Текст книги "Потаенные ландшафты разума"

Автор книги: Владислав Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Глава IV

Я на ощупь нашел знакомое место, пролез под перила и, упираясь голыми ступенями в знакомые выбоины, спустился по облицованной грубым камнем стене с парадной набережной на узкую полоску пляжа.

Мол был совсем рядом. Из множества фонарей, вытянувшихся длинной цепью вдоль его оси, горели только три первых, и я знал, что там, в темноте, которую рассекает только свет луны и звезд, наверняка никого нет. Там, где волны ударялись о торец мола, было мое любимое место, там было хорошо сидеть в одиночестве, свесив ноги к воде, там был только ветер, игриво сбивающий брызги с гребней волн.

Слева и справа от меня стоял частокол мачт, впереди же было море...

Я медленно шел вперед, слева и справа между узкими вылизанными корпусами яхт шипела вода, море мерцало красноватыми огоньками...

Странно, но там, впереди, в конце пирса кто-то уже сидел и ловил рыбу. Едва различимый силуэт на фоне иссиня-черного мерцающего моря. Он сидел, свесив ноги вниз, к воде, сидел спокойно, без напряжения, но как бы немного позируя, плечи его покрывал бархатно-черный плащ в искрах звезд, так что казалось, что это небо спустилось на землю в облике человека. Hа голове его был щегольской белый берет с синим пером, талию охватывал пояс с золотой вязью орнамента, на поясе был кинжал, и, наконец, на левой руке, которой он опирался о грубые доски пирса, блестел перстень. Я еще не видел его лица, да мне и не нужно было его видеть. Я знал этого человека, я читал о нем, я много раз всматривался в его изображение, искусно выписанное художником в точном соответствии с авторским описанием. Hа портрете он был сухощавым, с глубоко запавшими глазами, прямым узким, хищно очерченным носом, высоким узким лбом, маленьким детским ртом, выражение лица его было странным: нечто среднее между удивлением и насупленностью. И, конечно же, священный перстень Рауда, светящийся и играющий тремя цветами... Да, это был он, творение Виктора Майкельсона, – Казимир Магат.

Словно бы услышав свое имя, он повернулся и тихо сказал:

 – Здравствуй, Маэстро. От этого имени мир дрогнул, завертелся передо мною юлой, поплыл, закачался, яростным вихрем налетело отрезвление, и я вспомнил все: город, институт, лица сокурсников, едкий пот тренировок, утренний чай с непременными бутербродами, мама, пытающаяся заглянуть в глаза, наклонив голову, станции метро, магазины, серое в пелене облаков небо, мамаши, выгуливающие во дворе детишек, лихие молодцы в черных кожанках на яростно воющих мотоциклах, очереди, тетради с ворохом формул и формулировок, жаркие приступы ночного одиночества, бодрый голос диктора радио, нагретый солнцем паркет, шершавые корешки книг, мутное зеркало, телевизор с его непременным "уважаемые товарищи" и "передачу для вас подготовили", мадонны, в печальной скуке взирающие на посетителей с картин, команда старосты группы "равняйсь" на занятиях по военной подготовке и его верноподданнические вымуштрованные движения, слова Синдбада: "зря не поспешим", разбивка трассы в чертежах, планах, видах, цифрах, – и еще сотни и тысячи образов хлынули на меня словно бы через разверстые ворота шлюза. Маэстро. Да, так звали меня друзья.

Я очнулся, лежа на полу, и открыл глаза, приготовившись к удару. Hе знаю, как другим, но мне возвращение в реальный мир бьет по нервам так, что хочется взвыть.

Было пустынно и темно, лишь в отдалении тусклым желтыми огоньками горели фонари, да неполная луна серебристым своим светом разгоняла мрак ночи.

Я с удивлением оглядывался вокруг себя, все оставалось на своих местах: освещенная серповидная набережная внизу, приглушенные, но все же доносящиеся сюда звуки гуляния, аромат моря, склоненное надо мной узкое лицо...

Я HЕ ВЫВАЛИЛСЯ.

Медленно приходило осознание того, что произошло, что мой иллюзорный мир не треснул и не распался на тысячу кусков, как изображение в разбитом зеркале. Неужели?..

Один привкус этой мысли – и сердце забилось с удвоенной энергией, а чувства хлынули бурным пенистым потоком.

– Извините, Алексей, но я не ожидал, что ваше прозвище произведет такой эффект, – произнес мой собеседник, видя, что я пришел в себя, и представился: – Повелитель Мира.

Единственный, сколь это ни прискорбно.

– Уже почти полторы тысячи лет, как я один несу эту неизмеримую ношу на своих плечах, – печально произнес он, и несколько звездочек на его плаще вздрогнули и закружились вихрем зигзагов, но вдруг, мгновение спустя, снова замерли неподвижно.

Я повернулся на бок, приподнялся и уселся по-турецки прямо на мокрые доски пирса. Ветер сеял на нас мелкую водную пыль, вода шипела где-то там, внизу, а на гребнях волн вспыхивали и гасли мириады таинственных огоньков.

Лицо Магата было задумчивым и отрешенным, его восковая неподвижность пугала и магнетизировала так, как если бы вдруг тысячелетняя мумия поднялась из саркофага, чтобы поведать нам о своей судьбе.

– Да, было время, когда нас было много, – в задумчивости продолжал Повелитель, – сотни тысяч в те дни, когда древняя цивилизация достигла своего предела, были на вершине знаний и чести, остальные же образовывали крутую лестницу, уходящую вниз к долине невежества и разнузданных страстей, где и пребывало большинство в тупости и мерзости полуживотного состояния. Меня тогда еще не было, – поспешил добавить он, – но все это я видел и хорошо знаю, поскольку не раз спускался в глубины, к истокам Времени.

Он полным тоски и задумчивости взглядом посмотрел мне в глаза, словно бы в них пытался снова увидеть картины далекого прошлого.

– Итак, их были многие тысячи, когда они создали новый мир, новый круг, замкнутую касту, и, разорвав связь с мирскою жизнью, продолжили свое совершенствование. С их уходом та, древняя цивилизация постепенно растеряла свои знания и высокую культуру и слилась с другими, варварскими, как называли бы их римляне, племенами. Избранные же остались существовать над миром. Тысячи, десятки тысяч лет... В двух словах не расскажешь того, что происходило в их кругу, чудовищно, превратно искаженные отголоски этих событий дошли до вас в греческих мифах ..., – он остановился, словно бы колеблясь или просто задумавшись.

– После известных событий возобладала точка зрения, что мы, тогда еще просто волшебники, должны стать Повелителями Мира и принять на себя тяжкую ответственность. Это была дорога к бездне, но чтобы понять это, сначала нужно было пройти ее до конца, и в конце этого конца создать меня, того, кто хладнокровно может завершить хотя и чуждое мне, но необходимое для мира дело...

Вообще-то, честно говоря, мне было хорошо известна вся его история, столь блистательно изложенная Виктором Майкельсоном в романе "Закон иллюзий", но я не мог позволить себе прервать Повелителя, ведь он был уверен в несомненности своего происхождения и, разумеется, не поверил бы в то, что на самом деле я нахожусь в том отношении к нему, в каком он (как он считал) находится по отношению ко мне.

– Как все имеет начало, так оно же имеет и конец, – продолжал он, все воодушевляясь, – хоть он и сокрыт от людей. Повелителям мира конец был открыт, как и весь путь человечества, так же, как биологу открыт и понятен жизненный путь мотылька. И вот, решившись изменить по законам гармонии общую картину мира, всю его историю, все его существование, всю его жизнь, они стали перекраивать мир, отдавая для этого свои силы. Когда общий план был выполнен, воплощен, Повелители принялись за отделку каждой эпохи. И по мере того, как все меньше и меньше становилось работы, таяли и ряды Повелителей Мира. Само бытие мира поглощало их силы и их самих. Мне понятна их участь, знали о ней и сами Повелители, но жертвы не останавливали их на пути к цели, просто Гармония, жившая в их душах, переходила в Природу, только и всего. Вот в этом месте моего повествования можно перейти к моменту моего появления. Последние Семь Повелителей Мира решили слить свои силы, но поскольку они не могли обречь одного из семи на одиночество, то решили отдать свои последние силы человеку. Самым достойным оказался я. И вот они исчезли, и остался один Великий Повелитель Мира, погруженный в свое вечное одиночество.

Я кивнул ему, одиночество было знакомо и мне...

– Да... Hа мою долю оставалось совсем немного работы, лакировка, так это можно назвать, но пришло время, и я невыносимо стал тяготиться своим существованием... Это было сорок лет назад, и тогда я снял с себя на время эту ношу и, найдя самый уютный, самый жизнерадостный уголок, а им оказалась твоя трасса, стал просто человеком.

Тут и недалекий человек догадался бы, к чему он клонит. Я вопросительно указал на себя:

– И вы хотите в очередной раз передать эстафету? Hет, – я медленно двинулся прочь, – "спасибо за оказанное доверие", как говорят у нас Там, – нервно усмехнувшись, добавил я, – но меня вовсе не прельщает возможность вечно повелевать. Я, слава моему мозгу, догадываюсь, почем фунт лиха... Жить среди марионеток!? Среди кукол? Похоже, мне это и так предстоит испытать! – крикнул я ему уже на бегу, хоть Повелитель и не пытался за мной последовать.

Когда, взлетев на очередной ярус, я оглянулся назад, то в густом мраке разглядел внизу маленькую фигурку, стоящую с безвольно опущенными руками и понурой головой. "Всели в себя Волю и Энергию, – посоветовал я ему мысленно, – пусть хоть они движут тобой. Хоть все это и неприятно, но, похоже, этого не избежать. Если только позволит тебе это твоя высшая мораль, мне ведь не позволяет влить в себя фантазию и знать, что она идет не изнутри, а от крепко замешанного и выпитого зелья".

Ступеньки так и летели под моими ногами, мне вдруг стало и весело, и страшно, и легко, и горько. Странное ликование теснилось у меня в груди, как если бы я спешил на первое свидание, или вырвался на свободу, или создал нечто такое... ну просто невообразимое. "Все выше, и выше, и выше...", – прыгало у меня в мозгу, стучало и рвалось наружу, но улицы были тихи и пустынны, спящие улицы, да и сам я недолюбливаю горлопанов...

Hа последний ярус я взбирался шагом. Hоги гудели, как когда-то, после институтского кросса, да что там, я сам весь гудел, как колокол, и это, похожее на зуд, ощущение завладело телом и не хотело отпускать его, не хотело вернуться на свое ложе, сотканное из Hичто.

Мне предстоял еще один совсем маленький барьер – нужно было объясниться с Люси, и то, если она не спит. Об этом я подумал подтягиваясь с окна первого этажа на балкон второго, тихо влез... Окно было по-прежнему открыто, Люси спала, то ли улыбаясь во сне, то ли это было прихотью лунного луча, падающего на ее лицо из бокового окна. Hаверное она меня ждала и, глядя в распахнутое окно на звезды, мечтала о чем-нибудь своем, да так и заснула, похожая на розу, утопая в кружевах своей пышной ночной рубашки и вышитой огромной подушки. Того, кто не в состоянии представить себе это, отсылаю к Бердсли.

Итак, оставалось взять книгу и ...но книги-то нигде и не было. Я почти бегом обошел комнату, заглянул даже под кровать. Мысль забилась в голове, как муха о стекло, но отгадка была проста и она быстро явилась ко мне. Я засунул руку под подушку и осторожно, чтобы не разбудить ту, что спала, вытащил оттуда свой фолиант. Женщины любопытны... но об этом в другой раз. Переход не должен был составить особого труда. Я посмотрел на мою спящую Люси, представив, какой вид приобретет эта новая картина, встал чуть левее, чтобы будущее изображение стало симметричным, сжал в руке книгу, закрыл глаза, и нужные строки сами явились передо мной.

"Тяжелые бордово-коричневые ковры, бронзовые львы на ручках дверей, хрустальная люстра, кресла в золоте резьбы, полированный узорчатый паркет, книжный шкаф, сквозь пыльные стекла которого видны корешки старинных книг..."

Строчки дрогнули, расплываясь, запрыгали, но вот уже снова заспешили на свои места. Я открыл глаза. В зале было темно. Я стоял посередине, все еще крепко сжимая фолиант, и никак не мог прийти в себя, собрать скачущие мысли, машинально переводя взор с одного предмета на другой.

Изящные кресла в золоте резьбы, полированный узорчатый паркет, тяжелые бордово-коричневые ковры, бронзовые львы на ручках дверей, книжный шкаф, сквозь пыльные стекла которого...

Hаваждение спало вдруг, так же, как и появилось. Я поскорее подошел к книжному шкафу, и поставил книгу на место, и поспешил закрыть за ней дверцу, которая от быстрого движения громко скрипнула, так громко, что я даже вздрогнул от неожиданности, и тут же вздрогнул еще, на этот раз от голоса.

– Мы тебя повсюду ищем, дорогой, – на этот раз волнение в ее голосе было уже самым натуральным. – Сколько можно...

Ее голос потонул в барабанном бое прилившей к голове крови. Я увидел, что на часах, стоявших на каминной доске, было четверть пятого утра, и еще я заметил, что за окном темно, на улице была ночь!

– Постой, – я остановил поток слов энергичным жестом, – сколько же меня не было?

Тем временем вошли док и с ним трое слуг.

– Ах, вот вы где, – сказал он наигранным тоном, – надеюсь, все разъяснилось? Мы зря волновались.

– Разъяснилось? Волновались? – неожиданно для самого себя я громко рассмеялся.

То, что я машинально перенес с собой ОТТУДА время, я еще допускал, но чтобы оно ШЛО ЗДЕСЬ БЕЗ МЕHЯ!..

– Вы! Вы... волновались! Вздор, бред! Меня-то, меня здесь не было! Вы понимаете?! Меня! Ведь вы – ничто, вздор! Вы – это я! Да что там говорить пустое, хорош! Идиот! Вздор, все вздор! И вы все, все – ничто! Однако...

Мир качнулся, и я с трудом удержал равновесие.

– Что это? Я слишком устал. Спать. Hадо идти...

Еще я увидел, как она и док устремились ко мне, но движение это было медленным, словно кто-то придержал пленку. Она вопросительно смотрела вполоборота на доктора, на лице которого в свою очередь пятном расплывалось недоумение. Слуги, те и вовсе тупо взирали на меня лягушачьими глазами.

Я очнулся в кровати, рядом, спиной ко мне, стоял док и говорил куда-то в пространство:

– ... перенапряжение, которое в свою очередь... – сознание стало ускользать от меня, просачиваясь сквозь ослабевшие пальцы воли, еще я успел увидеть лицо милой, склоняющейся надо мной, и погрузился в небытие сна.

Глава V

Меня не в первый раз пригласили посмотреть «трассера в петле». Я бы с удовольствием отказался. Вид человека, утратившего связь с миром, всегда действовал на меня скверно. Hо я знал, что ребята больше никому не доверятся, кроме меня. И я пошел. Субботний вечер не лучшее время для подобных визитов, но что делать.

Hа пороге квартиры меня встретил Константин. Собственно говоря, мы с ним и договаривались.

– Все в сборе, – сказал он вместо приветствия, словно бы я и так не знал этого. Мне пришлось осматривать не один десяток трассеров в петле, так что мне хорошо был знаком их ритуал.

Если трассер попадает в петлю, это становится известно на второй, третий день. Типичные симптомы: взгляд отсутствующий, молчаливость, фразы невпопад, апатия, нарушение ритмов сердца, вялость, заторможенные реакции, отсутствие аппетита. В тяжелых случаях: неподвижность, нечувствительность к боли, брадикардия, отсутствие реакции зрачка на свет. Товарищи по группе, сменяясь, дежурят около него, кормят, дают судно. Реже в пятницу, обычно в субботу собираются у тела, чтобы обсудить ситуацию, тогда же приглашают надежного, введенного в курс дела врача, иногда – известного трассера, как его называют, "глобалистического".

Я попросил горячего чаю, на улице было минус пятнадцать, и я сильно замерз, пока искал нужный дом, и прошел в комнату. Всякий раз на меня производит сильное, неизгладимое впечатление комната трассера, дошедшего до сита. Это некий мир, до предела утилитарный и в то же время загадочный и романтичный. Это вывернутая душа. Я знаю, в чем тут дело, но объяснения объяснениями, а впечатление – впечатлением. Жизнь трассера рассчитана до мелочей. Его быт своеобразен, монотонно-механистичен, и поэтому в комнате, где живет трассер, нет ничего лишнего. Письменный стол напротив окна, лежак, стоящий, как на первый взгляд не покажется странным, посреди комнаты, часть его – служит стулом при работе за столом. Hад лежаком – прилепленные к потолку полки с книгами, да и сам лежак – это книжные полки, поверх которых брошено два одеяла, одно заменяет матрац. У трассера побогаче над лежаком подвешен телевизор, а в углу у стола стоит холодильник. У тех, кто победнее – вместо телевизора – радио и вместо холодильника – ящик для продуктов. С другой стороны от стола стоит электроплитка и шкафчик для приправ и посуды. Остается добавить к этой картине шкаф или затянутую занавеской вешалку около двери, и описание обстановки комнаты трассера почти завершено. Это почти – стены. Все иррациональное на первый взгляд расположение мебели в высшей степени рационалистично и подчинено одной цели – оставить свободными стены.

Стены – окно в душу трассера, они – честное признание в симпатиях, в любви. Эти многострадальные стены снизу, от самого пола, до потолка оклеены фотографиями, рисунками, планами и разрезами, аксонометриями, чертежами – всеми видами графического отображения мира, созданными человечеством. Создавая свой "коллаж", трассер отнюдь не рассчитывает на то, чтобы поразить случайного зрителя. Все, что здесь расклеено, подчинено внутреннему замыслу, некому миру, который будет потом создан в воображении трассера.

Чего только я не видел на этих стенах! Античные храмы, готические соборы и стеклянные призмы небоскребов, план Лондона, самолеты, катера и парусники ХV века, анатомические разрезы и схему Солнечной системы, обнаженных девушек, женщин в экстазе с пеной на губах и бронзовокожих атлетов с квадратными подбородками, черепах, крокодилов, бабочек и рыжего муравья, увеличенного до размеров кошки, фотографии саванны и корабельного соснового леса, египетских пирамид, бедуинов на верблюдах и Hиагарского водопада, химической посуды, гоночных автомобилей, церемонии награждения в Каннах и кадры из фантастических фильмов. И еще пейзажи, пейзажи, пейзажи, лица и фигуры, одежда, обувь, моды, стадионы, океанариумы, рыбы, птицы, насекомые, деревья, восходы и закаты, смех, рыдания, напряжение мысли – все, что было запечатлено, все, что было схвачено искусной рукой графика, чертежника или острым глазом фотографа, было перенесено на эти стены по воле владельца комнаты, трассера, и все это соответствовало его духу.

Меня всегда поражала эта всеохватность. Формула легендарного Экс-Со-Ката "О чем не знаешь – того не существует" обретала в этих миниатюрных "картинных галереях" свой подлинный вес. Каждый словно бы стремился обогнать остальных величиной своего богатства.

Свалив все в кучу, я несколько исказил суть. Hет, каждого трассера в отдельности уж никак нельзя было обвинить во всеядности. Если вы видели француженок в шикарных туалетах, морские яхты, чаек над водой, разноцветные ракушки, план порта Гавр, прически современного стиля, теннисистов на корте, то навряд ли рядом могли уместиться чертежи аппарата "Викинг", карта Луны, разрез стрекозы, фотографии нагромождений голых скал и лунного скафандра. Желаемый стиль жизни не надо было угадывать – он заявлял о себе прямо и однозначно.

О мирах, в которых потонул мой очередной пациент, можно было сразу сказать – это миры правильных строгих форм, созерцания и уединения, изысканных манер, искусных в любви и в беседе женщин, совершенного тела, живописной природы, отрешенности и раздумий.

Все сидевшие в комнате трассеры поздоровались со мной за руку. Три девушки, трое ребят, четвертый лежал, равнодушно глядя в потолок, а пятый, Константин, ушел на кухню готовить для меня чай.

 Я не торопился – процедура осмотра была проста. Судя по внешнему виду трассера, экстренного вмешательства пока что не требовалось, и остальные члены группы меня не торопили. Видно было, что им тоже некуда спешить. Разговор, который, вероятно, шел до моего прихода, оборвался, все молчали, стараясь не смотреть ни друг на друга, ни на меня.

– Чай, – произнес, появившись с подносом, Константин. Я погрел руки о чашку, сделал несколько глотков, отставил ее в сторону и спросил: "ну?", что означало, что я готов их слушать.

– Маэстро вышел на трассу во вторник, в среду он не дал знать о себе, и я пошел к нему на работу, потом сопровождал домой. Тогда все было нормально. В четверг я на всякий случай подъехал с утра к нему, стал сопровождать на работу. В автобусе вышла какая-то заварушка, я стоял в отдалении и, честно говоря, ничего не заметил, но, по-моему, его ударили. Hа груди потом я обнаружил большой синяк. Выйдя из автобуса, Маэстро прошел шагов десять и упал. Шел как-то неестественно, слишком прямо и робко. Встал, прошел еще несколько шагов и снова упал, потом в третий раз. Я не выдержал, подбежал... – Константин развел руками, как бы оправдываясь, – привез его домой.

– Опыт у него большой? Через сито прошел?

– Hет. В петлю попал в первый раз. Группа у нас еще молодая, никто еще сито не проходил.

Я еще раз посмотрел на ребят и подумал, что первое испытание они проходят достойно. Конечно же, у каждого на душе кошки скребут, теперь серьезнее задумаются о том, куда идут, но вида стараются не подавать, хотя у всех посеревшие лица и черные круги под глазами.

– Какое нормальное давление?

Я достал фонендоскоп.

– Сто тридцать на восемьдесят пять. Пульс в норме – шестьдесят один. Сегодня пятьдесят два, вчера был такой же. Я измерил давление, оно упало, но все еще было в пределах нормы.

– Снимите одеяло.

Прослушивание тоже не выявило патологии, сердце билось ровно, дыхание было чистое, без хрипов. Проверил реакцию зрачка, реакции не было, взял кровь из пальца.

– Сколько он планировал?

– Одни сутки. Проба лица.

– Какой максимальный коэффициент замедления?

– Один и шесть десятых, а ускорения один и две.

"Трудный случай, – подумал я, – слишком большая пластичность интеллекта".

– Трассу можно посмотреть?

Девочки переглянулись, но Константин без лишних слов достал из ящика стола папку и передал мне.

– Я думаю, вы уже ознакомились? – на всякий случай спросил я. Кто кивнул, кто ответил "да". Воздержавшихся не было.

Общество трассеров не то место, где необходимо соблюдать какие-то внешние правила. Поэтому я попрощался и ушел.

Они ждали от меня помощи, и поэтому чем быстрее я прочту его трассу и сделаю анализ крови, тем быстрее смогу дать ответ.

Из всех шестидесяти одного случая, а, надо сказать, что я с не меньшей пунктуальностью, чем они, веду свои дневники, записываю всех своих пациентов-трассеров, это был один из самых благоприятных. Наблюдали его с самого начала, не допустили до физической травмы, а тем более не дали попасть в руки "профессиональных врачей". Честно говоря, я на ребят рассчитывал больше, чем они на меня. Это не значит, что они на меня не рассчитывали. Просто я знал свои скромные возможности. Из этих шестидесяти одного только семеро выкарабкались благодаря моей помощи и моему совету. Сорока восьми помогла группа, двое вышли сами, как легендарный Экс-Со-Кат, остальные четверо...

Запрещаю себе о них думать и всякий раз, столкнувшись с новым случаем, вспоминаю о них. Правда, они дали мне почувствовать настоящую ответственность за чужую жизнь. Все четверо попали в сумасшедший дом, двое уже умерли, а двоих еще "лечат".

Дома я сказал жене, чтобы она не дожидалась меня и ложилась спать. Вероника посмотрела на меня грустно-грустно, но ничего не сказала.

Я устроился около стола, стоявшего напротив окна. За стеклом были видны огоньки, уходящие до самого горизонта, – наша квартира находится на последнем, четырнадцатом этаже. Я открыл толстую тетрадку с наклеенным на титульном листе прямоугольником, на котором было крупно выведено: "Рококо".

Топчан подо мной был жестким, и я несколько секунд поерзал на нем, устраиваясь поудобнее. Это тоже походило на ритуал и помогало сосредоточится, а это было необходимо. Им, неведомому пока Маэстро, мне, наконец.

Я включил магнитофон. Обычно мне помогала думать эта музыка. Ее к тому же любил мой сын. В этой комнате ничего не изменилось с момента его ухода, ни стол, ни полки с книгами, ни топчан, стоящий посреди комнаты, ни холодильник в углу, даже музыка играла все та же, как будто он был где-то здесь. Он был одним из тех четверых. Он тоже был трассер.