Текст книги "Предсказание дельфинов"

Автор книги: Вольф Вайтбрехт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Откуда у него хватило смелости так убедительно отстаивать свою идею? Сегодня утром он позвонил в советское посольство в Вене, а послезавтра его там ждали.

Она боялась, что он вернётся подавленным. С другой стороны, если там его примут всерьёз, что-то начнёт происходить, что-то приблизится к нему, особенно к ней, что-то зловещее, что-то странное. Каковы будут последствия, если эльфы вдруг станут чем-то большим, чем просто милым и безобидным плодом его воображения? Хельга отбросила эту мысль: – Сначала не теряй голову. Посмотрим, что откроется в путешествии. И, главное, не отнимай у него мужества и радости.

Когда Бертель вошел в комнату, громко насвистывая, держа под мышкой пачку книг, и крикнул: – Смотри, я тоже их забираю! она смогла улыбнуться и ответить своим обычным тоном: – Но, Бертель, не всю же твою библиотеку! Сколько слуг ты хочешь привести в движение в Вене?

Приглушённое покачивание и тряска спального вагона успокаивали, умиротворяли; в конце концов, это должно было усыпить; но он был ещё далеко не готов. Сейчас он придвинул к себе маленькую лампу для чтения и потянулся за книгой, приготовленной на раскладном столике. Прежде чем ночной экспресс убаюкает его, ему, как обычно, хотелось немного почитать. Бертель всё ещё не оправился от удивления, и он был почти настороже, потому что всё прошло так гладко с этим советским сообщением. Они были очень дружелюбны по телефону, очень вежливы.

Он потянулся. Чтобы хорошо подготовиться к завтрашнему дню, лучше всего было ещё раз перечитать сказку Лаурина; он хотел встретить своего собеседника как можно более знающим и сведущим. Король Лаурин подсказал ему идею...

Он поправил лампу. В древние времена народом гномов правил всемогущий король по имени Лаурин. Над его хрустальным замком цвело огромное поле прекраснейших роз; вся печаль исчезла у тех, кто видел сад Лаурина. Но никто не осмеливался сорвать там розу, ибо армия Лаурина вскоре настигла его. Однажды король карликов похитил сестру Дитлейба, лорда Штирии, и привел ее в свои великолепные каменные чертоги. Дитлейб, желая отомстить и освободить свою сестру, привлек на свою сторону благородного короля Дитриха Бернского и его героев.

Они вместе отправились в земли на реке Адидже, где жил Лаурин. Когда иноземные герои бесстрашно взобрались на скалы и проникли в розарий, король Лаурин разразился яростью. Облаченный в сияющие доспехи, он потребовал покаяния и жестоко преследовал чужеземцев, утверждая, что они нарушили границы его королевства и растоптали его розы.

Между Дитрихом фон Бернским и Лаурином разгорелась жестокая битва; Карлик с избытком восполнял недостаток физической силы колдовством. Дитрих оказался в смертельной опасности – тогда, по совету своего старого оружейника Хильдебранда, он разорвал волшебный пояс карлика, даровавший ему силу двенадцати человек. Теперь Лаурин был вынужден сдаться; чтобы спасти свою жизнь, он поклялся в верности и преданности бернскому герою. Отважные воины ушли с победой, но Лаурин вернулся в своё подземное царство; вместе с ним погрузился в глубины Розенгартен, и ни один человеческий глаз его больше не видел.

Говорят, что Кюнхильда, штирийская принцесса, после того, как он попросил её руки и принял крещение, осталась с ним.

Бертель откинул ленту и скрестил руки за головой. Несколько лет назад он вместе с Хельгой поднимался в Розенгартен. Он хотел сам увидеть легендарную скалу, узнать, где цвели розы .Лаурина и где его хрустальный замок провалился под землю.

Он столкнулся с чем-то, и ему казалось, что он переживает это заново. Пока они карабкались по скале – порой им приходилось использовать верёвку и крючья – он чуть не поскользнулся на осыпи. Что-то выкатилось из-под его ноги, и, наклонившись, он увидел небольшой моток толстой серой проволоки, толщиной едва с его указательный палец, но длиной больше. Он поднял его и стал катать в руке.

– Смотри, Хельга, что я нашел…

– Ты лучше будь осторожен, смотри куда ставишь ногу – сердито ответила она. – Ты мог легко сломать ногу из-за этой старой пружины от лыжного крепления!

Он огляделся.

– Нет, Хельга, сюда лыжники не ходят. Слушай, сначала хорошенько осмотри окрестности. Сюда лазают только летом, как мы, с верёвкой и крючьями. Может, эта спираль – что-то гномье, эта штука?

Это развеселило Хельгу. – Конечно, что-то гномье. Где твой подземный хрустальный замок, мой учёный муж? Я вижу только альпийские розы, чудесные, целые кусты, но старый Лаурин точно их здесь не сажал! -

– Не так громко! – – изобразил он испуганного. – Если он нас услышит…

 Внезапно они оказались перед расщелиной в скале, такой узкой, что туда легко протиснулся бы даже худой человек. Он взял Хельгу за руку и потянул за собой, но она напряглась и не хотела идти дальше.

– У нас нет фонарика, я не пойду с тобой, делай что хочешь

– Только посмотрим, там совсем не темно.

И действительно, узкая полость была освещена бледным полумраком. Светом настолько нереальным, что они никогда ничего подобного не видели.

– Откуда, чёрт возьми, этот свет… – – прошептала Хельга, держась за руку Бертель.

– Король Лаурин не причинит нам вреда – ободряюще ответил он, и они двинулись дальше. Вскоре щель становилась всё шире и шире, а свет становился всё ярче и волшебнее. Послышалось слабое гудение, и вдали им показалось, что кто-то суетится туда-сюда.

Хельга резко остановилась. – Ты ничего не слышишь? – – прошептала она. – Это гномы работают здесь, в горе… Сейчас… Разве ты не слышишь? -

И действительно, сначала тихо, потом всё отчётливее: тук-тук-тук… Звук был похож на стук небольшого металлического молотка по твёрдой скале. Чем глубже они спускались, тем громче становились стук и удары.

Тук-тук-тук!

Бертель вздрогнул. Раздался стук. И голос позвал: – Просыпайтесь, через двадцать минут будем в Вене! -

***

Бертель приехал рано и шёл в советское посольство, чтобы прочистить голову после тревожного сна. Резкий ветер, шевеливший опавшие осенние листья, пошёл ему на пользу. Но, стоя перед большим зданием, построенным с чёткими, строгими линиями, и представляя, как он вот-вот войдет через тяжёлую бронзовую дверь, на которой был выгравирован герб Советского Союза, кириллица и латиница, он почувствовал себя маленьким Бертелем, который с опаской и любопытством высматривал Ивана или Сергея с его автоматом.

Как давно он не встречал ни одного русского! Они, конечно же, тоже приезжали в Инсбрук – туристы из Москвы, Киева, Риги или откуда-то ещё; он ни с кем из них не встречался. Ну же, не будь лягушкой, сказал он себе, и тяжелая дверь почти бесшумно закачалась на петлях, и сам удивился тому, как громко назвал себя на стойке регистрации.

Его провели в комнату для свиданий, которая, несмотря на свою будничность, а может быть, именно благодаря ей, казалась торжественной. Оставшись один в ожидании атташе по культуре, он снова ощутил сомнения. – Куда ты ввязался, – подумал он, – будешь сидеть здесь и ничего не сможешь объяснить, тебя не поймут, ты опозоришься… -

Тёмный голос вырвал его из раздумий: – Герр доктор Хубер? -

Перед ним стоял мужчина примерно его возраста, в светло-сером костюме, блондин с полным лицом. Толстый ковёр заглушал его шаги. – Сидеренко. Мы говорили по телефону. Пожалуйста, оставайтесь на месте. Хорошо доехали? -

Он сказал всё это по-немецки без акцента и крепко пожал руку Бертельу.

С появлением Сидеренко в комнате внезапно воцарилась тёплая, человечная атмосфера, и это впечатление усилилось, когда вошла пожилая женщина в белом фартуке, по-матерински заботливая, и шепнула несколько слов атташе. Он повернулся к гостю.

– Может быть, предложить лёгкий перекус? Кофе, может быть, или коньяк, а может, и то, и другое? Лично я, признаюсь, предпочитаю последнее, когда возвращаюсь из поездки.

Бертель улыбнулась. – Я бы не отказался от последнего – ответил он. Тем временем доктор Сидеренко расспросил его об Инсбруке и знакомых профессорах. Затем он протянул бокал: – С уважением, доктор Хубер! Добро пожаловать снова

Бертель почувствовал, что пришла его очередь, но сначала не знал, с чего начать. Но обаяние доктора Сидеренко, которая оказалась внимательным слушателем, помогло ему преодолеть страх сцены, и вскоре он вошёл в полную силу. – Это действительно странно – сказал он. Сказки о гномах существуют только в Центральной и Западной Европе, да и то только в горах. Знаете ли вы хоть одну русскую сказку, где есть гном? О волшебниках, Бабах-Ягах, живущих в избушках на курьих ножках, Емельянах, волшебных рыбах, жар-птицах, крылатых конях и о ком угодно ещё, кроме гномов?

Или взять скандинавских троллей – это нечто совершенно иное, чем наши гномы, да и ирландские эльфы тоже. Но здесь преобладают сказки о гномах.

Что их характерно? Гномы умеют становиться невидимыми. У них есть для этого приспособление – шапка-невидимка, также называемая туманной шапкой. Они умнее людей. Они могут предсказывать погоду и давать пастухам дельные советы по уходу за скотом. Они ищут руду в горах. Из неё они могут ковать самые чудесные предметы. Они превращают камни или сосновые шишки в золото – то есть… атомная трансмутация!

И в В горных жилищах гномов светло, как днём, и откуда-то доносится нежная, никогда прежде не слышанная музыка. Думаете, современный телевизор показался бы людям пятого века менее волшебным, чем культура гномов простым пастухам и пастухам того времени?

Вообще-то, в сказаниях гномов живёт память об астронавтах, застрявших на Земле столетия назад. Они прилетели с планеты с более разреженной атмосферой, поэтому большую часть времени проводили в высокогорном воздухе. Там они добывали уран, чтобы получить энергию для своего нового запуска. Но нашли только золото и серебро и вымерли, не сумев приспособиться к условиям жизни на нашей планете без ядерной энергии.

– Вы упомянули V век. Конечно, не без оснований. Есть ли у вас доказательства того, что этот исторический период особенно важен для вашей гипотезы? – – спросил Сидеренко.

– По моему мнению, они высадились около 400 года н. э. Согласно легенде, знаменитый король гномов Лаурин был современником Теодориха Великого. Гора в Доломитовых Альпах, над Альто-Адидже, до сих пор называется Розенгартен. Говорят, что замок Лаурина стоял там, среди очаровательных садов, полных роз.

Хубер молчал. Сидеренко погрузился в раздумья. Наконец он поднял взгляд.

– Всё это мне чрезвычайно интересно. Как вы думаете, ваша гипотеза о том, что гномы могли быть астронавтами внеземного происхождения, достаточно подтверждена фольклорными исследованиями, если только выбрать смелую и современную интерпретацию фактов, зашифрованных в легендах и сказках? -

Хубер с восторгом кивнул. – Уверен, что и в сказках других народов можно найти подсказки. Суть в том, чтобы вычленить рациональное ядро и отбросить временные и культурно-специфические аспекты.

– Есть ещё много нерешённых проблем – ответил Сидеренко. – Но именно для этого мы и создали рабочую группу в нашей академии. У меня есть кое-какие сведения об этом благодаря одному знакомому… -

– Как вы думаете, – перебил Хубер, – можно ли, чтобы я связался с этим знакомым или с комиссией, например, по переписке, или чтобы я мог получить какие-нибудь письменные документы, отчёт или… -

Он замолчал. Неуклюжее обращение, Бертель! Сидеренко сочтет вас назойливым, отмахнётся от вас, скажет что-нибудь вежливое, уклончивое...

– Я убеждён, – сказал атташе, – что в Москве ваши идеи будут интересны. Если позволите, я доложу о нашей беседе и, если вы согласитесь, предложу пригласить вас с ознакомительным визитом

Бертель подумал, что ослышался. Только когда Сидеренко повторил: – Вы согласитесь погостить, скажем, два месяца? он понял, что его фактически пригласили. Пригласили рассказать о своих исследованиях и идеях перед комиссией Академии наук.

Вернувшись на улицу, он снова ощутил тревогу. Русских считали чрезвычайно искусными дипломатами. В конце концов, всё это было несерьёзно, а скорее приукрашенным прощанием? Разрываясь между надеждой и страхом, полный неопределённости, он вернулся в Инсбрук.

3

– Откуда у ваших дельфинов такие забавные имена? – – поинтересовался профессор Уилер.

Он провёл несколько дней на берегу Чёрного моря, в Одессе, и был рад, что сразу последовал совету своего посла. Многое здесь было необычным, кое-что ему нравилось, начиная с пейзажей: богатых, даже пышных, у моря и мрачных и пустынных в глубине страны, на холмах. И вода, которая никогда не казалась чёрной, а чаще всего удивительно яркой, синей, как Тихий океан, в летнем свете, которая сверкала и искрилась, как родной океан, разбиваясь о бурые скалы.

От русского гостеприимства у него перехватило дыхание. Оно вошло в поговорку; он слышал его похвалы, но, видит Бог, оно было изнурительным, особенно для него. Ему пришлось заново учиться, чтобы о нём заботились; с детства он не привык к заботе.

Его первый визит был к дельфинам; он нашёл их в отличной форме. Они были меньше и изящнее своих американских собратьев, но по своему стремлению к знаниям, атлетическим способностям, амбициям и дружелюбию к людям они ничуть не уступали его выдающемуся Симо из – Маринленда

Кстати, он должен был признать и кое-что ещё, без зависти: Одесский океанариум показался ему просторнее его станции и, что ещё важнее, спроектированным и построенным исключительно для научных целей. Это было очевидно уже сейчас, хотя он ещё не успел осмотреть все его части.

– Хойти и Тойти? – – ответил Коньков. Его назначили руководителем американца. – Между нами говоря, нас сначала удивили экзотические имена. Вам следует знать, что здесь принято устраивать конкурс на имя редких животных, рождённых в зоопарке. Это очень забавно для наших людей и в то же время – как бы это назвать – своего рода социальная апроприация, демократический акт, понимаете? Есть, например, в русской литературе очень читаемая фэнтезийная повесть под названием – Хойти-тойти В нём человеческий мозг имплантируется слону – зрелище несколько жутковатое, но впечатляющее. А поскольку публика знала, что на наших дельфинятах будут проводиться эксперименты с использованием токов действия, рассчитанные на годы, победило предложение – Хойти – для самца и – Тойти – для самки, несмотря на тысячи других предложений. Оба варианта родились здесь, в Океанариуме.

Уилер уже знал, что электроды были имплантированы в различные участки коры головного мозга, а импульсные передатчики – в жировые складки на шее. Проблема безболезненного заживления таких инородных тел была успешно решена здесь: из затылка выступала лишь небольшая передающая антенна длиной около 6 см; в остальном животные не испытывали никакого воздействия. Специально разработанный микроэлемент обеспечивал бесперебойную передачу данных в течение как минимум пяти лет; его можно было включать и выключать с помощью радиосигналов.

Уилер тщательно изучил все предыдущие электронные записи. Когда Хойти и Тойти – разговаривали токи действия в коре головного мозга усиливались.

Потенциалы значительно возрастали; альфа-волны напоминали таковые у людей, выполняющих умственную деятельность. Движение центров возбуждения во время – говорения – и – слушания – также можно было отчётливо наблюдать. Однако интерпретация, перевод на человеческий язык, ещё не была достигнута.

Американец сообщил советским коллегам о своих попытках изолировать мозг дельфина. В основе своих экспериментов он взял мозг кошки, проведённый в Японии в 1960-х годах. Удивительно, но было показано, что изолированный мозг погибает не из-за кислородного голодания, как предполагалось ранее, а из-за недостатка кровотока, что приводило к спазмам, судорожному коллапсу артериол и лишь затем к кислородному голоданию и асфиксии тканей.

В то время существовала возможность перфузировать мозг кошки питательным раствором перед его извлечением из организма, затем извлечь его, заморозить в питательном растворе, снова разморозить через семь месяцев и зарегистрировать токи действия коры головного мозга, почти соответствующие нормальному паттерну стимуляции.

Однако эксперименты Уиллера с мозгом дельфина не увенчались успехом.

Хотя перфузия питательным раствором прошла успешно, через несколько часов потенциалы зарегистрировать не удалось. По-видимому, высшие структуры мозга оказались гораздо более чувствительными.

***

Коньков забрал профессора Уиллера из его бунгало.

Океанариум располагался прямо на пляже и соединялся с сушей плавно изогнутыми переходами под стеклянной крышей. Рядом с открытым для публики бассейном, где также содержались другие морские обитатели, находилась настоящая исследовательская станция по изучению дельфинов. Её 300-метровый бассейн давал дельфинам возможность быстро плавать; он был соединён с несколькими крытыми залами, образуя сложную, многофункциональную систему. За животными можно было наблюдать со всех сторон через большие подводные окна. При необходимости дельфинов можно было изолировать друг от друга. – Прошлой ночью Хойти и Тойти проснулись от анестезии, как и планировалось – рассказал Коньков. – Все импульсные иглы работают нормально, за исключением новых, конечно.

Учёные имплантировали импульсные иглы в область обоих дельфинов, которую Уилер в Вене описал как зону молчания. Процедура была сложной. Несмотря на слаженную работу команды, эти часы потребовали от каждого предельной отдачи сил. Дело было в доле миллиметра: чуть более сильное нажатие руки, лёгкое скольжение скальпеля, и под угрозой оказался бы не только новый эксперимент, но и всё, что было сделано ранее. Поскольку загадочная область располагалась под корой головного мозга, но чуть выше таламуса, главного вегетативного центра, задача состояла в том, чтобы ввести тонкие, как волос, платиновые электроды в мягкую, несопротивляющуюся массу мозга, которая вяло пульсировала под наркозом, но при этом менялась с каждым сосудистым импульсом, тем самым ускользая от руки хирурга, таким образом, чтобы нормальная функция корковых клеток не нарушалась, а таламус не был задет. Более того, целые пучки этих тонких датчиков приходилось погружать глубоко в мозг, чтобы получить максимально детальную картину процессов возбуждения и торможения. Электроды были покрыты новым, сверхтонким изолирующим слоем вплоть до самых кончиков.

Тот факт, что всё это можно было подготовить в океанариуме всего за неделю, и что специальные электроды были доступны и требовали лишь незначительных доработок, вызвал комплимент у американца.

Теперь можно было начинать эксперименты. Обеспечат ли недавно вставленные электроды измерения, которые покажут, происходят ли в этом веществе нейронные процессы и как именно?

Уилер был настроен оптимистично. – Уверен, мы что-нибудь обнаружим с вашим необычайно чувствительным оборудованием

Сначала Хойти отделили от Тойти. Это происходило следующим образом: световой сигнал и звуковой сигнал – сигнал Хойти, звуковой сигнал Хойти – подавались в одну узкую часть аквариума, в то время как Коньков одновременно заманивал здоровяка громкими криками. Хойти подплыл к Конькову, несколько раз выпрыгнул из воды и, казалось бы, намеренно обрызгал учёного из своего отверстия для воздуха. Тот встряхнулся, запротестовал и рассмеялся, а затем протянул ему долгожданную рыбу, которую Хойти ловко выхватил у него из рук, довольно рыча. Тем временем снизу бесшумно поднялась перегородка, из которой выдвинулась высокая решётка, не давая дельфинам перепрыгнуть в другую часть. Каким бы игривым и естественным это ни казалось, за этим скрывалась тяжёлая работа с животными. Хойти и Тойти, как и все дельфины, привыкшие к совместной жизни, поначалу испытывали отвращение к любой разлуке, которое преодолевалось лишь постепенно.

Затем им разрешили поговорить по телефону. В каждом резервуаре был электрический звонок, которым дельфины управляли мордами, перекликаясь друг с другом. Рядом были установлены подводные микрофоны и громкоговорители. Оба активно пользовались этими звонками, по-видимому, с удовольствием.

Например, Хойти полчаса играл в мяч с лаборанткой, а затем подплывал к телефону и звонил Тойти.

Похоже, он хотел рассказать ей, как прошла игра. Если Тойти ловила большую рыбу вне очереди, она звонила Хойти, чтобы сообщить ему об этом.

Хотя Уилер работал с дельфинами много лет, его завораживали их блестящие серые тела, мелькавшие в светло-зелёной воде, взбивая мерцающие каскады пены, вместо того чтобы обращать внимание на экраны. Оба дельфина видели исследователей и их оборудование сквозь стеклянные стены, но не друг друга. Уилер быстро понял, что их уже много раз разделяли подобным образом, и им нравилось разговаривать по телефону. Отсюда и беззаботное поведение животных, заключил он: большой успех в дрессировке, при всём уважении, здесь чувствовались годы труда и слаженная команда. Он бы с удовольствием ещё долго наблюдал за дельфинами, но вместо этого присоединился к остальным, напряжённо сидевшим перед записывающими устройствами. Возбуждающие и тормозные импульсы в коре головного мозга преобразовывались в кривые и одновременно визуализировались на экранах, напоминающих большие телевизионные трубки. Синевато-оттеночные фронтальные поверхности отображали знакомые приливы и отливы альфа– и бета-волн, а также потенциальные колебания в – речевом центре Метровые бумажные полоски, густо испещрённые изгибами, вытекали из системы, сворачивались в накопительной корзине и автоматически обрезались через определённые интервалы. Однако экраны, на которых ожидались потенциалы новых электродов из молчащих зон, оставались пустыми. По стеклу ритмично скользила только частота технической линии, ни малейшей искры, ничего.

Тишина; молчаливая зона.

Через четыре часа Сахаров сел, измученный. – Похоже, ничего не происходит. Таинственная зона никак не связана с предыдущей активностью животных. Нужно попробовать другие комбинации. Если бы нам удалось добиться успеха сегодня, всё было бы слишком гладко и без трения

***

Уилер чувствовал себя комфортно среди советских коллег. Будучи космополитом, он в первую очередь интересовался исследованиями и всеми трудовыми проблемами. Вскоре он понял, что есть разница, что здесь существует нечто совершенно новое: коллективный характер работы.

Конечно, и в Соединённых Штатах, и даже в первую очередь, командной работе придавалась особое значение, поскольку один человек больше не был способен успешно решить проблему. Совокупность данных стала слишком обширной для этого. Но здесь то, что они называли коллективом, было иным. Он на собственном опыте убедился, сколько интриг, личной зависти и вопросов социальной иерархии может скрываться за командной работой. Это распространялось и на зависимость исследователей от университетских спонсоров, что он всегда считал недостойным. Их советы директоров обычно состояли из людей, имевших базовые знания о деньгах и акциях, но совершенно ничего не смысливших в науке, не говоря уже о собственных исследованиях. И их это не смущало; Они прямо говорили об этом: для них наука была формой рекламы, способом прикрыть свой бизнес покровительством учёных. Однако они продвигали науку только в тех областях, которые гарантировали немедленную прибыль их корпорации или представляемой ими группе, причём в кратчайшие сроки.

Здесь, в Советском Союзе, всё, казалось, было иначе. Там тоже говорили об экономической выгоде научной работы, а иногда и о том, что сама наука стала производительной силой. Это звучало для него странно. Но другой, более интересный аспект лежал в межличностной сфере. Человеческие отношения – как часто это слово употреблялось в его присутствии! И теперь стало ясно, что русские успешно и без суеты это практикуют.

Уилер был поражён открытостью дискуссий под руководством Сахарова, на которые его, естественно, приглашали. Каждый высказывал своё мнение, и, что самое главное, к каждому мнению относились с уважением, даже к мнению самого младшего лаборанта. Но были вещи, которые Уилер не понимал; акцент на марксизме-ленинизме, который они называли классовой точкой зрения, казался ему преувеличенным, если не излишним, поскольку он не имел отношения к точным исследованиям. Как они могли из-за этого возбудиться! Более того, однажды, когда он позволил себе намёк на свои сомнения, Коньков обвинил его, Уиллера, в том, что он типичный учёный, запертый в башне из слоновой кости: не смейте высовываться и смотреть, что происходит вокруг! Его работа, вероятно, была для него самоцелью; он смотрел на всё совершенно отстранённо и ужасно трезво, без какой-либо страсти к истине. Чистое исследование – ради исследования – он должен был смеяться, это была всего лишь очередная уловка буржуазии, чтобы помешать учёным осознать их истинную социальную функцию! – Вы сухи, как бревно за печкой! – – воскликнул Коньков. – Неужели в вас нет искорки энтузиазма? Ваш интерес к дельфинам – чисто интеллектуальный? Они всего лишь объекты исследования? Вы подходите к ним без какой-либо эмоциональной связи?

Конечно, это было неправдой, даже несправедливо, но Уилер считал неуместным и тревожным тратить столько времени на оживлённые споры о теории конвергенции или других разновидностях современного ревизионизма, или как там они это называли.

Когда Коньков обозвал его – сухим бревном Сахаров пришёл ему на помощь. Он потянулся за спину и достал с полки том. – Ленин – сказал он и, недолго покопавшись, открыл книгу. – Послушайте и вы, товарищ Коньков, что Ленин написал специально для нас: Что характеризует стиль работы настоящего большевика? Американский практицизм и русский революционный напор! Поскольку мы оба объединились здесь лично – товарищу Конькову, очевидно, нравится быть представителем революционного напора, а мистера Уиллера явно обвиняют в излишнем практичности, – наша совместная работа, я полагаю, может быть только успешной.

Напряжение, сохранившееся в комнате после слов Конькова, рассеялось. Уиллер не мог сердиться на высокого светловолосого парня. Напротив, он хотел, чтобы в – Марин Ленд – было больше сотрудников его сорта, чтобы он больше не был одинок; быть там хозяином было чем угодно, только не детской игрой. Как он защищался, когда – Марин Ленд – превратили в – блошиный цирк как он однажды обвинил куратора фонда. Да, они построили ему настоящий городок тиров, с сосисочными лавками, американскими горками, тирами и бамперными машинками; Не хватало только теленка с двумя головами. А его дельфины были абсолютным хитом проката.

Он часто конфликтовал с руководством фонда, потому что они хотели, чтобы время представлений постоянно увеличивалось. Деньги и реклама. Он хотел заниматься исследованиями, научной работой. Фонду нужна была известность.

В Одесском океанариуме тоже была секция, где публика наслаждалась общением с дельфинами. Но и там было существенное отличие:

Уилер наблюдал, с каким почтением посетители расступались, когда там появлялся сотрудник института, узнаваемый по белому халату. Ему казалось, что здесь царит искреннее уважение к науке и тем, кто ей предан.

Самым удивительным и глубоким открытием Уиллера стало то, что учёных здесь не считали полубезумными психопатами, не входящими в социальные нормы, людьми, слишком глупыми, чтобы хорошо зарабатывать на хорошей работе; что здесь существовала совершенно иная социальная ценность интеллектуального труда.

Это радовало его и, с другой стороны, пугало, поскольку он часто задавался вопросом, осознаёт ли всё это его правительство, и в очередной раз пришёл к выводу, что организация науки и исследований на родине нуждается в коренной перестройке. По возвращении он решил представить в Сенат меморандум – старый план, получивший новый импульс благодаря его опыту в Одессе. Он знал нескольких влиятельных людей в Сенате, которым доверял. Возможно, действительно имел смысл говорить о том, что нужно делать иначе в Соединённых Штатах в будущем.

Он однажды уже питал такую надежду. Это было сразу после окончания Второй мировой войны. Тогда он предложил прекратить морские эксперименты с дельфинами. Он едва избежал Комитета Маккарти, а позже, когда к нему вернулась надежда в эпоху Кеннеди, его досье, по-видимому, было уничтожено. Но он не был уверен, не порылся ли кто-нибудь в старых сейфах при Джонсоне и Никсоне, потому что его трудности снова возросли. Но теперь, когда время прошло, бесславная война во Вьетнаме осталась в прошлом, а Договор о всеобщем разоружении уже год действовал и успешно контролировался Советом Безопасности ООН. Среди сторонников этого горячо оспариваемого договора были те самые люди в Сенате, о которых он сейчас думал. Он обязательно напишет свой меморандум.

***

Уилер уже три недели был в Одессе. Он проводил много часов перед экранами вместе с советскими учёными; кроме привычного общения, они не видели никаких результатов.

Сахаров восхищался Уилером. Как спокойно он воспринимал неудачи. Может быть, потому что это был не его институт?

Не в этом ли причина. Это было бы несправедливо по отношению к нему. Уилер был человеком упорным; Сахаров часто заставал его в гистологической лаборатории, где тот многократно исследовал, фотографировал и измерял микросрезы участков мозга дельфинов, тех самых, которые он сам называл – зоной молчания.

С Семёном Коньковым всё было иначе.

Однажды утром он зашёл в кабинет Сахарова и попросил о встрече. Сахаров почти ожидал её. Коньков, одарённый молодой ихтиолог,

сочетал в себе энергию и амбиции. Недаром в двадцать девять лет он уже дослужился до заместителя директора океанариума. Именно благодаря ему была остановлена надвигающаяся гибель рыбы в Каспийском озере.

Когда он впервые встретил дельфинов, он сразу же влюбился в них. Вдохновленный старыми отчётами и практическим опытом рыбаков, он вскоре разработал совершенно уникальный план: тренировать крупные стаи дельфинов для ловли рыбы, вырабатывая у них устойчивые рефлексы и тем самым создавая – силу поддержки – для рыболовов-лесорубов.

Это казалось ему целью. Программа разведения дельфинов должна была контролироваться таким образом, чтобы вывести породу, у которой условные рыболовные рефлексы были бы особенно выражены и прочно сформированы.

Планы Конькова ранее были отвергнуты. Он несколько раз пытался убедить Сахарова включить свою идею в исследовательскую программу Океанариума. Но Сахаров и Академия наук отказались, поскольку Океанариум был сосредоточен на изучении структуры мозга дельфинов и не планировал создавать здесь дельфинарий.

Поэтому Коньков, всё ещё лелеявший надежду, не был особенно рад присутствию американского профессора; его присутствие могло означать лишь то, что все интеллектуальные и материальные ресурсы, больше, чем прежде, будут направлены на изучение дельфинов. Лично он ничего не имел против Уиллера; напротив, он находил его почти симпатичным и, если быть честным, совсем не похожим на того янки, которого он себе создал. Но с каждым новым приближением к – зоне молчания – возможность реализации его самых фундаментальных идей уменьшалась.