Текст книги "Потаенные ландшафты разума"

Автор книги: Владислав Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Глава VI

...Сахар наблюдал за тем, как стайка мух летела около лампы, под самым потолком. За особый шик у них считалось пролететь перед самым носом сидящего за столом человека, а то и сесть прямо на этот нос. Этот подвиг встречался градом аплодисментов. Если же человек вдруг вскакивал и начинал в ярости гоняться за мухами, размахивая полотенцем, то, со смехом разлетаясь кто куда, они со смехом же встречали гибель своих нерасторопных собратьев по жужжанию.

Сахар (а надо отметить, что имена даются мухами друг другу за какие-нибудь пристрастия) был ушлым мухом, не слишком прытким в самоубийственных забавах и скорее даже с философским складом мыслей. Поэтому он любил больше наблюдать, чем дерзать, и питаться сахаром (пусть даже и редко). "От сахара, – говаривал он, – даже мушиные мозги проясняются, а без этого долго не прожужжишь".

Хорошо разбираясь в поведении человеков, осторожный Сахар заслужил тем не менее наилучшую репутацию сорви-головы. Он ползал по лицу человека, когда тот спал или был пьян, а в другое время подзуживал юнцов на те же шутки и смеялся, зажав лапкой хоботок, когда ловкая рука человека ловила отважных глупцов прямо на лету.

Что ж, ему, Сахару, до чрезвычайности импонировала сама мысль вмешаться в жизнь существа неизмеримо более развитого и гигантского по размерам. Правда, остальная мушиная шушера считала себя ничуть не менее умной и преисполненной разнообразных достоинств по сравнению с человеком, главными из коих почитались умения летать и забиваться в щели, но стоит ли принимать во внимание этих однодневок, чья жизнь так коротка, что только плодовитость позволяет им быть приметными в суете жизни. Единственный друг Сахара, циник, мухабник и пройдоха, звавшийся Дерьмо, хоть часто и повторял к месту и без места: "семь бед – один ответ", все же не избежал общей участи. Да, короток мушиный век, лишь Сахар, то ли благодаря человеческому нектару, то ли особому складу мысли и врожденной осторожности, то ли воле случая, прожил столь длинную жизнь, что стал патриархом и святым еще при жизни, и со свойственным ему юмором, вспоминая приятеля, добавлял, что тот "утонул в собственном имени".

Раньше, когда он был молод, то любил в тихий безветренный солнечный день вылететь наружу в большие пространства (двора), полные опасностей и красот. Безмозглые аборигены роились там и тут, ежесекундно подвергая себя смертельной опасности, и ежесекундно гибли, то попадая в воду, то под руки или под ноги человекам, – большинство в страшных пастях мухоедов.

Особенно он любил следить за безрассудочными брачными играми, когда неумолимый губительный рок настигал сцепившуюся, потерявшую рассудок в буйной страсти пару везде: в воздухе, на лету, катающуюся по земле, камнем падающую то в водосточную канаву, то в навозную кучу.

Презирая плотские утехи и следуя раз и навсегда установленному ходу жизни, Сахар, не дожидаясь темноты и холода ночи, возвращался в сжатое пространство (на третьем этаже), садился на свою любимую люстру и с интересом следил за человеком. После одного случая он, Сахар, проникся уважением к этому огромному, гороподобному существу и с той поры искал скрытый смысл в каждом его жесте и поступке.

А дело было вот в чем. Однажды откуда-то из замкнутых черных пространств человек достал коробку, распахнул ее... Сахар поначалу так испугался, что у него на некоторое время помутился рассудок. В коробке ровными рядами сидели мухоеды.

Это потом уже Сахар разглядел, что все они были мертвы, искусно высушены и насажаны на стальные былинки. Это потом он часами рассматривал их жуткие жвалы, изящно-смертельные цепкие лапы с пилообразными захватами и разящими крючьями, их радужные пары крыльев, телескопические хвосты с рожками и гигантские шаровидные глаза.

Hо в первый раз он, потрясенный жутким зрелищем разномастных и разнокалиберных мухоедов, забился в самый дальний угол любимой люстры и боялся шелохнуть крылышком. Hе меньшей была и радость от скорого открытия – мухоеды мертвы! Человек же бесповоротно был зачислен в существа, достойные подражания и уважения.

Поэтому сегодня, ранним прекрасным утром, Сахар неуклюже, старчески подлетел и сел на одеяло, которым был укрыт спящий человек. Сахар сидел, грелся на солнышке и ждал.

Когда человек проснулся, то первое, что он увидел, была большая черная муха, сидевшая на одеяле. Тихо, незаметно подведя руку, человек хлопнул ее, потом взял за крыло и, выйдя на балкон, скинул труп вниз. Он не знал, что Сахар сам выбрал такую смерть, да к тому же, если честно сказать, сразу же забыл о мухе и просто стоял на свежем воздухе и радовался утру, которое было прекрасным.

Почему Сахар выбрал такую смерть? Просто ему не хотелось высохнуть где-нибудь в углу, чтобы молодое поколение, пролетая мимо, говорило: "Вот тот самый умный Сахар, ставший святым еще при жизни. Посмотрите, он засох не хуже других и теперь стоит на потолке памятником самому себе и своей глупой принципиальной жизни".

Глава VII

Я проснулся от прямых лучей солнца, попавших мне в глаза, через щель между шторами. Было тихо-тихо, как-то по особенному, даже казалось, что предметы своими причудливо-совершенными формами, колдовством, передаваемым от поколения к поколению, притянули к себе, словно магнитом, все шорохи, стуки, скрипы, жужжания, щелчки, вой и шелест, которыми обычно наполнено жилище человека.

– Ты проснулся, – полуутвердительно-полувопросительно произнесла моя милая Агата, входя в спальню, и улыбнулась, едва встретились наши взгляды. Шелест ее белого кружевного наряда, то ли платья, то ли пеньюара, и ее голос были первыми услышанными мной этим утром звуками, а вслед за ними медленно стали проявляться остальные.

– Я видел странный сон. Я – горожанин, живу в огромном блочном доме, обшарпанном и тесном, а окна выходят в прямоугольный двор, похожий на плац.

– Замечательно, ты совсем выздоровел.

– Как наш пациент? – произнес незаметно появившийся доктор, говоривший, как и всегда, на странном врачебном жаргоне, – ему несомненно лучше. Дайте-ка, моя дорогая, разрешите, в сторонку, я посмотрю, как он...

Доктор достает стетоскоп, и я покорно начинаю стягивать рубашку пижамы. Здесь, как и везде, тоже лучше не спорить с докторами.

– Я, с вашего разрешения, удалюсь, – вдруг смутившись, говорит моя милая. – Что ему можно на завтрак?

– Что можно? Все можно, – напевает себе под нос доктор, помогая мне снять рубашку, и, спохватившись, кричит вдогонку: – все, кроме острого!

Hо не знаю, услышит ли его голос моя благоверная, слишком стремителен ее шаг.

Все еще не удовлетворенный осмотром, док начинает меня выстукивать. Я смеюсь, потому что это щекотно, и тогда он с видимой неохотой и тщательно скрываемым удовлетворением соглашается со мной в том, что я совершенно здоров.

– Одевайтесь, батенька. Завтрак в двенадцать, – напоминает он.

– После сыграем в шахматы? – предлагаю ему я.

– Возможно.

Он, к сожалению или наконец, уходит, я сажусь на край кровати, пытаясь разобраться в своих прыгающих чувствах. Лишь одно я знаю твердо – день будет прекрасным.

* * *

В парке еще свежо, роса лежит на траве и цветах, снизу, по ногам тянет холодком, но сверху уже печет солнце, на небе ни облачка, день будет ясным и жарким, о чем можно судить по неподвижности воздуха. Букашки скопом летают над кустами, другие копошатся у ног, словно бы торопясь обделать свои дела до полуденной жары, но я-то знаю, что им ни к чему торопиться, что это мне только кажется, что они торопятся, на самом деле их суетливая жизнь не замрет даже под самыми палящими лучами. Кому и надо поторопиться, так это мне, если я хочу нагулять основательный аппетит перед завтраком и наконец-то обойти ландшафтную часть парка, осмотреть все ее красоты и успеть вернуться к двенадцати – времени завтрака.

Hадо сказать, что этот парк похож на шкатулку с секретом, у него два лица, с регулярной стороны деревья, подстриженные по одной высоте гладкой стеной, тоже кажутся регулярно-правильными, но стоит войти под их кроны, как мир волшебно изменяется, от прямых углов и ровных округлостей к изысканно-изломанной геометрии хаотично стоящих деревьев, меж которыми прихотливо вьется тропинка, то спускаясь в низину, то карабкаясь вверх по склону зеленого холма. Солнечные поляны, как драгоценный камень в оправе леса, порхающие, щебечущие птицы, паутинки, светящиеся в случайных лучах солнца, стройные стебли камыша, даже в безветрии монотонно покачивающиеся над гладью пруда. Так и хочется раздеться и осторожно, не поднимая муть со дна, войти в теплую прозрачную воду...

Hо я спешу, вернее, заставляю себя спешить, мне хочется, воспользовавшись предоставленным мне одиночеством, обозреть этот рафинированный лесной мир, но он не разделяет моего оптимизма и, видимо, уже посмеивается над моей самоуверенностью.

Я остановился. Только что мне казалось, что пруд с плотиной и небольшим водопадом должен открыться моему взору, стоит миновать очередной холм, но вот я уже на вершине, а внизу только ровная зелень деревьев да взявшийся неизвестно откуда дуб стоит передо мной во всем могуществе приземистого узловатого ствола, похожий в своей величавости на несокрушимого викинга.

Я обошел его кругом и повернул обратно, торопясь выйти на знакомую мне тропу и усомнившись в душе, что мне удастся осуществить свое желание и "объять необъятное". Деревья, как и прежде, почтительно, с галантностью придворных расступались передо мной и дисциплинированными солдатами смыкались за моей спиной, отгораживая от меня все, что находилось за пределами тридцати-сорока шагов, тропа вилась ужом, но все же вывела меня на одну из боковых аллей.

Брегет показывал, что торопливого времени осталось слишком мало для новой попытки, и я в душе был рад тому, что больше не надо торопиться, а можно просто погулять по знакомым геометрически правильным аллеям, по тенистым аркадам, полюбоваться явившейся вдруг белкой или ящерицей и, покорившись размеренному ритму обступающих деревьев, мерно обдумывать неторопливо появляющиеся в парадных одеждах мысли.

Я присел на низкое ограждение маленького фонтана, меланхоличным взором скользя по дорожке парка до моста, пересекающего миниатюрный канал, и обратно, мысль, без усилия, легко оторвавшись от бренного тела, поднялась к самым облакам...

Я судорожно очнулся от дремы. Всему виной – муха. Она села мне на лицо, я мотнул головой, потерял равновесие и чуть было не свалился в фонтан.

Сначала, еще не вполне соображая, я окинул взглядом все вокруг, а это был по-прежнему полнокровный солнечный день, слепяще-праздничный.

И тут я вспомнил! Вскочив, я нервно зашагал по скрипящей песчаной дорожке. С места в карьер пущенная мысль, не останавливаясь на странных прихотях памяти, влетела в хлесткие заросли догадок и гипотез, но через мгновение, ведомая опытной рукой, выскочила на вольный простор. Сначала бег ее был тяжел, но через некоторое время ей удалось достичь привычного темпа.

Hо хватит аллегорий, а то можно увязнуть в их сладком сиропе. Долгие годы я учился отключаться на трассе от себя обыденного, искусству напрочь забывать ТУ, другую жизнь. Это было необходимо, это были азы, которые должен был постигнуть каждый трассер. Новичка легко выбивает с трассы первое же сильное воспоминание, поэтому у хорошего трассера от реального мира остаются только смутные тени, неясные образы, кажущиеся далеким чужим прошлым. И теперь годами отработанное умение мешало мне сосредоточится, то и дело зажигая ненужную, устаревшую надпись: "опасность". Hе знаю почему, но я вдруг вспомнил о погибшей группе Черного Рыцаря, вспомнил, как Дирижер, тогдашний магистр, говорил после известия об очередном трупе:

– ...они думали о чем угодно: о развлечениях, славе, превосходстве над другими, счастье. Они не думали, что это может быть и Смерть, они не думали, что это может быть и увечье, и что остаток жизни придется провести в микроскопическом ограниченном мире стен, закрытых дверей, окон, радио, таблеток, полубреда и боли.

Эти слова прозвучали во мне гулко, как в пустом храме. Страха не было, но и ощущения звенящей радости, как тогда в ночном городе, после разговора с Повелителем Мира, не появилось. Странное искушение, не думать о выходе из петли вовсе, вдруг поднялось из потемков души. Ведь, в самом деле, если до сих пор весь мой опыт говорил о том, что самый смысл мое существование имеет тогда и только тогда, когда я живу для других, то сегодня ситуация кардинально изменилась. Теперь окружающий мир существует для меня, и только потому сам имеет смысл, целостность, гармонию и еще черт да бог знают что, только потому, что существую Я.

Итак, теперь есть выбор, и хоть я порожден другим миром, и хоть я создал этот по его подобию, и посему он тоже может попытаться подчинить меня себе и для этого у него есть много: слова и их смысловое поле, предметы обихода, общество людей, какими бы незамысловатыми они ни были, – но теперь, если я решу вопрос в свою пользу, я могу потягаться с ним, переменить его, от самых корней до вершин, я ведь знаю, что придает смысл человеческому существованию, и потому могу перевернуть все с ног на голову и заставить реку жизни потечь вспять, пусть в противоестественном ТАМ, но возможном ЗДЕСЬ направлении. Отныне все зависит только от меня.

Я остановился, наткнувшись на преграду на моем пути и, невольно оставив на время свои мысли, посмотрел вперед.

Я стоял у фонтана, упершись в теплый ноздреватый камень, а прямо передо мной могучий Посейдон правил одной рукой своей колесницей из полуконей-полурыб, другой сжимая огромный трезубец. Мириады струй окружали Владыку Вод со всех сторон, солнце наполняло их светом, претендуя на первенство, и оттого эта взлетающая вода казалась искрами, потоком сгущенного света, цветком из тысячи нитей, пузырящихся, встретившись с поверхностью пруда.

Посейдон повелевал, и я повелевал. Он мчался в неведомые дали и одновременно стоял на месте. Как и я. По его лицу можно было прочесть, что он мудр, мускулистый торс говорил о его огромной силе, а трезубец – о власти, но в голове его не было ни одной мысли, каменные мышцы не могли бы сдвинуть его хотя бы на дюйм, а трезубец – пустая игрушка.

Итак, я в петле. Я миновал свой Рубикон, за которым кончается игра и начинается иная жизнь, по своим законам с новыми целями и смыслом. "Мир, создаваемый творцом, петлей смыкается вокруг него, и тогда узнает творец, ЧТО он создал", – так сказано у Экс-Со-Ката.

"Чтобы оценить музыку, надо ее послушать, чтобы оценить мир – нужно в нем пожить", – сказано у него же, но только сейчас до меня дошел истинный смысл этого банального, на первый взгляд, высказывания. Одно дело, когда ты приходишь на трассу, как в луна-парк, другое – когда ты остаешься в ней жить...

Где-то в отдалении ударили часы и напомнили мне о близкой трапезе. Было полдвенадцатого.

Я заторопился к дворцу. Стремительно миновал мост Поцелуев, прошел вдоль северного крыла дворца, взлетел по боковой лестнице на второй этаж, и анфилада комнат слилась для меня в ритмичное мелькание дверных проемов. Задумавшись, я пребольно задел локтем о бронзовую рукоять и, потирая ушибленное место, вдруг услышал звуки, на которые еще секунду назад не обращал внимания.

Торопливо подойдя к ближайшему окну, я выглянул во двор и изумленно замер.

Передо мной, внизу, вдоль дворца двигалась необычная процессия, показавшаяся любому на моем месте просто шествием карнавальных масок, но я сразу понял, что это были ОHИ. Стихии, Боги, Повелители наших душ, превосходно знакомые каждому трассеру по "Глобалистику".

Впереди решительно шествовал гигант в алом сверкающем плаще, за ним не менее могучий гигант в мундире, при шпаге и с надменно холодным лицом, беседовавший со своей спутницей – вульгарно одетой особой, похожей отчасти на публичную девку, отчасти на едва проснувшуюся богиню, беспрестанно потягивающуюся, как кошка, поигрывающую глазами, веером, изгибающуюся обширным бюстом, нагло смеющуюся, с распущенными колышущимися волнистыми светлыми волосами. За ними шла стройная гордая женщина в скромном длинном белом платье, перевязанном алмазным поясом, и вела, учтиво и ласково, взъерошенную старуху с горящими глазами в наряде из сотен лоскутов, босую, горбатую, с угловатыми резкими движениями и хриплым низким голосом. Когда ее случайный недобрый взгляд упал на меня, я инстинктивно отпрянул от окна и еще долго не мог прийти в себя.

Воля, Принципиальность и Беспринципность, Любовь и Ненависть – вот кто были эти фигуры. За ними шли остальные: Совесть и Эгоизм, Добродушие и Злоба, Разум под руку с Глупостью, жизнелюбивая Сила, тащившая за собой апатичную Слабость, цепляющуюся за нее изогнутой клюкой. Последним шествовал Страх, зловеще-мрачный, глядящий дикими вращающимися глазами из-под сросшихся нависших бровей.

Глава VIII

В зале, за новым столом, установленным по случаю завтрака втроем, чинно восседали Агата и док. При моем появлении их беседа прервалась, и слуги подали первое блюдо.

Я еще не дошел до такой стадии интеллектуального равнодушия, при которой в угоду прожорливой мысли приносятся в жертву все маленькие радости жизни, и потому, сколь не были сложны и важны для меня новые проблемы, я отложил их на время в сторону, придвинув столовые приборы.

Завтрак проходил все в той же розовой гостиной, расписанной с тщательностью чрезвычайной, что несомненно указывало на древность работы. Розовощекие амурчики, пышнотелые вакханки и сатиры, выписанные с лубочной прямолинейностью, предавались буйному веселью, обжорству и любви в ее самом общедоступном понимании. Столовая посуда, сделанная в Мейсене, со своими пасторалями была скромнее и наводила скорее на меланхоличную задумчивость, которая больше способствует пережевыванию пищи, чем оргастические пиршества псевдоантичных персонажей. Венецианские разноцветные бокалы, серебряные столовые приборы, под стать всей этой роскоши, и изысканные блюда – и все это, созданное многими поколениями гурманов, узаконенное правилами этикета и ставшее невычленяемой частью из потока радостного существования, стало сегодня обременительным и неизбежным. Моя благоверная была на этот раз в строгом, если его можно так назвать, платье, где оборочек, кружев и вышивки было раза в три меньше, чем обычно, и это, по-видимому, в той же пропорции относилось и к ее настроению. Она, вопреки своему обыкновению, была тиха, как ночное озеро, чем-то озабочена, говорила невпопад, и улыбка ее больше не напоминала вызов, как обычно, собеседнику, условностям, собственному настроению. Док же был взвинчено весел, без умолку рассказывал о разных медицинских казусах, смешных и пошлых, ужасных и отвратительных, но делал это с непринужденной виртуозностью опытного рассказчика, у которого оригинальная форма изложения настолько перевешивает и затмевает собой любое содержание, что и слушатель начинает так же несерьезно относиться к самой серьезной истории, тем более, что калейдоскоп его красноречия не дает сосредоточится на чем-либо одном.

Несколько раз я замечал, как они обменивались краткими, многозначительными взглядами, как будто они выжидали момент, чтобы осуществить свой замысел, но вот уже и завтрак кончился, а они все еще ни на что не решились.

Агата первой встала из-за стола.

– Пойду переоденусь. Это платье слишком тесно и неудобно для прогулки. Я думаю, ты составишь мне компанию, дорогой?

Вопрос, адресованный мне, конечно же, чисто риторический. Шорох платья, мелькнувший в ровном солнечном свете силуэт, и она оставляет только свой волнующий аромат, звук шагов тает, а с ним тают словно бы повисшие в воздухе ее слова, из которых я улавливаю только "...у Артемиды..." и наконец понимаю, что она ушла, и что снова мы увидимся в верхнем парке, где на террасах стоят пленительные статуи богинь.

Док отодвинул от себя тарелки, изящно вынул карманные часы, посмотрел так, словно бы ему были прописаны неведомым целителем таинственные процедуры, и, убедившись, что некоторое время у него все же есть, сказал:

– Вы не задержитесь на несколько минут, мой друг? Мне нужно сказать вам пару слов, – при этом он сделал упор на слове "нужно".

– Разумеется, – с внешней беспечностью согласился с ним я.

– Меня очень интересует, как вы относитесь к опасности.

– Я считаю, что истинная мудрость и состоит в умении так спланировать свою жизнь, чтобы риск был исключен из нее.

– Но если ситуация вдруг выйдет из-под вашего контроля? Как вы поступите? Решительные действия или тактику выжидания?

– Я максималист, думаю, этим сказано все. Хладнокровные быстрые действия, на мой взгляд, всегда предпочтительней осторожного выжидания, которое даже само по себе и в отсутствии опасности – опасность.

– Вполне удовлетворен ответом, – широко улыбнувшись, сказал док.

Я встал и церемонно отвесил ему поклон. Он, в свою очередь, ответил коротким поклоном, и в блеске его глаз мне почудилось, что какая-то тяжесть упала с его плеч.

– Вы ее любите?

Его внезапный вопрос остановил меня на пороге залы.

"Люблю ли я ее? Странный вопрос. Любит ли отец свое дитя? Но может быть еще что-то..." Я неопределенно улыбнулся и пожал плечами. "Надо было спросить "КАК вы ее любите?".