Текст книги "Предсказание дельфинов"

Автор книги: Вольф Вайтбрехт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

– Готов! – крикнул Коньков.

– Выходи, Семён.

– Нет, я хочу остаться с Хойти. Я… у меня наготове активирующая инъекция на случай, если что-то случится.

– Что произойдёт? – спросила Ева Мюллер.

– Ничего. На всякий случай.

Итак, начнём.

Уилер и Коньков просверлили крошечное отверстие в черепе животного. Зонд должен был быть введён в мозг через трепанационное отверстие. Всё было продумано до мельчайших деталей. Не было никаких причин для беспокойства.

– Внимание, начинаю, – крикнула Ева Мюллер.

Тот же жужжащий звук, что и в модельном эксперименте. Все следили за миллиметровым зондом с оптоволоконным кабелем, который, словно влекомый невидимой рукой, медленно исчезал в мозге. Его путь оставался невидимым; они видели только это скольжение, исчезновение, но у всех сложилось впечатление, что благодаря модельному эксперименту они знают и переживают всё в деталях.

Через несколько минут движение прекратилось. Кнопка зонда теперь была на тормозе.

– Молния, – крикнула Ева Мюллер Уиллеру. Он кивнул, едва шевеля губами: – Молния.

Как ударом гигантского кулака, дельфин выпрыгнул из воды, отбросив капюшон; взмахнув хвостом, он отбросил Конькова в сторону. Сахаров бросился вперёд, а за ним и лаборанты. Вместе они вытащили Конькова, который не подавал признаков жизни, из резервуара. Уилер сосредоточил усилия на Хойти.

Захаров надел на Конькова кислородную маску и теперь стоял на коленях рядом с ним, прислушиваясь к сердцебиению. Затем Уилер коснулся его плеча.

– Хойти мёртв.

– Этого не может быть. Подожди, я сейчас приду; Конькову уже лучше. Боюсь, его ударило током от падения аппарата в воду; он мог что-то сломать.

– Хойти мёртв, – повторил Уилер.

Захаров обернулся. Большой дельфин лежал плашмя в бассейне; он не лежал, а плавал брюхом кверху, его белая кожа на животе блестела, как снег. Голова оставалась под водой. Дельфин был мёртв, в этом не было никаких сомнений.

Затем пошевелился Коньков. Он громко застонал. С трудом открыл глаза. – Нога, – выдавил он из себя. – левая... А как же эксперимент?

Когда он попытался встать, Сахаров мягко оттолкнул его. – Сначала придите в себя, Семён, потом поговорим. Сначала врач, потом работа!

Тем временем приехали помощники из скорой помощи и погрузили Конькова на носилки. Уилер стоял, сжав губы, руки свободно висели по швам. Ева Мюллер пыталась вытащить свой аппарат из воды. Хойти молча плавал по кругу, её бледный живот был обращен вверх.

– Не смотри, это ничего не изменит, пойдём. Сахаров повёл американца к выходу. – Давайте оставим дельфина в покое. Его отвезут в лабораторию и всё тщательно осмотрят. Сначала займёмся Коньковым.

***

Что случилось? Рассказ Конкова, который он рассказывал всем в клинике, кто соглашался его слушать, выглядел так: – Когда Уилер выстрелил лазером, Хойти с огромной силой подбросило вверх. Это было совершенно неожиданно, и хвостовой плавник ударил меня по ноге с такой силой, что я поскользнулся и упал лицом вниз. Должно быть, я наглотался изрядного количества солёной воды, меня до сих пор от неё тошнит.

Больше ничего? Никакого электрошока? Они продолжали спрашивать об этом. А он продолжал настаивать, что не получил электрошока, как опасался Сахаров. Следовательно, недопустимо высокий электрический ток не мог стать причиной смерти Хойти.

Вскрытие ничего не показало. Можно было лишь заключить, что клетки мозга прекратили свой метаболизм, когда лазерный луч нажал на тормоза. Никаких изменений в органах, никаких изменений в составе крови, никакого слипания эритроцитов, никаких внешних признаков электроожогов, ничего, ничего.

В Москве бушевали долгие, жаркие споры. Амбрасян винил себя в том, что допустил эксперимент, не протестировав лазерный луч на мозге других животных. Смерть Хойти стала большой потерей для науки.

Поначалу об эксперименте на Хойти не могло быть и речи. Можно ли было доверять научной подготовительной работе, которая привела к такому результату? Даже без этого – речь шла о Хойти. Она была беспокойнее, чем когда-либо, повсюду искала

Хойти, почти не ела, жалобно мяукала и билась головой о перегородку. Сахаров пытался отвлечь её, посадив в пару с молодым дельфином. Но Тойти бросилась на новичка, кусала его, била мощным хвостом, так что только вмешательство ассистентов могло спасти его от ярости агрессии. Тойти загнали в другой бассейн; её невозможно было унять. Она непрестанно смотрела в воду и бешено била по ней. Проходили месяцы, прежде чем кто-либо мог взаимодействовать с ней по-старому, общаться с ней и вернуть её доверие.

Мозг Хойти был тщательно препарирован. Слой за слоем, затвердевший в формалиновом растворе, был залит жидким воском, чтобы после застывания можно было сделать тончайшие срезы с помощью микротома. Их окрашивали и изучали сантиметр за сантиметром под микроскопом. Это была трудоёмкая, почти бессмысленная работа.

И они начали препарировать тормозящую область.

Снаружи ничего не было видно. Оптоволоконный кабель почти наверняка задел крошечный ганглиозный узел. Даже окружающие ткани требовали тщательного осмотра; Уилер настаивал на подготовке срезов таким образом, чтобы они располагались перпендикулярно направлению лазерного луча, начиная с точки, где световой луч проник в ткань. Такие плоскости разреза позволили бы ретроспективно исследовать каждую часть пути лазера.

***

– Идите сюда, это стоит посмотреть.

Конков всё ещё был в гипсе. Он с трудом поднялся и, прихрамывая, подошёл к Уилеру, который, по-видимому, пытался пролезть в микроскоп, низко нависая над ним верхней частью тела.

Конков сел у бокового окуляра.

– Пожалуйста, смотрите внимательно, – сказал Уилер. – Мне кажется, что некоторые из этих ганглиозных клеток имеют особую окраску. Правда? Как очень мелкие пигментные гранулы... Внимание, я переключаю каналы.

Он увеличил клетку. Конков увидел плотный ряд тёмных точек вдоль клеточной мембраны, резко очерчивая ими границы клетки. Он никогда раньше не сталкивался ни с чем подобным; ему показалось, что это результат эксперимента, признак какого-то внешнего вмешательства.

– Следы лазерного луча, – сказал он, – пигментация клеток, как солнечный ожог. Лазер с его светом... Вы когда-нибудь наблюдали что-нибудь подобное?

– Пигментированные ганглии? Конечно.

– Знаю, – ответил Конков. Он осторожно повернул микрометрический винт. – Красное ядро, чёрная субстанция, чёрное вещество – это известно. Но то, что и другие части мозга вырабатывают пигмент под воздействием лазерного света, – это, безусловно, новость.

– К сожалению, нам это тоже не помогает. Новый пигмент, вот и всё. Структура клеток нетронута; нет никаких признаков патологического метаболизма или даже разрушения. Загадочно. Пойдём поедим?

– Я пойду с вами. Только не делайте слишком длинных шагов, профессор.

– Хорошо. Уилер повернулся к лаборанту. – Гнадин, пожалуйста, приберитесь немного.

– Я волнуюсь, профессор.

Когда Конков вернулся – Уилер остался в библиотеке, – он снова сел перед микроскопом. Он был в состоянии, в котором никому не признался бы. Смерть Хойти причиняла ему боль сильнее, чем раненая нога. И его мучила мысль, что всё было напрасно. Бессмысленно. Вся работа, вся радость, бессонные ночи, смерть дельфина, этого умного, дружелюбного друга… Узнать это было жестоко. Он погладил глаза и заставил себя сосредоточиться. Внезапно он остановился, поднял голову, моргнул и снова наклонился над ними. Затем он позвал: – Гнадин!» Он позвал так громко, что лаборант бросился к нему.

– Что-то случилось, товарищ Коньков? С ногой?

– с ногой все хорошо. Вы что-то настроили на микроскопе?

– Я просто немного пыли вытирал. Если бы я коснулся препарата или револьверной насадки...

– О да!» – воскликнул Коньков. – Теперь он увеличивает только до 60 раз, это самое минимальное увеличение, которое возможно для этой штуки. Садитесь сюда на стул! Посмотрите сами и опишите мне, что именно вы видите.

Гнадин выпрямился и внимательно посмотрел в боковой окуляр.

– А теперь говорите, – подгонял его Коньков.

– Да, что... Похоже на узор, шаблон для вышивания, или что-то в этом роде...

– Ага. Интересно. Гнадин, пожалуйста, принеси мне как можно быстрее микрокамеру, цветную плёнку; мне нужно сделать серию снимков.

Ещё раз взглянул в окуляр. Гнадин прав. И снова... узоры для вышивания, не смешите меня...

Разве это не безумие? Кто здесь сошел с ума? Только с коррекцией Гнадина пигментированные клетки проявились в виде регулярных узоров, как и задумал художник. При максимальном увеличении этого не было видно. Что-то становится ясно, даже если взглянуть на это издалека... Теперь то, что Уилер называл потемнением, выглядело хорошо структурированным. Когда Конков сосредоточил взгляд, он обнаружил узор, ритм, в котором располагались обесцвеченные клетки – ряды, один под другим! Ряды...

Конкову стало жарко. Он снял свитер и отбросил его в сторону.

Не случайные образования, вызванные лазерным лучом, но что дальше? Что это было?

Возбужденный он повернул столик, чтобы найти начало ряда. Теперь он понял, что темные клетки были расположены небольшими группами.

Он насчитал три, пять, до восьми клеток, затем появился пробел, а затем следующая группа в правильном, осмысленном порядке.

Невероятно.

Это должно было быть начало. Пятно выделялось большим тёмным пигментным пятном. Под ним – пунктирная линия, сначала широкая, потом всё меньше и меньше; должно ли это было указывать направление, указывать на направление, направление…

У него закружилась голова. Он обхватил голову руками. Гнадин пришёл с камерой и снова заговорил о состоянии Конкова; Конков чуть не нагрубил. Он взял себя в руки, прикрутил камеру к окуляру и сфотографировал то, что проходило перед его глазами. Шаг за шагом, кадр за кадром. Через несколько минут он остановился. Он обнаружил ещё кое-что: в этом орнаменте были повторения – каждая группа имела свою структуру. Может быть, это были символы, может быть, это была надпись, которую лазер сделал видимой?

Надпись?

Он поспешно поднялся, быстрее, чем осмеливался думать; он чуть не упал на пол в тот момент, когда Сахаров и Уилер вошли в лабораторию. Поражённые, они стояли перед бледным, растерянным Коньковым, который тяжело откинулся на спинку стула и бормотал что-то непонятное: – Смотрите, кажется, я схожу с ума, это лазер сделал, знаки, символы, они повторяются, смотрите, я уже всё сфотографировал, смотрите. Наконец, посмотрите, что вы тут стоите?»

***

Фотографии Конькова переходили из рук в руки. Каждый рассматривал их по-своему, в очках или без, с лупой, с лупой, все долго и внимательно их рассматривали. Никакие потирания, моргания или покачивания головой не помогали; это был текст, создаваемый пигментацией ганглиозных клеток. Текст с началом и концом, стартовый сигнал в начале, особо выделенная точка; жирная вертикальная черта отмечала конец. Текст, формула или что-то ещё, записывалось дважды, вероятно, из соображений безопасности.

Фотографии передавались без слов следующему; Никто не произнес ни слова, пока последний снова не был поставлен перед Амбрасяном.

Армянин встал. – Уверен, все разделяют мою точку зрения: это информация. Знаки, высвеченные вспышкой лазера, словно они ждали той вспышки, которая для Хойти стала роковой… Трудно сказать это. Биоинформация, значит, но как же это отличается от того, чего мы все ожидали!» Его взгляд блуждал. Повсюду он видел лица, на которых была написана жестокость момента.

– Значит, он всё-таки прав в своих сомнениях насчёт биологической перфоленты, – сказал Уилер. – Но мы бы ничего не обнаружили, если бы последовали сомнениям Конькова. Я утверждаю, что на основе нашей ложной гипотезы сделано открытие, открытие…»

– Нет, – возразил Сахаров, – гипотеза привела нас к мысли, что нам нужно снять тормоз, чтобы поддерживать процессы возбуждения. Нет, сомнения Конькова были полностью обоснованы. Процессы возбуждения без постоянной практики противоречили бы законам природы.

Но сообщение, продолжил он, теперь, когда и он сам в этом убедился, было передано неожиданным способом. Неожиданным? Что он не осознавал, сколько вариаций передачи генетической информации существует в природе! Все это знают, никто об этом не думал. Во внешнем образе, в красочном оперении птицы, в полосатом узоре зебры, в кольцевидной шерсти леопарда, в окраске радужной оболочки человеческого глаза – всегда генетическая информация! А теперь ещё и в расположении пигментов, которое стало видимым только благодаря определённым внешним воздействиям.

– Они могли бы написать сообщение на животах дельфинов таким же образом, – вмешался Шварц.

– Тогда мы бы сочли это характерным рисунком кожи, а не сообщением, – возразил Сахаров.

– Следовательно, оно упустило бы свой более глубокий смысл: дойти до нас только тогда, когда мы будем способны научно и технически его постичь, – добавил Коньков.

Хельга молча слушала. – Не обижайтесь на меня, как на дилетанта, – сказала она, – если я вам скажу, всё это меня очень сбивает с толку. Откуда инопланетяне могли знать, что однажды мы захотим проникнуть в мозг дельфина лазерным лучом, что мы вообще изобретем лазер? Может быть, они предвидели будущее? Нет, они, должно быть, открыли тайны природы, о которых мы до сих пор не имеем представления. Их знания, должно быть, превосходят наши; у меня голова идёт кругом от мысли обо всём, что они должны были освоить, чтобы в своих действиях предвидеть научное и технологическое развитие людей.

Амбрасян согласился. Он схватил фотографию и помахал ей, как флагом. – Должен признаться, я чувствую то же самое. Логический путь? Да, если включить в логику вещей человеческие ошибки и мужество.

– Неужели нужно думать о послании, – вмешался Бертель, – безвозвратно? Возможно, дело в следующем: лазерный луч изменил структуру белка в некоторых клетках до такой степени, что этот узор теперь…? Конечно, это поразительно, особенно повторение; но разве нет таких же и в других местах? Когда я смотрю на них, символы кажутся крошечными ганглиозными клетками, тонкими, вытянутыми треугольниками, которые теперь кажутся чёрными или, скорее, более коричневатыми.

– Но, Бертель, посмотри, здесь чёткая, жирная точка; я сама её увеличила. Она искусственная, это не ошибка в плёнке или что-то в этом роде, – воскликнула Хельга, указывая на это место.

– Тонкие треугольники, – задумчиво повторил Сахаров.

– тонко подмечено. Действительно, линии у символов неравномерной толщины. Тонкие треугольники...»

После этого замечания Ева Мюллер снова потянулась к стопке, пролистала её, вынула несколько фотографий, осмотрела, сравнила; затем посмотрела на Сахарова. – Почему это не может быть клинопись? Разве не очевидно было выбрать шрифт, напоминающий естественную форму ганглиозных клеток? Любой может увидеть такую надпись на глиняных табличках в музеях; она очень напоминает мне то, что мы имеем перед собой.

– Это предполагает, что незнакомцы знали письменность. Да,если это была письменность майя, я бы вас понял. Если какая-то письменность и существовала, то она точно не была земной. -Бертель никогда не был таким настойчивым.

– Почему бы и нет...?» – удивилась Ева.

Бертель покачал головой.

Амбрасян затем отодвинул стул. – Мы завершим нашу консультацию. Фотографии немедленно отправятся к лингвистам со ссылкой на доктора Мюллера. Майя письменность была бы мне тоже понятнее. Должен признаться, товарищи, что меня всё ещё слишком многое смущает в этой области. Вы не будете исключением. Наберёмся терпения и дождёмся мнения экспертов.

13

Со вчерашнего дня все знали: как и подозревала Ева Мюллер, это была древнейшая клинопись. Лингвисты привлекли экспертов из других стран, ассирийцев, специалистов по Уру, Шумеру и Халдее. Вчера Амбрасян объявил, что начало приблизительно расшифровано; можно предположить, что там можно прочитать: – Мыслящие существа, планета голубая, приветствие, великое знание. Все были глубоко тронуты этим; все, кто ещё сомневался в существовании послания, были похоронены; это были дружеские, радостные, полные ожидания похороны: мыслящие существа, планета голубая, приветствие, великое знание...

Хельга беспокоилась за Бертеля. С тех пор, как было установлено, что существование послания незыблемо, он преобразился. Она знала его целую вечность, прошла с ним через огонь и воду; никогда не видела его таким. Часами он сидел рассеянно, задумчиво, ворча, ворча, словно по её вине не появились ни письмена майя, ни инкские символы. Он сетовал на то, что его теория оказалась ужасной; если это всё-таки клинопись, всё, что он узнал и возвестил об ацтеках, было непонятным, излишним, позорным.

Шварц уговорил его взять несколько выходных. Это его раздражало, словно ему сообщили, что он теперь освобождён от работы. Он

отвернулся от Шварца и побежал к Еве Мюллер. Разговор длился два часа. Они не обсуждали проблемы перевода или толкования слов в начале текста; о послании вообще не упоминалось. Бертель хотел узнать о Переднеазиатском музее в Берлине. Она рассказала ему всё, что знала; она не была экспертом и постоянно подчёркивала это; он вернулся со стопкой книг из библиотеки.

Он забаррикадировался за ней. День сменился вечером, вечер – ночью; он почти не притронулся к еде. Воздух в комнате замер, как и время. Бертель учился. Он делал заметки на листках бумаги, читал и несколько раз тихонько стонал. Однажды он сказал – неясно, обращаясь к Хельге или к себе: – В этом сложном расчёте, должно быть, где-то ошибка, что-то не так. Что он имел в виду, осталось непонятным; Хельга не хотела бы спрашивать. В ту ночь, наедине с Бертелем, без общего разговора, ей было тоскливо.

Так продолжалось несколько дней. Дней и ночей. Когда по радио объявили, что расшифровка сообщения завершена и скоро можно ожидать новостей от Амбрасяна, Бертель собрал стопку исписанных листов и помчался мимо Хельги. В противном случае, по крайней мере, он сказал, что планирует, куда идёт...

Она сидела там, когда в дверь заглянул Шварц. – Не могли бы вы рассказать мне, что происходит с Бертель?» – спросила она его.

– Можно мне на минутку присесть? Да, Бертель, он опешил. Он долго спорил со мной; теперь он собирается представить боссу новую теорию...»

– Если бы это было хорошо, – вздохнула Хельга. – Сейчас его речь о Кецалькоатле имела бы такой успех, о нём бы писали газеты по всему миру, академии прислали бы свои рекомендации... Если бы это было хорошо, и он не съехал с катушек... Мне даже думать об этом неловко...

Шварц собирался ответить, когда по громкоговорителю раздалось объявление: – Профессор Шварц  немедленно к профессору Амбрасяну, профессор Шварц немедленно к профессору Амбрасяну.

– Вот, я так и думал, он мне позвонит. Бертель за последние месяцы неплохо выучил русский, но я знаю Амбрасяна: бережёного Бог бережёт.

– Меня там пустят...»

– Знаете что? Я беру вас с собой как эксперта. Скорее всего, фотографии с клинописью играют свою роль, как и вырезанные детали из вашей мастерской. Захватите свою рабочую тетрадь, хотя бы для лучшего впечатления.

Когда Шварц вошёл с Хельгой, Бертель был одновременно ошеломлён и смущён. – фрау Хубер поможет мне расшифровать некоторые фотографии, – объяснил Шварц в ответ на вопросительный взгляд Амбрасяна. В этот момент Бертель понял, как сильно его недавнее поведение, должно быть, оскорбило Хельгу. Он хотел что-то объяснить, пусть даже здесь, при Амбрасяне, но тут армянин сделал знакомый приглашающий жест: – Пожалуйста, профессор Хубер, мы вас слушаем.

Бертель всё ещё приводил в порядок свою стопку бумаг. Наконец он начал: – Ты, конечно, помнишь, каким скептиком я был, когда услышал, что изменённые ганглиозные клетки якобы являются посланием. Я был ещё больше поражён, когда выяснилось, что это послание написано древнейшим из известных нам шрифтов – шумерской клинописью.

Признаюсь, мне стало не по себе, и уж точно невыносимо. Символы майя вполне соответствовали бы моей теории о Кецалькоатле, но теперь это! Несколько дней я размышлял, имею ли я право публично высказывать свои подозрения об ацтеках; очевидно, теперь на всё смотрели с другой точки зрения. Надеюсь, это объясняет некоторые мои поступки. Даже если это ничего не оправдывает, – тихо добавил он, обращаясь к Хельге. – Сейчас я занимаюсь не только познавательным изучением доисторической истории, истории культуры и сравнительной истории религий. Несмотря на некоторые оставшиеся без ответа вопросы, я составил своего рода хронологию контактов с инопланетной планеты к нам, к Земле. Одновременно я также обсуждал филогенетические проблемы с нашими зоологами.

Он поставил перед Амбрасяном таблицу и без лишних слов начал объяснять:

– Я хотел бы начать с трёх ранее задокументированных высадок астронавтов:

1. Высадка: .Лаурин в Розовом саду около 400 г. н.э. Катастрофа.

2. Высадка: 895 г. в Центральной Америке. Отлёт около 950 г. Очень долгое пребывание.

3. Высадка: 1519 г. в Мексике и Монголии, прибытие с Луны.

***

Вот список того, что кажется достоверным. Что ещё мы подозреваем? Возможно, четвёртая попытка высадки в 1908 году с катастрофой в Сибири. Учитывая интервалы между полётами, расчёт даёт:

Между .Лаурином и Кецалькоатлем: 495 лет. Между Кецалькоатлем и Монголией: 569 лет. Между Монголией и Тунгуской: 389 лет.

Это, я думаю, указывает на определённую закономерность в посещениях. Что ещё мы подозреваем? Высадка, во время которой Дельфинов брали с собой, и на берег привозили обратно с посланием.

Теперь можно довольно точно датировать кодировку послания. Предполагается, что клинопись возникла между 4000 и 3000 годами до нашей эры. Мы должны придерживаться этой точки зрения.

Теперь я хочу поговорить о находке, которая меня удивила: на древнеегипетских папирусах и в скульптурном

искусстве есть изображения животных, обитавших в Египте около 15 000–12 000 лет до нашей эры: слонов, жирафов и антилоп, животных, которые сейчас обитают в жаркой Центральной Африке. Нет ничего из мира природы, чего бы египтяне не изображали в то время, включая, заметьте, рыб. Однако тщетно искать копии дельфинов. Это странно, ведь средиземноморские дельфины были практически на пороге древних египтян. Они, должно быть, плавали повсюду. Если в то время в Средиземном море были дельфины… время...»

– Вы сомневаетесь?» – спросил Шварц.

– Я вернусь к этому, – ответил Бертель. – Однако после 2000 года до н. э. изображений дельфинов становится всё больше! Дельфины изображены повсюду, даже на древнейших монетах из Сиракуз, около 650 года. Они привлекали внимание людей своей общительностью и пользовались уважением, а в некоторых случаях даже благоговением. Так почему же их не было у египтян в эпоху их многочисленных изображений животных? У меня есть только одно объяснение этому: дельфины обитают в Средиземноморье только с 2000 года до н. э. Это меня поразило, обеспокоило, словно подсказало: где-то, должно быть, ошибка.

Но продолжим. Предположим, что инопланетные астронавты впервые прибыли около 15 000 лет до нашей эры. Почему именно в эти годы? Потому что неолит уже начался, последний ледниковый период подходил к концу, и первые племена и примитивные культуры начали развиваться. С этого времени наша планета Земля, с её обильными водами, стала представлять интерес и для других. Это не исключает предшествующих наблюдений инопланетян – по крайней мере, к настоящему времени они уже высадились. Здесь я хотел бы напомнить о взглядах Уиллера и Конкова. Они очень хорошо вписываются в нашу картину, пусть и несколько более поздние.

Я имею в виду, что в то время дельфины обитали только в Мексиканском заливе, а не в Средиземном море. Астронавты обнаружили их, взяли с собой, развели и научили дельфиньему языку.

Позже Землю снова исследовали. Это могло произойти спустя долгое время, возможно, около 3000 лет до нашей эры, а может быть, и позже. На этот раз, думаю, они высадились в Средиземноморье, заметив, что там возникли великие культуры: Шумер в Месопотамии, Египет с его пирамидами. Полагаю, терраса Баальбека служила и точкой высадки, и стартовой площадкой для двух высадок.

Амбрасян перебил его. – Вы предоставляете нам целый календарь. Должен сказать: вы формулируете тезисы с такой скоростью, что дух захватывает. Извините... Но это интересно. Пожалуйста, продолжайте!

– В то время они вступили в контакт с людьми. Люди поклонялись им как богам, как сверхъестественным существам. Влияние Древнего Шумера распространялось вплоть до современных Сирии и Ливана. И только теперь, когда чужеземцы узнали о государственном устройстве, социальной структуре и культурных достижениях, которые они, возможно, сравнивали со своими собственными, когда они познакомились с письменностью, которая была ещё относительно примитивной, проще иероглифов египтян, у них созрел план зашифровать послание для дельфинов и вернуть их, но на этот раз в Средиземное море. Это произошло, полагаю, около 2000 года до нашей эры. С этого момента дельфины также появляются в искусстве и литературе, в непрерывной последовательности.

Здесь он сделал паузу, которую Хельга обычно спрашивала: – А как же Лаурин? Вспомни нашу Спираль; вот где всё началось.

– Я как раз к этому и клонил, – ответил он. – По моему нынешнему мнению, высадка в Розовом саду была результатом ошибки. Они не собирались высаживаться в Альпах, а, как обычно, в Баальбеке. То, что в Розовом саду произошёл несчастный случай, общеизвестно. Думаю, космический корабль, летевший со стороны Месопотамии, где, возможно, они хотели исследовать, что стало с Уром, Шумером и Вавилоном, пролетел над Ливаном и Средиземным морем. Террасу Баальбека они пропустили, и вынужденная посадка произошла в районе современных Балкан.

Он принёс с собой карту. – Вот, судите сами! Если провести прямую линию от Басры, расположенной между устьями Тигра и Евфрата, до Баальбека и продлить её, то получится траектория, которая ведёт через Средиземное море, Кипр, затем через Анатолию и Югославию к Альпам, и, что удивительно точно, в Балканы.

Он передал карту по кругу. Амбрасян фыркнул; никто не мог понять, было ли это сделано в знак неодобрения или в знак высочайшей признательности.

– Итак, – снова начал Бертель, – а почему именно Центральная Америка в 895 году? Хорошо известно, что этот регион уже посещался около 15 000 лет до нашей эры, когда из Мексиканского залива были выловлены дельфины. В то же время они заметили, что континент малонаселён и развитие человеческой культуры здесь займёт больше времени, чем в районе Средиземноморья. Можно подумать, это сравнительная антропология! Почему они оставались там так долго после 895 года? Возможно, они искали остатки экспедиции 400, мы не знаем. Возможно, они хотели изучить культурное развитие и стимулировать его здесь и там. Возможно, у них отказал двигатель, и после посадки им пришлось долго ремонтировать его. Конечно, наша Земля также представляла опасность для астронавтов; космические полёты привели к жертвам.

Вот как могла бы развиваться история этих посещений, как я попытался её описать. Однако остаётся один вопрос, на который я не могу дать ответа.

– Какой же? – спросил Амбрасян.

– Почему они не отправили спасательную экспедицию сразу после крушения Лаурина, а подождали до 895 года? Возможно, они были сдесь и искали в Баальбеке, а не в Розовом саду, потому что им не пришло в голову, что традиционное место высадки могло быть пропущено.

Амбрасян, сделавший множество записей, перетасовал разрозненные листы бумаги и сказал: – Всё это кажется мне очень остроумным и во многих отношениях правдоподобным, но не слишком ли смело? Правда, лингвисты обнаружили, что это клинопись, и действительно древнейшая из известных форм. Теперь, точнее, достоверно, что текст написан древневавилонским письмом и языком. Это чрезвычайно важно и заставляет нас делать выводы. Но то, что вы предлагаете нам – как бы это ещё назвать – такую – генеалогию гномов» с дельфинами из Мексиканского залива и дельфинами Средиземноморья, с маршрутом полёта из Месопотамии в Баальбек и Розарий, кажется мне довольно смелым. Вы не согласны, Шварц?

– Прежде всего, у меня есть вопрос, – ответил Шварц. – Действительно ли между Шумером, Ассирией и Средиземноморьем существует такая тесная культурная связь, как вы предполагаете? До сих пор я полагал, что периферийные регионы Средиземноморья находятся в гораздо большей степени в сфере влияния Египта.

– Я думаю об этом уже несколько дней, – ответил Бертель. Территория современной Сирии, Ливана и Палестины была заселена ещё в Месопотамии и долине Нила; постоянные неолитические поселения можно обнаружить там уже в 4000 году до нашей эры. С 2700 года до нашей эры в древнем городе Библ на Средиземном море существуют египетские надписи и памятники, которые отвечают на ваш вопрос о связи Ливана и Египта. Но чуть позже, между 2340 и 2284 годами, царь Саргон выступил из Аккада в Центральной Месопотамии через северную Сирию к побережью Средиземного моря. Саргон уже использовал высокоразвитую клинопись. С тех пор связь между Ассирией, Вавилоном и Средиземноморьем не прерывалась. Нет, я в этом совершенно уверен. И ещё кое-что.

Он достал папку и разложил на столе несколько фотографий. – Смотрите! Печать Инитешуба, царя Кархемиша и наместника Сирии, около 1250–1220 гг. до н. э. Снаружи – клинописные знаки, но обратите внимание на форму.

Амбрасян погрузился в изображение. Хельга заглянула через плечо Бертеля и сказала: – Ты позавчера просил меня увеличить его. Я не могла понять, для чего это нужно, а ты даже не оъяснил.

– Что вы имеете в виду?

– Теперь я заметила: он похож на карлика. Возможно ли это? Высокая остроконечная шапка, длинная борода...

– Кого изображает фигура на печати? – спросил Амбрасян. – Она действительно очень похожа на астронавтов.

– Изображение бога Баала, – ответил Бертель. – Баала, бога погоды, всегда изображают с этими атрибутами: в высокой шапке и с длинной бородой. Борода, как у Кецалькоатля...

– Поразительно, – пробормотал Амбрасян. Он не мог оторвать взгляд от изображения. – Ваша генеалогия гномов действительно обретает форму, и, возможно, я был к вам несправедлив. Я почти боюсь этого; даже надеюсь на это. И всё же я хотел бы попросить вас ещё раз всё пересмотреть в ближайшие дни, а затем прислать мне отчёт со ссылками и копиями всех изображений. Могу ли я ожидать его через неделю? Профессор Шварц и ваша жена поддержат вас. Вы знаете, что работа над посланием всё ещё продолжается. Предстоит преодолеть немало трудностей при его передаче, вернее, расшифровке. Пока что оно больше похоже на предсказание, чем на послание. Как бы то ни было, текст вскоре будет представлен комиссии для принятия решения. До тех пор ваше исследование, конечно же, останется секретным. Я хотел бы, чтобы ваша работа и послание были рассмотрены как единое целое, и я хотел бы, чтобы вы выступили перед комиссией.