Текст книги "Базельский мир"

Автор книги: Всеволод Бернштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Сейчас, спустя два года после разговора, я благодарен этой старушке. Она помогла мне понять важную вещь о том, как швейцарцы представляют себе русских, чего от нас ждут. Если хочешь как-то устроиться в чужой стране, необходимо четко знать, чего от тебя ждут местные жители. Если твои намерения совпадут с их ожиданиями, всё сложится. Если же в их паззле для тебя отведена треугольная форма, а ты привык думать о себе, как о круге, можешь пытаться притереться хоть триста лет, но ты так и не впишешься в эту жизнь.

Швейцарцы очень быстро сообразили, что герои Достоевского и Толстого имеют мало общего с нынешними русскими. С другой стороны, и «русская мафия» существует, в основном, в кино, а в реальной жизни русские преступники в подметки не годятся албанским или нигерийским коллегам. Русские – это ходячие кошельки. Их главная природная функция – платить. Платить любую цену, не глядя, не торгуясь. А если ты не кошелек – будь при кошельке, будь рядом, помоги русскому кошельку и швейцарскому купцу найти друг друга, тогда ты тоже впишешься. Поэтому Марианна Веревкина – не русская, что она и сама изо всех сил пыталась дать мне понять, а мои нынешние клиенты, ролексоводы из Москвы, Питера, даже из Астаны и Баку – типичные русские.

В общем, эпопея с юбилеем Веревкиной закончилась ничем. Десяток вычеркнутых телефонов в записной книжке и ворох отрывочных сведений в голове из стопки прочитанных книг. В том числе факт, что, проживая в Асконе, Веревкина принимала активное участие в жизни коммуны Монте Верита, которая располагалась на одноименной горе над городом. Коммуна – пестрое сборище анархистов, нудистов, вегетарианцев со всего света, на полстолетия опередившее движение хиппи. Среди коммунаров были Айседора Дункан, Герман Гессе, Эрих Мария Ремарк, Марианна Веревкина…

Я поднимался на Монте Верита пару раз, когда был в Асконе по делам юбилея. Там красивый парк, до сих пор сохранился домик с табличкой «Руссенхаус», похожий на подмосковную дачу. В этом доме жили коммунары из России, которых на Монте Верита было всегда много.

Почему бы не смотаться в Аскону, подумал я. Заказов не было, время позволяло. После встречи с Коминым на душе было неспокойно, хотелось загладить неприятный осадок, поговорить, в конце концов, нормально, как старые друзья, без всяких философий. Вероятность случайно встретить Комина в Асконе была ничтожной, но и совсем пренебрегать ей было неразумно.

Я позвонил Томасу, у него в Тичино жили родители, и он с удовольствием согласился составить мне компанию. Томас был моим швейцарским другом. Это значило, что мы регулярно, примерно раз в две недели, выпивали по паре бокалов пива в баре и летом вместе выезжали на джаз-фестивали в Монтре и Рапперсвиль. Типично швейцарская дружба с негласными четко очерченными границами. Том работал журналистом в цюрихской газете и, как большинство журналистов после сорока, тихо ненавидел свою работу. Семьи у него никогда не было. Меня всегда подмывало спросить почему, но задавать такие вопросы у швейцарских друзей не принято. Впрочем, ничего удивительного, среди ровесников Тома было много бездетных холостяков. Я бы даже сказал, очень много.

Томас курил крепкие сигареты и в своей квартире на балконе выращивал марихуану. А еще он был прекрасным собеседником, в его голове хранилась масса информации по любому вопросу, и время от времени он высказывал поразительно глубокие вещи. Например, как-то мы оба по заданию наших редакций попали на показ документального фильма о блокаде Ленинграда – полтора часа леденящей душу хроники. По выражению лиц швейцарских зрителей я угадывал, что для них все, что происходит на экране – историческая абстракция, что-то вроде преданий о массовых жертвоприношениях инков. Но мой Томас после фильма удивил меня неожиданным высказыванием. Знаешь, сказал он мне, затягиваясь сигаретой, я завидую вам, русским, у вас есть коллективная судьба, а у нас, швейцарцев, только у каждого своя собственная биография – женился, развелся… Для полноценной жизни человеку этого мало. Я возразил: то, что он называет коллективной судьбой, на самом деле довольно страшная вещь. Это значит, что человек сам по себе не имеет никакой ценности, он строительный материал истории, песчинка. В России это ощущается, как ни в каком другом месте, в Швейцарии такого нет вовсе. История редко заглядывает за Альпы, а русские равнины отутюжила вдоль и поперек. Мы отправились продолжать спор в бар и проговорили до глубокой ночи. Можно сказать, что с этого вечера и началась наша дружба, пусть и швейцарская.

Пока мы кружили по серпантину через перевал Сан-Бернадино, я выуживал у Томаса сведения о Монте Верита.

– Улучшение мира, – посмеивался он. – Это был такой популярный швейцарский вид спорта в начале двадцатого века. Монте Верита – не единственный случай. В Амдеме была интересная коммуна. И, конечно же, антропософы с их Гётеанумом под Базелем. Намерения были самые чистые и благородные – формирование нового человека, новых принципов организации общества. Смешные люди. Они думали, что если отказаться от мяса, то человек перестанет быть хищником, а если отказаться от одежды, то все будут друг друга любить. Ёденковен, бельгиец, тот, что основал Монте Верита, он вдобавок хотел заработать денег, хотел превратить улучшение мира в бизнес-проект. Поэтому он не любил, когда Монте Верита называли коммуной, он сам называл свое предприятие санаторием. Сделал платный вход и организовывал экскурсии. Я видел рекламное объявление в газете тех лет, там было так и написано: Монте Верита – никакой коммуны, только санаторий! Но если бы это был обычный санаторий, туда бы не поехали все эти знаменитости. Дальше начались скандалы, суды, денежные споры. Закончилось довольно некрасиво.

Да и вообще, все эти идеи – евгеника, новый человек, улучшение мира, все это в конечном итоге привело к фашизму и коммунизму, закончилось двумя мировыми войнами, концлагерями и горами трупов. На первый взгляд – парадокс, но если задуматься, то все логично. Этот мир не поддается насильственному улучшению! – засмеялся Томас. – Сто лет назад мир был не так уж и плох, не хуже, чем сейчас, и, скорее всего, гораздо лучше. Так стоило ли начинать?

– То есть, по-твоему, улучшать мир не стоит? – спросил я.

– Вопрос, как улучшать! – ответил Томас. – Я, например, улучшаю этот мир безопасными цивилизованными способами – участвую в голосованиях и каждый месяц перевожу пятьдесят франков в благотворительные организации.

– И как, помогает?

– Конечно! – уверенно произнес Томас. – Это хорошо функционирует, уже много веков! Нужно только, чтобы у вас в России, или в Ливии, или в Иране, все люди участвовали в общих голосованиях. По всем вопросам, как в Швейцарии, – построить новую дорогу, отремонтировать школу, выбрать мэра или президента. И еще чтобы раз в месяц каждый отдавал бы один процент дохода благотворительной организации. Тогда на Земле не осталось бы ни нищих, ни диктаторов.

– Не все так просто, – заметил я. – Допустим, Ливию можно разбомбить, и они поверят в демократию. Но с Россией сложнее. Россию так просто не разбомбишь.

– Бомбить не нужно, – разгорячился Томас. – Ты сейчас шутишь, я понимаю. Но я не понимаю, как можно не замечать очевидного? В Швейцарии нет природных ресурсов, все, что мы имеем, мы имеем благодаря демократии!

– И номерным банковским счетам… – вставил я.

– Прекрати! – отмахнулся Томас. – Возьми любую другую демократическую страну – Австрию, Швецию – это работает везде. Нет никакого секрета. Это не государственная тайна, все открыто, берите, копируйте, пользуйтесь. Если это все применить в России, люди в России будут жить, как в Швейцарии!

– А почему ты так убежден, Томас, что твоя швейцарская жизнь настолько привлекательна и завидна, что все остальные люди непременно должны мечтать жить, как ты. Ты! Сорокалетний невротик, без семьи, без детей, ненавидящий свою работу, своего начальника, большинство своих коллег, летом спасающийся доморощенной марихуаной, а зимой глотающий антидепрессанты. Кому может быть интересна такая жизнь? – хотел сказать я. Но не сказал. Между швейцарскими друзьями такие вещи говорить не принято.

Родители Томаса жили в деревне в десяти километрах от Асконы. Мы договорились, что сначала заедем в городок, пообедаем, поднимемся на Монте Верита, потом я отвезу Томаса к родителям.

Аскона встретила нас солнцем, ласкающей слух итальянской речью и самой вкусной едой, какую можно найти в Швейцарии. Даже всегда сдержанный Томас расчувствовался и пожал мне руку: спасибо, что вытащил меня сюда. На гору решили подниматься пешком. Подъем – мощенная камнем лестница – был довольно крутым, и для курильщика Томаса оказался сложным испытанием. Мы делали остановки, восстанавливали дыхание, любовались видами, и Томас продолжал рассказывать о Монте Верита.

– Знаешь, как их называли? Интернационал пророков и шутов! Довольно удачное название. Неизвестно, кого среди них было больше, пророков или шутов. И где граница между пророками и шутами. Ведь часто это одно и то же.

– До сих пор не пойму, как там Веревкина оказалась, – признался я. – Она ведь была уже немолодой, и вроде ни к пророкам, ни к шутам ее причислить нельзя.

– Аскона тогда не была дорогим курортом, – сказал Томас, – это была просто рыбацкая деревушка. И в этой деревушке вдруг оказалась художница, жена художника, пусть и без гроша, но с дворянским титулом и светскими манерами. Ёденковен уцепился за нее, он использовал ее, как приманку для знаменитостей. И потом ее муж, или не муж, а партнер, Явленский, был более или менее известен в Германии, а немцы составляли большинство обитателей Монте Верита. Кстати, этот Явленский – очень противоречивая фигура. В 1937 году, когда все порядочные люди отказывались от немецкого гражданства, он, наоборот, получил немецкий паспорт. Притом, что его картины были официально объявлены «дегенеративным искусством», он добивался права выставлять свои работы в Германии. Писал письма разным чиновникам. Я видел эти письма. В конце каждого стоит «Хайль Гитлер!». Все его усилия оказались напрасными, выставляться ему так и не разрешили. И приставка «фон», которой он обзавелся вслед за Веревкиной, была фальшивой. Он не имел на нее права, сфабриковал какие-то документы. Как видишь, все запутано, – вздохнул Томас. – Поэтому сегодня сложно определить, что такое Монте Верита. Семинары, которые здесь раньше проходили каждый год, постепенно сходят на нет. Музей уже три года как закрыт на реставрацию, но на самом деле никакой реставрации не идет. И дело не в том, что нет денег, Тичино – богатый кантон, все музеи здесь в образцовом порядке, просто они не знают, что с этим музеем делать. Кому он будет интересен? Что может заставить людей вместо того, чтобы пить кофе на променаде, совершать этот тяжелый подъем в гору? Истории про улучшение мира? Мир внизу и так прекрасен, как мы с тобой убедились, незачем было лезть на эту чертову гору, – Томас закашлялся.

Мы закончили подъем и вышли к главному входу в парк. У ворот стояли два полицейских автомобиля. Томас обратился по-итальянски к служителю парка, по виду которого было заметно, что что-то произошло, и его переполняет желание немедленно об этом рассказать. Томас внимательно слушал служителя, а мне, не понимающему по-итальянски, оставалось только наблюдать за жестикуляцией рассказчика. Он складывал тонкие пальцы, словно пытался ухватить щепотку воздуха и растянуть ее в нить, затем молитвенно соединял ладони и тряс ими, будто моля о пощаде. Выходило, что случилось что-то действительно ужасное, вероятно убийство, и не простое, а с отягчающими обстоятельствами.

– Любопытно, – произнес, наконец, Томас. – Сегодня ночью в парке побывали вандалы. Они испортили один мемориал.

– И всего-то?

– Такого здесь еще никогда не бывало, пойдем, посмотрим.

Мы вежливо поблагодарили служителя и отправились вглубь парка.

– Ночью парк не охраняется, и камер наблюдения нет, тут все очень по-деревенски, – объяснял Томас. – Поэтому никто не имеет понятия, что это были за вандалы.

«Русский домик» оказался нетронутым. На центральной лужайке и летней эстраде тоже не было заметно следов вандализма.

– Это там! – Томас указал на возвышенность, скрытую за густыми зарослями.

Тропинка вывела нас к каменному постаменту, обозначавшему самую высокую точку парка. Я помнил это место. Здесь раньше была установлена гигантская клетка метра три высотой, причудливо сплетенная из огромных бамбуковых шестов. Эту клетку сделала группа художников то ли из Таиланда, то ли из Малайзии, и называлось это Мемориалом в память невинно осужденных во всем мире.

Таинственные злоумышленники аккуратно разобрали клетку и из этих же шестов соорудили новую конструкцию, еще более грандиозную по размерам.

– Что это за чертовщина, стела или небоскреб? – озадаченно произнес Томас, разглядывая сооружение. Воткнутые в землю шесты располагались по кругу, образуя колонну, сверху были еще шесты, которые сходились вместе. Были еще шесты по бокам, не то подпорки к колонне, не то крылья.

Я догадался, что это.

– Это ракета, – сказал я. – Космический корабль.

– Уверен? – засомневался было Томас. – Впрочем, пожалуй, ты прав. На ракету это походит больше всего.

Вся конструкция была оплетена белым матерчатым баннером. По всей длине баннера было многократно написано английское слово «immortality», бессмертие.

Томас достал из кармана маленький фотоаппарат и сделал несколько снимков.

Рядом с сооружением стояла группа людей, трое в полицейской форме и трое в гражданском. Я остался разглядывать конструкцию издалека, а Томас подошел к полицейским и принялся их расспрашивать.

Он вернулся через пять минут, сияя от удовольствия.

– Мне чертовски повезло! – воскликнул он. – Чертовски! В кои-то веки в Асконе случилось чрезвычайное происшествие! Я позвоню в редакцию и выбью себе два или даже три дня командировки. Проведу время с родителями, встречусь с друзьями. Как хорошо, что мы сюда зашли!

– А что говорят полицейские?

– Они ничего пока не знают. Свидетелей нет. Жертв тоже. Чтобы сделать такое за одну ночь, нужно человек пять-семь. Это довольно большая группа, наверняка кто-то что-то видел, будут опрашивать жителей ближайших домов. Очень необычные вандалы. Один памятник разрушили и тут же построили новый. И как построили! Надо отдать им должное, получилось ничуть не хуже! – заметил Томас. – Все просчитали, хорошо подготовились. Сделано с большим мастерством. Но все равно, скандал выйдет грандиозный. Этот мемориал простоял здесь лет тридцать.

– Кто это мог сделать, как думаешь?

– Надо разбираться. Скорее всего, какие-то художники-экстремисты. Таких сейчас полно. Рисуют граффити на поездах, заливают краской памятники, вот и до Монте Верита добрались. Музей и парк сейчас будут требовать денег на охрану. Посольство Таиланда выразит озабоченность или даже протест. Мне тут работы хватит.

– На баннере написано «бессмертие», – показал я.

– Я видел. Они же художники, у них наверняка есть какой-то концепт. Они рассчитывали, что мы сейчас голову сломаем, гадая, к чему тут это «бессмертие».

– А ты слышал об Алексе Кее, о террористах, которые взорвали айсберг в Антарктиде?

Томас на секунду наморщил лоб.

– Ну да, что-то такое было. А к чему это ты?

– Они борются за скорейшее начало колонизации космоса. И обещают бессмертие для человечества.

– Серьезно? – удивился Томас. – Чем только люди не занимаются! Да, смотри-ка, тут у нас и ракета и бессмертие. Надо будет проверить эту версию. – Он посмотрел на часы. – Пожалуй, мне стоит тут задержаться. К родителям я тогда сам доберусь. А ты, если не хочешь ждать, езжай без меня.

– Поеду, – решил я.

– Еще раз спасибо тебе! Как все удачно получилось! – Томас с чувством пожал мне руку.

Я бросил прощальный взгляд на ракету и отправился вниз.

«Чтобы сделать такое за одну ночь, нужно пять-семь человек», – вспомнились слова Томаса. – «Значит, у Комина здесь есть последователи, и их немало». В том, что к этому событию причастен Комин, я не сомневался.

Я спустился с горы и зашагал по узким средневековым улочкам к парковке. Путь лежал мимо бледно-голубого здания в стиле барокко, местного Музея Искусств. Возвращаться в Цюрих не хотелось, я толкнул тяжелую дверь музея и вошел внутрь.

В прохладном холле молодая сотрудница музея занималась разбором бумаг.

Она сказала что-то по-итальянски и, признав во мне иностранца, добавила на ломаном английском:

– Закрыто. Музей только до четырех часов.

Я взглянул на часы. Было пятнадцать минут пятого.

– Вы хотели осмотреть музей? – спросила сотрудница, видя мое замешательство.

– Я уже был здесь, – ответил я. – Я хотел посмотреть только картины Веревкиной.

– О! Веревкина! – девушка просияла, наклонилась ко мне и понизила голос. – Вы можете пройти, это на втором этаже. Только, пожалуйста, недолго. Мой шеф сердится, если посетители остаются после четырех.

Я поблагодарил и поднялся на второй этаж. В гулкой тишине скрипели старые половицы, я был совсем один на целом этаже. Все картины Веревкиной были мне знакомы, я их видел много раз, и в этом музее, и в альбомах. Прежде они казались мне довольно интересными, но не более того. Это были картины художницы, на юбилее которой я рассчитывал заработать денег. Я был обязан их знать и почти обязан любить. Если не любить, то, по крайней мере, обязан был в любой ситуации на всех доступных мне языках четко и исчерпывающе сформулировать, за что эти картины можно и нужно любить.

Теперь совсем другое дело. Веревкина – просто художница, а это – просто картины. Череда полотен с сюжетами из жизни бедной рыбацкой деревушки и ее окрестностей. Синие и фиолетовые горы, красные, раскаленные от зноя дома, женщины в черном, все до одной похожие на монахинь, монахини, похожие на птиц, голые ветви деревьев, вытянутые печальные лица мужчин. Трудная жизнь, полная неурядиц, неустроенная, нелепая. Нелепое имя. И что в итоге? А в итоге – волшебный свет, разлившийся по залам музея. Ко мне вдруг вернулось почти забытое детское ощущение красоты мира. Красоты изначальной, не нуждающейся ни в классификациях, ни в формулировках. И я подумал о Комине. Такой же нелепый чудак, наивный до глупости, до изумления, с отмороженным в Антарктиде чувством реальности. И надо же! Сумел кого-то убедить, нашел еще чудаков, взорвали этот несчастный айсберг, сейчас вон построили ракету. Во всем этом тоже есть что-то детское, что-то чистое, изначальное. А я? Мне сорок четыре года, последние двадцать лет я играю с жизнью в шахматы, стараюсь занять выигрышную позицию, извлечь максимальную пользу из текущей расстановки фигур, комбинирую, думаю на два, на три хода вперед. Пешечками двигаем, потихоньку, без риска. Вот, скомбинировал себе Швейцарию, полдома в хорошем пригороде, более или менее стабильный доход. И что? Дурацкий вопрос «и что?». Страшный вопрос. Он звучит вот из этого мира, где красота, где мечты. И я не знаю, что на него ответить.

Я ходил и ходил из зала в зал, перед глазами плыли прибитые зноем домики, голубые горы, монахини, совсем потерял чувство времени. Очнулся, когда услышал шаги на лестнице. В проеме двери появилась сотрудница музея.

– Извините! Ради бога, извините! – бросился извиняться я. – Но это так прекрасно! Невероятно прекрасно!

– Да, я знаю, – молодая женщина понимающе улыбнулась.

Возможно, она и вправду знала.

Проблемные клиенты в моей работе редкость. Но пару раз за сезон все же попадаются. Как, например, вот этот, гость из Москвы, похожий на императорского пингвина – большой, с брюшком и очень важный. Он приехал за лимитированным «Юбло» и за каких-то полчаса поставил с ног на голову бутик «Байер» на Банхофштрассе. Скидку я для него организовал хорошую, с ценой он заранее согласился, но как только попал в магазин, решил еще поторговаться. В принципе, ничего экстраординарного, дело обычное, проблема была в том, что Аркаша, как он сам отрекомендовался, считал себя очень остроумным человеком, прямо с порога начал шутить, и требовал, чтобы все его шутки я дословно переводил менеджерам. «Ты скажи им, – дергал он меня за рукав, – скажи, я за эти деньги в Москве на Черкизовском полведра таких «юблей» купить могу, китайских, по виду не отличить, даже лучше еще. Скажи им!». Продавцы натужно улыбались шутке. Их толерантность определялась стоимостью лимитированных «Юбло», она простиралась достаточно широко, но не безгранично. Я как мог, старался сгладить металлические заусенцы Аркашиных шуток и вообще провернуть дело как можно скорее. «Ценники-то поди специально для русских такие нарисовали! – продолжал блистать Аркадий. – Ждали дорогих гостей, подготовились. Для немцев-то, поди, другие цены. Кто у них тут главный, вот этот? – Он кивнул на старшего менеджера, наблюдавшего за сценой. – Скажи ему, пусть мне немецкую цену даст. Эй, уважаемый, дойче зольдатен, скидку давай!».

Менеджер подошел и начал монотонным голосом подробно объяснять систему формирования розничных цен на часы у официальных дилеров, я так же подробно и обстоятельно это переводил. Расчет был прост – занудным многословием приглушить фонтан Аркашиного остроумия. Ближе к концу речи Аркаша поскучнел и успокоился.

– Пусть оформляют, хрен с ними, – махнул он рукой. И тут же спохватился. – А что, сувениры-то они какие-нибудь дают? Мне за «Улисс» в Эмиратах кошелек подарили, за «Юбло» причитается что-нибудь, спроси-ка!.

Я перевел. Продавщица переглянулась с менеджером, отошла и через минуту вернулась с большой красивой коробкой. Аркаша просиял и привстал:

– Во! Другое дело! А что это?

– Подарочный каталог.

– Тьфу! – он разочарованно плюхнулся в кресло. – На кой он мне? Клопов бить?

Продавщица вопросительно посмотрела на меня.

– Не нужен?

– Давай! С паршивой овцы шерсти клок. Жене отдам, она эту мишуру любит.

Когда мы оказались на улице, я перевел дух. Но расслабляться было рано, потому что Аркадию нужен был еще ремонт часов, того самого «Улисса», за который ему в Эмиратах подарили кошелек.

У меня есть знакомый часовой мастер, Даниэль Шапиро, я регулярно привожу к нему клиентов за небольшую комиссию. Швейцарские часы – довольно хрупкая вещь. Они ломаются гораздо чаще, чем принято думать. Для сервисных служб это, кажется, тоже большой сюрприз. Авторизированные часовые мастера в бутиках поломавшиеся часы зачастую даже не открывают, сразу отправляют почтой на фабрику, там их не торопясь ремонтируют и высылают обратно. Ремонт часов обычным неспешным порядком может длиться месяцами. Те, кто не хочет долго ждать, везут ремонтировать часы в Цюрих, потому что в Цюрихе есть Даниэль Шапиро – мастер золотые руки. Он оживляет, казалось бы, намертво вставшие часы, вправляет мозги сбившимся со счета календарям, учит заново дышать турбийоны. И хотя Даниэль отличается феноменальной болтливостью, работу свою он делает быстро и качественно. И весьма недешево. Собственно, дешевой работы никто и не ждет, потому что Даниэль не простой мастер, он владелец собственной часовой марки – «Роже де Барбюс». На закономерный вопрос, кто такой Роже де Барбюс, Даниэль всегда откровенно отвечает – никто. Он придумал этого Роже де Барбюса двадцать лет назад, потому что, по его мнению, часы обязательно должны быть персонифицированы, а если написать на циферблате «Даниэль Шапиро», это будет плохо продаваться. «Вокруг так много антисемитов!» – сокрушается Даниэль. – «Пришлось использовать француза, хотя французы мне не очень по душе». Даниэль начинает перечислять свои претензии к французам. Помимо шаблонных – мелочные, прижимистые, – мне запомнилась одна, довольно необычная. Когда Германия напала на Польшу, у французов на немецкой границе было 120 дивизий, у немцев только 9. Если под рукой оказывается листок бумаги, Даниэль, отодвинув часовые инструменты, тут же принимается рисовать схему расположения дивизий. По договору с Польшей французы были обязаны атаковать, если бы они это сделали, Вторая мировая война закончилась бы за три дня. И тогда родственники Даниэля не сгинули бы в Освенциме. К швейцарцам у Даниэля тоже есть претензии – они не пускали беженцев из Германии. Об отношении Даниэля к немцам даже и говорить не стоит, если он заводится на эту тему, остановить его невозможно.

При этом в моем присутствии Даниэль всегда очень хорошо, даже подчеркнуто хорошо, отзывается о русских. «Мать Россия!» – восклицает он, и рассказывает в миллионный раз, что большинство цюрихских евреев, включая его бабушку и дедушку, прибыли из Российской империи, конечно, они сделали это не от хорошей жизни – «Там были эти ужасные казаки!», то есть Россия была суровой матерью, но все равно – матерью. Красноречивый факт: двум своим детям Даниэль дал русские имена.

Даниэль встретил нас с Аркашей в своем рабочем наряде – в нарукавниках и с лупой на лбу. Ростом он был Аркаше по грудь.

Я представил их друг другу.

– Как-как? – переспросил Аркаша. – Херр Шапиро? Ну, ну, – он осклабился.

Даниэль слегка нахмурился, молча взял часы и взгромоздился на свою «кафедру», как он называл рабочее место – высокий стол, заваленный инструментами.

– Нужно будет немного подождать, – сказал я Аркаше.

– А что, кофе в этой жидовской лавочке не предлагают? – громогласно поинтересовался Аркаша.

– Полегче! – процедил я, – Даниэль немного понимает по-русски.

– А что я сказал? – удивился Аркаша. – «Жидовский» – это же не ругательство. По-чешски, например, жид – это и есть еврей. Вся Прага исписана – «жид, жиды»… Это я по-чешски сказал – «жидовская лавочка». – Похоже, Аркаша опять принялся острить. – Так что с кофе-то? Херр Шапиро!

Даниэль поднял голову от часов и указал мне взглядом на кофейную машину в углу.

– Сейчас будет кофе, – сказал я. – Вам с сахаром?

– О! Тут еще и сахар насыпают! Мне пять ложек! Смотри-ка, хозяин испугался. Шучу! – веселился Аркадий.

Даниэль вышел с часами из-за «кафедры».

– К сожалению, я ничем не могу помочь, – сказал он. – Требуется сложный ремонт. Вам лучше обратиться в сервис «Улисс Нардан».

– Он что, обиделся? – удивился Аркаша. – Ты что, обиделся, земеля?

– Сложный ремонт, – Даниэль с непроницаемым лицом вручил часы обратно. – Я ничем не могу вам помочь.

– Что за город мутный, этот Цюрих! – сокрушался Аркаша, выйдя на улицу. – Люди мутные. Шапиро какой-то. Слышь, – сказал он мне, – а что тут еще посмотреть-то?

– Витражи Шагала, – ответил я. – Очень рекомендую. Сейчас налево, потом прямо до Парадеплац, и направо. Собор Фраумюнстер, не промахнетесь. Приятного просмотра! – я развернулся и пошел в сторону Энге, хотя мне тоже нужно было на Парадеплац.

«Шапиро обиделся, – подумал я. – Моей вины в этом нет, хотя, пожалуй, что и есть. Смотреть должен, кого приводишь. Нужно позвонить и извиниться, а еще лучше зайти».

Вечером, после всех своих дел, я снова оказался в мастерской Даниэля. Он не стал дослушивать мои витиеватые извинения, хотя, думаю, ждал их:

– Пустяки, Владимир! Не стоит извиняться. Еще один антисемит, среди русских их тоже много.

– Мы пока еще только учимся быть европейцами, – сказал я, надеясь, что это прозвучит как оправдание.

Шапиро поморщился:

– Европейцы! Тоже мне, образец для подражания! Гитлер что, был африканцем? Кто придумал газовые камеры? Может, австралийские аборигены? Я тебе могу показать по пунктам, на раз-два-три, как «либерте, эгалите, фратерните» превратилось в «Дойчланд юбер аллес». И не могло не превратиться! А! – с досадой махнул он рукой. – Что тут говорить! Хочешь кофе? Сделай и мне, я пока закончу тут кое-что.

Я принес чашку кофе Даниэлю на «кафедру» и устроился рядом.

Я знал, как поднять Даниэлю настроение. Нужно задать всего один вопрос: «Как идет подготовка к БазельУорлду?».

БазельУорлд – самая большая в мире выставка часов и ювелирных изделий. Эти два слова – бальзам для исстрадавшейся души Даниэля. Я наблюдал его в Базеле в течение выставочной недели – он совершенно преображался: в элегантном костюме, в бабочке, сияющий, искрометный, вдохновенный, казалось даже, он в росте прибавлял сантиметров десять. Он царственно привечал журналистов и часовых энтузиастов со всего мира, демонстрировал им новые модели, давал интервью, держался на равных с боссами самых знаменитых марок. Даниэль Шапиро! Владелец часового бренда «Роже де Барбюс»! Бессменный участник БазельУорлда на протяжении двадцати лет. Добро пожаловать на его стенд в Первом зале! Именно в Первом, том самом, где выставляются гиганты часового мира – Ролекс, Патек Филипп, Бланпа, Омега… и в их компании – «Роже де Барбюс». Двадцать лет назад, когда БазельУорлд еще не был такой знаменитой и дорогой выставкой, да еще в разгар очередного экономического кризиса, Даниэль ухитрился подписать многолетний договор об аренде стенда в Первом зале. Тогда и представить себе было нельзя, насколько это удачная сделка. За двадцать последующих лет БазельУорлд расцвел пышным цветом, залов там уже добрый десяток, не считая уличных павильонов. За место в Первом зале, самом престижном, бьются марки с мировым именем, даже на крохотный стенд Даниэля в углу есть уйма претендентов. Каждый год ему предлагают переехать, сулят большие выгоды, но Даниэль не сдается, для него на БазельУорлде существует только Первый зал.

Весь год он готовится к очередной выставке, оттачивает дизайн, добавляет новые функции, доводит до идеального состояния каждую, самую мельчайшую и незаметную деталь выставочных экземпляров, печатает каталоги и говорит, говорит, часами обо всем этом говорит. Наверное, может говорить и сутками, но сложно найти подходящего слушателя. На своих домашних, наверняка уже доведенных этими разговорами до белого каления, Даниэль рассчитывать не может, поэтому дома он появляется редко, с раннего утра до позднего вечера пропадает в своей мастерской.

Услышав мой вопрос о подготовке к БазельУорлду, Даниэль оживился, поднял вверх указательный палец и сказал:

– Я тебе кое-что покажу!

Он ненадолго исчез в задней комнате и появился с подносом, накрытым фланелевой тряпочкой.

Поставив поднос передо мной, Даниэль, как фокусник, сорвал тряпочку и торжественно объявил: – Новая модель «Роже де Барбюс Оупен Харт», специально для БазельУорлд!

– Уау! – выдохнул я. Актер я плохой, поэтому, когда надо разыграть восхищение, копирую американских туристов.

«Оупен Харт», «открытое сердце» – на языке часовых романтиков так называются часы с окошком на циферблате, сквозь которое видны детали механизма, чаще всего колесо баланса. Колебания баланса – влево, вправо, влево, вправо – и вправду напоминают биение сердца.

Даниэль всегда делал часы в строгой классической манере. Лично я находил ее пресноватой, хотя уровень отделки и проработки деталей был выше всяких похвал. Круглое окошко «открытого сердца» в верхней части циферблата добавляло пикантности в фирменный стиль «Роже де Барбюса».