Текст книги "Медсестра"
Автор книги: Владислав Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
Лишь после этого вернулась к себе в спальню. Погасив свет, Алена присела у окна, не отрываясь глядя в рождественский сад, залитый таинственным голубым светом лунной ночи. Даже без снега он выглядел причудливо и красиво: деревья жили своей тихой, тайной жизнью, чтобы весной проснуться и впасть в буйство. И ей, несмотря на грусть, было покойно на душе. Мать всегда говорила: «На том свете высплюсь». Когда Алена была маленькой, «тот свет» ей так и представлялся: огромная больничная палата, где все лежат на койках и дремлют. Позже она поняла, что ее мать имела в виду: нельзя слишком много тратить драгоценных часов земной жизни на сон. Все же ночная спячка пусть и временная, но поездка на тот свет, а туда все рано или поздно отправятся на долгое время. Скорее всего, навсегда.
Ей хотелось иметь свой дом. О таком, как «Гранд этуаль», и не мечталось, не говоря уже о богатом саде и прислуге. Это как жизнь в раю. Человек ко всему привыкает, и рай через некоторое время ей покажется золотой клеткой', но пока от одной мысли, что она станет хозяйкой, владелицей всего этого имения, у нее кружилась голова.
Да и Мишель ей нравился: его ум, манеры, умение слушать, сопереживать. Но как все сложится, как? Еще есть возможность схватить сумку и убраться восвояси, не искушать судьбу. Еще есть такая возможность. Маленькая щелка, чтобы выскользнуть и не попадаться второй раз на острый крючок судьбы? Но неужели же все повторится? Нет, того, что с ней случилось когда-то, больше быть не может. Это исключено.
Она, перепуганная, прибежала утром домой, ей вдруг примерещилось, что Грабов в отместку за уход от него забрал дочь, чтоб заставить Алену вернуться. Она бежала по снегу как ошалелая, глотая морозный воздух. Она долетела до дома за пять минут, ворвалась в горницу, но Катерина радостно гугукала у матери на руках, пуская пузыри, а та светилась радостью, суетясь вместе с ней у печи и успевая жарить сырники.
– Грабов приходил? – прислонясь к дверному косяку, спросила Алена.
– Заглядывал вчера вечером, просидел больше часа, я его покормила, – доложила мать и, помолчав, с упреком добавила: – Извелся мужик весь. Говорит, сам не знаю, чего она хочет! Я уж и хожу по одной половице, и все ее капризы исполняю...
– Какие капризы он мои исполняет?! – тотчас взвилась Нежнова.
– Не знаю, я не спрашивала.
– А вы, маманя, взяли бы да поинтересовались! – приходя в себя, сбрасывая одежду и хватая из большой миски горячий сырник, зло бросила Алена. – Все капризы, видите ли, мои он исполняет! Капризы – это когда посередь зимы аленький цветочек жена вдруг запросит. Вот это капризы! А у нас с ним не капризы. Мы с Грабовым последних полтора месяца, можно сказать, врозь жили, ни словом не обмолвились! Я ему и готовить перестала, стирать отказалась, и спал он не со мной, а на печи! Другой бы на второй день после такой жизни в ножки бухнулся да лаской о прощении молил. Этот же нет! Башку набычит и ходит как тень. Я с ним не разговариваю, и он молчит, я не готовлю, и он в ответ ни полслова. Стирать перестала, и тут терпит! Мол, я тебя всё равно перегрызу,– не я, а ты передо мной стелиться будешь!
– Нашла коса на камень...
– Так и выходит! Но ведь он где-то питался на стороне, кто-то ему портки тайком стирал, кому-то жалобы свои носил! Уходит в грязной рубахе, а является в чистой! Да что же это такое?! Подумала, к матери, стервец такой, бегает, та втихомолку стирает! Встретилась с ней: нет, та и про размолвку нашу не слыхала! А рубашки, вижу, хорошо простираны, носки аккуратно заштопаны, сам бы так изладить не мог! Значит, под боком у меня зазнобу завел, которая его обихаживала! И что я, терпеть стану?!
– Я стирала, штопала да кормила его, – помолчав, призналась Аграфена Петровна.
– Это как это?! – изумилась Алена.
– А так это! Пришел, пожалился, вот я и приветила. Думала, как поссорились, так и помиритесь, мы с отцом в первый год тоже часто по пустякам лаялись, но потом всегда мирились...
– Надо ж, нашел себе портомою!
– Ты баба и пред мужем не должна саблей размахивать! Наоборот, лаской своей, кротостью да смирением его буйный нрав укрощать и облагораживать. В том и заключается женская мудрость...
– Ой, мам, мне эти твои домостроевские правила еще в детстве надоели! Мужикам от нас только одного и надо, как бы под юбку залезть! Ради этого они тебя на руках готовы носить, но все лишь до того момента, как до себя допустишь! Справят нужду, а все остальное им по хрену! Варка, стирка, дом, ребенок – все!
– Зачем ты. так? Твой отец этот дом возвел, и я никогда не знала, как дрова заготовлять, воду носить, а когда у меня руки заболели, их ломить стало, и я бельё в холодной воде на озере полоскать не могла, так он сам полоскал и с тобой над задачками сидел. Ужель не помнишь?
– Ну и что? – усмехнулась Алена, вспомнив и о Кузовлеве. – Это лишь одно доказывает, что встречаются среди них и нормальные особи! Но я же вижу,, что тебе без отца лучше живется! Сама рассказывала, как пьяный приходил да тебя колотил!
– Бывало, и поколотит, – смутившись, согласилась мать. – Нас если не колотить изредка, то мы в таких стерв превращаемся, упаси господь! Но я никогда от отца скверного слова не слышала; А если и поколотит, то первым всегда прощение просит. Твой отец добрую жизнь прожил, и я от него только доброе видела! И сейчас мне плохо без него! Аграфена Петровна посадила внучку на кровать, отвернулась, чтобы скрыть внезапно нахлынувшие. слезы. Алена нахмурилась, зевнула, ощущая, как сон наваливается на нее..
– Я считаю, тебе надо вернуться домой, людей не смешить и нас не позорить! Раз сошлись, то надо жить! И внучке ни к чему при живом отце безотцовщиной слыть! Вот мое последнее тебе материнское слово!
Мать высказала все столь суровым и непререкаемым тоном, что Алена взвилась и выложила ей все: и какой ультиматум Грабов ей выставил, и как крысу
окровавленную на подушку подбросил, а теперь она его и видеть не может, и прощения ему нет.
Аграфена Петровна была так потрясена тем, что услышала, что в первые минуты не могла выговорить ни слова.
– Я ведь за Кузовлева и замуж-то не собиралась, – помедлив, уже более спокойным тоном проговорила Алена. – Больше того, в Грабова даже влюбилась! С того момента, как он Девятого мая на трибуне стоял с ветеранами. И потом, когда в ординаторскую сам явился и при мне свою рану зашивал. Да прояви он уважение ко мне да ласку, я бы сама за него выскочила и прожила бы, как ты с отцом, всю жизнь. Я с виду только колючая, а внутри обыкновенная. Как все мы. А он такое мне выставил! Конечно, дала согласие, куда деваться?!
– А после свадьбы что тебе говорил?
– А что говорил? Смеялся в усы да твердил: мол, шутейно пригрозил, а про крысу знать не знает, ведать не ведает! Пацанва,мол, накуролесила, а он тут ни при чем! И поди докажи! А у меня этот его шантаж занозой в сердце остался. Оттого и видеть его не желаю, а не только что жить с ним! Испохабил он
мою жизнь, катком по ней тяжелым проехал, и заново ..её не начать. Вот тебе и весь сказ!
Выговорив эти слова, Алена поднялась из-за стола, прилегла на кровать рядом с дочерью, обняла ее, и они обе тут же заснули.
Аграфена Петровна присела на скамью, позабыв о сырниках. Ее всю колотило от услышанного. И не потому что Грабов хотел столь страшное зло содеять. Груша хорошо знала нрав северных мужиков, ничего никогда не страшившихся, а уж если полюбят кого-то, то эту любовь надо с сердцем вырывать. Она переживала оттого, что жизнь дочери в одночасье разломалась и собрать ее заново уже нельзя. Петр же пойдет на все, чтобы вернуть Алену с дочерью. И те же угрозы она в ответ и получит.
Сердце так колотилось, будто готово было выпрыгнуть из груди. Таблетки лежали в приступке печи, но Аграфена Петровна не могла подняться и взять их.
– Ален, Ален... – тихим голосом позвала она, но дочь даже не шевельнулась, мертвый сон сковал ее, и теперь хоть в пушки пали, не проснется.
Груша чувствовала, что еще немного – и ее хватит удар, в глазах уже роились темные мошки и сознание меркло. Она нашарила кружку с холодным брусничным чаем, который не допила дочь, с трудом поднесла ее ко рту, влила в себя, ощутив на языке острый привкус брусничного листа, и эти несколько кисловато-горьких глотков вдруг придали ей бодрости. Загнанное сердце стало потихоньку затихать, рой серых мошек в глазах сам собой рассеялся, испарина выступила на лбу.
Еще через несколько минут поднялась, дошла до печи, проглотила пару пилюль и снова беспомощно опустилась на лавку.
«Вот так хватит удар, некому будет воды поднести, – усмехнулась она про себя, глядя на спящих дочь с внучкой. – Чего я ввязываюсь? Пусть сама решает, где и с кем ей жить. Слава богу, вырастила, на медсестру выучила, на ноги поставила. Мою семейную жизнь мне никто не подсказывал, пусть и Алена сама себе шишки набивает! Ей сейчас с быком бодаться только в радость. Мне же слезы да попреки сносить. Пусть живет как хочет!
Вечером опять пришел Грабов. Он где-то достал девять алых роз, пришел тихий и торжественный, в светлой рубашке и при галстуке, в свадебном костюме, точно готовый снова идти к венцу. Вручил цветы Аграфене Петровне, присел на лавку у двери и стал терпеливо ожидать, что скажет Алена, которая в этот момент кормила ребенка манной кашей и на приход мужа никак не отреагировала.
Катерина же, увидев отца, мгновенно повеселела, заулыбалась, перестала есть и задрыгала ножками, чем рассердила мать, и та демонстративно отодвинула тарелку.
– Половину только съела, – недовольно проговорила Алена.
Аграфена Петровна сунула цветы в ведро с водой.
– Ты поешь? – спросила она Петра.
– Нет, я перекусил, – пробормотал он.
Алена унесла дочь в небольшую комнатку, где находилась родительская спальня, оставив мать наедине с мужем, словно тот вовсе не к ней пришел.
– Я не настаиваю, Аграфена Петровна, но мне бы с женой наедине поговорить, – вздохнув, произнес Грабов.
– Мам, никуда Не ходи! – тотчас повелительно отозвалась Алена и, выглянув, добавила: – Если ты что-то хочешь сказать, говори при матери, у меня от
нее секретов нет! Я тут, мне надо ребенка переодеть, и все слышу!
Он нахмурился, никак не предполагая такого поворота событий и приготовив страстную речь, а в конце надумал даже пасть на колени для пущей убедительности. Да и Аграфена Петровна, жаждавшая уйти, лишь бы не присутствовать при столь тягостном разговоре, в замешательстве замерла, и на ее лице появилась горькая гримаса. Грабов помолчал и, понимая, что другой возможности объясниться с женой не представится, поднялся и подошел к столу.
– Надо как-то заканчивать нам этот балаган, – отбросив всякие заготовки, грубовато заговорил он. – Чего людей смешить? Поженились, так надо жить, дочь поднимать, находить общий язык. Я уж и с Конюховым договорился. В одном из новых домов двухкомнатная квартира освобождается, инженер уезжает, он готов нам ее отдать взамен бабушкиной развалюхи. Там вода, газ, все удобства, да и до больницы недалеко. Заживем нормально, летом на море втроем съездим, отдохнем...
Грабов запнулся, вытер пот со лба. Эта короткая речь далась ему нелегко. Он чувствовал, что надо бы сказать совсем другие слова, более значимые, но они словно испарились. Во внутреннем кармане куртки лежала бутылка дорогого французского коньяка и шоколадка. Он намеревался предложить жене выпить по рюмочке, потому что слышал, как они пили его у хирурга, а сто граммов крепкого напитка развязали бы язык. Но при теще предлагать спиртное он не решился.
– Что было, то было, назад ничего не вернешь, – снова заговорил он. – Самое худое в жизни обиды считать, сколько у кого. Отбросить их в сторону, зачеркнуть да начать жить дальше, как бы с первого
дня, это самое лучшее. Так мне кажется. Как думаете, Аграфена Петровна?
Мать стояла у печи, скрестив руки на груди. Ей правилось все, что говорил зять, она видела его неподдельное волнение, его желание помириться, и будь она на месте дочери, то, не раздумывая, бросилась бы ему на шею. Василий Терентьевич ей таких слов не отпускал. Он лишь сердито подмечал: «Ну чего губы надула? Щас как щелкну по ним, вся охота надувать пройдет!» И она тут же укрощала обиду. А у Петра добрые интонации, и правым он себя не выставляет, как бы говоря, что готов и прощение попросить. Но мать чувствовала, что дочь уже не вразумить.
– Обиды забывать надо, – согласилась Аграфена Петровна, поддерживая зятя.
– Забыть крысу со вспоротым животом? Да меня никто так еще не унижал! – выскочив из спальни, с пол-оборота завелась Алена. – Без памяти, может быть, и лучше жить, только я так не умею! Ну чего ты ходишь? Что, девок мало? Да свистни, с тобой любая в новую квартиру поедет! Не рви ты нам душу, не мучай нас, пойми, разбитую чашку не склеишь, с первого дня уже не начнешь! Было бы все так легко, семьи бы не распадались! Чуть что, трах-бах, и снова с первой страницы, будто и знакомы до этого не были! И вовсе не обида это, товарищ Грабов, а тобой совершенное преступление, которое карается законом. Радуйся, что я в милицию не заявила и тебя не посадили. Забудь меня, не дергай нас с матерью! Мы ничего у тебя не просим и ничего не хотим! Чего тебе еще? Здоров, цел, крыша над головой, ордена на месте! Прощайте, товарищ Грабов, спасибо за науку, век не забуду, такой у меня характер!
И она снова упорхнула в спальню, ласково заговорила с дочерью, развеселила ее крякающей резиновой уточкой.
Петр с потемневшим лицом несколько секунд стоял у стола, с трудом переваривая гневную отповедь. Конечно, он мог и возразить в ответ, но Алена обрезала все концы, и связать их было уже невозможно.
– Ну вот!.. – в сердцах бросил он Аграфене Петровне, как бы говоря, разве можно ее хоть в чем-то убедить?
Грабов шумно вздохнул, развернулся и вышел из избы. На крыльце он достал из кармана коньяк, вырвал пробку и одним махом заглотил содержимое. Потом сунул пустую бутылку обратно в куртку, постоял на остром ветерке, закурил и двинулся прочь от дома жены.
Через час прибежала свекровь Катерина, снова начались уговоры. Та сразу же ударилась в слезы и просила не губить сына, уверяя, что он у нее такой: кого полюбил, на другую не сменяет, и нужно смириться. Она твердила только об одном, вернуться в их семейный дом.
– Можешь с ним не разговаривать, хоть месяц еще держать обиду, только вернись! – не выдержав и бухнувшись ей в ноги, завопила свекровь. – Не губи сына, он единственный у нас, в нем наша жизнь!
Не удержавшись, Алена и ей рассказала, как их сын принудил ее выйти за него замуж, но Катерина и тут нашла сыну оправдание.
– Все от любви у него, все от любви, касатка моя! Он и убить может, и сам себя задушить, каждый по-своему чувства выражает, а он вот так, по-дурному, ну что сделаешь! – с пеной у рта защищала его свекровь. – Ты только сама-то не заносись, тоже не сахар! Весь поселок судачил о том, как вы с хирургом через ночь дежурите, запираетесь ото всех в ординаторской
да свет выключаете! С такой-то молвой как было тебя замуж брать? У Петра ведь и собственная гордость есть, он орденоносцем с войны пришел да при деньгах, и парень из себя крепкий да ладный, и родители не последние люди, вот и пригрозил твоему хирургу, что ж тут такого, можно и по-человечески эту угрозу понять!
Она говорила почти без пауз, и трудно было вставить даже словцо в напористую речь свекрови, но зря она о слухах поселковых упомянула. Аграфена Петровна сразу заметила, как занялась огнем дочь, и, едва свекровь стала скисать, Алена выложила и ей свои козыри:она в невестки ни к кому не напрашивалась и Петру отказала сразу же. Если б не его угрозы уничтожить хирурга, она бы и близко к нему больше не подошла, а коли у их сына страсть к убийствам, так война в Чечне еще продолжается, можно снова записаться контрактником. Только ей такого мужа не надо, и она просит лишь об одном – чтоб ее оставили в покое. Девок в Заонежье пруд пруди, пусть любую берет, а ее забудет.
Свекровь застонала, схватилась за голову.
– Ой, что будет, что будет?! – утирая слезы, заголосила Катерина. – Он что решил, то топором не вырубить. И все мои слова ему как мертвому припарка! Разве бы я стала слезы лить да на коленях ползать, если б мы с отцом переубедить его могли. А у него как заклинило. Увидел твою Алену – и весь мир померк! Ой, что будет, что будет!
Она еще долго говорила без умолку, вздыхая и постанывая, говорила не столько для старой подруги, сколько для Алены, сидевшей в спальне и вынужденной выслушивать эти ненавистные мольбы, но чем больше свекровь причитала, тем сильнее росло сопротивление Алены.
Едва она ушла, как Нежнова схватила чемодан и стала собирать вещи.
– Ты куда собираешься? – прошептала Аграфена Петровна.
– Рвать так рвать до конца, Станислав Сергеевич был прав! Они меня тут в покое не оставят! Будут всем семейством теперь захаживать, мотать тебе и мне нервы, а нам это надо?! – гневно выкрикнула Алена. – Нет, ты скажи: нам это надо?! А так одним разом все и отрубим!
– Подумай, дочка, охолонись! Кабы хуже не было!
– А куда хуже-то?!
Она защелкнула замки на чемодане, присела к столу, схватила последний сырник с тарелки, стала нервно жевать, напряженно думая о своем. Мать не знала, как к ней подступиться.
– Ох, подумай, доченька, – застонала она. – Разбередишь ты Петра, растравишь, а он возьми да в зверя оборотись, что тогда станешь делать?
– Так ведь если не уйду, он станет думать, что я только дразню его, и каждый день начнет ходить,а за ним свекровь бегать, а там и свекра жди, и Конюхова, а потом я в нашей сарайке повешусь! Ты этого хочешь?
Аграфена Петровна ничего не ответила, поджав губы. Алена подошла к ней, обняла, прижалась.
– Я буду тебя навещать, Катюньку подбрасывать! – прошептала она. – А хочешь, вместе переедем? У Кузовлева двухкомнатная квартира, мы тебе одну комнату выделим. Чего здесь одной торчать?
– Еще чего?! – возмутилась мать. – У меня свой дом есть! В нем жила, в нем и умру!
– Ну как знаешь!
Алена схватила чемодан, дочь и пошла к Кузовлеву. На полпути остановилась. Одна дорога поворачивала к больнице, другая к новым домам. Хирурга, несмотря на вчерашнее ночное дежурство могли вызвать и на операцию. Постояв немного на холодном ветру, она все же направилась к дому. Не хотелось будоражить больничных. Завтра о ней заонежцы и без них узнают, но хоть этот вечер ее.
Она с трудом втащила тяжеленный чемодан на второй этаж, присела на него, чтобы отдышаться, приоткрыла Катюшкино лицо. Та смотрела на мать удивленно, радуясь прогулке на свежем воздухе.
– Ну вот мы и начинаем с тобой новую жизнь! – сказала ей Алена.
Она поднялась, вдавила кнопку звонка. За дверью никто не отозвался. Алена нажала еще несколько раз. Продолжительные трели звучали в пустой тишине.
«Значит, все-таки вызвали!» – с досадой чертыхнулась Нежнова. Ей и в голову не приходило, что хирург мог привести к себе ту же Римму или кого из заонежских «бабочек».
– Придется нам с тобой в больницу ползти, – вздохнув, бросила медсестра дочери.
Она уже взялась за свой чемодан, как вдруг послышались шлепающие шаги, а еще через секунду дверь открылась и в щель просунулась сонная голова Кузовлева. Он с хмурым видом оглядел Алену, дочь, которую она держала на руках, большой дорожный чемодан и не сразу связал все в одну логическую нить. Но когда в его голове все связалось, он неожиданно просиял, распахнул дверь и заключил Нежнову в объятия.
– Навсегда? – шепотом спросил он, затаив дыхание.
– Нет, зашла чаю попить, – язвительно ответила она, и хирург радостно рассмеялся в ответ на ее шутку.
Утром, как и прежде,ее разбудил заливистый смех Стефана-молочника, и несколько секунд она вслушивалась в его наполовину заглушаемые смехом, отрывистые реплики. Речь шла о его корове, с которой он повздорил, и она стала вдвое меньше приносить молока. Анри не верил этим россказням, но Стефан уверял , что все так и есть. Коровы как женщины, если их любишь, то они дают молоко, а стоит поссориться, все наоборот. Алена отметила и другое: она не стала вскакивать как сумасшедшая, не помчалась стремглав на крыльцо за молоком и сливками. Даже прежнего испуга, что она проспала, уже не было. Нет, Алена понимала, что пора вставать, готовить завтрак, его никто не отменял, но вот торопиться незачем. Можно еще несколько минут понежиться, и никто ее ругать за это не будет. Она невеста, будущая жена, хозяйка этого дома. К этой мысли надо постепенно привыкать. Поначалу будет трудно. Но Алена справится, она сильная. Не каждый час, не каждый день, но сильная.
Сбежала вниз, выскочила на крыльцо, чтобы забрать две бутылки – одну с молоком, другую со сливками. Сразу же ощутила кусачий морозец, хватанувший ее за икры, поежилась, увидев мсье Виктора у ворот, который с трудом придерживал рвущихся биглей, Помахала ему рукой. Сколько он так простоял, поджидая ее, сказать было трудно, но минут десять – пятнадцать сосед морозил уши и нос на утреннем холодке, поскольку именно на это время она сегодня запоздала.
– Поздравляю! – выкрикнул он.
– Спасибо!
– Завтра Новый год, празднуем у меня, я сегодня отправляюсь в Лион, набираю всяких сладостей и
деликатесов и сам все приготовлю! А Колетт пусть испечет гуся с яблоками, у меня он так не получится! Как моя идея? – снова выкрикнул он
– Очень хорошо!
Он снова помахал рукой и, будучи не в силах больше сдерживать своих охотничьих любимцев, резво побежал за ними.
Алена приняла горячий душ, радостная, заскочила на кухню, желая объявить поварихе о великом чуде, которое с ней приключилось, и установить крепкий мир. Но Колетт встретила ее с мрачной миной и даже никак не поприветствовала, видимо всерьез обидевшись на вчерашнюю не очень лестную оценку фаршированной щуки.
Алена не стала заискивать и унижаться, приготовила завтрак и, даже не потеряв хорошего настроения, поднялась к Мишелю. Но в кабинете, где они обычно завтракали, ее суженого не оказалось, пришлось заглянуть в спальню, и там-то нашелся ее страдающий жених, который с измученной улыбкой все еще лежал в постели. В спальне было прохладно, обе литровые бутылки из-под минеральной воды опустели.
– Голова!.. – увидев Алену, жалобно простонал он.
Мишель показал ей, как пробовал подняться, но возникающее головокружение не давало ему встать с постели.
– Будто по мне пронеслось большое стадо слонов, – простонав, сообщил ее жених. – Вчера было так хорошо, а сегодня так ужасно!
– Вы раньше когда-нибудь напивались, сударь? – улыбнувшись, спросила Алена.
– В юности я как-то выпил много вина, и меня тошнило, – вздохнув, признался он. – И еще один
раз, когда я... – Он недоговорил. – Был один важный повод!
– Опыт небольшой, – заметила сиделка.
– А нужен большой опыт? – всерьез заинтересовался мсье Лакомб.
– Лучше его не приобретать. – Она оглянулась на поднос, где все было готово для того, чтобы позавтракать кукурузными хлопьями с горячим молоком и поджаристыми круассанами. – Тогда прежний завтрак отменяется, сейчас Я приготовлю другой! Минут пятнадцать продержитесь, радость моя!
– Попробую... – жалобно отозвался Мишель.
Алена спустилась на кухню. Не спросив разрешения у Колетт, она поставила кастрюлю с будущим холодцом на плиту, чтобы разогреть густой наваристый бульон.
– Ты что делаешь?! – накинулась на нее Колетт.
– С сегодняшнего дня я хозяйка в этом доме! – с бесстрастным лицом объявила ей сиделка. – Мсье Лакомб вчера предложил мне стать мадам Лакомб, и я согласилась. Все понятно?!
У Колетт отвалилась челюсть, а изо рта чуть не выпали все желтые зубы. Несколько секунд стряпуха молчала.
– Он вчера, бедняга, выпил больше обычного, и у него кружится голова. Вот я и хочу дать ему немного бульона. У нас есть лимоны?
Повариха показала на большой холодильник, где хранились фрукты. Алена достала лед, ананасный сок, два лимона, выжала их в упаковку сока, добавив лед. Потом налила плошку жирного бульона.
– Что у нас на обед?
– Я сегодня хотела сделать жаркое из мяса, вареных овощей и картофеля. Мсье Лакомб любит это марокканское блюдо... – не без робости доложила стряпуха.
Алена кивнула.
– Я надеюсь, мы с тобой поладим, Колетт, – улыбнулась Алена. – Делить нам нечего, верно?
– А что нам делить? – не поняла повариха и опасливо посмотрела на бывшую сиделку.
– Это так у нас говорят, такое выражение. Ты ведь рада за меня?
Вопрос был задан, что называется, в лоб, и Колетт потребовалось огромное усилие, чтобы изобразить на лице приветливую улыбку и кивнуть головой.
– Я рада за тебя, – помедлив и понимая, сколь неубедительна ее приветливая гримаса, добавила повариха.
– Вот и хорошо! Кстати, тебе придется выучить русский язык, поскольку в доме все будут говорить только по-русски! – объявила Алена, и у поварихи опять отвисла челюсть.
Алена забрала поднос с горячим бульоном и кислым питьем для Мишеля, двинулась к выходу. Стряпуха все еще находилась в столбняке. Остановившись на пороге, новая хозяйка обернулась и, улыбнувшись, проворковала:
– Ты ведь дорожишь своим местом, Колетт?
Стряпуха, выпучив глаза, утвердительно тряхнула головой.
– Впредь все обеды и ужины будешь согласовывать со мной. А также отчитываться по расходу продуктов.
Повариха тупо кивнула.
– На Новый год приготовишь нам гуся с яблоками. Говорят, он у тебя всегда получается! Никаких закусок, сладких пирогов – ничего! Одного гуся!
Алена озорно подмигнула стряпухе и вернулась в спальню Мишеля. Дав ему вволю выпить кисленького, Алена властными действиями заставила будущего супруга съесть весь бульон, поцеловала его, укрыла
одеялом и, открыв пошире форточку, посоветовала поспать еще два часа. Мишель с радостью заснул, проснувшись на удивление бодрым и без всякой головной боли.
– Какое замечательное лекарство: сок и бульон! Впервые его пробую! – воскликнул он.
– Поживешь со мной, еще не то узнаешь.
–Я даже очень хочу пожить с тобой! – сияя, промурлыкал Мишель, дотрагиваясь до ее обнаженной коленки.
– До свадьбы никаких вольностей! – отрезала Алена.
Мишель погрустнел, обидчиво поджав губы, как ребенок, у которого отняли конфету.
– Мы что, куда-то торопимся?! – тотчас рассердилась Нежнова. – Я собираюсь прожить с тобой всю жизнь. Всю жизнь, и ни днем меньше!
Венчание назначили на десятое января. Заминка вышла из-за нежелания священника соединять священными узами брака католика и православную. Поначалу кюре потребовал, чтобы Алена приняла католичество, но та не захотела менять веру предков. И не потому, что считала себя истово верующей, – ей не понравилась та спешка, с которой она должна была поменять одну религию на другую.
– Чуть позже я сама, возможно,перейду в католичество, – заявила она, – но почему это надо делать под таким давлением?
Вмешался Виктор, позвонил епископу Лионскому, и тот разрешил венчать молодых по католическому обряду, если к тому нет противодействия со стороны невесты. Алена «противодействия» не выказала. В связи с этими спорами венчание и было отодвинуто на десятое января.
Решилось все это уже после Нового года, который встречали у Рене в его большой гостиной при свечах, жарком, пылающем камине и шумных, резвящихся биглях. Все было чудесно: и стол, и подарки, и розыгрыши. Мишель хоть и веселился, но к виски не притрагивался, пил только шампанское и сухое вино, шутил и веселился как ребенок, не сводя влюбленных глаз со своей невесты.
И Алена не скучала, не испытывая недостатка в комплиментах. Лишь один раз она почувствовала неловкость, когда, чтобы помочь Виктору, спустилась с ним в подвал за сладким вином. Хозяин расхрабрился, обнял невесту друга, прижал к себе, потянувшись к губам, но, столкнувшись с ее испуганным взглядом, отпрянул назад, отпустил девушку, пробормотал извинения, и она его простила.
– А можно вам, Виктор, задать один деликатный вопрос? – уже сидя за столом и пробуя сочного гуся, спросила его Алена. – Почему вы разошлись с женой?
Старые друзья молча переглянулись, но Алена после четырех бокалов старого, выдержанного вина почувствовала себя очень раскованно.
– Если это бестактный вопрос, то прошу прощения! – улыбнулась она.
– Совсем нет.
– Тогда почему? – не унималась Алена, несмотря на напряженные взгляды Мишеля, всегда боявшегося столь бесцеремонного вторжения в чужую жизнь. – Мне просто интересно! Я ведь живая женщина, милые мои!
– Я был влюблен и бегал за женой по всем глупым вечеринкам, выставлял себя в качестве шута. Она любила шумные компании, она актриса, и вообще ночная жизнь ей больше нравилась, чем дневная. А я такой правильный, прихожу и спрашиваю, не хочет
ли она пойти домой. Вот почему на меня как на дауна и смотрели. В конце концов и она это заметила и, как я понимаю, устыдилась своего выбора. После этого достаточно было подвернуться первому попавшемуся мерзкому хлыщу с наглым взглядом и развратными манерами, чтобы она, не раздумывая, упала в его объятия. Нет, конечно, ей хотелось все это скрыть, но старого разведчика провести трудно. Я без труда их выследил, увидел все своими глазами и... – Виктор вывел свое «и» на высоту крещендо и замер, шумно вздохнул, давая понять, что дальше можно и не продолжать, вывод напрашивался сам собой, но Алена, заглотив крючок, потребовала продолжения:
– И что, что дальше?!
– А что может быть дальше? – не понял Виктор.
– Ну как же?! Вы же ее любили! Вы должны были сражаться за нее, отвоевать у этого хлыща!
– Сражаться?! – недовольно фыркнув, удивился он. – После всего, что я увидел?
– А что вы увидели?
– Ну знаете, Алин! – Рене недоуменно взглянул на Мишеля, словно призывая его на помощь.
– Ты понимаешь, дорогая, – вступился за друга Лакомб, – Виктор увидел нечто ужасное!
– А что ужасное?
Мужчины снова переглянулись, словно пересказать, что увидел Рене, было просто невозможно.
– Я увидел мою жену в постели с этим мерзким подонком, – тяжело вздохнув, обнародовал свой «ужас» несчастный супруг. – Сам увидел, своими глазами!
– И что? – пожала плечами Алена.
– Как – что?! – возмутившись, не понял Виктор. – Как – что?! Я выследил их квартирку, которую к тому же снимала моя жена на те деньги, что брала у меня, и увидел ее, извивающуюся, в постели с этим подонком! Свою жену! Ту, которую я боготворил и без которой не мыслил своей жизни! У меня все потемнело в глазах! Я чуть не сошел с ума! А вы говорите: «и что?» Мир перевернулся в моих глазах! Я чуть не умер! У меня едва сердце не разорвалось от боли, чуть не лопнуло! Я был потрясен! Как – что?
– Не надо кричать, я все поняла.
– Простите, Алин, но доя меня и сейчас это все непросто... – Он нервно поднялся, взял трубку, набил ее табаком, прикурил длинной лучиной, которую зажег от гаснущего камина.
