Текст книги "Предсказание дельфинов"

Автор книги: Вольф Вайтбрехт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

12

Вернулись на Чёрное море, в Одессу.

В кабинете директора Коньков разложил на столе несколько плотно исписанных кривых – последние результаты энцефалографа при стимуляции биологической – кнопки пуска, – чтобы поговорить с Уилером. Он торопливо провёл ручкой линию: – Вот здесь, да, именно здесь, мы включили сфокусированный луч. Ничего не вышло, как обычно. Вот, видите, я применил другую схему, при которой в срез ЭЭГ были включены даже отдалённые участки мозга. А там – посмотрите. Он порылся в бумагах и вытащил полоску бумаги, покрытую шестнадцатью параллельными кривыми. – В этой точке включения, вот кривая самой дальней части лобной доли.

Сахаров поправил очки и потянулся за лупой. – Да, – сказал он, – кажется, там немного изменилось.

– Именно это я и думаю, – ответил Коньков. – Я просто хотел узнать, подтвердили ли вы мои впечатления. Я увеличил участок и измерил его.

Из кучи лент и листов бумаги он вытащил фотографию, на которой участок кривой был виден крупным и чётким над сеткой тонких линий с цифрами измерений.

– Что вы об этом думаете, Джон?» Сахаров пододвинул фотографию к Уилеру. Уилер достал из кармана халата лупу и изучил числовые значения.

– Похоже, это усиление волнообразного, распространённого торможения. Если лобная доля здесь, то торможение в среднем мозге должно быть довольно сильным, – сказал он. – В любом случае, необычно.

– Видите ли, – ответил Коньков, – это заставило меня задуматься. Сонливость Хойти и Тойти во время двух десятков экспериментов не давала мне покоя. Наконец, я вижу причину: центральное торможение! Основываясь на морфологии, мы пришли к выводу, что, поскольку структура выглядит как скопление ганглиев, связанных со всей субталамической структурой, мы должны начать оттуда, чтобы добиться процесса возбуждения. А теперь – генерализованное торможение. Это признак того, что мы стимулировали не пусковой механизм, а тормоз?

Сахаров барабанил пальцами по столу. – Семён, объясните мне, почему? Если там нас ждало сообщение, по логике оно должно было быть запрограммировано на облегчение декодирования, а не блокироваться, как вы сказали, искусственным тормозом. Мне это кажется абсурдным.

Уилер предложил пересмотреть структурную организацию этих областей, возможно, с помощью стереоэлектронного микроскопа, чтобы изучить синапсы – точки соединения нервных волокон клеток. – Возможно, это действительно тормоз, который автоматически активируется, как только кто-то приближается к секрету.

– Где же здесь логика? Вот в чём мой вопрос. Сахаров переводил взгляд с одного на другого.

– Если дельфин, – пояснил Коньков, – был доставлен на Землю примерно 15 000 лет назад в качестве запрограммированного носителя послания, как предполагает профессор Уилер, это программирование должно было основываться на прогнозе о развитии разумных существ нашей планеты – возможно, также на опыте других цивилизаций, кто знает? По моему мнению, инопланетные учёные заложили очень высокий уровень будущего образования, чтобы незрелое человечество не получило их послание слишком рано.

– Разве мы не слышали от вас раньше, что инопланетные астронавты, даже не заметили человечество? – спросил Уилер.

– Какие комбинации не можно придумать? – спокойно ответил Коньков.

– Следовательно, ваша текущая комбинация предполагает, что наш уровень знаний недостаточно зрелый, чтобы раскрыть тайну? – спросил Сахаров.

– Нет, или, скорее, да! – огрызнулся Коньков. – Мы только начали; пора зрелости только начинается! Мы в ней! Мы усвоили самое главное: на дельфинах проводились эксперименты.

– Разрушить тормоз, снять торможение, а затем возбудить их, вы это имеете в виду? – спросил Уилер. – Как вы собираетесь поразить точку глубоко в мозговом веществе и чем вы собираетесь её разрушить? Я также хотел спросить: что побудило вас тогда пойти на столь радикальные перемены? – Извините. Он вытащил из нагрудного кармана крошечный блокнот. – Вот, – сказал он. – Я тогда записал ваше замечание. Биологическая перфолента – вот что вас смутило. А сегодня?

Конков смутился. – Не думайте, мистер Уилер, что я бы так легко передумал, и уж точно не по неосторожности. Я просто хочу разобраться в причинах этого торможения; ему здесь не место; оно неестественно, а значит, искусственно. Это часть манипуляции. Я хочу знать, что произойдёт, если мы деактивируем торможение, а затем продолжим работу с электронным пучком. Сначала я боялся, что совершил ошибку. Затем я поручил компьютеру пересчитать отклонения, что вы сразу заметили. Результат оказался значительным для задержки распространения стимула, так что, без сомнения, это центральное торможение.

– Это ключевой вопрос, – подтвердил Сахаров. – Есть ли способ деактивировать этот ганглиозный узел, который мы называем тормозом? Хирургическое вмешательство кажется слишком рискованным; для этого пришлось бы разрушить жизненно важные части; это поставило бы под угрозу результат или сделало бы его невозможным.

Ева Мюллер, до сих пор молча слушала, вмешалась: – Предположим, что инопланетные астронавты оставили сообщение – я до сих пор в это не верю – сообщение, которое можно расшифровать только на самом высоком уровне науки и техники. Существует ли метод контролируемого разрушения частей организма без хирургического вмешательства? Я знаю, что, например, лазерные лучи уже давно используются в офтальмологии, а у вас в Одессе есть знаменитый…»

– – Институт Филатова, большое спасибо, – перебил Сахаров. – Удивительно, что мы сами до этого не додумались!»

***

Овальное прозрачное тело на металлических ножках, от которого к пульту управления тянулись цветные кабели. Внешняя поверхность тела была волнистой и бороздчатой, структурированной змеевидными линиями; оно занимало почти всю поверхность рабочего стола Уиллера.

Модель мозга дельфина, созданная Уиллером из стекловидного пластика, была, несомненно, чудом; Всё было точно воспроизведено с натуры: каждый ганглиозный узел, ход каждого нервного пучка были видны; отдельные части можно было развернуть, обнажив внутреннее устройство; они могли светиться – полностью или частично, разными цветами.

На этот раз все собрались у Уиллера; все стояли вокруг его модели. Приехал также сотрудник Филатовского института, старший врач, кандидат наук; он привёл с собой инженера по лазерам из исследовательского отдела. Большинство из них уже были знакомы с работой Уиллера; они были свидетелями родовых мук, трудностей и переживаний, которые она причинила своему создателю; филатовцы восхищались ею впервые.

Уилер нажал кнопку. Было очевидно, что конструкция не просто беспокоила его, несмотря на всю её сложность, а может быть, и из-за неё; это, несомненно, была первая и единственная модель мозга дельфина на Земле, и это вызывало у него гордость.

Коньков с улыбкой заметил, что, по его убеждению, в каком-нибудь музее естественной истории на чужой планете выставлена столь же большая, столь же сложная конструкция – слегка запылённая, окутанная благоговением далёкой древности, памятник техники, представленный на школьных уроках истории. То, что он взялся за Уилера таким образом, следовало считать хорошим знаком. Их ежедневная работа, и, ещё больше, общее стремление наконец-то решить проблему зоны молчания, сделали их союзниками.

Когда Уилер нажал кнопку, внутри пластикового мозга загорелась яркая красная точка размером не больше пятака; диаметр модели был не меньше метра. необходимо было поразить cтоль крошечную цель.

– Вот туда, – сказал американец, – вот куда нам нужно идти; этот свет должен быть потушен. Легче сказать, чем сделать. Я изучил пути луча, как возможные, так и невозможные. Давайте рассмотрим варианты один за другим.

Ещё одно нажатие; вспыхнула жёлтая линия, стала ярче и устремилась прямо к красной точке.

– Прямое попадание, – сказал Уилер. – Это вариант номер один. Через какие области нам нужно пройти?

Он быстро нажал несколько кнопок, и заиграла запись. Голос Уилера объяснял путь жёлтого луча через различные отделы мозга. Синхронно со словами части мозга засветились разными цветами. Затем модель развернулась как бы сама собой; теперь перед каждым были те отделы мозга, которых коснулся или пронзил луч.

– Выход летальный, абсолютно точно, – заявил Сахаров. – Это совершенно не так. А как ещё?

Они проигрывали вариацию за вариацией; – Тормоз» невозможно было обойти, не разрушив жизненно важные центры, он был заложен так глубоко, так изобретательно. Он был так хорошо построен. Настолько хорошо? Если Коньков прав, это означало лишь, что наука, их наука, была так бедна, так жалка и примитивна; она даже не знала, как преодолеть чуждый барьер. Время взросления! Сахаров восславил молодое поколение исследователей. Они этого больше всего заслуживают, подумал он; я старею.

После трёх часов работы они не продвинулись дальше, чем в начале; настроение соответствовало результату.

– луч невозможно вертеть, нужна разумная линия, гибкая, эластичная, которая обходит все препятствия...» Коньков обошёл вокруг модели Уиллера.

– Неплохая идея, – ответила Ева Мюллер. – Умная, разумно спроектированная линия!» Она повернулась к инженеру Филатова. – Как у вас дела с волоконной оптикой? Можно ли провести тонкий, как волос, лазерный луч – не обязательно очень энергичный – по волоконной оптической системе?

Инженер счёл вопрос интересным и, как он выразился, весьма конструктивным. – Мы пока этого не делали; теоретически это должно быть возможно. Я знаю об экспериментах с лазерами и волоконной оптикой, но в них использовались относительно толстые жгуты, слишком толстые для наших целей. Как вы собираетесь протащить туда такой жгут, изогнутый, скрученный, как предлагает товарищ Коньков? Если линейный путь невозможен, то всё это кажется совершенно безнадёжным.

Уилер внимательно слушал, одновременно ощупывая свою модель.

– Безнадежно, – подумал Сахаров. Но ребята не сдавались. Он говорил о поиске пути, максимально близкого к прямой, и Уилер его перебил. – Вы это имеете в виду?» – воскликнул американец. – Пожалуйста, посмотрите на это.

Снова побежала световая линия, на этот раз прямая, искривлённая в нескольких местах.

– Вот так, – сказал Коньков.

– Единственный путь, который не повредит жизненно важные части, – ответил Уилер.

– Преимущество волоконной оптики в том, что лазер активируется только в точке выхода из волокна, – заметил инженер.

– Плотность энергии может быть относительно низкой, чтобы разрушить нервную ткань, а волокно может быть соответственно тонким, – добавил старший врач.

– Предположим, – продолжил инженер, – нам удалось создать изогнутую, эластичную прядь малого диаметра. Как вы собираетесь её вставлять, как вы собираетесь ею управлять?»

– Разве существуют настолько мягкие пряди волокон, что им можно придать любую форму? – спросил Коньков.

– Верно, – получил он ответ, – но углы дифракции не должны быть слишком большими, иначе теряется проводимость света, и возникают нежелательные отражения. Но как вы собираетесь вставлять прядь?»

Сахаров на мгновение задумался. Неугомонность молодежи заразительна; это всегда было их лучшей чертой. – Надо попробовать, – решил он. – Можно ли покрыть головку оптоволоконной жилы металлической фольгой, внедрить атомы металла или что-то в этом роде, чтобы зонд можно было магнитно контролировать, понимаете? После этого должна была бы запуститься точная автоматическая программа, согласно которой зонд направлялся бы к тормозу. Кто сказал, что здесь всё безнадёжно? Не я. Потом – нажать кнопку, вспышка лазера, и тогда…»

***

Конков выругался. Нет ничего хуже этой возни, даже если осознавать её необходимость и быть инициатором. Создать модель мозга дельфина, мягкую, как настоящее мозговое вещество, в масштабе один к десяти, с тормозом и красной точкой, спрятанной глубоко внутри, словно сказочное сокровище, – это была тяжёлая работа. Потому что, например, материал – они сошлись на пластилине – требовал постоянной температуры для поддержания консистенции мозгового вещества. Это одно. С другой стороны, были студенты-художники, увлечённые молодые люди, которых привлекли в качестве моделистов; Возможно, они и знали кое-что о пластилине, но что они знали о мозге?

В Институте имени Филатова тоже работа была нелёгкой. Зоологи задавали физикам непростые задачи, по десятку за раз. После долгих усилий эластичная оптоволоконная система была установлена, нужного диаметра; сложность заключалась в том, что если бы оптоволокно было согнуто слишком сильно, лазерный луч был бы практически полностью поглощен. Разве это не было указано с самого начала? После долгих поисков, проб и ошибок, бесконечных звонков в океанариум и споров внутри и вне здания, была найдена оптимальная кривая, отвечающая как анатомическим, так и физическим требованиям. Но зонд! Он имел диаметр всего один миллиметр, форму миниатюрной оливки, и всё это должно было в него влезть! Зонд тоже был изготовлен и завершён в срок.

Амбрасян прибыл вместе со Шварцем и двумя Хуберами. Амбрасян и представить себе не мог, что подготовительная работа окажется настолько сложной. Он выразил своё уважение исследователям; к раздражению Конькова, тот уделил больше внимания стеклянной модели Уилера, которую можно было использовать для демонстраций, чем пластилиновую модель.

– Начинаю, – объявила Ева Мюллер. Магнитная двигательная установка, спроектированная и собранная ею, напоминала огромный фен из парикмахерской. Форма её напоминала череп дельфина. Чудовище поместили на пластилиновый мозг, в устройство вставили эластичный оптоволоконный кабель, и на панели управления загорелся красный индикатор. Это означало, что Ева включила питание. Сразу после этого индикатор загорелся зелёным, что означало, что оптоволоконный кабель, – змея, как его называли в лаборатории, касается поверхности мозга. – Сейчас я запускаю программу, – сказала Ева.

В рентгеновском аппарате с преобразователем изображения она наблюдала, как головка оптоволоконного кабеля движется вперёд: сначала лёгкое подергивание, а затем она медленно, как показалось Еве, проползает к центру глиняной массы, неторопливо, сверхъестественно медленно, но неудержимо, целенаправленно, влекомая мощными магнитными потоками.

Второй аппарат позволил всем остальным проследить путь змеи к красной точке. Амбрасян был впечатлён точностью работы. Добавляя металлический порошок, студенты-художники под руководством Конькова придали срезам разную плотность рентгеноконтрастного вещества, так что дергающаяся маленькая олива оставалась видимой, даже когда она глубоко проникала в мозг модели.

– Программированием можно быть довольным, – похвалил Сахаров. – Он прошёл точно мимо ядра хрусталика, даже не коснувшись его.

Затем жужжание электромагнита прекратилось, зелёный индикатор сменился красным, а затем погас.

– Зонд на цели. Теперь лазерный выстрел, – сказала Ева.

– Давай, Уилер, теперь твоя очередь!» – бодро крикнул Сахаров, вручая Уилеру большой плоский препаровальный нож, используемый для удаления мозгового вещества. Сегодня он должен был нарезать пласты пластилина.

Американец использовал нож, чтобы снять толстые слои пластилинового мозга. Коньков взял их и аккуратно отложил в сторону. Уилер исследовал всё глубже и глубже, и снова и снова слышал: – Программное управление отличное, ни один важный центр не затронут. Наконец, ядро, маленький красный кружок – оливка попала ему в центр, боком, прямое попадание; это был полный успех.

***

– Вы проделали фантастическую работу, – сказал Амбрасян, когда они вечером сидели вместе в бунгало Сахарова. Окна были открыты, приглушённый шум моря наполнял комнату, привычный и успокаивающий. Они были в кругу, большой семьёй, обмениваясь мнениями и надеждами за бокалом вина.

– Что, если дельфины не подходят, – размышлял Амбрасян, – что, если они не способны к абстрагированию, и преобразователь абстракций не может ничего зарегистрировать, несмотря на наличие сообщения? И даже если это так, для нашего исследования, для нашей миссии открытие профессора Хубера было важнейшим и решающим фактором, его доказательством того, что инопланетяне вступили в прямой контакт с человечеством в лице... Кецалькоатля.

Коньков выстучал трубку. По выражению его лица было легко понять, что он не готов принять слова Амбрасяна. – Я не верю, – сказал он, – что инопланетяне вернули дельфинов просто из прихоти, ради игры. Это было бы ненаучно. Полагаю, они на тысячелетия опередили нас, в том числе в мышлении и действиях. У них, безусловно, есть свой критерий зрелости культуры разумных существ. Важнейшей вехой может стать рождение бесклассового общества, высшей формы человеческого общежития. Или в сфере науки и техники: одна веха может ознаменовать открытие атомной энергии, другая – начало космических путешествий. Или они меряют по бионическим меркам и считают нас готовыми проникнуть в тайны их мира, когда мы хотя бы приблизимся к их знаниям в этой области. И разве одно не предполагает другое? Они, конечно же, знают исторические параллели из своей собственной истории, я в этом убеждён.

– Думаю, нам стоит показать нашим гостям последние эксперименты с Тойти, – сказал Сахаров.

– Вы опять экспериментировали с Тойти?» – спросил Бертель. – Почему, скажите на милость? Неужели всё было не совсем понятно?

– Одну минуточку. Сахаров отошёл к своему шкафу и обернулся. – Помните, как, скорее случайно, мы определили, что К-искра – это проявление материнского инстинкта? Этот вопрос беспокоит Еву Мюллер. Что я увижу, если направлю Колину искру на преобразователь абстракций? Она задала этот вопрос в Москве. Теперь мы провели небольшой эксперимент, который дал нам интересный ответ.

Ева улыбнулась. – Какая она молодая, – подумала Хельга; неужели она была такой молодой, когда впервые приехала в Москву, отчуждённой, молчаливой, преданной только науке... Нет, она изменилась, как и все мы меняемся в этой атмосфере, в нашей работе.

Профессор держал в руке стопку широкоформатных фотографий и протянул их Амбрасяну. – пожалуйста. Ответ.

Группа была немного разочарована снимками. На них были серые полосы, и повсюду, примерно посередине, появлялась тень: что-то вытянутое, тёмное. Они сравнивали их, ломали голову; одному казалось, что это огурец, другому – сигара.

– Огурец, сигара, – повторил Сахаров, – есть ещё предположения? Нет? Что так мрачно выделяется там – это абстракция К-искры, реакция наших животных на дельфинёнка. Посмотрите, пожалуйста. Он передал другим фотографиям, на которой тень имела форму веретена, утолщённого с одного конца, и если присмотреться, то безошибочно угадывались очертания дельфиньих плавников.

– Результат К-каскада – особенно красивая абстракция детёныша дельфина в нашем Тойти, – пояснил Коньков. – Для нас самым важным было узнать: в определённых пределах дельфины способны к абстракции. Знание этого пригодится в наших исследованиях их языка. Эти результаты вселяют в меня оптимизм.

– То есть единственное, что сдерживает эксперименты с Хойти и Тойти, – это временной фактор, то есть ваша оценка модельного эксперимента и всей технической подготовки; я правильно понял?» – спросил Амбрасян.

– Волоконно-оптические кабели разработаны, зонд тоже, лазер испытан на мозговом субстрате, программа для магнитного движителя будет готова в ближайшие дни, но сам магнитный движитель придётся немного доработать, исходя из результатов измерений в ходе эксперимента. Скажем так: мы начнём работать через четыре недели. Коньков не без удовлетворения упомянул все детали.

– Через четыре недели?» – Амбрасян листал блокнот. – – Буду в горах со Шварцем и Хуберами. Отпуск, по назначению врачей. Но там же есть газеты и радио. В случае крайней необходимости – телефон.

***

Облака плыли по небу, словно рыцарские полчища, мелькая белизной, с синими, сизыми тенями, серой, черноватой свитой... Бертель оперся руками на грубо сколоченный стол, ножки которого прочно укоренились в горном лугу. Он смотрел на облака и в долину. Амбрасян удачно выбрал место для отдыха: дача, старый горный фермерский дом, до которого можно было быстро добраться из деревни по каменистой тропе на джипе; пешком – час или больше. Горная хижина во всей своей простоте и незамысловатости; только Амбрасян не отказался от дизель-генератора и радиотелефона, которые связывали его с долиной, городом и всем миром.

Здесь, наверху, от всего этого было далеко, в чистом и прозрачном воздухе, под ярким солнцем. Только сейчас Бертель понял, как ему это было нужно, ему самому: подарить глазам радость большего простора, лёгким – свежий воздух, сердцу – покой. Взглянуть вниз, на долины, где белые каменные дома сверкали среди тёмно-зелёных кустов садов, прислонившись к склону, словно ища его защиты. Взглянуть вверх, на венчающие вершины, не такие скалистые и зазубренные, как в родных Альпах, а скорее округлые, стремительные, изогнутые, словно сложенные повелевающей рукой великана. Трагичные в своей каменистой бесплодности, прекрасные в тёмно-фиолетовых тенях сейчас, днём. Величественный образ и образ величия: дом Амбрасяна, Рыцаря Науки.

На противоположном склоне паслось стадо; несмотря на жару, пастух носил овчинную шапку. Друг дома, сосед, чья хижина, как и у Амбрасяна, стояла особняком. Иногда по вечерам он приезжал поприветствовать своего знаменитого земляка, товарища профессора. Затем он садился с ними на пологом лугу, пил вино и прочищал горло; в основном же молчал. Если и вставлял несколько фраз, то о своей общей юности с Амбрасяном. Но это случалось редко. Ему было достаточно одного присутствия рядом; это было приятно и приемлемо.

Вино. Пастух никогда не пил слишком много; он пил маленькими глотками; Бертель часто выпивал больше, чем привык; откуда это взялось? И Амбрасян тоже был первым в этом отношении; он любил красное армянское вино из синего винограда, растущего внизу, в долине. Сусанна приносила с собой лепёшку, которую испекла сама; лепёшка должна была быть тёплой и удобной для заворачивания овечьего сыра, влажного и ароматного.

Он мог бы стать сентиментальным, если бы уже не был, утверждал тогда Амбрасян, воспевая красное вино, хлеб своей юности. – Я не могу и не хочу забывать, откуда я родом, и какой путь я прошёл. Тот, кто забывает об этом, теряет себя.

В этом ландшафте и среди таких людей ничто не могло заставить почувствовать себя как дома. Горный воздух дарил сон без сновидений и чудесный голод и жажду; Сюзанне пришлось уговаривать Амбрасяна быть умеренным; Хельга старательно следовала её примеру.

Затем они вышли из дома: Амбрасян, его загорелое лицо наполовину скрывала соломенная шляпа. Сюзанна несла поднос с салатом, травами, фруктами и лепешками. Шварц нёс за собой кувшин вина. Хельга принесла разноцветные керамические чашки, которые ей так нравились и которые Бертель считал причиной того, что вино здесь было вкуснее, чем где-либо ещё. Они сели в тени дерева вокруг грубо сколоченного стола. Амбрасян, хозяин дома, по обычаю страны, разлил и раздал хлеб и колбасу. Разговор тут же завязался; он не прекращался с тех пор, как они жили здесь вместе.

Их разговор о гномах, астронавтах, дельфинах... На этот раз возразил Шварц. – Как только мы дышим свежим воздухом и видим чуть дальше кафельной стены, наши мысли возвращаются в лабораторию к старым проблемам. Пусть отдохнут! В самом деле, кто-то должен изобрести таблетку, которая поможет нам забыться, лекарство от отпуска... Да, я серьёзно.

– Я не вижу ничего противоестественного в том, что работа сопровождает нас всю дорогу до горного пастбища, – ответил Бертель. – нужна таблетка, берите её! Мне она не нужна. Всё равно всё по-другому. Отпуск проникает в каждую мысль, всё становится игривее, расслабленнее, даже моё воображение обретает более яркие крылья; мне нравится давать волю своим идеям в отпуске.

– И открывать для себя новые сказки по пути, мы это знаем. Амбрасян напоминал ему об этом уже несколько дней, только потому, что Бертель предпочёл, на этот раз, посидеть на деревянной скамейке на кухне Сусанны, слушая старые песни и истории из Армении, вместо того, чтобы отправиться в поход в горы с остальными.

– Нет, не просто сказки, – ответил он. – А как бы тебе понравилось, если бы я рассказал, откуда на самом деле взялись астронавты?»

– Настоящая сказка Хубера?» – спросила Сюзанна.

– Нет. Это вообще не имеет никакого отношения к сказке.

– Если так должно быть... Понятно, значит так должно быть, – сказал Шварц.

Амбрасян поднял брови. – Давайте не будем пилить Хубера, дадим ему слово.

– Спасибо. Бертель посерьезнел. – Я хочу рассказать вам, о чём я думал и о чём думаю, даже здесь, когда по небу плывут облака. Как так получилось, что у ацтеков был такой необычный символ для слова – небо, и что он соответствует имени их белого бога – Кецалькоатля, Зелёного Пернатого Змея? Зелёный Пернатый Змей – символ неба, подобного которому нигде не найти. Я собрал все символы: мировой ясень германцев, небесный щит, черепаху индейцев – она несёт на своём панцире небесный свод – десять небесных кругов Данте в христианском Средневековье; но зелёный пернатый змей? Даже в фильме о чужой планете, гуляя по зоопарку, я не нашёл ни одного животного, хотя там было достаточно мифических существ, которое хотя бы отдалённо напоминало бы змею с крыльями или перьями. Или Зелёный Пернатый Змей – это название места? Может быть, подумал я, астронавты показали… Звезда на небе, которую тольтеки называли своим солнцем, стала затем отождествляться с самим небом? Я исследовал эту возможность. От Гонсалеса я знаю, что созвездие, которое мы называем – Змея, также называлось – Змеей» в древней ацтекской астрономии и имело первостепенное значение. Но зелёный? Показательно, что Гонсалес определяет зелёный как цвет, который мы бы назвали бирюзовым, тот самый цвет, который мы видели в фильме, сине-зелёный, как у инопланетного солнца.

Амбрасян выпил, взгляд Шварца, казалось, затерялся в горах. – вы нам кое-что должны. Оперение, крылья, что вы об этом думаете? – спросил Амбрасян.

Да, это было загадкой, пока я не заглянул в архивный звёздный атлас. Оказалось, что в созвездии Змеи есть звезда, которая, в отличие от остальных, светится по-настоящему зелёным светом. Это звезда Ипсилон, находящаяся в 78 световых годах от нас. Рядом с ней находится волокно туманности, часть туманности Змееносца, ближайшей к нам тёмной туманности, всего в 200–300 парсеках от Земли.

– Парсек? вы говорите как истинный астроном. Сколько это? – спросил Шварц.

– Парсек равен 3,26 светового года. Слово – Пернатый Змей, как мне кажется, явно указывает на звезду Ипсилон; ведь это единственная звезда в созвездии Змеи, у которой есть перо, – продолжение туманности Змееносца.

– Сказка или не сказка, но у вас богатое воображение! Кажется, армянский воздух вам не повредит; не выпьете ли с нами?» Амбрасян поднял кубок. – Осторожно, фрау Хельга, иначе он улетит к звёздам, туда, к Зелёному Пернатому Змею!»

– Я считаю это не просто фантазией и развлечением, – сказал Шварц. – Думаю, Бертель Хубер снова указывает нам путь. На этот раз, чтобы объяснить трудноуловимое название; было бы нелогично, если бы астронавты не показали ацтекам, откуда они пришли.

– Столько всего было сказано о необычайных событиях, произошедших тогда. Но что же произойдёт, когда астронавты вернутся? Какая Земля их встретит в будущем? – Эту мысль высказала Хельга.

– Возможно, они даже не приземлятся, а в ужасе сбегут от бездушного мира автоматов, – сказал Бертель.

– Я не верю в мир автоматов. Амбрасян оперся руками о край стола. – Я верю в человеческий мир, который заставляет автоматы служить своему назначению и никогда не теряет своей творческой силы.

– Я придумал эту идею, потому что считаю вопрос о человеке или автомате основополагающим, – сказал Бертель. – Недавно я читал о странных аспектах, которые из этого вытекают. Там описывалось, как известный учёный, ничем не отличавшийся от своих коллег, если не считать некоторой холодности, на самом деле был биоматом, биологическим роботом, адаптером, который жил на Земле уже в 31-м поколении, чтобы постоянно предоставлять информацию о состоянии развития Земли меджуанцам, высадившимся 6000 лет назад.

– Фантастика. Я знаком с подобной литературой. Не думаю, что биоматы когда-либо обретут человеческий облик, – возразил Шварц. – Биоматы будут использоваться как устройства хранения данных для компьютеров, а не для личного пользования, так сказать. Это будет дешевле и проще.

– Представляю себе ужасную жизнь с автоматами, – сказала Хельга. – Разве кому-нибудь из вас понравилось бы ничего не делать самому, превратившись в кнопкодавов? Возможно, тогда человечество действительно онемеет от простого удобства.

Сюзанна согласилась с ней.

Шварц продолжил обсуждение. – Что произойдёт, если, например, группе авантюристов из капиталистического лагеря удастся создать армию биоматов в человеческом облике, чтобы восстановить мировое господство над освобождёнными народами?»

– Ну и ну, – проворчал Амбрасян. – Вероятнее всего, к тому времени, как подобные проекты будут реализованы, империализм станет всего лишь историческим пережитком, и судьбами нашей планеты будет управлять мировое правительство. Время для этого назревает. И это правительство, я в этом уверен, никогда не позволит биоматам принять человеческий облик. Ибо это будет правительство людей.

Он говорил с такой убеждённостью, что Сюзанна не удержалась и воскликнула: – Да, если бы у руля был Амбрасян…»

– Слишком стар, – ответил он. – К сожалению.

– Ты не стар.

– Дорогая моя…

– У нас впереди ещё три долгие недели отпуска.

Шварц сделал большой глоток, вытер губы и сказал: – Странно, как люди никогда не бывают удовлетворены достигнутым. Мы едва ли улавливаем крупицу тысячелетней тайны, когда начинаем рассуждать о будущем…

– Разве это не телефон только что звонил? нигде нет покоя. – Сюзанна встала и пошла к дому.

Когда она вернулась, Шварц всё ещё размышлял о будущем; он замолчал, увидев её лицо.

– Что случилось?» – спросил Амбрасян.

– Звонок из Москвы, – ответила она. – Что-то случилось в Одессе, несчастный случай, нам нужно немедленно вернуться. Кириленко больше ничего не хотел говорить по телефону.

***

– Осторожно, капюшон опущен, ещё немного, стоп!

Коньков подал знак Еве Мюллер. Специально изготовленная шапочка с магнитным двигателем медленно опустилась на массивную голову Хойти. Дельфин находился под лёгким наркозом; судя по ЭЭГ, он спал достаточно крепко. Его голова была помещена на плавающий пластиковый блок; электрооборудование не должно было контактировать с водой бассейна. Коньков, в высоких резиновых сапогах, стоял в бассейне и производил последние настройки.