Текст книги "Медсестра"
Автор книги: Владислав Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)
– Я понимаю.
– Что вы понимаете? Объясните?!
Русская гостья выдержала паузу, взглянула на притихшего Мишеля, который чувствовал себя неловко из-за всего происшедшего, считая, что Алене не следовало развивать эту тему.
– Простите, Алин, но мне бы хотелось знать вашу точку зрения о том, что я рассказал,– не мог успокоиться Рене.
– Виктор, стоит ли нам дальше развивать эту тему? – деликатно намекнул Лакомб.
– Мне бы хотелось знать мнение Алин! – настойчиво потребовал хозяин.
– Я скажу. – Алена улыбнулась, дотронулась до руки Мишеля, пытаясь его успокоить. – Тут ничего запретного, мы же друзья, правда?
– Да-да, конечно! – поддержал ее Виктор.
Она на мгновение задумалась, глядя то на него, то на своего жениха. Мужчины замерли, ожидая ее слов.
– Я хочу сказать, что вы не любили свою жену, – неожиданно проговорила Алена.
У ее спутников вытянулись лица. Даже бигли, спавшие у камина, почуяв эту напряженную тишину за столом, вытянули морды, не понимая, что случилось.
– Да, это так, – повторила она. – Вы всегда любили только себя и до сих пор продолжаете любить только себя, не в силах простить вашей бывшей жене своего уязвленного самолюбия и унижения. Да, вас унизили, оскорбили, обидели и вам больно за себя, но вы так и не захотели, не смогли понять, чем жила ваша жена, к чему она стремилась, вы всегда жаждали, чтобы понимали только вас, обожали, носили на руках, и тогда вы бы смогли отвечать взаимностью, но, как только ситуация изменилась, как только ваша жена оказалась в постели другого, вы возненавидели ее, но кто в этом виноват, как не вы?! Разве настоящий мужчина, любящий женщину, смог бы допустить, чтобы она полезла в кровать к мерзкому подонку?! Да вы просто пренебрегали ею, а она хотела страсти и живых чувств, она искала поддержки не только вашего ума и благородства, но еще и вашей страсти, ваших чувств, потому что женщина довольно тонкое существо, которое не терпит ни фальши, ни лицемерия. А если и терпит, то совсем недолго!
Она умолкла, и несколько секунд мужчины сидели, глядя только на нее. Алена взяла сигарету со стола, прикурила от свечи, откинувшись на спинку стула.
– Я немножко в конце не понял, – растерянно промямлил Мишель, – ты так быстро говорила.
Он взглянул на мрачного Виктора, который, поднявшись молча достал из бара бутылку «Белой лошади», налил себе виски и залпом выпил.
– Я вас обидела, Виктор? – не выдержав, спросила Алена.
– Нет-нет, что вы! Это была сильная речь! Как это по-русски?.. Подобно холодному ушату воды!.. Так, кажется, у вас говорят?.. Нет, вы очень умная, Алин!
По-женски умная, ни один мужчина так не увидит! И вы, наверное, правы.
Мишель просиял, услышав эти слова друга. Проникновенная речь невесты, хоть жених не все в ней понял, тронула его до глубины души.
– Она права, Виктор!
– Странно, что я до этого не додумался, – вздохнул Рене. – А ведь это так просто!
– Со всеми такое случается, – улыбнулась Алена. – Бывает, и черт нами играет, туманит ум, а мы не понимаем, в чем дело. И еще могут быть тысячи причин.
– Не сотвори из себя идола, – скромно добавил Лакомб, украдкой взглянув на часы.
Уже шел второй час Нового года, Мишель с трудом сдерживал зевоту, но Виктор, изрядно выпив, ни за что не хотел отпускать гостей, принес сладкого вина, вытащил из холодильника торт, сладости, заварил крепкого кофе, включил музыку, пригласил Алену танцевать, на зависть Мишелю, они танцевали, он смотрел на нее безумными глазами и шептал на ухо только одну, фразу: «Не уходите! Не уходите так быстро! Я знаю, что вы не моя, потому и прошу лишь одного: не уходите!» И Лакомб с Аленой пробыли в гостях до трех утра.
Дома они разделись, упали в одну постель, обнявшись и прижавшись друг к другу, на большее были не способны.
– У меня до сих пор в ум не выходит, что ты меня любишь, – помолчав, прошептал Мишель.
– Не входит, – засыпая, поправила она его.
– Пусть не входит, – не унимался жених, – пусть не входит! Но почему ты меня полюбила? Почему?!
Алена открыла глаза, ласково взглянула на него.
– Если я скажу, что совсем тебя не люблю, ты ведь мне все равно не поверишь, – зевая, простонала Алена.
– Нет! Никогда! – с жаром выпалил он.
3
Венчание должно было проходить в местной церкви, ведущей свою историю с 1341 года. Здесь когда-то венчался дед Мишеля, а потом его отец, мечтавший, чтобы и сын его со своей невестой рука об руку вошли под старинные своды. Но Фанни наотрез отказалась от религиозного опиума, точно предчувствуя будущий развод. Они расписались в парижском муниципалитете, свадьбы никакой не справляли,, отпраздновав это событие в первом же шумном и грязном бистро. Заказали по порции сосисок с горчицей и выпили по бокалу мутного пива, стоя рядом с какими-то бродягами. Это было начало семидесятых, все помнили революцию 1968-го, и максималистские идеалы еще не выветрились из молодых умов. Даже родители Мишеля, люди консервативные, поборники старых традиций, узнав о таком поступке сына, возражать не стали. Еще жив был философ и писатель Жан-Поль Сартр, призывавший в 68-м вешать старых профессоров и почтенных буржуа на фонарных столбах, а отец Мишеля и являлся профессором права в Сорбонне.
– А я и не знала про эту вашу революцию! – удивилась Алена.
– Она была не очень громкой, хотя были и баррикады, и горевшие автомобили, а мои родители были жутко напуганы и хотели бежать из Парижа. Фанни же всегда считалась атеисткой или, как у вас, безбожница, так? Она с юных лет читала вашего Карла Маркса и вслед за ним громко декларе... декларировала о дурмане религии!
Алена накануне свадьбы потребовала от жениха рассказать ей о предыдущей жене. Ей это знать теперь полагалось, да и просто было интересно, в кого же влюблялся будущий супруг, не говоря уже о том, что
Фанни может запросто заявиться в «Гранд этуаль», судя по ее несколько эксцентричному характеру.
– Нет, она дважды не вступать в одну реку, – вздохнул Лакомб.
– Не зарекайся, в жизни все возможно!
– Да, конечно, но Фанни была всегда предсказуема, – помолчав, заметил Мишель. – В том смысле, что легко принимала форму тех обстоятельств, в которые попадала. Когда мы с ней решили сделать марьяж, то тогда было хорошим тоном справлять свадьбу в бистро или посадить за богатый стол парочку вонючих бродяг. Это считалось шиком, но, когда пет через десять в моду снова стал входить аристократизм, Фанни первая начала хвастаться именами моего отца и деда, потому что в ней никакой эксцентрики не было, типичный конформизм, я уж не говорю о том, как она поступила со мной. – Голос Мишеля дрогнул, и он умолк.
– Ладно, не будем о ней! Извини, что вообще заговорила на эту тему!
– Да нет, я давно уже, как это сказать... отгорел, да, и никакой боли не чувствую. – Он усмехнулся, взял стакан с апельсиновым соком, сделал глоток. – Кстати о ее эксцентричности. Моя супруга, уезжая из «Гранд этуаль», в качестве сувенира прихватила фамильные драгоценности моей маман. Та ее... – Мишель скорчил презрительную гримасу.
– Недолюбливала.
– Да, получался весьма большой недолюб! Потому что перед смертью моя маман объявила, что завещает свои драгоценности не ей, а будущей жене Филиппа. Назло Фанни. Мадам пришла в отчаяние. Да-да, плакала, потому что маменькины рубины и сапфиры парижские ювелиры оценивали в полтора миллиона долларов. – И ты не потребовал их назад?
– Какое-то время я надеялся, что Фанни съездит, отдохнет и вернется. Первые месяцы мы писали письма друг другу, а когда я понял, что все кончено, у меня словно все онемело, атрофия такая, и я никого не хотел видеть... Мне даже Колетт потом призналась: «А я ведь всерьез подумала, что вас больше не увижу, уж слишком вы...» Ну как это? Плохо выглядел. Загибался, так, кажется?
Алена кивнула.
– Мне было больно. Раньше я видел, как она меня любит, и мне казалось, что все это по-настоящему, искренне. Я не понимал, как можно так быстро разлюбить. И потом, наш сын – он был уже взрослый мальчик, ведь она бросила и его... – Мишель на мгновение задумался. – Потом уже я узнал, что они встречаются, он ездит к ней в Рим, но мне об этом не говорит, словно меня уже нет... Они оба выбросили меня из своего сердца...
В его глазах блеснули слезы. Мишель отвернулся, вытащил платок, захлюпал носом.
– Отец меня постоянно ругал: «Что за плакса растет?!» А я иногда не могу сдержать слез. Это, наверное, плохо?
– Почему?
– Мужчина не должен плакать.
– Моя мать говорила: «Неча попусту слезы лить!» А если нельзя сдержаться, значит, душа облегчается.
. – Как? – не понял он.
– Поплачешь – и легче на душе, так у нас говорят.
– Да-да, и у нас тоже! И теперь за все мои страдания Господь моя наградил тобой.
– Но ведь я могла и не приехать.
– Нет, этого быть не могло.
– Почему?
– Потому что я выбрал тебя и не захотел никого другого!
– По фотографии?
– Да, по фотографии. Я увидел твое лицо и сразу же понял, что это ты. Это как искра. Искра или головешка?
– Искра, а лучше сказать, озарение.
– Да, озарение! – воскликнул Мишель. – Я озарился твоим светом, Росо-маха!
– Но можно было и ошибиться.
– Нет! – воскликнул он. – Мне и подумать об этом страшно! Ты красивая,' искриться...
– Искришься.,.
– Да, искришься, светлая, и я так счастлив! А ты была там счастлива? С тем мужем?
– С тем?
Алена задумалась.
Кузовлев прямо на пороге отобрал у Алены Катюшку, потащил ее в ванную – купаться, сразу же нашел у дочери запотелости, запарил чистотела, сам искупал малютку, да с такой ловкостью, словно только тем и зарабатывал на жизнь, что лечил и купал малолетних детей. После ванны вытер малышку насухо, смазал детским кремом, погугукал с малышкой, покормил ее творожком и уложил спать, спев напоследок короткую песенку.
Катюшка, разомлевшая под его неожиданным напором, ни разу не пискнула, покорно заснув, едва он ей сказал:
– Хорошего понемножку! Глазки закрыли – спать!
Алена тем временем распаковала чемодан и готовила ужин из отбивных и размороженного картофеля. Станислав Сергеевич вытащил бутылку пятизвездочного «Арарата».
– Если честно, то я и сейчас этому не верю, —
неожиданно посерьезнев и хлопая белесыми ресницами, заговорил он. – Мне кажется, что ты сейчас поужинаешь и уйдешь обратно. И твой приход для меня маленькое потрясение! За тебя! За нас!
Они чокнулись, выпили, начали есть. Кузовлев растерянно и пугливо посматривал на нее.
– Что с тобой? – не выдержав, спросила она.
– Просто я все ещё не верю.
– Треснуть тебя чем-нибудь, чтобы ты поверил?
– Тресни.
Она замахнулась вилкой, но передумала.
– Я сама приняла это решение около часа назад, – вдруг призналась Алена.
– Почему?
– Потому что ты был прав. Если рубить, то сразу и бесповоротно. Вот я это и сделала.
Хирург перестал жевать и пристально взглянул на нее. Та удивленно выгнула брови, не понимая его молчаливого вопроса.
– Когда он тебя оставит в покое, ты меня бросишь?
– Я что, похожа на идиотку? – тотчас возмутилась Нежнова. – Или на шлюху, которая привыкла менять мужиков каждую ночь? Я просто устала, Стасик, и рядом мне нужен верный друг и муж. Конечно, во мне много дерьма, много энергии, я успела наделать массу ошибок, но все же я хороший человек. И вышла тогда за Грабова, чтобы только спасти тебя. Честное слово. Я не скажу, что безумно любила тебя, нет. Я просто не хотела брать на себя твою жизнь. Знать и не спасти – это чудовищно! И сейчас не скажу, что люблю тебя. Но уважаю. Ты мне нравишься, и на этой основе у нас может получиться очень хорошая семья. Так она и должна строиться. Плохо, когда супруги безумно влюблены, плохо, когда вообще не испытывают никаких чувств. Кстати, моя мать с отцом
впервые познакомились на свадьбе. И прожили без ссор, и скандалов всю жизнь, впоследствии полюбив друг друга. Так что у нас все впереди. И жизнь, и любовь, и дети!
Он шумно вздохнул, обрадовавшись ее проникновенным словам, приподнялся и поцеловал в нос.
– Завтра же пойдем в ЗАГС! – решительно произнес Кузовлев.
– Для начала надо бы развестись, – усмехнувшись, напомнила она.
– Вот черт, совсем забыл! Ничего, попрошу Конюхова, он поможет!
– Вряд ли.
– Ах да, он же...
Они помолчали.
– Слушай, а во время дежурств мы можем Катьку брать с собой! – вдруг оживился он.
– Я буду ее оставлять у матери. Ей тоже надо общаться с внучкой.
– А Грабов знает, что ты ушла ко мне?
– Завтра узнает. – Она перехватила его беспокойный взгляд и проговорила: —Если ты боишься его мести, я уйду. И не стану тебя осуждать.
– С ума сошла?! Да я тебя самому черту не отдам! А уж сержанту теперь придется посторониться!
Он радостно хмыкнул:
– Помнишь, как однажды я тебе сказал, что если ты выйдешь за другого, то я дождусь, когда ты от него уйдешь! Помнишь?
Она кивнула.
– И это сбылось! Здорово!
– Все мужики собственники! – фыркнула Алена.
– Все влюбленные мужики собственники, – поправил ее Станислав Сергеевич.
Он наполнил свою рюмку и разом ее опрокинул.
Кузовлев заметно нервничал, думая лишь об одном,
вот ужин закончится, надо будет стелить кровать, а она одна. Катюшку они уложили пока на раскладушку, хирург пообещал, что завтра он кроватку достанет – у директора школы стоит без пользы, заваленная вся книгами. Они лягут в одну кровать, и что тогда делать? Ему было стыдно признаться, что он не имел близости с женщинами, и это сегодня откроется. Не поднимет ли Алена его на смех? Или же, пока не поженятся, они не должны вступать в близкие отношения? Но как все выяснить? Не станешь же спрашивать: «Мы сегодня вместе ложимся или я постелю себе на полу?» На глупый вопрос найдется глупый ответ: «Конечно, стели на полу». Нормальные мужики много не болтают. Они хватают женщину и тащат в постель. Но у него так не получится. Он решителен только у операционного стола.
Алена с трудом подавила зевок.
– Ты хоть поспала днем?
– Немного. Часа полтора.
– Тогда будем ложиться?
Она кивнула. Поднялась и стала убирать со стола, а он отправился стелить постель. Постелил, взбив две подушки, но при одной мысли, что через несколько минут они окажутся вдвоем в постели, его охватила предательская дрожь.
– Ты иди первый в ванную, потому что иначе я тебя не дождусь, – сказала она.
Он кивнул и пошел первым. Вымылся, набросил халат на голое тело, вернулся в комнату. Алена сбросила трусики, бюстгальтер и молча отправилась в ванную. Он остолбенел, увидев ее обнаженной, так она была красива. Кузовлев лег в постель, с ужасом предчувствуя, что у него ничего не получится. Его сотрясала предательская дрожь, и он никак не мог возбудиться. Им овладела почти паника, когда услышал, что в ванной смолкли струи душа.
«Лучше застрелиться, чем такой позор! – с отчаянием прошептал он про себя. – Господи, помоги мне, не губи, ведь я ничего плохого в жизни не сделал, почему же ты заставляешь меня страдать? Почему?!»
Она прибежала, легко, по-кошачьи прыгнула в постель, дотронулась до него и вскрикнула. Он вконец перепугался.
– Да ты ледяной!
– У меня не получается...
– Это поправимо, – улыбнулась она.
Алена, выгнув спину, выпрыгнула из постели, погасила свет в комнате и запрыгнула обратно. Прижалась на мгновение к нему и тотчас отстранилась:
– Да что ж ты такой холодный-то?!
Она еще минут пять приноравливалась к его холодному телу, а привыкнув, все сделала сама: уняла дрожь, укрепила плоть, даровав, пусть на краткий миг, ему такое счастье, о котором он и мечтать не мог. Он еще шумно дышал, желая рассказать ей о великом чуде, которое он испытал, желая признаться, что все это с ним произошло впервые, но неожиданно услышал ее глубокое дыхание и сразу же понял, бедняжка уснула, прижавшись к нему.
Кузовлев же не мог заснуть. Почти час ворочался с боку на бок, но возбуждение было столь сильным, что хирург не выдержал, поднялся, прошел на кухню, налил себе сто граммов коньяка и в два глотка выпил. Помедлил, раздумывая, не выпить ли еще, чтобы уж наверняка погасить душевный пожар, и неожиданно ощутил странный приступ голода. Достал из холодильника вареную колбасу, отрезал несколько кружков, положил соленой капусты и жадно стал есть. За этим занятием его и застала Алена.
– Ты почему не спишь? – удивилась она. – Я проснулась, тебя нет – и перепугалась! Ты же съел большую отбивную! Ну и муженек мне достался!
– Привыкай, я теперь мужчина! – небрежно заметил он.
И весь следующий день хирург не ходил, а летал по больничным коридорам, всем улыбался, со всеми мило раскланивался, наконец взорвался, признавшись в своем счастье Семушкину. Дмитрий Дмитриевич порхал, повздыхал и изрек сакраментальную фразу: «Как мало человеку надо». Он даже сам решился вырезать фурункул, чтобы освободить Кузов-лева. Последний помчался к директору школы за детской кроваткой, привез ее домой, застелил, повесил погремушки и, радостный, кинулся обратно в больницу. Кузовлев уже подбегал к воротам, как перед ним, словно привидение, вырос Грабов. Это было так внезапно и неожиданно, что Станислав Сергеевич застыл, как памятник.
– Послушай, эскулап, ты сегодня же отправишь мою жену с дочерью домой, – потемнев, как перед грозой, глухо прорычал он. – Ты меня хорошо понял?
Несколько секунд хирург приходил в себя, потом столь же категорично сказал:
– Алена останется у меня, а Катерину я сразу же после вашего развода удочерю! И не надо мне тыкать, гражданин рыбак!
– Она моя жена, урод, ты хоть это понимаешь?! – взревел, приходя в бешенство, Грабов.
– Уже нет. Вчера ночью мы стали мужем и женой.
Скулы Грабова взбугрились, в черных глазах вспыхнуло дикое пламя, и Кузовлеву показалось, что рыбак сейчас набросится на него, собьет с ног и забьет до смерти.
– Я даю тебе последний шанс сохранить свою жизнь, – выдержав долгую паузу, еле слышно прошептал рыбак. – Если сегодня моя жена не вернется к своей матери, я убью тебя! Поверь, это уже не бол болтовня, парень! Ты уедешь в свою поганую Москву, а нам здесь жить. Зачем она тебе? Там найдешь получше, без довеска, а для меня другой не будет. Она моя, парень! И лучше по-доброму уйди с дороги, не шуткуй со мной!
Он развернулся и пошел прочь.
– Вот дурак! – усмехнулся Кузовлев.
Придя в больницу, он рассказал об этом Семушкину, который обедал у себя в кабинете после удачно проведенной операции.
– Так что скоро, дражайший Дмитрий Дмитриевич, вы лишитесь хирурга! – весело заявил Станислав Сергеевич, выходя из кабинета.
Однако главврача этот рассказ не рассмешил. Дмитрий Дмитриевич спешно набрал телефон Конюхова и поведал ему обо, всем. Но тот лишь грустно вздохнул.
– Но надо что-то делать, нельзя же пускать ситуацию на самотек! – взволновался главврач.
– Ты уговори-ка своего эскулапа на чужих жен не зариться, – посоветовал глава поселковой администрации.
– Но они любят друг друга! Я же тебе об этом говорил!
– Нежнова мне лично давала согласие на брак с Петром! – возразил Конюхов. – Никто ее не принуждал! И губить жизнь своего крестника, а также лучшего бригадира рыбацкой артели я никому не дам! Даже если речь идет о нашем лучшем хирурге!
На другом конце провода бросили трубку.
«Да он с ума сошел! – рассердившись, прошипел в душе Семушкин. – Все в уме повредились! Все! Всеобщий сумасшедший дом!»
Главврач помчался в ординаторскую, чтобы вразумить Станислава Сергеевича, но по дороге его перехватили. Рабочему с пилорамы отполоснуло полруки, и Кузовлев собирался на операцию, срочно затребовав Дмитрия Дмитриевича. Семушкин, забыв о Конюхове, заспешил в операционную.
Руку пришили, да так удачно, что хирург пообещал пилорамщику ее полную дееспособность.
Вы у меня еще на фортепьянах играть будете! – радостно добавил он.
– Это же сенсация! – закончив последний шов, объявил Семушкин. – Я завтра звоню на областное телевидение, в газеты, в Минздрав, это же сенсация! Страна должна знать своих героев!
– Вот этого не надо! – поморщился Станислав Сергеевич. – У нас тут не цирк! Понабегут, все изгадят, наврут, а мне надо, чтоб у парня рука работала. И сделать это будет не так-то просто. Но когда рука пилорамщика заработает в полную силу, зовите хоть чертей с музыкой, а пока никаких заявлений!
– Как прикажете, монсеньор! – вздохнул Дмитрий Дмитриевич, собрался уходить из ординаторской, где они находились вдвоем с хирургом, но неожиданно остановился: – Да, чуть не забыл! Это относительно нашего разговора об Алене Васильевне. Я все же считаю, что она должна вернуться к матери...
– Это мои проблемы, Дмитрий Дмитрич! – посерьезнев, ответил Кузовлев.
– Нет, батенька, это наши проблемы! – резко возразил ему главврач. – Петр Грабов не шутит, понимаете?! У него очень сложно с психикой. Когда он был еще подростком, то утопил своего товарища в проруби. Все это потом представили как несчастный случай. Отец Грабова тогда работал директором консервного завода, являлся одним из сильных мира сего, но я сам осматривал Петю, и тот без всякого стеснения признался мне, что ему доставляло огромное удовольствие наблюдать за предсмертными муками
сопливого щенка. Он имел в виду своего товарища...
Семушкин на мгновение запнулся, словно ему было тяжело об этом вспоминать.
– Но ведь это убийство... – прошептал Кузовлев. – Да еще с проявлениями садизма!
Главврач кивнул:
– Я конечно же сообщил об этом следователю! Неужели ты мог подумать, что я утаил этот факт? – возмутился Дмитрий Дмитриевич. – Следователь тут же вызвал Грабова и спросил, так ли все было, но Петр с невинной улыбкой прямо при мне вдруг объяснил, что доктор его-де не так понял и на самом деле он не может забыть гримасу ужаса на лице своего товарища. Мой разговор с Грабовым происходил один на один, и следователь сразу объяснил, что мое сообщение вовсе не улика, мальчик находился в состоянии сильного стресса, а тут у меня накануне произошла еще стычка с Грабовым-старшим, так что... Но ты-то мне веришь?
Станислав Сергеевич утвердительно качнул головой.
– Потом Петр ушел на чеченскую войну и стал героем. Мне военком потом признался, что парень сам попросился туда. Рост подходящий, да и силы не занимать, вот его и отправили. Там этих удовольствий он, судя по всему, вкусил вдоволь и приехал оттуда весь черный. Раньше у него такого лица не было. Он потом объяснил мне, что пролежал летом двое суток в горах на солнцепеке, был ранен, и с кожей что-то случилось. Да что я тебе рассказываю, ты и сам неплохой психолог и все понимаешь. А потому с ним лучше не связываться!
Они помолчали.
– Теперь ты понимаешь, в какую передрягу угодил и насколько все серьезно?!
– Я понимаю, но Алена моя жена! И этому скоту придется меня убить, чтобы разлучить нас!
– Любовь, любовь! – проворчал главврач. – Та же болезнь и, увы, чаще всего проходит. Когда человек излечивается, он с удивлением смотрит на ту, ради которой готов был пожертвовать собой, друзьями, и не понимает, что с ним в тот момент творилось. Так что пора бы эти вещи понимать!
– Увы, пока не созрел.
Прибежала Алена, и этот разговор пришлось прекратить. Семушкин, вернувшись в свой кабинет, позвонил начальнику милиции майору Маркоте, предупредив и его об этих угрозах. Но тот лишь радостно гоготнул в ответ на эти предостережения.
– Могу в целях безопасности твоего хирурга в городскую тюрьму отправить, там-то Грабов его уж точно не достанет! А вот охранников предложить не могу. Я один остался, как перст! Кто уволился, а кто болеет, вот начальство и приказало сидеть у телефона. Стыдить да корить нашего передовика тоже резонов нет, так что остается один выход: пусть твой костоправ вернет ему девчонку и спит спокойно. Чего, других не осталось?
– Для него, видать, не осталось.
«Вот деятели! Человека убить грозятся, а никому до этого и дела нет! – бросив трубку, вздохнул про себя Семушкин. – Верно сказано: «Ужасный век, ужасные сердца!»
Главврач не выдержал и, не дожидаясь окончания рабочего дня, отправился к Грабову. Последнего нашел у себя дома, в нетопленой избе. Бригадир в плотной рыбацкой робе сидел за столом, перед ним стояла пустая бутылка водки, лежала краюха хлеба, охотничий нож с костяной ручкой и половина большой луковицы.
– Доброго здоровья этому дому! – постучав и входя в горницу, громко проговорил гость.
Однако на приветствия главврача хозяин не ответил, словно вообще не заметив его появления. Дмитрий Дмитриевич, неловко потоптавшись у порога, без приглашения прошел в горницу и, сняв шляпу, сел по другую сторону стола напротив Петра. Несколько секунд они молчали. Бригадир рыбаков по-прежнему не проявлял никакого любопытства к пришедшему, погруженный в собственные раздумья.
– Я знаю о твоих угрозах! – набравшись храбрости, одним духом выложил все Семушкин.
Стариковский голос прозвучал неестественно визгливо, главврач этого и сам не ожидал. Грабов с трудом оторвал голову от столешницы и тусклым взором, выражавшим странное и непонятное сожаление, оглядел доктора, от которого за версту несло йодом и другими лекарствами. Рыбак с громким ревом чихнул, и взор его неожиданно прояснился. Он схватился за бутылку, но, обнаружив, что та пуста, сбросил ее под стол, к валявшимся там двум другим, нырнул к печке и вытащил еще одну. Сковырнул зубами завертку из фольги, разлил в два стакана по полному, до краев, как бы обозначив этим и свою позицию: если хочешь о чем-то говорить со мной, сначала выпей, а потом разговор заводи.
– Я не пью, Петя, ты знаешь,– выдавил из себя доктор, с нескрываемым ужасом глядя на водку.
Грабов ничего не сказал. Взял двумя пальцами свой стакан и одним махом влил в себя. Не поморщившись, занюхал ржаной горбушкой, отщипнул крошку, разжевал и, подняв голову, вполне осмысленно взглянул на главврача, удивившись его неожиданному появлению.
– Я знаю о твоих угрозах в отношении нашего молодого хирурга Станислава Сергеевича и пришел
заявить по этому поводу свой категорический протест! – повторил гость. – Алена Васильевна сама ушла от тебя и сама, добровольно пришла к Кузовлеву. Ты можешь оспорить свои действия в суде, нанять адвоката, потребовать ее возвращения обратно вместе : с ребенком, добиться, чтобы ребенок остался с тобой, но ты имеешь право оспаривать ее уход только законным путем, и никаким иным!
Дмитрий Дмитриевич в подтверждение своих слов даже громко стукнул ладонью по столу, и могучий Грабов с наивно-детским удивлением взглянул на старика, который неожиданно расшумелся у него в доме.
– Да-да, только законным! – сверкнув гневно глазами, жестким тоном повторил Семушкин. – Здесь тебе не Чикаго и даже не Чечня! Я не позволю угрожать убийством моему лучшему хирургу! Да, случилось, быть может, непоправимое: твоя законная, супруга разлюбила тебя и полюбила другого. В жизни так бывает. Но столь сложные катаклизмы надо решать по-человечески! Ты, Петр, молод, силен, орденоносец, девушек на твой век хватит! Почему сразу убивать?! Что, нельзя понять и посочувствовать другому, пожалеть, помилосердствовать, мы же русские люди, черт возьми!
Лицо Грабова неожиданно потемнело, исказилось злой гримасой, он схватил второй стакан с водкой и также залпом выпил. Занюхал хлебом, отщипнул, разжевал, и на мгновение его взгляд ожил, потеплел.
– Дмитрий Дмитрич? – вглядевшись в пришедшего и вспомнив старика, еле слышно прошептал Петр.
– Да, Дмитрий Дмитрич! – воинственно воскликнул Семушкин. – И я уже сорок пять лет работаю на ниве здравоохранения, сорок пять лет лечу и спасаю людей и хотя бы поэтому не позволю губить другого человека, даже если он с точки зрения образцовой морали поступил не совсем корректно. Не позволю!
Грабов ничего не ответил. Он сидел, опустив голову, казалось, не слушая своего гостя.
– Но, надеюсь, ты вспомнишь, как утопил в проруби своего школьного товарища?! – не зная, как вывести рыбака из состояния жуткого опьянения, снова заговорил доктор. – Я не забыл твои признания о том, что тебе нравится получать удовольствие от предсмертных судорог убиваемой тобой жертвы! Только жертв больше не будет!
Петр схватил нож и метнул его в главврача. Клинок просвистел в сантиметре от уха Семушкина, с глухим стуком войдя в стену. Старый врач опешил. Он оглянулся, увидел, как глубоко вошел нож в стену, и похолодел, представив на мгновение, что хозяин мог и не промахнуться.
– Пошел отсюда!
Дмитрий Дмитриевич столкнулся с тяжелым, давящим взглядом Грабова, и губы его затряслись.
– Что? – не понял главврач.
– Пошел отсюда, если собираешься еще немного пожить! – прохрипел Грабов.
Он нагнулся, достал из-за печи новую бутылку водки. Резким щелчком сбросил крышку, налил стакан и жадно выпил, словно внутри бушевал пожар. Сел на стул, занюхал хлебом, уронил голову на стол.
– Медицина в данной ситуации бессильна, – прошептал охваченный ужасом и морозным ознобом Семушкин и, как шар, выкатился из дома.
На скользком крылечном приступке нога его вдруг подвернулась, и он с воплем полетел в темноту с высоких ступеней.
4
Старый, похожий на доброго сказочника местный кюре, приветливо улыбаясь, спросил каждого из них, согласны ли они взять друг друга в жены и мужья, и
оба смиренно ответили: «да». Алена была в бело-розовом подвенечном платье с длинным шлейфом, с красной розой на груди, красивая, сияющая. Маленькая церковь полнилась народом, всем окрестным жителям хотелось посмотреть на русскую сиделку, которая становится полноправной хозяйкой «Гранд этуаль».
Даже Колетт, оставив на время приготовление свадебного обеда, примчалась в церковь, чтобы украдкой полюбоваться обрядом венчания и рассмотреть наряд невесты. При выходе из церкви новобрачных под радостные возгласы осыпали рисом и лепестками роз, священник проводил их до крыльца и сфотографировался вместе с ними на ступенях. Такова была традиция.
Потом начался свадебный пир. Несколько давних приятелей Мишеля, два издателя и один писатель приехали из Парижа. Алена им всем очень понравилась. Пришел и местный кюре. Всех гостей набралось около двадцати человек. Все пили шампанское, вино, говорили милые, задушевные слова, желая молодоженам любви, счастья, радости и радостного медового месяца.
– Мы весной решили поехать с женой в Италию! Двинемся в Марсель, а там по морю в Неаполь, в Венецию, в Рим, во Флоренцию. Это будет наше свадебное путешествие, —поделился с гостями своими планами Мишель. – В Италии у меня много хороших друзей. Алин никогда там не была, и я очень хочу ей показать Европу. А осенью съездим в Мадрид. Я люблю пахнущие гранатом большие залы Прадо!
Он сначала сообщил об этом, по-французски, для гостей, а потом стал переводить на русский, для Алены, но она сказала, что все понимает.
– Вот уж не знал, что испанский музей пахнет гранатом, – насмешливо прогудел один из парижских
гостей, тучный писатель с бальзаковскими усами и карими навыкате глазами, как объяснил потом Мишель, создавший несколько нашумевших романов для детей о средневековых пиратах.
