Текст книги "Потаенные ландшафты разума"

Автор книги: Владислав Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Глава VII

Психолог Роман Родионович Распутин гордился своей ловкостью, своим знанием людей, умением жить. Совершенствованию этого самого умения он, как никак, посвятил всю свою жизнь.

"Странное, чертовски странное чувство, неужели еще есть для меня "страшные" ситуации, жестко детерминированные, неизбежные? – мысли, вернее, их стиль был привычно-размерен, лишь легкий оттенок новизны, некая желтая пелена, так ему показалось, появилась налетом на его мыслях. – Я сам искал этой встречи, и я ее боюсь, – парадоксальная ситуация. Не знаю, для кого как, а для меня – парадокс".

Роман Родионович немного кривил душой и знал это. Просто он любил покрасоваться перед самим собой и сейчас бравировал своим наигранным удивлением перед собственным смущением, стараясь подавить легкий привкус страха, зависть и неприязнь к человеку, явно превосходившему его своими познаниями, и не в какой-то отвлеченной для Романа Родионовича области, а в той, которую он считал своею.

Впрочем, у них разное амплуа. Если его противник, этот самый Элефант – полководец, то он – лазутчик, тайный соглядатай, проникающий в полевой лагерь противника. В конце концов его дело – разведать, а уж дело других – принять решение – раздавить или использовать. Правда, умелая подача данных всегда предопределяла это решение...

Встреча с магистром санкт-петербургских трассеров должна была стать венцом и последней точкой в его работе, определить, так сказать, окраску ее, и Роман Родионович тщательно подготовился: изучил психологию трассеров, мотивы поступков, цели деятельности и ценности жизни, методы действий и излюбленные приемы, стандартный облик, создал модели поведения единицы и группы в целом, оценил ее возможности в экспансии идеологической и нравственной, территориальной и межнациональной, возрастной и половой. Запас энергии, агрессивность, количество идей и талантов – все было учтено, спрогнозированы появление различных течений и возможность раскола движения, изменения внешней атрибутики и смещение в иные социальные ниши... Иногда Роману Родионовичу казалось, что он знает все, ему даже снились трассеры и среди них Экс-Со-Кат, отчего-то походивший на маленького Будду.

Он, Магистр, Элефант – этот неизвестный пока противник в сегодняшнем диалоге, в сегодняшней встрече, несомненно, талантлив, тут уж себя обманывать было бы крупной ошибкой, каких Роман Родионович не допускал. Этот трассер знал движущие силы, потенциал, динамику, типы взглядов на жизнь лучше, много лучше, чем он сам, кандидат психологических наук, делающий докторскую диссертацию. Конечно, и Роман Родионович знал "Глобалистик" вдоль и поперек, но что толку знать, как прыгать сальто, если не можешь или боишься это сделать. "Неужели боюсь?" – Роман Родионович поспешно отогнал эту мысль. Да, он всегда был осторожен, пойти на авантюру было для него делом невозможным, а то, что трассер-дао было подобной авантюрой, было самоочевидно.

Впрочем, как знать, может быть, Роман Родионович и решился бы на это, поверь он в озеро Трансформаций или возможность контакта сознаний при выходе на общую трассу, поверь он в то, что т-дао – путь к самосовершенствованию и совершенству мира, отбрасывающий недостойных и неподвластный искажениям, но он считал все это не более чем легендой, выдумкой, необходимой для веры в собственную исключительность. И вообще, ему была непонятна и смешна сама попытка выдумывать какие-то новые правила издревле существующей жизненной игры, как если бы шахматные фигуры, вместо того, чтобы играть, устроили конгресс по изменению правил.

"Тот, кто недоволен жизнью, – банальный дурак, неспособный приноровиться к ней, увидеть действительность такой, какая она есть на самом деле. Вот такому и нужны иллюзорные миры и воздушные замки, ведь он не может по-человечески жить на нашей грешной земле", – так думал Роман Родионович.

Но, к слову сказать, он не относился и к тем, кто слепо следовал всем правилам, делая из них себе божка, и не любил таких за "тупоголовый догматизм".

Неожиданно Роман Родионович поймал себя на том, что все еще не может признать без оговорок безусловное превосходство Магистра. "Слон проклятый", – в сердцах подумалось ему.

"Да и стоит ли? – просочилась на поверхность тень мысли. – Что они в конце-то концов изобрели такого особенного? Совершенное владение аутотренингом вкупе с медитацией, умение блокировать все пять чувств и память, да и это так называемое "лицо" – комплекс жизненно необходимых, прочно затверженных действий, – являющееся не более чем подобием привычек. Что еще? Ах, да, знание действий сил в природе да физиологии и анатомии животных и растений так это, вообще, знает каждый школьник. Остаются разве что умение "сделать" сценарий и декорации своего мира с меньшей или большей долей шика, да полумистическое действие – тест трассера – впечатляющее, но по сути своей банальное. А психогенные язвы и раны вообще хорошо известное явление. Неужели сумма этих навыков может породить новое качество, а овладевший ими в совершенстве вправе называть себя мессией?"

Все его прагматическое сознание противилось этому, но признать было необходимо, по крайне мере, на сегодняшний вечер. Нечего и думать о полноценном разговоре с Магистром, если не удастся перебороть ЭТО в себе. Впрочем, тут особых опасений у Романа Родионовича не было. Многолетний опыт, тренировка позволяли надеть ему любую маску в считанные секунды, стоило только появиться реальной необходимости, и это была добротная личина, доходило даже до того, что он сам верил в то, что начинал тогда говорить, и даже поступал так, как будто верит. "Все-таки я неплохой артист", – с некоторой долей гордости подумал он. В памяти всплыло несколько фантастических невероятных побед над женщинами, на которых он в основном и совершенствовал свое искусство перевоплощения, и сознание Своих возможностей на время успокоило его. До нового приступа сомнений. Так уж устроен интеллектуал.

Роман Родионович думал еще о совершенствовании методики подготовки с течением времени, о том, что пьесы, прежде доступные одним виртуозам, таким как Паганини, Лист или Рубинштейн, становятся достоянием сотен, что спортивные достижения, потрясавшие воображение сто лет назад, ныне кажутся нам заурядными, о художниках, с легкостью пишущих "под Леонардо" или "под Матисса", о трудностях в совершенствовании нравственного облика человека, о тенденциях в моде на те или иные зрелища... мысль становилась все более и более неопределенной, в тумане ассоциаций тонули все ориентиры, к которым приучено рациональное мышление, но сейчас он не боролся с этим туманом – "лучше не думать ни о чем, будь что будет", – так бы ответил Роман Родионович, если бы его

внезапно остановили и попросили сказать, о чем он думает.

Он хорошо понимал, что в обществе существует много линий, каждая из которых воспроизводит или стремится воспроизвести самое себя, и он также понимал, к какой линии причисляет себя Элефант и все прочие его соратники, но принять этого он не мог. Как же, он-то стремился войти в элиту всю свою сознательную жизнь, потом и кровью, как говорится, а они просто причислили себя к ней и могут жить так, будто всего остального, того, что окружало самого Романа Родионовича и что было его плотью и его ненавистью, – весь этот мелочный быт, тяжбы из-за куска, теплого места, вечные склоки, интриги, словом, борьба за выживание – всего этого как будто и не было, их это как бы не касалось!

Они говорили, что им ближе Декарт и Бекон, чем миллионер и продавщица в магазине, они верили в это, но он, он-то не мог так абстрактно смотреть на жизнь, он был слишком практичен для этого. "Или слишком прагматичен, – думал частенько Роман Родионович, – неужели, принимая в расчет весь этот мир Иванов да Марий, я невольно приравниваю себя к ним? Неужели нельзя совместить взгляд извне, сверху, и существование внутри? Неужели не страшно жить среди тех, кого ни во что не ставишь?" Вопросы повисали в воздухе. Но самое поразительное, что задай он эти вопросы Элефанту, тот не нашелся бы, что ответить. Они, эти вопросы, его вовсе не занимали, у него были иные приоритеты и иные неотвязные думы. "Вправе ли я действовать? Должен ли я положиться на саму трассу, как критерий истины и добра, или же я обязан приложить все силы и, как знать, помочь недостойному, спасти, быть может, врага? Так ли уж совершенна идея трассы, или трасса – как океан – безлична и безразлична, и спасается не тот, кто добрее, а тот, кто смелее, тот, кто верит в свою звезду, какой бы она ни была, доброй или злой?"

Один Экс-Со-Кат мог бы дать ответ на их вопросы, но и он не стал бы этого делать, ибо:

"Слово, услышанное ухом, – неясный шум,

Слово же, услышанное сердцем, – откровение.

Из первого может произрасти второе,

При условии, что почва плодородна".

 Экс-Со-Кат, «Глобалистик»

«Не удивлюсь, если сегодняшний Магистр превосходит даже легендарного Экс-Со-Ката», – подумал Роман Родионович, уже входя в нужный подъезд. Он резко очнулся от своих грез и новым взглядом взглянул на себя, на всю свою жизнь, на эту встречу, которая теперь была вовсе не страшной, а необходимой и... любопытной. «В сущности... нам ведь нечего делить», – ясно и просто подумал он и нажал кнопку звонка.

Глава VIII

– Благодарите судьбу, только она сохранила вам жизнь, – голос казался мне пространством, он наполнял все, он был всем, что меня окружало. Сначала смысл слов был мне непонятен, я вслушивался в интонацию, стараясь в ней найти ответ, узнать, благоприятен он для меня или нет. Голос был и спокойно-равнодушным, и сочувствующим одновременно, то есть по своей окраске он был безучастно монотонным, но настойчивость, с которой он пытался донести мне ускользающий от меня смысл, была дружелюбной.

Наконец я уловил: "Судьба", и мне вспомнилась прекрасная женщина, прекрасная, пока она была недвижна и похожа на картинку, на открытку, на приманку, что выставляют в своих ларьках ловцы карманных денег, но стоило ей заговорить, задвигаться, блеснуть глазами, и волны отвратительного заставляли вас мгновенно отвернуться, отступить, бежать. Голос ее звал обратно, он манил, обещал, льстивый, кошачий, округлый, но всякий миг готовый сорваться на пронзительный раздраженный крик.

– Благодарите судьбу, что живы, – теперь я понял смысл и хотел возразить невидимому голосу, вмиг сжавшемуся от необъятных беспредельных объемов до простого человеческого размера, я хотел сказать, что жив не благодаря, а вопреки ее желанию, и мне даже показалось, что я это сказал, как тут же черная пропасть забытья снова сомкнулась надо мной.

Очнулся я с тупой ноющей болью в темени, ощущением острого холода в спине и пустоты в затекшей левой руке. Я лежал на сыром каменном полу, наверное, в подземелье, свет едва-едва пробивался откуда-то из-под потолка.

Кто-то закашлял около меня, я резко повернул голову, отчего боль тупо ударила в затылок, и снова потемнело в глазах.

– Не волнуйтесь, незнакомец. Ваш товарищ по этому скромному обиталищу не причинит вам зла.

Около меня сидел старик. Сухой, жилистый, высокий, с глубоко запавшими в глазницы очами, седобородый, с всклокоченными седыми волосами. Рубаха, похожая на рубище, висела на нем, ниспадая ровными складками, потому что сидел он строго вертикально, как вбитый в землю кол, по-восточному подобрав под себя ноги, больше похожие на ноги мумии, нежели живого человека.

Я его сразу узнал, хоть перемена, произошедшая с ним с момента той, первой нашей нежданной встречи у костра, была разительна. Педро, Чернокнижник, бежавший из монастыря в поисках "Книги Судеб", тихий и неприметный, но со страстной, пламенной душой, обращенной, вопреки прозвищу, не к диаволу, а к богу. Таким его создал Черный Рыцарь. Такой была Его роль.

– А я вас, кажется, знаю. Чернокнижник?

– Тс-с-с. Если вас услышат... хотя моя участь и так предрешена. Костер или виселица. Но мне даже это теперь безразлично. Но пытки... Не знаю, как вы открыли то, что неведомо здесь никому, но и про вас я могу кое-что сказать. Вы – нездешний, высокого происхождения, хорошо образованы, и мне не удивительно то, что вы даже знаете мое прозвище. Я слышал, вы сумели пробраться в дом Маркграфа и даже держали в руках Книгу... Я, втайне от всех, много лет мечтал хоть прикоснуться к этому Великому Талисману. Вам это удалось, но, видно, в недобрый час. Про меня вы не прочли там? Впрочем, все загадки моей судьбы ясны как на ладони. Последняя открылась час назад, и теперь дописать книгу моей жизни я смог бы и сам. Что вам открылось в хитросплетениях дней?

– Я лишь видел ответ, но еще не понял его.

– Замечательно! Как сказано: "видел, но еще не понял"! В этом и моя жизнь, я многое видел и многое понял из того, что видел, но чтобы понять остальное, мне уже не хватит отпущенного времени. Я надеюсь, ваша звезда еще не закатилась? Эти подвалы, поверьте мне, еще не волны Стикса. Вы ведь держали в руках Книгу... Да?

– Я успел прочесть только три страницы...

– Три страницы! – благоговейно воскликнул старик. – Три страницы! Три страницы! – повторил он несколько раз, словно бы наслаждаясь этими словами. – Тот, кто читал Книгу Жизни, властвует, – убежденно сказал старик, и в его голосе был благоговейный трепет.

– А здесь властвует Маркграф, – продолжил я его мысль.

– Нет, – отмахнулся Чернокнижник, – Маркграф только владеет Книгой, владеет он и людьми, но сам он вассал Судьбы, и она владеет и им, и Книгой... ох-х-х. Судьба купила Маркграфа с потрохами, положив ему счастливую долю.

– А Книга Судеб...

– Ш-ш-ш, – зашикал на меня старик. – Не произноси здесь таких слов.

И словно подтверждая его речь, что-то заскрежетало, в открывшееся маленькое зарешеченное окошко, прорезанное в двери, заглянуло чье-то любопытное лицо, серое и плоское в полумраке, и окошко с визгом и скрежетом снова затворилось.

– Если бороться с Ней, лучшего оружия, чем Книга, наверное, нет? – спросил я.

– Пожалуй, – согласился Чернокнижник, немного поразмыслив, – хотя оно обоюдоострое. Есть и другие способы, и другое оружие. Но давай помолчим. Мне в голову пришла хорошая мысль...

Он замолчал, глядя остановившимся взглядом в одну точку. Так продолжалось несколько томительных минут. Но вдруг он снова заговорил:

– Я давно подбираюсь к Книге... Еще в монастыре, едва узнав о ее существовании, я уже мысленно держал ее в руках. Да... Я уже несколько лет живу в этом городе... Я был осторожен, но Маркграф все-таки пронюхал что-то. Смерть этого мальчика, конечно, предлог, и до него умирали больные, на все воля божья... И Книга, видно, не всесильна. Не знают же они, кто я... Не нужно было бы им искать такой предлог.

Он говорил все тише и тише, и я уже не мог разобрать слов, а он все говорил, говорил...

Наконец, он замолчал, поднял голову и осмысленно посмотрел на меня. От его взгляда мурашки побежали по коже, и мне вдруг в голову пришла мысль, от которой я забыл и о боли, и о возможной расправе.

– Послушай, старик, о чем я подумал. Если я борюсь с Судьбой, то я, значит, принял ее правила. А приняв эти правила игры, я уже проиграл, ведь козыри-то всегда в Ее руках...

Мы смотрели друг другу в глаза, и я видел, как эта мысль буквально входила в него. Еще бы, это ведь значило, что уже первый его шаг был шагом к бездне.

– Усердно молись, сын мой, и если даже не суждено тебе противостоять Судьбе, то бессмертную душу ты сохранишь для Добра. Тому ли, кто познал мудрость, скорбеть о бренном теле своем?

– Бог... Есть ли он? И малой толики могущества, приписываемого ему, хватило бы, чтоб уничтожить людей вовсе или облагодетельствовать их.

– Ты произносишь кощунственные, еретические речи...

– Постой. Неужели можно всерьез верить в то, что Великому и Всемогущему есть дело до каждого из нас, и что он будет выслушивать все наши суетные молитвы? Он существует только в вашем сумеречном сознании, которому хочется, чтоб вокруг него пел и плясал весь мир, ну, а коли не так, то чтоб все невзгоды обрушились на него. Все, что угодно, лишь бы остаться в центре.

– В центре чего? – пораженно спросил старик.

– В центре мира. И не мир содержит в себе бога, а ты сам. Не нелепость ли мучить Ему своих детей руками дьявола и за самые ничтожные проступки обрекать их на вечные муки?

– Несчастья помрачили твой разум. Послушай же:

 Бог сотворил Землю, но дьявол – князь мира сего; на Земле дьявол сильнее Бога, но именно потому благородный рыцарь и монах-подвижник должны встать на защиту слабого и бороться с сильным врагом до последней капли крови. Ведь не в силе Бог, а в правде, и творение его – Земля – прекрасна; а Зло приходит извне, от врат Ада, и самое простое и достойное – загнать его обратно. А что не Бог сотворил дьявола – ясно и без доказательств. Предполагать такое – просто кощунство.

"Справедливые и сильные слова, – думал я, засыпая. – Радуйся, книжник, оселок на добро найден и даже больший, ведь он же и оселок на разум. Только вот никто не спешит использовать его..."

Глава IX

Черная бездна разверзлась над маленьким миром, погруженным в этот час в тревожный сон. Спокойным сном не спали даже маленькие дети: страх и голод, коварство, извращенность и злоба, царившие в мире взрослых, отбрасывали тень и на их несмышленые, открытые добру и злу лица, и они, испуганные ночными призраками, просыпались одни с истошным воем, другие с безмолвием ужаса.

Ущербная луна плыла, прорезая гряды быстро струящихся облаков, казалось, что это не облака, а песок Времени, струящийся меж его пальцев.

Только два человека бодрствовали в этом мире ночных кошмаров.

Только их великие владения, неохватные и бескрайние, заставляли их и ночью думать с тайным трепетом: "не упустил ли я чего-нибудь из виду". Ибо сказано великим мудрецом: "Действовать надо там, где еще ничего нет. Наводить порядок надо тогда, когда еще нет смуты".

Черным матовым блеском отсвечивали доспехи рыцаря, что мощными, широко расставленными ногами упирался в щербатый камень бастиона. Он стоял там, на самой верхушке стены молчаливый, но чу, разве это гудение ветра? Не его ли, твердый и сильный, голос нескончаемо тянет эту первобытную песню?

Глаза его закрыты, волосы развеваются, сплетаясь и расплетаясь подобно волосам легендарных Медуз, лико неподвижно, он смотрит внутрь себя, но сознание его, подобное чудесному зеркалу, отражает в себе все, что делается в спящем мире. Видит он, как в самый ясный день, и зубцы крепости, и ров и мост, что ведет к роще, и гонца, мчащегося во весь опор. А дальше леса и холмы, озера и скалы, он проникает взглядом и в спящий город, скользит вдоль узких улочек и, охватывая собой все и вся: дома и лавочки, ночные дозоры, дремлющие у городских ворот, кавалеров, храпящих в обнимку со шлюхами, иезуитов и книжников, вельмож и богатых купцов, сундуки скупцов, галеры, подвалы, флюгера, дружно поворачивающиеся на остроконечных башнях, чувствует запах рыбы, кислый запах вина, запах прелого сена на конюшнях, проникает даже в обрывки снов, мимолетных, несбыточных, бредовых, жестоких...

Видит он и Маркграфа, при свечах читающего книгу, видит, как по лицу его блуждают причудливые тени, отчего тот становится похожим то на женщину, то на услужливого лавочника, то на хирурга во время операции, то на актера в сцене появления Смерти, то на восковую маску.

А Маркграф сидел перед Книгой Судеб и, дрожа мелкой нервной дрожью, читал: "Во все концы края проникал внутренний взор Черного Рыцаря. Глаза его были закрыты, но дух его был зорок и проникал к дальним скалистым морским портам, и в будуары неверных жен, и в тайный чертог Маркграфа, где злодей читает свою тайную книгу, замышляя кровавые дела..."

И видел Черный Рыцарь, как дрожал Маркграф, кутаясь в пурпурный плащ, но не смог бы согреться он и на праведном костре, внутренний страшный холод Смерти мучил властелина.

И проникал Черный Рыцарь в заботы бродячих актеров, и в бред больного герцога Гуэнского, и в келью епископа, где тот молился за своего мирского брата.

Только одного не мог видеть Черный Рыцарь внутренним взглядом, того, что увидел бы, стоило ему хоть на миг приоткрыть отяжелевшие веки. Мимо его угрюмого замка, в вышине, на фоне звезд и облаков шествовал Казимир Магат – Повелитель Мира. Шествовал своей неторопливой походкой, где каждый шаг был с милю, отодвигая рукой встречные редкие облака, молчаливо-задумчивый, но с ясным лицом. Черный звездный плащ его развевался по ветру и края его сливались со звездным небом, терялись в нем, и казалось, что само небо наброшено на его плечи.

Он смотрел сверху на замок Черного Рыцаря, на него самого, и тень усмешки кривила его губы. "Ах, хитрец, ты разгадал замысел Бога, положившего на другую чашу весов Дьявола, чтобы все в мире шло своим чередом. В твоей шкатулке есть тот же секрет, но что в ней есть еще?..."

Прокричала лесная птица, протяжно и резко, переполошив соседей, те вспорхнули со своих мест, и тяжелым хлопаньем крыльев наполнился лес. Серая в свете луны тень коня с приникшим к нему всадником промелькнула меж черной сети ветвей, неслышно, как призрак, явились они вдруг на опушке леса, и седок поднялся в стременах, всматриваясь в гребень высокой крепостной стены и ища на ней Вечного Стража. Избавитель, неразлучный со своим пламенно-разящим Боярдом, стоял на извечном своем месте, но взгляд гонца не сразу распознал его, угловатый панцирь сливался с зубцами, только блеск меча в свете луны да свечение гривы седых волос указали ему место, где стоял Черный Рыцарь.

Ущербная луна словно бы плыла, прорезая иссиня-черные гряды облаков, и бездна, разверзшаяся над миром, казалась в ее призрачно-серебристом свете просто холстом, что висит на заднике сцены, когда актеры играют Ночь.