Текст книги "Потаенные ландшафты разума"

Автор книги: Владислав Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

часть вторая

ЗИМНИЕ

"Выходя в наружное пространство,

воспринимать его как внутреннее,

а при входе внутрь быть уверенными,

что выходим наружу".

Франк Ллойд Райт

Глава I

Город с его изощренной иерархией, которой незримо подчиняются жители, всегда остается загадкой и вызывает удивление. Даже для тех, кто давно ее разгадал, кто знает невидимые рычаги, приводящие в движение потоки людей, вожделенные места водопоя, кормежки и встреч, трассы ночных бродячих хищников и ловушки их оседлых коллег. Пестрые ночные цветочки и соцветия манят возбужденных дневной сутолокой человеков, запахи и звуки, отнимая первенство у померкшего света, обещают укромные уголки, где отдых придет не только к усталому мозгу, но и к жаждущему ласки телу.

Элефант неторопливо брел вдоль витрин, рассматривая напоминающих бабочек и ночных мотыльков прохожих, и его всеохватная мысль легко вмещала в себя их, хотя ее главное русло было обращено в прошедший день. У Элефанта было одно завидное качество, выработанное долгим упорным тренингом, – едва его мозг чувствовал приближение усталости и головной боли, как он переключался на иной режим работы, плавно-неторопливый, без концентрированных очагов и траекторий мысли. Отчасти это приспособление выработалось в "петле", в которую Магистр санкт-петербургских трассеров попадал трижды.

Сегодня большая часть дня пришлась на суету, предписываемую ему его рангом. В полдень был очередной еженедельный коллоквиум, на котором, как обычно, присутствовали представители всех Т-групп города, всего восемьдесят девять человек, пришли еще два глобалиста из тех шести, что не порывали связей с основной массой. Два доклада, некоторые замечания по трассам для Т-групп первого и второго уровней, финансовые вопросы, раздача микрофиш с наиболее удачными планами трасс, заключительное его, Магистра, слово, в котором он на этот раз поднял проблему тщательности отделки "лица" – все как обычно, самое заурядное собрание, не потребовавшее ни концентрации мысли, ни мобилизации опыта.

После коллоквиума он еще успел зайти в библиотеку и в мастерскую микрофиширования и только после этого поехал к Маэстро, к его матери, потому что самого Маэстро уже два дня как перевезли в больницу. Там, на квартире Маэстро, он долго, методично, повторяясь и чередуя примеры с максимами Экс-Со-Ката и рассказами из своего личного опыта, убеждал в необоснованности и губительности поспешных выводов и действий. Когда он уходил оттуда, то положительный результат его миссии был налицо, но какое время магия его слов будет сильней естественного чувства страха, он не знал.

Воспользуюсь случаем, чтобы сказать несколько слов о самом Элефанте, ныне являющимся Магистром петербургских трассеров. Кстати и о должности. Магистр избирается тайным голосованием представителей групп из числа глобалистических, то есть самых опытных трассеров. Он не имеет никаких особых прав, а в обязанности его входит обмен информацией в среде трассеров и помощь, в том числе и финансовая, для тех, кто попал в "петлю".

Итак, о самом Элефанте. Его отец и мать познакомились на студенческой скамье. Вскоре после окончания института у них родился сын. Это событие, кроме всех прочих следствий, привело к тому, что молодой отец перешел из КБ завода на должность мастера, чтобы подкрепить материальное положение семьи. Как он думал, на год-два, но жизнь распорядилась иначе. Произошедшие в тот год перемены в высшем эшелоне власти тугой волной докатились и до завода, вызвав цепную реакцию перестановок, повышений, уходов на пенсию и увольнений. Все это привело к тому, что когда прошло два запланированных года, отец нашего магистра оказался уже столь высоко в заводской иерархии, что о возвращении к работе в КБ уже не было и речи. Рос будущий магистр, рос и пост его отца. Однажды, подслушивая ссору между родителями, он услышал фразу, ставшую поворотной в его жизни.

"Замолчи! – крикнул тогда отец. – У меня таких, как ты – тысяча! Не могу я сразу обо всех думать!"

"Тысяча, ого, это очень много", – хладнокровно рассуждал I-младший, и ему становилось понятно, почему год от года у отца находилось все меньше и меньше времени для него. А надо сказать, что будущий магистр учился тогда во втором классе, и вот, в свои девять лет, он, вдруг, стал взрослым, придя к мысли, что теперь ему придется рассчитывать только на свои силы.

I-младший, надо сказать, был грузным мальчиком и в ребячьей стае пребывал чуть ли не на последних ролях. Но уже скоро все переменилось. Теперь школа была его жизнью, и он стал изучать ее, записывая результаты наблюдений в особую тетрадочку. И первой строкой там было: "Елисеева часто смеется". Он твердо решил изучить людей вокруг себя, ведь кое-что отец уже успел

передать ему, и главной мыслью, оформившейся из многочисленных рассказов отца, была: "Во всем нужна строгая последовательность и научный подход. Пока ты просто смотришь – ты праздный зевака, если же ты записал и обдумал увиденное – ты ученый, исследователь".

В пятом классе будущего магистра уже не волновали проблемы первенства, он давно и прочно был лидером. Теперь перед ним встал новый вопрос – "зачем?" Зачем быть лидером? Нет, он понимал это "зачем" не в смысле того, что обязан делать лидер, а в смысле – зачем он стал им, ведь новое положение оказалось очень условным. В любом другом месте, кроме школы, он оставался никем и ничем и везде сызнова принужден был доказывать свое первенство. Однажды его отец, ставший к этому времени большим начальником, вдруг снова заинтересовался успехами сына и как-то раз даже сходил на родительское собрание. I-младший, узнав об этом, специально забрался на трансформаторную будку около школы, откуда, из темноты, был хорошо виден залитый светом ламп класс. I-младший думал, отец будет говорить, а остальные его слушать, ведь отец – начальник повыше даже директора школы, да и он, I-младший, тоже не последний ее ученик. Но больше всех выступала на собрании мать Верки, его соседки на химии, ткачиха. Это было неожиданно и требовало осмысления. Итак, через неделю родилась новая ключевая для будущего магистра мысль. Как ни странно это может показаться, но она была о свободе. "Высокий пост не развязывает руки, а скорее ограничивает. Истинная свобода достигается неучастием в каких-либо объединениях. Неписаные правила игры не распространяются на тебя только тогда, когда ты в нее не играешь".

И I-младший забросил всякую заботу о своем лидерстве, но, со временем обнаружив, что его авторитет не упал, а только возрос, легко объяснил себе это. Ведь теперь он уже был почти взрослым и по своему опыту.

"Люди боятся и уважают тех, кто вне игры. Ведь поступки их непредсказуемы. Это делает их чем-то иным, непостижимым, окутанным в ореол величия".

Будущему магистру только-только стукнуло тогда четырнадцать лет.

Элефант продолжал думать, и его мысли приняли теперь оттенок возвышенного аскетизма, и под этим углом зрения он сразу же отметил новые штрихи, вдруг сделавшие этот день ключевым и особенным, необходимым.

Надо сказать, что то, о чем легендарный Экс-Со-Кат только упоминал в девятой главе своего "Глобалистика", а именно – непрерывное мышление, то, что было для него самого далеким маяком, для Элефанта стало простым и само собой разумеющимся. Поэтому-то мне так трудно передать совершенство его мысли, разом включавшей в себя весь день и не делившей события на будущие и прошедшие, нет, время было непрерывно-длящееся, и разговор с матерью Маэстро хоть и был уже закончен, но так же принадлежал этому мгновению, как и тому, утром, когда, только пробудившись, Элефант осматривал свой будущий день, видневшийся ему еще не совсем ясно "сквозь дымку магического кристалла". Отдельные фразы, настроение, в котором они были произнесены, интерьер комнат, солнечный свет, звуки улицы – все это легко умещалось в тренированной памяти и все это было связано в одну нить, о возможности существования которой знали уже древние художники, пытавшиеся в своих рисунках развернуть пространство-время, охватить его разом и поведать о его красоте соплеменникам. То, что было доступно избранным, гениальнейшим, теперь стало обыденным для талантливых, а Элефант был несомненно талантлив и поэтому стремился как можно лучше выполнить свое предназначение и свою обязанность – добавить еще одну ступеньку к той лестнице, по которой он шел.

У Элефанта зародилось подозрение, что здесь не все чисто, что, может быть, в этот раз столь долгая петля объясняется лишь тем, что Маэстро оказался недостаточно светел. "Маэстро черен? Бред, бред", – твердил Магистр, успевший за это время прочитать его трассу несколько раз. Его уверенность сегодня поколебало то, что, оказывается, Маэстро изучал трассу Черного Рыцаря. "Неужели Экс-Со-Кат не прав, и дело вовсе не в том, много или мало в человеке зла? Может быть, и гибель группы Факира в полном составе произошла совсем не потому, что там собрались "темные", что называется, "один к одному"? Может быть, там был один-единственный, ставший центром гибели? И тогда не исключена возможность гибели всех трассеров? И значит, есть некое запретное знание, само по себе несущее гибель? И ему, единственному рубежу для вновь прибывающих, надо жестче производить отбор? И, может, сама организация трассеров, пусть даже такая иллюзорная, приносит только вред, и в этом Экс-Со-Кат тоже ошибался? Или же, как всегда, весы – доброе и злое, больше шансов для выхода из петли одиночки обеспечивается возможностью проникнете них "черных" идей, несущих гибель и тем, кто сам их не несет? Да и где грань? Даже он, хорошо изучивший трассы погибших, не в состоянии указать отличие их трассы от нормальной, безопасной. Конечно же, он знает, что трасса – полдела, важно и то, кто по ней идет, вторая половина – личность..."

Все эти вопросы раскручивающейся спиралью неслись, расширяя область, но Элефант знал, что скоро она, эта область, начнет сужаться, и в конце концов вся эта цепочка неизбежно приведет его к центральному вопросу: "В чем суть Т-дао? Какое место занимает оно в жизни человека? Общества?" А значит, надо снова отвечать, зачем существует человек, какой смысл в существовании общества.

Экс-Со-Кат, казалось, в своем фундаментальном "Глобалистике" дал ответ на все эти вопросы, версию существования общества, как суммы разумных индивидов, как аренду конкуренткой борьбы разных видов людей, течений с различными организующими идеями, выделил подуровни, провел аналогии с экосистемами, одного лишь он не сделал и, видно, это выше сил отдельного человека, каким бы он ни был, он не дал версий будущего развития общества, путей развития в нем Т-дао, оставив лишь максимы, указывающие, как приспосабливать Т-дао к меняющейся жизни, главные из которых гласят, чего делать нельзя, оставляя открытым вопрос о том, что делать можно и что делать нужно. "Ну и бездарные и нерадивые же ученики унаследовали твои идеи, учитель", – усмехнулся Элефант, но даже самоирония сегодня получилась у него невеселой.

Прежние вопросы "почему трассер на первых шагах впадает в подобие забытья?" казались ему теперь добрыми старыми товарищами, разбавлявшими обыденную суету неким безопасным подобием исследования, такими же обыденными и ничтожными в своей повседневности.

"А что, если это только Страх? Что, если это только испуг мнительного человека и никакой связи между столь долгой петлей Маэстро и его изучением трассы Черного Рыцаря нет? Не напоминает ли тогда он, Магистр, того мольеровского персонажа, который лечился от несуществующей болезни? Нет, это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Ничего, Время покажет, – в заключение подумал Элефант, – Время у меня еще есть".

Элефант подумал и о том, как мало он знает о Маэстро, о его способе и смысле жизни, о целях и идеалах. Еще он подумал о том, что близость ему мыслей Маэстро может быть самообманом. Об этом предстояло еще думать и думать.

Элефант вспомнил о тех страницах записей, которые успел сегодня просмотреть, и мысленно воспроизвел одну из них, поразившую его родством мысли.

"К одиночеству нельзя привыкнуть. Это тяжелая ноша, хождение по лезвию бритвы, по краю пропасти. Это – постоянный самоконтроль, мелочный, придирчивый, скрупулезный. Это – полет на точность, длящийся годами, где минимальная ошибка равна катастрофе, и поэтому необходимо вести частую коррекцию своего курса.

Тот, кто не прошел через это, не знает себя. Тот, кто ушел в одиночество, – потерял себя. Его нет – он бесплотная тень между минувшим и грядущим, он – колебание былинки под ветром времени, он – упавшее в землю зерно. Будут ли всходы, или злой рок погубит, посушит почву вокруг него, и уйдут в безвестность, канут в небытие сокрытые в нем творческие силы?

Одиночество напоминает мне путешествие через джунгли с мачете в руках, где каждый шаг – работа, где пространство сплетено в неразрывное единство живого, в упругую чужеродную сеть, стоящую на пути. Тут нельзя остановиться, нельзя отчаяться, нельзя вернуться. Путь назад и путь вперед – равнозначны, равносильны, равнотрудны.

Однажды я вышел в степь, но оказалось, что ее просторы уже заняты хищными, неумолимыми, безжалостными существами, и я вернулся в лес... С тех пор я не проклинаю свой трудный путь, я стиснул зубы, я молчу, я иду молча".

Глава II

Я кубарем скатился вниз по мраморным ступеням, все вращалось вокруг меня, как в калейдоскопе: пылающие свечи, звезды, хохочущие хари, блеск клинков, мишура нарядов... Все быстрее и быстрее, точно я был уже не человек, а пустая звонкая бочка, с грохотом летящая вниз, считая ступени... И вот заключительный удар, резкая вспышка перед глазами и ночная темнота.

Я еще не очнулся, но уже чувствовал холод, едва же сознание с неохотой стало возвращаться ко мне, как и холод вслед ему стал овладевать каждой косточкой, каждой клеточкой моего тела. Я лежал в ночной темноте, уткнувшись лицом в основание большого дерева. О его величине можно было судить по огромным заскорузлым корням, которые я охватывал руками. "Я снова в парке", – была моя первая мысль. Тело ныло, в голове точно все съехало с места, как в каюте после шторма. "Странно, что я не заметил у входа этого дерева", – подумал кто-то еще внутри меня.

Наконец, преодолев слабость, я собрался с силами и попытался подняться, карабкаясь по шершавому стволу руками.

Было темно и тихо. Так тихо, что я сразу насторожился и испуг охватил меня. Я был вовсе не перед дворцом. Я был в лесу. Над головой, там, где сквозь густые ветви было видно небо, сияли звезды. "Куда же я попал? Куда же я попал?" – в отчаянии мысленно повторил я несколько раз. Меня начала бить крупная дрожь. Холод не давал мне сосредоточиться, но он не располагал и к колебаниям. Я, сначала медленно, то и дело натыкаясь на деревья и спотыкаясь, побрел, как говорится, куда глаза глядят, хотя они никуда и не глядели.

Холод заставлял меня идти все быстрее, понемногу я стал приноравливаться к лесу и теперь уже не падал и не натыкался на мрачных лесных хозяев, обступивших меня со всех сторон. Снег едва припорошил землю, наверное здесь стояла поздняя осень. Если бы знать еще куда идти и который час...

Внезапно я увидел в просвет старую знакомую – Путеводную Звезду. "И ты здесь", – подумал я и обрадовался вдруг так, словно бы все самое страшное было уже позади. Я не думал о том, что впадаю в мистицизм, я вообще постарался отодвинуть мысли подальше, загнав их в дальние закоулки, я просто, как ребенок, хотел верить, что это знак, что теперь надо только подчиниться ему, не потерять его из виду, стремиться к нему со всей возможной энергией, и все будет в порядке.

Я шел очень долго. Звезды то показывались, то опять пропадали, а я все шел и шел, шел и шел. Чернота леса, хруст веток под ногами, пляска сумасшедших звезд над головой – все это с удручающим однообразием повторялось после каждого шага, и скоро мне стало казаться, что я – муха, попавшая в сироп.

Вокруг меня, а то, что было или казалось, что было вокруг меня, что нельзя было даже назвать словом "здесь", все это, слитое в один комок, без времени, без пространства, безличное, бессодержательное, бесконечное бессмысленное, такое, что можно было с равной степенью правдивости сказать и: "я бреду по лесу" и "лес бредет по мне".

Если бы я думал в тот момент обо всем, что со мной приключилось, то неминуемо пришел бы к мнению, что дерзкий побег мой из дворца Времени, из рук Судьбы удался, и теперь я пребываю в месте без Времени и без Судеб, а значит, и каких-либо событий. Может быть, в царстве самой Ночи. И когда вдали забрезжил свет совсем другого огня, красного, колеблющегося, теплого, я уже не мог ни радоваться, ни плакать. Холод уже почти полностью завладел мной.

На поляне, куда я вышел, горело три костра. В центре меж их сидели и лежали люди, укрывшись шкурами и латаными-перелатаными лоскутами. На краю поляны стоял крытый фургон, но лошади нигде не было видно.

Я приблизился к пламени костра, вытянув к нему руки. Ноги и туловище так закоченели, что я не мог согнуться и присесть поближе к пламени, пока хоть чуть-чуть не согрелся.

– Откуда идешь? – вдруг спросил меня старик, лицо которого с блестящими стеклянным блеском глазами казалось столь отрешенным, что я не сразу понял, что это говорит он.

– Садись ближе, – он вытащил изо рта трубку и указал длинным мундштуком на место на шкуре возле себя. – Видно, ты не оставлен в жизненном пути своем Провидением, раз набрел на нас. Выпей, – он пошарил между ногами и, достав прямо из огня черный металлический ковш, протянул мне.

– Странные бывают встречи, – говорил он словно бы сам с собой, пока я пил грязную от сажи похлебку, – кочую по свету с самого рождения, а не перестаю дивиться. И все потому, что, как говорила моя мать, я сын огня. Не всякому дано познать божественную силу, заключенную в пламени, прочесть в нем знаки, чертимые самим Провидением. Я старше тебя, но все равно сильнее и, как знать, может быть переживу тебя, их всех, – он вяло махнул в сторону сидящих, – Маркграфа, а то и самого Повелителя, если только не сгорю, как моя мать и мой дед, если пламя по ошибке или по моей неосторожности не поглотит меня прежде.

У меня начали слипаться глаза, и старик, заметив это, указал мне на свободное место среди спящих.

– Ложись, вижу, что ты устал. Это мое место, но я привык всю ночь смотреть на огонь и думать. Я не любопытен, – продолжал он, пока я заползал под шкуру и пристраивался между по-старушечьи костлявой девочкой-подростком и огромной бабой, возле которой я которой казался себе ребенком.

– Не стесняйся, – прервав свою речь, подбодрил меня старик. – Делисса – наша женщина-борец, хоть у нее тяжелая рука, она тебя не обидит.

И снова продолжил:

–... я не любопытен, знаки огня говорят мне больше, чем могут сказать люди...

Прижавшись к горячей груди богатырши, словно это была моя родная сестра, я мгновенно заснул.

Мне снилось, что я один в чудном изумрудном парке, что я сижу и грущу о моей навек утраченной Агате, как вдруг...

Глава III

-Т-с-с... Я фрейлина ее Высочества, Предвосхищение. Я не люблю шума, поэтому внимательно слушай и не перебивай. Хоть я всего лишь фрейлина, зато одна из самых... – Она испуганно оглянулась на шум треснувшей в лесу ветки.

– Из самых приближенных к госпоже, – на секунду нахмурившись, продолжала она, но тут же ее лицо снова приняло чуть лукавое выражение, – и посему мне обычно самой приходится все делать, все делать за мою госпожу, разумеется. За себя я все, само собой, делаю сама.

Она хихикнула и сделала в воздухе книксен, но словно бы играя сама с собой или обращаясь к кому-то невидимому, но уж никак не ко мне.

– А все дело в том, что с той поры, как ты исчез, как доктор всех наук направил тебя на коронацию моей госпожи, так вот, с той поры ты исчез в своем мире, и хоть там прошло не так уж много времени, хотя это с какой стороны посмотреть, ведь у нас, небожителей, Время то ходит, то отдыхает, а бывает, что и... ну, да я не об этом. За те две недели твоей отлучки, твоя возлюбленная лишилась напрочь, нет, как бы это... а, совершенно лишилась сна и аппетита, ее даже не могли позабавить берлинские акробатки, которых бургомистр специально выписал для нее, а доктор всех наук прописал ей на них смотреть перед сном, для укрепления нервной системы. Но, увы, это не помогло, как и черепаховый суп, который готовят ей теперь днем и ночью, днем и ночью, и все во дворце пропахло черепахами, но...

Она, не договорив, наклонилась, как бы прислушиваясь, и, словно бы что-то услыхав, перешла с тарахтенья на повышенные обороты и теперь слова вылетали из нее, как из испортившегося патефона перед тем, как в нем лопнет пружина. Я даже удивлялся, как это слова, вместо того чтобы вылетать из ее рта, не зацепятся там друг за друга и не собьются в шипучий коктейль.

– Сейчас явится сама госпожа, а ты должен знать, что вылечить ее никто не может, конечно не госпожу, а твою желанную, ее бы и вылечили, но никто не знает, чем она болеет, и это даже не тоска, от тоски у докторов всех есть отличное лекарство, и это даже не утрата, от утрат есть средство у бургомистра, хоть он и держит его в своем личном сейфе и боится утраты его, но он бы согласился утратить часть его, "лишь бы у милой Агаты не было никаких утрат" – это его доподлинные слова. Так что все сбились с ног, объявлена награда тому, кто узнает, что за болезнь мучит твою суженую, и тройная тому, кто ее вылечит. Под видом лечения ее уже целовали целых четырнадцать принцев, но чуда не произошло, и бургомистр велел гнать их и всех прочих заезжих принцев со двора, и теперь она лежит день и ночь на террасе, туда вынесли ее постель, и смотрит перед собой... Ай...

Она подпрыгнула, будто ее кто-то ущипнул, перевела дух и уже спокойней продолжала:

– Ты можешь узнать о ее болезни, если хотя бы одним глазком посмотришь в... – она перешла на шепот, а перед тем, как сказать, с опаской посмотрела по сторонам, – в "Книгу Судеб". Я хоть и...

– Тс-с-с... Сейчас появится Сама... Все, что надо, я тебе уже сказала, так что ты не обижайся на нее. У нее столько забот, что времени думать о каких-то там любовных неудачах, болезнях или разлуках просто не остается. Сам Старик запретил ей и заикаться о чем-либо другом, кроме Великих идей, Абстракций и Неразрешимых Парадоксов, Он считает, что Она выше рангом, чем... Ой! Бегу, прощай.

Болтливая служанка поспешно скрылась, юркнула в невидимую для меня дверь и исчезла.

Раздались фанфары, на этот раз не такие оглушающие, как на коронации, и в бледно-розовом призрачном сиянии явилась Истина, возникла вдруг из незаметной точки и быстро выросла в эффектную властную даму с высокой шеей, покатой спиной, крупным бюстом, осиной талией и массивными бедрами. На ней было короткое в обтяжку белое платье, руки до локтей в белых перчатках, а в волосах ослепительная диадема. В целом она явилась мне тем оригиналом, жалкие копии которого столь безуспешно лепили голливудские "звездоделы".

"Как она быстро старится", – подумал я, вспомнив, какой она была вчера на коронации, на приеме...

– Здравствуй, мой дорогой. Что же ты молчишь? Ладно, будем считать, что ты от восхищения на время потерял дар речи. Как твои дела? Я думаю – превосходно. Ведь иначе и быть не может. Ты – умница, мой дружок, и у тебя хватит здравого смысла, чтобы самому прийти к нужному тебе выводу и важному, я подчеркиваю это – в-а-ж-н-о-м-у.

Главное – не Судьба, мой мальчик. В конце концов она лишь оболочка жизни, и смысл жизни лежит вне сферы ее досягаемости, он недоступен ее прихотям, ее коварству, ее лицемерию; когда, делая вид, что одаривает, она обирает, но если ты будешь держаться своей сути, своего течения, то даже все ее превратности сможешь обернуть не во зло, а в благословение себе и окружающим тебя людям. Неси в себе горящую и очищающую искру бескорыстного любопытства, наслаждайся жизнью, радуйся не только своей маленькой радостью, но и радостью всего беспредельного мира, и ты будешь счастлив и осчастливишь собой мир.

С последними ее словами, долетевшими до моего слуха, шелестом листьев журчаньем ручья, растаял в зеленой пучине леса и ее образ, невесомый, нопышущий плотью и жизнью.