Кропоткина или Плеханова, связываться очень хлопотно. Веревкина была, можно сказать, моим открытием. По крайней мере, для русской публики, потому что швейцарцы, особенно из итальянской части, ее хорошо знают. В Асконе, где Веревкина прожила последние годы жизни и умерла, есть Фонд Веревкиной, в местном музее много ее работ. В России же о ней знали только узкие специалисты, и то скорее благодаря ее гражданскому мужу, Алексею Явленскому, художнику куда более успешному, чем она сама. Случайно увидев работы Веревкиной в альбоме русских авангардистов, я по годам жизни вычислил, что грядет 150-летний юбилей, пока еще никем не охваченный и не занятый. Это можно сравнить с открытием новой элементарной частицы культурной жизни русской Швейцарии. Не теряя драгоценного времени, я написал пресс-релиз и разослал его заинтересованным лицам и организациям. «Белый шум» интенсифицировался. Пошел обмен письмами, встречи, телефонные разговоры. Идею приняли на ура. Веревкина оказалась на удивление форматной фигурой. Женщина, творческая личность, никакой политики, между Швейцарией и Россией ее биография делилась в идеальном соотношении пятьдесят на пятьдесят. Организационная эйфория длилась недолго, очень скоро начались склоки. Заинтересованные лица и организации наперебой бросились обвинять друг друга в перетягивании одеяла, в присвоении прав, в меркантильности, бескультурье и попрании основ. В принципе это было ожидаемо, это было нормально. Энергия склок обычно и формировала то силовое поле, в котором взаимодействовали между собой атомы культурной жизни. Однако ко всему этому отчетливо примешивался сильный элемент сюрреализма, чуждый физическим законам.

Я думаю, дело тут в самой Марианне Владимировне. Ее отец был генерал, комендант Петропавловской крепости, главной царской тюрьмы, с очень подходящей к этой должности фамилией. Должно быть, из лучших намерений, чтобы скрасить немного тягостное впечатление от фамилии, он дал дочери легкомысленное европейское имя. Дальше девочка постаралась уже сама, она выросла, уехала жить в Баварию, конвертировала русский дворянский титул в немецкий и превратилась в Марианну фон Верефкин.

Возможно, она специально проделала эту нелепую фонетическую трансформацию, отдавая себе отчет, что произнесенное по-русски это имя будет вызывать глупое хихиканье. Думаю, этим самым она рвала связь с русским языком, а, следовательно, и с Россией. И действительно, последние три десятка лет жизни с Россией ее не связывало ничего. Некоторые в Швейцарии считают ее литовской художницей, потому что детство и юность она провела в отцовском поместье в Литве. Многое в жизни Марианны было нелепым, неустроенным, напрасным, и это удивительным образом передавалось всем, кто этой жизни касался, даже спустя сто лет после ее смерти. Включая меня. Я словно открыл охраняемую заклятьем гробницу.

С людьми, вовлеченными в этот проект, начинали происходить странные вещи. Он отказывались от своих слов, переставали отвечать на письма и звонки. Одна почтенная швейцарская дама, дочь известного интеллектуала, устроила мне настоящую истерику в цюрихском кафе. Она кричала старушечьим фальцетом: «Я инвестировала в ваш проект свое имя! Мое имя – ваш самый ценный актив! Почему ваши спонсоры до сих пор ничего не заплатили? Где деньги? Где богатые русские? Где Вексельберг? Где Лебедев? Где Кантор?». Люди за соседними столиками оборачивались, я готов был провалиться сквозь землю.