Текст книги "Базельский мир"

Автор книги: Всеволод Бернштейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Нет, спасибо! – торопливо отказался я. – Мы просто немного заблудились.

– Откуда вы, парни? – поинтересовался капюшон.

– Из России.

– Русские! – обрадовался капюшон. – Конечно, вы заблудились! Вам нечего делать здесь, на улице. Уличные девочки не для вас. Русские любят все только самое лучшее! Пойдемте, я покажу вам заведение. Там совсем другие девочки, высший класс! Как раз для русских! Я знаю русских! У меня много русских друзей! Все русские любят только самое лучшее.

– Спасибо, не надо! – твердо сказал я.

– Девочки – высший класс! – Капюшон обратился к Комину. – Есть две бразильянки, новенькие. Просто огонь!

– Спасибо, в другой раз, – помотал головой Комин.

– Есть гашиш, очень качественный, – не унимался капюшон.

– Нет, спасибо.

Капюшон сплюнул в сторону сквозь зубы и растворился в темноте.

– Во дела! – Комин захохотал.

– Эх, ты, революционер! – Ругаться с Коминым мне совершенно расхотелось.

Вскоре мы оказались на Банхофштрассе, расцвеченной рождественской иллюминацией. Магазины по случаю грядущих праздников работали до одиннадцати и соревновались друг с другом в великолепии оформления витрин. На улице было полно народу. Вкусно пахло глинтвейном. В одном из переулков на фанерных трибунах, взгроможденных одна на другую в виде елки, рядами выстроился хор и исполнял рождественские гимны. Мы взяли по глинтвейну и уселись на скамейку, глазея на нарядную публику и россыпи сверкающих огней в черном небе над Банхофштрассе.

– В этом году сделали новую иллюминацию, – принялся я объяснять. – Там высоко невидимые поперечные растяжки, с них свисают нити с шариками, десятки тысяч шариков, зажигаются разными цветами по команде компьютера. И так вдоль всей улицы. Получается объемное мерцающее облако. Компьютерное облако. Только с ним не нужно бороться.

Комин взвился.

– Нужно! Еще как нужно! Людей зомбируют этими огоньками, этими песенками, а цель одна – заставить их тратить огромные деньги на ненужную чепуху. Фантомная экономика. Целый год они сидят офисах, производят фантомы, обменивают фантомы на фантомные деньги, а потом фантомные деньги обменивают на вот эту мишуру из бутиков. Потребление и больше ничего. Это и цель, и стимул, и способ существования. Мерзость! – выпалил он в сторону елки.

– Так Рождество же! – возразил я. – Праздник! Люди радуются. Что здесь плохого?

– Чтобы радоваться Рождеству, не нужно тратить миллиарды долларов на мишуру. Вспомни, в нашем детстве – мандаринка, кулек конфет – и радость. А здесь – где ты видишь радость? Вот этот что ли радуется? – Комин довольно бесцеремонно ткнул стаканчиком с глинтвейном в сторону проходящего мимо мужчины в дорогом пальто, в обеих руках у которого было по вороху пакетов из дорогих бутиков. Галстук сбился набок, на раскрасневшейся физиономии читалась лошадиная покорная усталость.

– Может, и радуется, – я проводил мужчину взглядом. – Накупил подарков для всей семьи. Молодец.

– А сколько он на это потратил, как думаешь? Тысяч пять?

Я присмотрелся к названиям магазинов на пакетах.

– Думаю, больше.

– Вот! И сколько их таких, только здесь и сейчас, на этой улице. А на других улицах? В других городах? По всему миру? И что у них в этих пакетах? Ни-че-го! – отпечатал Комин. – Труха! А если бы эти деньги да пустить на гранты ученым, на развитие технологий, нормальных, полезных технологий…

– Стоп, Саня, остынь, – я похлопал его по плечу. – Рождество тебе не перебороть. Пытались многие. Даже здесь. Цвингли с Кальвином – фрески в церквях замазывали, музыку запрещали, чтоб никаких праздников, никаких плотских удовольствий. Ради чего-то там такого, возвышенного. Как видишь, ничего у них не вышло. Не хотят люди кульку конфет и мандаринке радоваться. И ничего ты тут не поделаешь. Кстати, об этой самой мандаринке. Не поверишь, сколько раз я о ней слышал! Наш человек, из тех, кому за сорок, стоит ему только на Банхофштрассе в предрождественское время попасть, он тут же эту мандаринку вспоминает. В ста случаях из ста! Можешь мне поверить, у меня хорошая статистическая подборка. Так хватит уже, Санечка! Баста!

– Ну, мандаринку, я, действительно, не к месту вставил, – согласился Комин. – Она здесь ни при чем.

– А что при чем? Что ты предлагаешь? Взорвать канализацию на Банхофштрассе?

– Нет. – Комин сделал паузу. – Я хочу взорвать БазельУорлд.

– Что?! – я не поверил своим ушам.

– БазельУорлд, выставка часов и драгоценностей…

– Я знаю, что такое БазельУорлд. Что за дикая идея!

– Не волнуйся! – Комин придвинулся ближе. – Это будет ненастоящий взрыв, никто не пострадает, наши друзья из ЕТХ, те самые, которых мы только что видели, сделают все, как надо. Они сумеют. Мы повергнем БазельУорлд в хаос, высокотехнологичный хаос. Напустим дыма и спроецируем лазером лозунг «Космос вместо бриллиантов».

– Но причем здесь вообще эта выставка? – недоумевал я. – Какая связь между часами и колонизацией космоса?

– Прямая связь! – воскликнул Комин. – Я тебе об этом уже полчаса талдычу. Только БазельУорлд – гораздо более глубокий символ, чем эта Банхофштрасе. БазельУорлд, Базельский мир – это и есть мир, в котором мы сейчас живем. Мир, где огромная пропасть между бедными и богатыми. Наручные часы за два миллиона долларов и миллионы людей, живущих на доллар в день. Базельский мир – это отупляющий, развращающий, оболванивающий гламур, пустышка, мишура. Это то, что уже давно отжило, то, что мешает человечеству, то, что должно исчезнуть. Это символ, яркий, сверкающий, мозолящий глаза, поэтому гораздо более заметный для обывателя, чем какой-то там айсберг черт-те где, в Южном океане. Айсберг далеко, а БазельУорлд всегда рядом, не дальше, чем первый попавшийся глянцевый журнал.

И потом, – это часовая выставка, что тоже символично. Часы. Время. Времени больше нет. Пора действовать!

Я понял, что Комин опять декламирует какой-то выученный наизусть манифест. У меня отлегло от сердца. Все, что я услышал, показалось таким мальчишеством и чепухой, что Лещенко, когда я ему об этом расскажу, должен будет оставить, наконец, меня в покое. Я даже невольно рассмеялся.

Комина мой смех задел.

– Думаешь, это все ерунда, несерьезно?

– Ну, – протянул я. – Как бы это сказать…

– Впрочем, думай, что хочешь! – не дал мне закончить мысль Комин. – Есть достаточно людей, которые относятся к этому серьезно. Хотя есть и умники, которые считают меня клоуном. Я к этому привык. Мне все равно!

– Поверь, я не считаю тебя клоуном!

– Проехали! – махнул рукой Комин. – Теперь к делу. Ла-Шо-де-Фон, знаешь такое место?

– Конечно! Столица часовой индустрии!

– Там есть группа мастеров, часовщиков, хранителей традиций, которые имеют зуб на корпорации и, соответственно, на БазельУорлд тоже. Они готовы помочь мне в моем деле.

– Как ты всех их находишь? – восхитился я.

– Просто не сижу на месте, – сухо ответил Комин. – Я должен встретиться с ними на следующей неделе, в среду, чтобы обсудить детали. Но понимаешь, я не в часовой теме, не владею терминологией, когда они начинают говорить что-то профессиональное, я выключаюсь. Я хотел попросить тебя поехать со мной, чтобы ты помог мне переводить с часового языка на общечеловеческий.

– Но я тоже не часовщик…

– По крайней мере, ты знаешь, чем отличается хронометр от хронографа и скелетон от регулятора. Ты знаешь, какие существуют часовые марки. Этого достаточно. Поможешь? – Комин пристально посмотрел на меня.

– Нет, – ответил я. – Не помогу. Извини, Саня, но это несерьезно. Ерунду ты какую-то придумал. Банальное хулиганство. На прошлой неделе здесь в Цюрихе леваки, точно такие же, как твои друзья из ЕТХ, закидали пакетами с краской штаб-квартиру Кредит Свисс. Протестовали против бонусов банкирам, за все хорошее против всего плохого. Полиция их повязала, отсидели ночь в кутузке, заплатили штраф. Прописали про них в газетах, показали по телевизору. Герои. А что толку-то? Для Кредит Свисс это все, как слону дробина. А если бы я на их месте оказался, штрафом бы не отделался, депортировали бы меня к чертовой матери. Кому бы от этого полегчало?

Комин молчал, я увидел, как заиграли желваки на его скулах, и решил свести все к шутке.

– БазельУорлд! Что-то ты, брат, мельчишь! Вот если бы ты ледник в Церматте взорвать решил в ознаменование глобального потепления, я бы, может, подписался…

Комин отреагировал неожиданно серьезно.

– Сам понимаю, что мелковато! – сказал он задумчиво. – Есть планы и покруче. Можно рвануть пару законсервированных нефтяных скважин в Мексиканском заливе, смешать нефть со специальным реагентом, чтобы она на поверхность не поднималась, огромные нефтяные линзы начнут дрейфовать под водой и изменят динамику Северной Атлантики. Гольфстрим подвернет в Гренландии, она снова станет Зеленым островом, как в доисторическую эпоху, а ее растаявшие ледники поднимут уровень Мирового океана на метр-полтора. Много чего можно сделать!

Я покосился на группку японских туристов, притормозивших в метре от нас и без остановки щелкавших фотоаппаратами. Знали бы они, какой тут разговор сейчас ведется, и какая незавидная перспектива вырисовывается для их и без того многострадальных островов.

– Эта штука с БазелУорлдом только на первый взгляд выглядит несерьезно, – продолжал Комин. – Почти все поначалу реагируют, как ты сейчас. Идея должна в голове чуть-чуть отлежаться. Сам поймешь, что это здорово. Это в десятку! Тем более, следующий БазельУорлд юбилейный, ожидают высоких гостей. Так что публика на нашем шоу будет, что надо.

А про депортацию ты не переживай, ты нигде не будешь замешан. Ты занимаешься часовыми консультациями? Окей! Дальше часовых консультаций твое участие распространяться не будет. Сделаем все очень аккуратно. Главное…

Комин осекся, посмотрел в сторону поющей фанерной елки и снова повернулся ко мне.

– Главное, понимаешь, мне нужен человек, такой, как ты. Не исполнитель, не боец, а просто родственная душа. Мы ведь когда-то были друзьями…

– Мы и сейчас друзья, – сказал я. – А насчет БазельУорлда… ты сказал, идея должна отлежаться. Пусть отлежится.

Комин посмотрел на меня и молча кивнул.

На следующее утро я проснулся с больным горлом. Ночное сидение на лавочке обернулось простудой.

Пока брился, перед зеркалом репетировал свой разговор с Лещенко. Главное было убедить его, что Комин – пустяковый кадр, сорокалетний взбалмошный мальчишка, не достойный внимания серьезных людей. Я допускал, что весь вечер за нами следили, возможно, даже прослушивали. Поэтому врать было нельзя. Нужно было надергать из разговора фраз и деталей, которые бы подчеркивали безобидную сумасбродность коминских затей. Обязательно ввернуть пример с леваками, закидавшими краской фасад банка. Связываться с такой публикой никто не хочет. Вот и показать, что Комин – такой же. Юродивый, шут, революционер-переросток. У меня складывался связный и убедительный рассказ, в конце которого нужно было твердо сказать, что я свое дело сделал, связываться с Коминым больше не намерен и пусть оставят меня в покое. «Впредь можете рассчитывать на меня, но только как на часового консультанта», – как-нибудь так. Вяловато, но сойдет. Хрипотцы в голосе подпустить, больное горло – это даже кстати.

Я еще пару раз повторил на разные лады заключительную фразу и, достигнув нужной твердости, набрал номер посольства. Ответила секретарша, она сказала, что Лещенко нет на месте, надо ли ему что-то передать. «Передайте просто, что звонил Завертаев», – попросил я.

Через минуту раздался звонок.

– Привет, Володя! – раздался бодрый голос Лещенко. – Есть новости?

– Да, есть, – ответил я. – Я встретился с Коминым.

– Знаю, – протянул Лещенко. – Как поговорили?

– Хорошо поговорили, только, мне показалось, Александр немного перегорел, я имею в виду, в психологическом смысле. Нервы у него сдают, какие-то идеи странные…

– Что за идеи?

– Ну, БазельУорлд, это выставка часовая в марте… он собирается устроить там акцию, не акцию, даже не знаю, как это назвать…

– Комин был один? – неожиданно прервал меня Лещенко.

– В смысле? – не понял я.

– На встречу с тобой он пришел один?

– Один, – сказал я и тут же осекся. – Пришел один, но потом мы поехали в бар, там было еще три человека, студенты или что-то в этом роде.

– Как их имена? – резко спросил Лещенко

– Не помню, – я чувствовал, что теряюсь, разговор пошел совсем не так, как я предполагал. – Да у них и не имена, вроде клички какие-то…

– Что за клички?

– Вроде Лео, Ник или Вик…

– Какие же это клички, – заметил Лещенко. – Нормальные имена. А третьего как звали?

– Кажется, Батист.

– Откуда они?

– Я не знаю.

– Ты сказал, что они студенты.

– Я сказал, похожи на студентов. Вроде, они из ЕТХ…

– Значит, трое из ЕТХ, – подытожил Лещенко. – Лео, Батист и Вик или Ник. Что еще про них можешь сказать? Какие-то особые приметы?

– Да я их не разглядывал. Выпили пиво и разошлись.

– Вспомни, пожалуйста, будь добр, – в голосе Лещенко зазвенела сталь, которая по идее должна была звенеть в моем голосе.

– Ну, один из них, Виктор, он инвалид, колясочник.

– Так значит, Виктор! – сказал Лещенко. – Не Ник и не Вик, а Виктор! Володя, ты сконцентрируйся. Тут мелочей не бывает, сам знаешь.

– Я понимаю, – я поймал себя на том, что начинаю оправдываться, – просто, по поводу этого БазельУорлда, этой акции…

Лещенко снова не дал мне сказать.

– Комин говорил тебе, что собирается еще с кем-то встречаться?

– Когда?

– Вообще, когда угодно. На этой неделе, на следующей…

– Он говорил, что собирается ехать в Ла-Шо-де-Фон, к каким-то часовщикам, как раз по поводу выставки.

– Когда?

– Вроде в следующую среду.

– Просил тебя поехать с ним?

– Да.

– А ты?

– Я отказался.

– Почему?

– Я не могу. У меня полно работы. Как раз в среду очень серьезный клиент.

– Что за часы?

– Что?

– Что за часы ты собираешься втюхать этому клиенту, Володя? Какая марка?

– «Бреге», – соврал я. Никакого клиента на среду у меня не было.

– Цена вопроса?

– Двадцатка, – выпалил я, не задумываясь.

– Хм, молодец, – похвалил меня Лещенко. – Значит, так. В понедельник, после обеда, к тебе приедет от меня человек. Он возьмет часы за двадцатку, чтобы бизнес твой не страдал. Своего клиента перенеси на другой день, в среду езжай с Коминым, а в четверг жду от тебя звонка. Всё! Бывай здоров, до связи!

– Подожди, так не пойдет! – крикнул я, но в трубке уже звучали короткие гудки.

Я набрал тут же номер посольства.

– Лещенко нет на месте, – ответила секретарша.

Человек от Лещенко назвался Николаем. Он был ростом под два метра и одет в черный костюм, туго стягивающий торс. Шея в обычном анатомическом понимании у него отсутствовала, стриженный бобриком затылок расширялся за ушами и переходил в плечи, раздольные, как палуба авианосца. Когда мы вошли в бутик «Байер», Николай проигнорировал приветствия субтильных менеджеров, лишь ответил на короткий кивок охранника Поля, малого точно таких же пропорций.

Усаживаясь, Николай попробовал на прочность стул, молча отказался от предложенного кофе и застыл, покойно уложив на полированной поверхности стола свои кулачищи.

Старший менеджер Штольц внес в зал поднос с часами и поставил его на стол перед Николаем.

– Вуаля!

Богато вылепленные надбровные дуги Николая остались неподвижными, лишь стул под ним коротко скрипнул.

Чудный хронометр «бреге» мерцал розовым золотом совершенно впустую.

– Не желаете ли примерить? – многоопытный Штольц, привыкший ко всяким клиентам, не терял воодушевления. Он спросил по-немецки и по-английски.

Николай скосил взгляд в мою сторону.

– Примерите? – перевел я.

Из-под рукава рубашки Николая выглядывал рельефный кант сверхпрочных «касио джи-Шок», прикрывающих запястье, как латы легионера. Такие часы способны смягчить удар арматурой, а то и защитить от пули. А золотые «бреге», хоть их и упомянул разок сам Пушкин, в настоящем деле бесполезны.

– Великолепный выбор! Просто великолепный! – щебетал Штольц. – Знаете, у нас бывает много русских клиентов. Я многократно убеждался – русские любят все самое лучшее!

При этих словах я вздрогнул. Штольц уловил мое движение.

– Не правда ли, герр Завертаев? – он сделал изящный пасс руками, предлагая перевести его тонкое наблюдение на русский язык.

– Русские любят все самое лучшее, – повторил я и, не в силах сопротивляться ехидной причудливости мира, добавил: – Тут недалеко есть одно заведение. Там две новеньких бразильянки – огонь!

Николай посмотрел на меня без малейшего удивления, скрипнул стулом и произнес:

– Пусть оформляют.

– Ремешок может оказаться слишком коротким, – не унимался Штольц. – Или… – наконец осенило его, – вы покупаете эти часы в подарок?

– В подарок, – заверил я. – Оформляйте, пожалуйста.

Штольц радостно упорхнул и через минуту вернулся со счетом, зажатым между двух пальцев.

Николай достал из внутреннего кармана пиджака конверт с наличными, согласованно шевеля губами и натруженными боевыми искусствами пальцами, отсчитал требуемую сумму, сгреб со стола пакет с обновкой и двинул к выходу.

Попрощавшись, я услышал за спиной голос Штольца, который в поучительном тоне негромко сказал своему молодому ассистенту:

– Нет, чтобы там ни говорил наш друг Либетрау, а русские все-таки лучше, чем китайцы.

– Лучше! Гораздо лучше! – подобострастно поддакнул ассистент.

Переулки старого Цюриха – торжество неэвклидовой геометрии. Параллельные прямые здесь пересекаются за ближайшим углом, два правых поворота не равны развороту, а сам разворот не означает возвращения. Бродя по этим переулкам сто лет назад, Эйнштейн обнаружил, что пространство и время способны искривляться, и все на свете относительно. Все относительно. «Даже предательство!» – пытался успокоить я себя, кружа по узким мощеным ущельям. Я не предавал Комина, я пытался его спасти. Я вступил в игру из самых лучших побуждений, просто Лещенко меня переиграл. Он хитростью вытянул из меня информацию, потому что он опытный, это его работа. Он каждый день этим занимается, его этому учили. А я маленький человек, у меня семья, в первую очередь я должен думать о семье. О собственной семье, а не о какой-то там колонизации космоса.

К тому же, ничего страшного не произошло. За нами и так следили, нас и так подслушивали, все, что я сказал Лещенко, он и так знал. Да и ничего важного я ему не сказал. Имена студентов, Ла-Шо-де-Фон… Какие тут секреты! А главное, сам Комин, он же не предупредил меня, чтобы я никому о нашей встрече не рассказывал. Это принципиальный момент.

Зато в среду, когда я поеду с Коминым в Ла-Шо-де-Фон, я дам понять ему, что он под колпаком. Намекну, он поймет. А когда поймет, может слить через меня какую-нибудь дезинформацию, чтобы сбить Лещенко с толку. Прекрасный план, по-моему. Прекрасный. Только почему же мне так плохо?

Нужно звонить Анатолию. Без него не обойтись.

Я достал телефон и набрал номер.

– Толик, давай выпьем сегодня.

– Ох, – в трубке раздался тяжкий вздох. У меня похолодело внутри, думал, откажет. – Ну, давай… – смиренно произнес Анатолий.

Толик родом из Кемерово, мы почти земляки. И да, он пьющий человек. Можно сказать, профессионально пьющий. Работает он вице-президентом Банка Ротшильда («другого Ротшильда, не того» – уточняет всегда Толик), специализируется на частных клиентах из российских регионов – нефтяниках, газовиках, областных царьках со свитами. Толик с ними пьет, они доверяют ему свои капиталы. Более эффективного менеджера в Банке Ротшильда, думаю, не было за всю его многовековую историю. Казалось бы, велика наука. А вот в том-то и дело, что велика. Я знал одного австрийца, он мог выпить две бутылки водки и сохранял такую ясность мыслей, что умножал и делил шестизначные цифры без калькулятора. Много лет он пытался делать бизнес в России, пил с кремлевскими чиновниками, с людьми из московской мэрии, поил хозяйственников и силовиков, и все без особого успеха. В конце концов уехал в Намибию и, по слухам, там наконец-то разбогател.

Стиль Толика был другим, он терял ясность мыслей после первого стакана. В его манере напиваться было что-то от шаманизма, возможно, за это луноликие и скуластые клиенты из Салехарда, Нижневартовска и Уренгоя его и ценили. Нескладный, тощий почти до прозрачности Толик обликом походил на ангела, который несет покой и умиротворение. Алкогольные трипы с ним чудесным образом обходилось без скандалов, ругани, драк, битой посуды и поломанной мебели. Без тягостных воспоминаний и угрызений совести, только ощущение приятной опустошенности на выходе.

Это было филигранное искусство. Кого попало вице-президентом швейцарского банка не назначают.

Со мной Толик тоже изредка выпивал. Проку от этого Банку Ротшильда не было никакого. Наверное, он делал это чтобы не растерять форму до следующей командировки в Салехард.

– План такой, – сказал Толик, когда мы встретились с ним через час. – Начнем для тонуса в «Нельсоне», если только там не показывают Премьер-Лигу, затем короткая передышка в «Акуле» на Гесснер Аллее, потом перемещаемся в Четвертый округ, там угар и преисподняя, а под занавес ползем в Вест поближе к моему дому, потому что в такси к этому моменту нас уже не посадят. Получается некая синусоида, – Толик нарисовал пальцем в воздухе волну. – Или тебе хотелось бы чего-то параболического? Или гиперболического?

– Синусоида меня вполне устраивает, – заверил я.

Секрет мастерства Толика был прост и сложен одновременно. Перед собутыльниками принято изливать душу, а это не всегда удобно, это требует усилий, часто разрушительных. Толику не нужно было ничего рассказывать. Как восточный лекарь, который ставит диагноз по пульсу или по роговице глаза и сразу назначает лечение, Толик обходился без лишних слов.

– Что-то ты задумчивый, – сказал он, когда мы уселись за стол, в заполненном шумными англичанами «Нельсоне». – Зря. Задумываться нельзя. Не в нашей с тобой ситуации, дружище.

– А что такого особенного в нашей ситуации? – мне хотелось услышать его версию.

– Вот, например, я, – Толик уже прикончил свой первый «гиннес» и откинулся на спинку стула. – Я раньше жил в деревне, в Форхе, двенадцать километров от Цюриха. Райское местечко, похоже на Ваганьковское кладбище в Москве, – чисто, тихо, дорого. Рядом с моим домом был ресторан, на горке, в красивом месте. Перед рестораном лужайка, столики прямо на лужайке стоят, зонтики, кусты шарами стриженые, статуи кругом расставлены под старину, вид на Альпы. Благодать. В ресторан этот в основном любители лошадей заезжают. После конных прогулок по живописным окрестностям заворачивают в этот ресторан. Лошадей привязывают в сторонке, сами сидят, в лосинах, в лакированных сапогах, какие у нас в армии складские прапорщики носили. Пьют белое вино, любуются видом. Все очень приветливые, очень улыбчивые. Красивые люди. Почти такие же красивые, как их лошади. Благодать. Идиллия. Каждый день я на эту идиллию смотрел, и, знаешь, что я чувствовал?

– Не имею понятия.

– Я чувствовал ненависть, – Толик резко подался вперед. – Жгучую ненависть! – повторил он. – Почему? Откуда? Непонятно. Я им не завидую. Я обеспеченный человек, я могу купить себе лошадь, сапоги, эти блядские лосины. Я могу каждый день сидеть в этом ресторане, пялиться на Альпы, пить шампанское. Но я знаю, что внутренне, сам для себя, я буду выглядеть идиотом. Я не смогу так улыбаться, как они, я буду чувствовать, что мне за мои деньги не доложили ихнего счастья, разбодяжили, подменили. Почему так? – Толик уже немного захмелел, глаза его заблестели. – Почему? – воскликнул он довольно громко.

Компания англичан за соседним столиком обратила на нас внимание.

Толик поднял бокал «гинесса» и повернулся к ним.

– Правь, Британия, морями!

Англичане заулыбались и тоже подняли бокалы.

– Откуда вы, ребята? – спросил один из них.

– Мы скифы, – гордо ответил Толик.

Англичанин не понял, но все-таки сказал «Окей!».

– Вот еще черти, – проворчал Толик, отворачиваясь. – Но сейчас не о них, покончим с лошадьми. Понимаешь, Володя, – он пододвинулся ко мне и понизил голос. – Если я начну задумываться о причинах этой своей ненависти, я могу очень далеко зайти. Можно прийти к выводу, что если уж выпало счастье родиться русским, то в Европу лучше приезжать на танке. Как мой дед. Дед у меня был – вот такой человек! – Толик поднял вверх большой палец. – Вот такой был мой дед! – он показал большой палец англичанам. – Имел он вас всех. Сейчас таких уже не делают. Воин-освободитель. Освободил Европу от гитлеровской чумы, аккордеона «Майстер» и двух чемоданов галантереи. И все были счастливы. Все довольны. Полная гармония. Так может, так и надо, может, это и есть единственный вариант для нас. Раз в сто лет сначала они к нам прут Великой Армией, потом мы к ним – большой и дружной компанией, с казаками, башкирской конницей, как положено. А все остальное время друг от друга отдыхаем. Ты представляешь, куда нас с тобой могут завести подобные мысли?

Толик помахал ладонью перед собственным лицом, как в здешних краях принято обозначать безумие.

– Задумываться вредно, – заключил он. – Поэтому я и съехал с этого Форха, от греха подальше. Давай-ка не отставай, – Толик кивнул на мой недопитый стакан, сам он приканчивал уже второй. – Тут у них вообще не принято задумываться, если ты еще не успел заметить. Думать – это обязательно, иначе вмиг голым и босым останешься, а вот задумываться вредно. Улавливаешь разницу? Я думать рад, задумываться тошно! – продекламировал Толик.

– Я не очень улавливаю разницу, – признался я.

– Это потому, что ты мало выпил, – сказал Толик. – Бери пример с наших соседей, – он кивнул на соседний столик. – Прекрасные люди! Пре-крас-ные! А ты сидишь тут, дундук дундуком. От тебя мировой скорбью на версту веет, как от бомжа мочой. Что невесел, брат? Деньги у тебя есть, живешь ты в лучшей в мире стране – без дураков лучшей в мире, официально, по данным ООН. Так что тебе, зараза, еще нужно?

– Нет, погоди… – запротестовал я.

– Стоп! – поднял руку Толик. – Вот ты опять начал задумываться! Бросай это дело немедленно! Ман-че-стер Ю-най-тед! – громко запел Толик.

Люди за соседним столиком, двое из которых были в красных майках «Манчестера», немедленно подключились. Пить мы продолжили с англичанами.

Потом, в точности следуя запланированной синусоиде, переместились в бар «Акула» на Гесснер-Аллее. Там на маленькой сцене на высоком стуле сидела девушка лет семнадцати с огромной гитарой и пела печальные песни на французском языке. Свет фонарей падал на ее косички, веснушки и нежные коленки. Голос дрожал от волнения, аккорды путались.

Толик неожиданно заплакал. По-настоящему, от души. Крупные слезы катились по его подернутым модной щетиной щекам.

– Прекрасные люди, – сказал он, сдерживая рыдания. – Прекрасные! Я хочу ее усыновить.

– Кого? – не понял я, чувствуя себя уже порядком нагрузившимся.

– Вот ее! – Толик указал на сцену. – Певицу!

– А! Тогда не усыновить, а удочерить, – поправил я.

– И тем не менее! – тряхнул головой Толик. – Как ты думаешь, мне позволят?

– Надо спросить у официанта, – предложил я. – А заодно заказать водки. Или коньяку. Как считаешь?

– Нет! – Толик громко хлопнул по столу ладонью, слезы его моментально высохли. – После пива никакого коньяка! Виноград к винограду, зерно к зерну. Чему вас только в университетах учат… И еще, слушай, какого черта ты целый вечер смотришь на часы!? – грозно спросил Толик.

– Я смотрю? Вовсе не смотрю, – я прикрыл шапировское «открытое сердце» манжетой рубашки.

– Нет, смотришь! Ты куда-то опаздываешь?

– Никуда не опаздываю. Просто это… Это особенные часы, – я приподнял рукав рубашки и повернул запястье к Толику. – Видишь там окошко на циферблате?

– Ну?

– Оно почти закрыто.

– Ну?

– Это значит, я неправильно живу.

Толик, с трудом фокусируя пьяный взгляд, посмотрел на циферблат, потом на меня.

– Завязывай с мистикой, дружище.

– Это не мистика, это механика.

– С механикой тем более завязывай.

После «Акулы» мы поехали в Вест. Там в баре у Толика обнаружилось много знакомых. Прекрасные люди, просто прекрасные, все до единого.

– Ты не переживай, – успокаивал меня Толик. – Бармен знает, где я живу, так что можно немного выпить. Только не забывай, зерно к зерну!

– Но у тебя виноград! – я показал на бокал с вином в руках Толика.

– А виноград к винограду! – назидательно произнес Толик.

Что было дальше, я помню смутно. Помню только, что в какой-то момент сообщил Толику, что сотрудничаю с КГБ.

– Это прекрасно! – уверял меня Толик. – Просто прекрасно, дорогой ты мой человек!

Он рассказал об этом всем своим друзьям в баре, и они все захотели со мной выпить, а некоторые даже сфотографироваться.

Достоверно можно сказать лишь то, что пресловутая синусоида, повинуясь своей бесконечно волнообразной природе, покрыла собой всю ночь понедельника, перекинулась на вторник и захватила ночь среды.

Как я оказался дома в среду утром, и куда, в конце концов, подевался Толик, так и осталось для меня загадкой.

Около полудня заявился Комин. Он оглядел меня с головы до ног и поцокал языком.

– Хорош! Слушай, я и не знал, что ты запойный.

Я хотел возразить, но у меня не получилось, лишь махнул рукой.

– Машину вести, конечно, не сможешь.

– Не смогу, – вздохнул я.

– Тогда поведу я, – быстро решил Комин. – Собирайся, нас ждут в Ла-Шо-де-Фон!

Не обращая внимания на мои слабые протесты, он забрал ключи, затолкал меня на заднее сиденье, сел за руль, и вскоре мы уже выезжали на бернскую трассу.

– Через два часа будем на месте! – объявил Комин.

«Два часа! Чтоб ты лопнул!» – мысленно обратился я к его довольной физиономии в зеркале заднего вида, потом взглянул на часы и моментально протрезвел. Шапировского «открытого сердца» на моем запястье не было! Вместо него – золотой «ролекс дайтона» с черным керамическим безелем. Несколько секунд я бессмысленно пялился на это сокровище ценой в тридцать тысяч долларов, потом медленно начал соображать. «Дайтону» я узнал, это были часы Толика, как они оказались на моем запястье, я решительно не помнил, но если у Провидения осталась хоть капля благорасположения ко мне, «открытое сердце» должно быть у Толика. Дрожащими руками я вытащил из кармана телефон и набрал номер. Толик ответил сразу:

– В пятом отсеке живые есть? – это была его любимая похмельная прибаутка.

– Есть немного, – ответил я. – Толик, у меня твои часы…

– Все правильно! А у меня – твои! – раздалось в трубке.

Я поднял глаза в потолок машины:

– Слава тебе, господи!

– Мы ж с тобой поменялись, забыл, что ли? – перекрикивал шум далекой толпы Толик. – Ты сказал, что ты это «открытое сердце» носить боишься и отдал их мне.

– Боюсь? – переспросил я.

– Ну да, сказал, что они на тебя давят. Психологически.

– Так сказал?