Текст книги "Потаенные ландшафты разума"

Автор книги: Владислав Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Глава XIV

Дверь, после некоторого ожидания, перед ним открылась, и заготовленная фраза и улыбка чуть было не выскочили на его лицо, как чертик из коробочки, но это была всего лишь старуха с одутловатым лицом, устало посмотревшая на живот Романа Родионовича и, не слушая его объяснений, раздраженно махнувшая в сторону коридора.

Пройдя по длинному полутемному коридору и больно стукнувшись коленкой о прибитый непонятно зачем крюк, психолог постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, потянул бронзовую ручку на себя и вошел.

 Истины ради надо сказать, что это было не первое посещение жилища трассера, и Роман Родионович мог сравнивать и даже, как казалось ему, заранее предполагать ту картину, что предстанет перед его взором, но сегодня его ожидание "не сработало".

В большой, совершенно пустой кубической комнате, перед окном, которое было прямо напротив двери, спиной к вошедшему, на полу, среди вороха разбросанных бумаг, сидел нескладный худощавый юноша и что-то вырезал ножницами. Перед ним на подоконнике стояли три искусно сделанные фигурки, показавшиеся Распутину издалека маленькими фотографиями с подпорками сзади.

– Роман Родионович? – не отрываясь от работы, спросил юноша. – Проходите, я вас жду. Извините, я сейчас закончу. Через три минуты я буду свободен.

Гость прошел к самому окну, осторожно обогнув тонущий в обрывках цветной бумаги макет, который и показался ему с первого взгляда комом ненужной бумаги, и сел на единственный предмет мебели в этой комнате, широкий табурет, обитый кожей. У него было несколько минут, чтобы осмотреться и получше разглядеть хозяина.

"Никогда бы не подумал...– разглядывая лицо магистра, подумал социолог, – такое простое, неприметное лицо... с первого взгляда почти детское, но наверное, он ненамного моложе меня. Лет на шесть-семь..."

Кроме макета, едва выглядывающего из-под обрезков бумаги, магистра и трех фигурок на подоконнике, разглядывать было нечего, и, мельком отметив про себя, что стены оклеены не обоями, а старыми газетами, причем "вверх ногами", Роман Родионович принялся разглядывать крохотные фигурки.

"Изумительная работа", – присмотревшись повнимательней, отметил он.

Все было сделано тонко, с изяществом, раскрашено, и даже позы и выражения лиц передавали свойства натуры маленьких, словно живых, человечков. С тем же совершенством был сделан и дворец, в котором, знай Роман Родионович хоть сколько-нибудь о трассе Маэстро, вмиг узнал бы Его дворец, как, впрочем, в миниатюрных фигурках на подоконнике – самого Маэстро, Агату и Дока.

Да, это было поразительное зрелище. Окна дворца светились тончайшими пластинками стекол, мерцали маленькие ручки на дверях, а фигуры и барельефы, обильно украшавшие фасад, были исполнены без видимых признаков упрощения.

– Вы, наверное, смотрите на все это и думаете – вот один из тех, кто предпочитает реальности мир иллюзий? Мысль, конечно, банальная, но почти неизбежная при подобном равнодушном приеме гостя. Сейчас я уже заканчиваю. Просто я привык все доделывать до конца. А на кухне нас уже ждет чай. Если не откажетесь.

– Нет, не откажусь. И про отринувших мир отшельников я тоже не думал, да и не считаю вас, трассеров, такими. Это, скорее, всеобщее заблуждение, чем правда.

– Неужели?

– Я встречался со многими трассерами и лучше других знаю, что они открывают для себя путь в необычный мир, красочный, удивительный, похожий на изящную головоломку. И мне ли, психологу, не знать, что человек так уж устроен, что не может не поделиться с людьми своим открытием, своей радостью. Зачем ему чудеса и всесилие, если о них никто не знает? Не похвастать, это, знаете ли, совсем не по-человечески. Если брать в процентном отношении, то среди трассеров больше, чем в других категориях населения, художников, музыкантов, поэтов...

– Вот я и готов, – Элефант отложил ножницы и поднял глаза на гостя.

"Черт меня совсем побери", – только и подумал психолог, оторопев.

Такой глубокий, спокойный, дружелюбный взгляд до сих пор в своей жизни он встречал только на полотнах великих художников.

– Чай наверняка уже вскипел. Пойдемте на кухню, – Элефант встал с пола, по-кошачьи потянулся и прошел в коридор, увлекая за собой гостя.

– Трассер-Дао сегодня, – продолжал Магистр, – только слабая попытка интеллекта восстановить утраченные позиции в обществе. Совершенствование мышления – процесс необратимый, и мысль, вообще говоря, не боится ни реакции, ни извращения. Живое всегда побеждает мертвое. Поэтому, если кто-то думает, что т-дао поможет ему совершить побег из одиночества, он сильно сужает возможности учения, а потому – ошибается. Социологи говорят, что т-дао – реакция на современное кричащее несоответствие творческих сил развитого мозга и реальных возможностей. Еще они нажимают на противопоставление т-дао материализму. Что ж, если их ни на что не достает больше, чем видеть причиной всякого явления несовершенство мира, и всякую мысль противопоставлять материи, оставим их в покое. Трассер-Дао не боится ни лжи, ни извращений, единственное из учений, что само может постоять за себя.

Т-дао – это современная магия, без мистических ритуалов и обрядов посвящения; это путь сквозь чреду таинственных дверей, открытых для того, кто сохранил детскую непосредственность и жажду чуда, кто мечтает о волшебных мирах, сказочных сокровищах, прекрасных пери и загадочных лабиринтах; для того, кто несет в себе печать разума, для того, кто умеет упорно идти к цели.

Т-дао – дверь, а "Глобалистик" – карта и оружие; конечно, и то, и другое в том же смысле, в каком оружием является свиток с приемами джиу-джитсу – ими надо еще овладеть.

Так же последовательно и уверенно, как говорил, Магистр разлил чай и нарезал хлеб.

* * *

Большое трехстворчатое окно выходило во двор, и с высоты третьего этажа площадь сквера, разбитого внизу, была равна площади черного ночного неба. Уличные фонари уже не горели, и потому звезды, висевшие над квадратом двора, были видны особенно отчетливо.

Домашние Романа Родионовича уже выехали на дачу, дома его никто не ждал, и ему некуда было торопиться. И эта столь редкая для него возможность не торопясь, со смаком, с удовольствием побеседовать о вещах, обсуждать которые в обыденной жизни было не с кем, разве что иногда думать о них в редкие минуты одиночества, или за книгой, особенно древней, созданной без спешки, с тщательным отбором мыслей и слов для их воплощения, эта возможность воспринималась им как неожиданный подарок Судьбы. Элефанту же был неприятен этот человек, но какие-то тайные нити связывали их, и магистр, увлекшись беседой, никак не мог остановиться, с некоторым даже удивлением наблюдая за самим собой.

Во всем городе, если не считать сотен пар влюбленных, не было сейчас двух людей, столь понимающих друг друга. Слова, фразы, начала мысли было достаточно, чтоб тут же охватить ее целиком и продолжить, либо ответить контраргументом. Знания и приемы мышления были у них во многом схожи, но идеологии были несовместимы, поэтому каждый из них понимал, что эта встреча первая и последняя, и что, не питая никакой личной неприязни друг к другу, они навсегда останутся непримиримыми врагами. По силе мышления, по убежденности в своей правоте, по силе характера они были достойными противниками, но Роман Родионович с сожалением понимал, что система, одну из мозговых клеток которой он представлял, не скоро еще допустит его к каналам управления, в то время как Элефант уже возглавлял хоть и многократно меньшую, но зато очень целостную и жизнеспособную структуру. А ведь история уже знает пример, когда небольшие теплокровные вытеснили огромных динозавров, и психолог чувствовал себя частью такого именно динозавра, неповоротливого тугодума с маленьким мозгом и большим брюхом.

Напоследок, перед расставанием, Роман Родионович, вспомнив старуху, убитую "за идею", подумал, что будь он на месте магистра, страна недосчиталась бы завтра одного психолога, но тут же спохватился, ведь если бы он прошел путь до магистра, то это значило бы, что он неспособен на антигуманные мысли, не то что на поступки. Это успокоило его, и с легким сердцем брел Роман Родионович по пустынным петербургским улицам. Кого надо бояться – так это его.

Глава XV

Словно в магическом танце, следуя вдоль незримо очерченного круга, двигались противники, мерно, неторопливо обмениваясь ударами. Гонг, гонг, гонг – пели, вибрируя, мечи в их могучих руках. У черного Рыцаря черный же меч, прямой узкий с вьющимся вдоль лезвия волнистым рисунком, у Маркграфа – сверкающий полировкой змеевидный.

По всему было видно, что они примериваются друг к другу. Казалось, теперь, когда Черный Рыцарь был измотан прошедшим боем и, может быть, даже ранен, вмятины и насечки оставленные на его панцире намекали на это, теперь силы противников были равны, поскольку Маркграф давно уже должен был оправиться от того, первого, удара и столь бесславного падения.

На мгновение мне вдруг почудилось, что сражаются не рыцари, а их мечи, и забранные в латы люди только следуют их воле, их приемам и привычкам. Один меч двигался описывая эксцентричную спиралевидную траекторию, другой – словно бы чертил квадрат, причем попеременно, то самым концом лезвия, то рукоятью.

После нескольких кругов, которые дал каждый из противников, рисунок поединка неожиданно повторился, и, с этого момента, если бы я видел все это не воочию, а на экране, то мог бы подумать, что монтажер склеил одинаковые кадры друг с другом, чтобы удлинить сцену боя.

Потрясенный ирреальностью происходящего, я сделал, сам того не замечая, несколько шагов назад и, упершись спиной в каменный забор, опустился на корточки. Что-то лопнуло в моем сознании, как лопается стакан от струи кипятка, и больше оно не удерживало цепь событий, не соединяло причину со следствием, а задерживало в себе только самый поверхностный слой, только мишуру и блеск.

Изящно гравированные доспехи Маркграфа прочно приковали к себе мое внимание. Я послушно следовал взором по причудливо вьющимся завиткам, по львиным мордам, по тщательно выписанным символам, значение которых я не знал, да и не хотел знать. То вдруг перескочил взглядом на шлем Маркграфа, зеркальный, словно бы нахлобученный на самый затылок, колпак, оканчивающийся сжатой в кулак рукой, и, сравнивая его со шлемом Черного Рыцаря, на котором прежде красовался плюмаж из белых перьев, а теперь вместо них беспорядочно торчали обагренные кровью пучки соломы, замечал про себя, что строгий шлем Маркграфа изящней и практичней, снова перескакивал взглядом, теперь уже на что-нибудь другое, на железные перчатки, на панцирь или наплечники.

И когда после одного из ударов Маркграфа, показавшихся мне точно таким же, как все прочие им нанесенные, а на самом деле сделанном недостаточно ловко, отчего Маркграф на миг утратил равновесие, Черный Рыцарь кинулся вперед и, ударив грудью противника, повалил его на снег, я опешил, никак не в состоянии взять в толк, что же произошло.

Маркграф корчился на спине, как перевернутый жук, выставив перед собой руку с едва удерживаемым в ней громадным мечом, другой он пытался приподнять свое тяжелое тело, но Черный Рыцарь, не давая ему опомниться, выбил меч из его руки и прижал пораженного противника ногой к земле.

– Маэстро! – крикнул поднимая забрало Черный Рыцарь. – Тащи веревку.

Я подскочил от неожиданности, таким невероятным показалось мне, что железный человек заговорил, и... опомнился.

– Сейчас, – радостно крикнул я в ответ и в мгновение ока разыскал веревку и связал мрачно молчащего поверженного Маркграфа.

– А теперь помоги...

Черный Рыцарь отбросил меч, с трудом снял шлем, и я увидел, что волосы его слиплись от запекшейся крови.

– Погоди, – он отстранил меня, – сначала помоги снять остальное.

Он уселся на землю и, едва я стянул с него доспехи, блаженно растянулся на мостовой.

– Ты видишь, Маркграф, пророчество не сбылось, мы оба живы, но ты уже не сможешь помешать мне завладеть Книгой.

Маркграф по-прежнему молчал.

– Посмотри, что с ним, – сказал мне Пашка.

Я откинул забрало на шлеме Маркграфа, а затем поспешно стянул с него шлем.

– Он без сознания.

– Что? – Пашка поспешно встал и, раскачиваясь как пьяный, подошел к Маркграфу и опустился возле него на колени. – Снегу, снегу скорей давай! – крикнул внезапно он.

Минут пять мы приводили поверженного в себя. Наконец Маркграф открыл один глаз, который бессмысленно уставился на нас.

– Похоже, предсказание сбывается, – скороговоркой произнес Пашка, и я увидел, что он потрясен. – Я не хотел его убивать.

Он схватил меч и, пошатываясь, побрел к дому.

– Ну, что стоишь, – резко бросил он мне, повернувшись на ходу, – пошли скорей.

Я подбежал к нему, взял меч, и, подхватив его под руку, повел к крыльцу.

– Сюда, – говорил мне он, указывая дорогу в сумерках комнат, – сюда, сюда...

Внезапно, белая, как привидение, тень, бросилась на нас откуда-то сбоку, из-за драпировки. Что-то блеснуло в воздухе, я ничего не понял, только мотнул головой, от вдруг накатившей слабости. Пашка же, откуда только силы взялись, выскользнул из-под моей руки и ударил поперек белого силуэта ногой.

– Убью, все равно тебя убью, – завизжал женским голосом призрак, тщетно пытаясь распутаться из-под сбившегося своего белого балахона.

Сбоку я вдруг почувствовал что-то липкое и горячее и, оседая на пол, сунул туда руку и вдруг уперся в металлический предмет.

– Стерва, – глухо сказал Черный Рыцарь.

Он резким движением выдернул из меня стилет.

– Хорошо неглубоко вошел. Давай помогу подняться.

И в сторону:

– Беги лучше к своему мужу, дура, ненароком помрет.

Словно два закадычных собутыльника, держась друг за друга и покачиваясь, мы взобрались вверх по винтовой лестнице, и, медленно приходя в себя, я, с некоторой даже гордостью, отметил, что не выронил из руки меч.

– Как же... она... вы ведь любили друг друга... все об этом знают... – в недоумении спрашивал я его, все еще не веря в случившееся, и потом поминутно прижимал ладонь к окровавленному боку и снова и снова подносил к глазам.

– Старость... не может простить... что я не состарился, – тяжело ворочая языком, отвечал Пашка, и я со страхом услышал, как у него при каждом слове что-то надсадно свистит внутри.

Добравшись до конца длинного коридора и упершись, наконец, в заветную дверь, мы, еле державшиеся на дрожащих ногах, простояли несколько минут, собираясь с силами.

– Закрыта.

– Руби дверь.

Я осторожно прислонил его к стене, он уцепился за косяк, но все равно не удержался на ногах и сполз вниз вдоль двери на колени.

– Руби...

Я взмахнул мечом, вернее судорожно, с натугой занес его над головой и ударил. Рукоять провернулась в моих руках, лезвие ударило плашмя, клинок задрожал, издав низкий вибрирующий звук, отскочил от дерева и со звоном упал на каменный пол, вырвавшись из моих рук.

– Руби, Маэстро, дорогой, руби, давай...

Мне показалось, он заплачет, и испуг, что я увижу слезы на этом мужественном, обветренном лице, заставил меня схватить упавший меч и в каком-то исступлении наносить удары, один за другим, не глядя, наотмашь, во весь разворот плеча. Они заставляли отзываться дверь низким гудением, летели щепки, я все бил и бил, пока меч снова не вывалился из моих рук, теперь уже от усталости. Я привалился к двери задыхаясь, в глазах было темно, я был на грани обморока.

Очнувшись, я увидел, что створка двери полуоткрыта и там, в библиотеке, на полу, распростершись лежит Черный Рыцарь со сжатым в руке мечом. Все у меня внутри похолодело, я бросился к нему, упал на колени и, с невесть откуда взявшимися силами, легко перевернул его тяжелое тело.

В лице Паши не было ни кровинки, на взгляд оно казалось шершавым, как грубый пергамент. Я торопливо приблизил свое лицо к его лицу... нет, он еще дышал. Словно гора упала с моих плеч, теперь я был уверен, что успею.

Книга была все на том же месте, да и куда она могла деться, прикованная к массивной дубовой подставке надежной цепью.

– Не надо, – вдруг сказала книга голосом Черного Рыцаря.

– Что "не надо"? – опешил я.

– Не убивай меня. Ведь я – это ты.

Теперь она уже говорила моим голосом.

"Книга-оборотень, – подумал я, приноравливаясь, с какой стороны мне будет удобней взмахнуть мечом. – Неужели она думает, что я, при необходимости, не смог бы зарубить сам себя. Кажется, я только этим и занимаюсь. Особенно в последнее время..."

– Не убивай... – целый хор голосов воззвал из ее кожаного переплета. Обложка сама собой открылась, и я увидел тьмы человечков, смотрящих на меня оттуда как бы снизу вверх, ждущих моего решения, молящих о пощаде.

– Ты что, живая?

– Да, я жива жизнью Создателя, сотворившего меня.

– Паши?

– Да, – ответила она его голосом.

Я оглянулся на лежащего на полу за моей спиной Черного Рыцаря, и руки сами крепче сжали рукоять меча.

– Если ты убьешь меня, ты унесешь и часть его жизни, вложенной в меня. Тогда он умрет.

– Но он...

– Да, он говорил тебе обратное, но я-то знаю лучше. Ведь я -"Книга Судеб".

"А если книга лжет, – молнией пронеслась мысль, – заговаривает мне зубы, а тем временем Паша умрет и..."

Я замахнулся мечом...

– Нет! – взвизгнула книга голосом Агаты.

От неожиданности я выронил меч, но тут же снова схватил его. Все вскипело в моей душе.

"Подлая сирена", – теперь все было решено.

– Не убивай, убив живое, ты обрекаешь себя на вечное проклятье, чьим бы именем и с какой бы целью ты...

Сверкающая отточенная сталь прочертив сияющий полукруг вонзилась в пергамент, легко разрубив его, цепь, подставку, потянула своей тяжестью вниз мои руки, и я вдруг с ужасом увидел, как под клинком расходится надвое пол...

Мир лопнул, разошелся на две половинки, и мы упали в эту щель, эту разверзшуюся бездну, кувыркаясь, как неумелые парашютисты при первом прыжке.

Вскоре я потерял из виду тускло мерцавшую чернотой стали фигуру Черного Рыцаря и теперь то ли падал, то ли взлетал, то ли увеличивался, а может уменьшался в размерах...

Меня мутило и тошнило, как при морской болезни, но ни страха, ни любопытства уже не было во мне. Кажется, я начинал привыкать к болезненно-черной пустоте моих переходов от одного мира к другому, и теперь я только ждал, чем же все кончится, вспышкой ли, ударом, пробуждением? Что за мир ждет меня?

Сознание, истончаясь, стало уходить от меня. Напоследок, когда мои мысли стали легче перистых облаков, я пожелал одного – увидеть Экс-Со-Ката, того, кто открыл эту дорогу в ничто, того, кто заманил меня в эту ловушку, того, кто привел меня на путь утраты желаний, сил, идеалов – самого себя, того, кто...

Глава XVI

В палате тихо-тихо, так что легкое посапывание и бормотание одного из сотоварищей Маэстро, кажутся чуть ли не разговором в полный голос, но Эхо не обращает на них внимания – привыкла. Вот у Робинзона Крузо, так у него, действительно, новая задача.

"Ночью ветер стих, море успокоилось, и я решил пуститься в путь. Но то, что случилось со мной, может служить уроком для неопытных и неосторожных кормчих. Не успел я достичь косы, находясь от берега всего лишь на длину моей лодки, как очутился на страшной глубине и попал в течение, подобное потоку, низвергавшемуся с мельничного колеса. Лодку мою понесло с такой силой, что все, что я мог сделать – это держаться по краю течения. Между тем меня уносило все дальше и дальше от встречного течения, оставшегося по левую руку от меня.

Ни малейший ветерок не приходил мне на помощь, работать же веслами было пустой тратой сил. Я уже прощался с жизнью: я знал, что через несколько миль течение, в которое я попал, сольется с другим течением, огибающим остров, и тогда я безвозвратно погиб. Итак, меня ожидала верная смерть, и не в волнах морских, потому что море было довольно спокойно, а от голода. Правда, на берегу я нашел черепаху, такую большую, что еле мог поднять, и взял ее с собой в лодку. Был у меня также полный кувшин пресной воды. Но что это значит для несчастного путника, затерявшегося в безбрежном океане, где можно пройти тысячи миль, не увидев признаков земли!

И тогда я понял, как легко самое безотрадное положение может сделаться еще безотрадней, если так угодно будет провидение. На свой пустынный, заброшенный остров я смотрел теперь как на земной рай, и единственным моим желанием было вернуться в этот рай. В страстном порыве я простирал к нему руки, взывая: "О благодатная пустыня! Я никогда больше не увижу тебя! Я, я несчастный, что со мной будет?" Я упрекал себя в неблагодарности, вспоминая, как роптал на свое одиночество. Чего бы я не дал теперь, чтобы очутиться вновь на том безлюдном берегу! Такова уж человеческая натура: мы никогда не видим своего положения в истинном свете, пока не изведаем на опыте положения еще худшего, и никогда не ценим тех благ, которыми обладаем, покуда не лишимся их".

Маленькая настольная лампа впустую светит на страницы. Эхо уже не читает, она опустила книгу на колени и, полузакрыв глаза, медленно вспоминает историю. "Что там происходило?". Она не в первый раз читает Робинзона, но только сейчас ей вдруг впервые представилось – где-то на острове в океане живет Робинзон, но жизнь течет своим чередом, гремят войны, восходят на престол новые короли, снаряжаются новые экспедиции. "Жаль, что Дефо сосредоточил свое внимание только на Робинзоне, – думает Эхо, – как выиграл бы роман от сравнения, предположим, с каким-нибудь разрушителем, полководцем, живущим среди людей и посылающим их на гибель, на бойню". Но она быстро находит оправдание любимому автору в том, что столь сложная композиция неудобна для восприятия, ведь роман печатался частями, и, вообще, он писал скорее не в эпическом, а в бытовом жанре, а эпичность вышла как-то сама собой, а может даже и не вышла, просто мы, с нашими новыми ориентирами и претензией на всеохватность мира, приписываем автору свой взгляд на вещи.

Отвлекшись на секунду от своих мыслей Марина с тревогой посмотрела на Маэстро: "Как он?", но дыхание его было ровным, лицо по-прежнему безучастным. Сама Марина никогда не видела, как на теле у трассера в считанные секунды образуются кровоточащие раны, язвы с тошнотворным запахом, но она неоднократно слышала об этом, да и посажена она для этого – позвать на помощь, перевязать, не дать истечь кровью. Эта мысль настолько въелась в ее сознание, что глаза уже сами быстро пробегали по угадываемому контуру тела, рука сама тянулась к его запястью – пульс, слух улавливал короткое поверхностное дыхание. Мать на ее месте не была бы столь чутка, ведь мать не знала страха перед внезапными трассер-эксцессами.

Эхо успокоено откинулась на спинку стула. Надо бы выключить надоевший свет, но она оцепенела от усталости так, что невозможно пошевелить даже ресницами. Сопение одного из больных кажется таким родным, как будто он по меньшей мере ее брат. Марина не замечает, как из разжавшихся пальцев выскальзывает и падает на пол книга, раскрывшись на странице, где Робинзон обнимает смуглокожего Пятницу.

Проходит час, другой, Марина все спит. Она не видит, как медленно розовеют щеки Маэстро, дыхание становится глубоким, он чуть шевелится, еще во власти дремоты, но и она спадает. Маэстро открывает глаза, смотрит удивленно на спящую, на обшарпанные больничные стены, поднимает безвольно висящую руку с часами. "Четыре часа двадцать минут, – беззвучно шевеля губами читает он, – двадцать первого пятого месяца".

Хочется пить, но под рукой нет одежды, впрочем... Маэстро беззвучно выскальзывает из-под одеяла, косясь на спящую, и, подкравшись к койке соседа, снимает со стула его больничную пижаму. Линолеум в коридоре холодный и бодрящий, мигающий свет пыльных ламп тускл, и не раздражает глаза. "Где же туалет?" Туалет оказывается в конце коридора и Маэстро, обрадовавшись всемогуществу стандарта, трижды шепотом кричит ему "Ура!". На обратном пути он представляет себя лазутчиком и, следуя роли, войдя в палату, приближается к Эхо и уже нависнув над ней, останавливается, представив вдруг ее истошный крик, ну и все прочее с падением лампы и руганью разбуженных соседей. Тогда он раздевается, и, юркнув под одеяло, снова бережно берет ее за нежную ручку с часиками и тихонько дергает.

– А? – говорит Эхо, протирая глаза.

Он быстро прячет свою руку под одеяло, притворившись спящим. Марина сонно поднимает книгу, выключает свет и идет к окну, вдохнуть свежего воздуха, едва дойдя до него, она вспоминает о своих обязанностях, возвращается к Маэстро и, вздрогнув, замечает происшедшие перемены.

– Можно я тебя обниму? – спрашивает Маэстро.

Она поводит плечами: "Мне все равно" и тогда он обхватывает ее за талию и приближает к себе.

– Представляешь, пройдет лет этак тридцать, – начинает он патетическим шепотом, – и мы с тобой как-нибудь соберемся вместе и вспомним эту ночь, – его голос звучит мягко, почти вкрадчиво, или ей это кажется, но так или иначе, все равно вот он – живой и невредимый, а значит конец их дежурствам, значит можно снова спать ночью, как все нормальные люди...

– ...тогда, разумеется, т-дао будут преподавать в институтах и ореол таинственности будет давно рассеян. В книжных магазинах будут пылиться солидные монографии на тему, скажем, "Стаффаж. Его значение в т-дао и приемы разработки" того же Элефанта или Монаха, а нас с тобой, как ветеранов, будут приглашать на разные открытия, симпозиумы и вообще на крупные политические события и показывать, как доисторические редкости. "Посмотрите, вот сидят Маэстро и Эхо, те, кто начинал в эпоху Элефанта, они были даже знакомы с легендарным Факиром". Может быть нам припишут и знакомство с самим Экс-Со-Катом, как знать...

Маэстро говорит мечтательно-приподнято и вместе с тем убежденно, не замечая, что пристроившись к его плечу, Эхо давно уже спит, пошмыгивая носом, он говорит еще и еще, жестикулируя свободной рукой, а за окном уже светает...

Марине же снится бестолковый сон, то кальмары, ползающие по празднично накрытому столу, то свое собственное лицо, повзрослевшее, с морщинками и пятнышками, которые она старательно замазывает крем-пудрой, то вдруг перебегающая дорогу черная кошка. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее она съезжает головой с Маэстрова плеча, чуть не падает и, едва-едва удержав равновесие, просыпается.

Уже наступило утро, и солнце золотит окна дома напротив. Бесполезно светит настольная лампа. На полу лежит упавшая книга, где на раскрытой странице братски обнимаются Робинзон и Пятница.

Марина растерянно обводит взглядом больничную палату, и до нее потихоньку доходит, что это был лишь сон...

Многократное отражение солнца пылает в зеркалах стекол дома напротив, за окном птичье сборище выводит жизнерадостные трели, но распростертый на койке мертвенно-бледный Маэстро ничего не видит и не слышит.

Эхо содрогнулась от ужаса и торопливо схватила сумочку. Руки предательски дрожат, пальцы никак не сгибаются, точно чужие. "Ворона, ворона, проклятая ворона", – повторяет без конца Эхо, и на ее глаза наворачиваются бесполезные слезы. Они мешают ей найти шприц и ампулы, но все же, как-то совладав с вещами, Эхо делает укол.

А на пододеяльнике, у правого бока Маэстро, все расплывается красное кровавое пятно.