Текст книги "Медсестра"
Автор книги: Владислав Романов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)
– Я даю вам два дня на раздумье, – проговорил он.
– И что? – не поняла она.
– Через два дня ты должна мне сказать: «да».
– А если «нет»?
– Такого быть не может.
– Вы самоуверенный, товарищ Грабов! Кстати, завтра у вас снятие швов.
– Я их уже снял.
– Как это – сняли?!
– Обыкновенно. Выдернул нитку и выбросил.
– Без нас вы не имели права этого делать! – рассердилась Алена. – Мы вот возьмем и ваш больничный аннулируем!
– Мне и не надо. Я на другой день вышел на работу.
– Да это самовольство какое-то! – чуть не задохнулась от возмущения медсестра. – Мы что для вас, пешки какие-то? Неучи?!
Музыка закончилась. Грабов повел ее на место, где медсестру поджидал Кузовлев.
– Через два дня я буду ждать ответ на мое предложение, – шепотом напомнил он.
– Можете не ждать. Я говорю: «нет»!
Слова невольно сорвались с языка, и она увидела, как потемнело от внезапной боли лицо Грабова, точно его занавесили черным покрывалом. Странный уголек вдруг вспыхнул в его черных глазках, спрятанных под мощными надбровными дугами, и ей стало страшно, точно колючий снежный иней просыпали на обнаженную зябкую спину.
–Я все же буду ждать вашего ответа, – повторил он и, не доходя до Кузовлева, резко повернул назад.
– Что это с ним? – не понял хирург, передавая Алене шоколад, фанту и мороженое.
– Самовольно швы снял, а на другой день на работу вышел, несмотря на ваш запрет! Что за безобразие?!
– Вольному воля, – равнодушно пожал плечами Станислав Сергеевич, потягивая пиво прямо из бутылки. – Будем надеяться, что инфекцию в рану не занес.
Через пять минут они снова пошли танцевать неспешный вальс, Алена глазела по сторонам, ища Гра-бова, но, нигде не обнаружив, огорчилась. Видимо, он поднялся в бильярдную, где обычно собирались мужики – не столько сразиться на шарах, сколько
вообще выпить и почесать языком, потому что заядлых игроков в Заонежье не водилось. И это странное пренебрежение к ней Нежнову даже обидело.
– Наш горячий привет работникам Минздрава! – нежно ворковал Валентин Никодимович, стоя за дирижерским пультом уже третий час, но желающих танцевать не убавлялось.
Однако ей уже было неинтересно кружить на танцплощадке, глаза потухли, словно с уходом Грабова исчез ее единственный поклонник.
– Вы не проводите меня домой? – попросила она хирурга.
– Почему так рано? – удивился Кузовлев. – Вы же любите танцевать, и у нас это неплохо получается!
– Я устала.
Они вышли из Дома культуры, и на мгновение остановились, чтобы вдохнуть глоток свежего сырого воздуха, пахнущего рыбой и водорослями. Ветер дул с озера, похожего на бескрайнее море, ибо дальний берег, сливаясь с горизонтом, еле угадывался. Озеро еще дышало, гневно бурлило, словно не соглашаясь со скорыми холодами, которые вот-вот скуют его живой дух, укротят мощь и силу.
Хирург жил в другой стороне, Конюхов выделил Станиславу Сергеевичу двухкомнатную квартиру в небольшом четырехэтажном доме, построенном совместно с рыбозаводом. Квартира со всеми удобствами, на втором этаже, но Кузовлев приходил туда только ночевать, не спеша обзаводиться скарбом.
– Я могу пригласить тебя к себе... на чашку кофе, – неуверенно проговорил он. – А к нему даже коньяк найдется!
– Я устала. Да и платье это дурацкое хочется снять!
– Почему, хорошее платье.
– В самый раз больных принимать!
Он проводил ее до дома. Всю дорогу молчал, а едва
она взошла на крыльцо, Станислав Сергеевич нарушил молчание:
– Я никогда не говорил с тобой об этом, считал разговор пока преждевременным, но хочу, чтобы ты знала, насколько все это серьезно!
– Что —серьезно?
– Мое отношение к тебе, точнее, моя любовь к тебе! – Он допил вторую бутылку пива. – Я ведь действительно остался здесь ради тебя и буду ждать, если потребуется, пять, десять лет, пока ты не выйдешь за меня замуж. Я не говорил об этом, но хочу, чтобы ты знала. Я терпелив и уверен, что добьюсь твоей благосклонности и любви!
– А если я выйду замуж за другого? – усмехнулась Алена.
– За кого? – встрепенулся Кузовлев.
– В Заонежье много мужчин, загадочно сказала она. – Я говорю к примеру: а вдруг?
– Я все равно буду тебя ждать, – помедлив и все взвесив, ответил хирург. – Дождусь, когда ты его разлюбишь и придешь ко мне!
– А вы решительно настроены, Станислав Сергеевич! – весело рассмеялась Алена.
– Да, я настроен решительно, Алена Васильевна, а потому предлагаю не испытывать мой характер, а сразу ответить согласием на мое предложение! – уверенно заговорил хирург. – Чего откладывать? Ты должна составить, как говорили раньше, мое счастье! Давай завтра же пойдем в ЗАГС и, не откладывая, сыграем свадьбу! Я попрошу Конюхова, чтобы он не давал нам испытательного срока. Поживем немного здесь, а рожать я тебя отправлю в Москву. Подыщу тут замену и следом приеду за тобой. Обменяем родительскую трехкомнатную на двух– и однокомнатную квартиры, мы переедем в двушку, заживем
по-человечески! Такая программа жизни тебя устраивает?
Кузовлев, не дожидаясь ответа, подошел к ней, неуклюже обнял медсестру за плечи, хотел поцеловать в губы, но Алена опустила голову, давая понять, что этого не хочет. Станислав Сергеевич нахмурился, нервно передернул плечами, достал сигареты, закурил.
– Вы что, курите? – удивилась она.
– Иногда. Ты мне не ответила.
– Надо подумать, – вздохнула Алена, отгораживаясь воротником пальто от холодного ветерка. – Тем более ,что это второе предложение за нынешний вечер.
– Как – второе? – Станислав Сергеевич замер, услышав столь неожиданную новость.
– Грабов просил стать его женой и дал два дня на раздумья.
– Надеюсь, у тебя хватит ума не выходить за него! – Кузовлев фыркнул, и, судя по насмешливой интонации, он не считал героя Чечни для себя серьезным соперником.
– Что он, хуже других?! – возмутилась Алена.
– Но он убийца.
– Грабов – защитник Отечества.
– У него руки по локоть в крови! Для него убить человека все равно что высморкаться! – вскипел Кузовлев. – Да и не подходите вы друг другу!
– Почему?
– Он грубый, неотесанный мужлан привыкший всегда поступать по-своему! Ты у нас девушка с характером, прогибаться не привыкла. И что это будет за семья? Грабову нужна рабыня! Тихая, безропотная, которая бы ни в чем ему не перечила. Ты способна стать тихой и безропотной?
– А вам, Станислав Сергеич, какая нужна жена?
– Я могу быть мягким, уступчивым, даже покорным. Такого любая жена примет!
Алена состроила удивлённую гримасу:
– Ого-го! Я видела, как вы ведете себя во время операции! Да вы там просто деспот!
– Все верно! Мне хватает тирании в операционной и вообще в поликлинике, а выйдя оттуда, я становлюсь тихим и послушным, как овечка! – Он лихо крутанулся вокруг себя на одной ноге. – Так что лучшего мужа и вообразить трудно!
– Спасибо за столь внятные объяснения! Я приму их к сведению, но подумать мне все же не помешает!
Они простились. Кузовлев был потрясен всем происшедшим. До сих пор он единственный опекал и влиял на Алену, и вдруг на тебе, возник соперник. И не самый слабый. Этот, вцепившись в глотку своей жертвы, ее не выпустит и будет драться до последнего. А кроме того, печоринская угрюмость и могучее телосложение всегда подкупали женщин. Станислав Сергеевич тут ему явно проигрывает. Грабов в большей степени Армандо, нежели он, и ничего не попишешь.
Алена вернулась домой в смятении. Мать выталкивала ее из Заонежья, а тут два мужика жаждали ее сердечной взаимности. С одной стороны, пора замуж и детей рожать, не откладывая все на потом, с другой – хочется пожить для себя, не зарываться в пеленки и подгузники.
Мать на эту новость никак не отреагировала, хотя обоих ухажеров знала хорошо. Кузовлев не раз бывал у них в гостях, обхаживая ее и принося подарки. С матерью же Грабова они выросли в одном селе, в одну школу ходили и сейчас часто встречались, по-бабьи жалились друг другу, а потому Аграфена Петровна знала все, что происходит в семье подруги. Правда, полгода назад Петр после смерти бабушки Настасьи переехал в бабушкин дом, чтобы не зависеть от родителей и
зажить самостоятельной жизнью, но мать сына навещала и удивлялась лишь одному, что женщин сын к себе не водит, живет скромно, почти, по-монашески. Стоило переезжать от родителей, где Петр жил сытно и забот не знал.
– Ну так что скажещь-то? – так и не дождавшись от матери ни слова, снова спросила Алена.
– А чего мне говорить? Тебе, девка жить, вот ты и думай! – Аграфена Петровна помолчала, поджав губы, потом добавила: – По мне, так ни за одного бы не вышла! А ты решай!
– Это еще почему?! – удивилась дочь.
Но мать молчала как партизанка, отказываясь отвечать, пробормотав перед сном лишь свою любимую пословицу: «Жениться не шутя, да не попасть бы на шута, а то сам домовой!»
Два дня пролетели как минута. Алена и не думала принимать никакого решения, склоняясь к тому, что пока надо выждать и нечего торопиться. Прошло еще два дня, Грабов не появлялся, и Нежнова успокоилась, предположив, что на бывшего героя Чечни произвел впечатление ее отказ на балу и он не решается снова задавать ей тот вопрос. Хоть и не вязался этот робкий облик с прожигающими ее насквозь черными глазами сержанта.
Они снова дежурили с Кузовлевым. Он отсыпался после дневных операций, Алена сторожила его сон, но около четырех утра хирург вставал, умывался, они пили горячий кофе из термоса с его холостяцкими колбасными бутербродами и рыбными пирогами, которые стряпала мать Алены.
– Ну что твой Ромео? Два дня, кажется, прошли?
– Я ему отказала еще там, на балу.
– Вот как?! – обрадовался Станислав Сергеевич.
– Почему сразу не сказала? Захотела меня помучить? А я ведь после того разговора всю ночь не спал! Под утро собрал чемодан, задумал сбежать, душа рвалась на части, но и этого не смог сделать. Это безумство: любить тебя!
Она молчала, ощущая, что ее загоняют в угол. Еще немного – и она даст согласие, выйдет замуж за Кузовлева, составит его счастье, как хирург того просит, но кто же составит ее счастье? Он еще долго говорил о своей любви, она делала вид, что слушает, пока Станислав Сергеевич опять не начал засыпать.
В девять утра Алена сдала дежурство. Кузовлева вызвал к себе Семушкин, и она не стала его дожидаться, отправилась домой,чтобы выспаться. Еще ночью лил дождь, но к утру он стих, и в воздухе лениво закружились первые белые мухи. Зима стучалась в двери. Но дома наверняка тепло, печь к девяти утра протопилaсь, она выпьет чаю. с шаньгами, завалится в теплую постель и сразу же провалится в сон.
Она ввалилась в родную горницу, увидела сидящего за столом Грабова и остолбенела. Он сидел один, в камуфляжной армейской куртке, которую надевал по праздничным дням, перед ним стояла кружка с чаем.
– А где мать? – не поняла Алена.
– Убежала к моим, я подстроил, чтобы переговорить с тобой наедине, – не стесняясь такого признания, объявил Петр. – Хочу завтра ввечеру сватов заслать к тебе и к Аграфене Петровне, вот и хотел об этом предупредить...
–Я не собираюсь выходить замуж! – раздевшись, отрезала Нежнова. – Ни за кого! А уж за тебя тем более!
Петр тотчас потемнел от обиды, заиграл желваками на скулах, помолчал, отхлебнул чаю.
–За своего хирурга ты тоже не выйдешь, не мечтай.
–Почему это?—с вызовом бросила она.
– Если завтра ты моим сватам откажешь, я его убью! – Скулы Грабова взбугрились, глаза полыхнули огнем, и ее даже обожгло, она замерла, похолодела от его взгляда. – Мне плевать на свою жизнь, я со смертью не раз разговаривал, и, бывало, накоротке, так что ничего не боюсь, и меня ничем не запугаешь!
«А ведь он не шутит!» – молнией пронеслось у нее в голове.
– Чтоб этот медицинский выскочка тебя своей московской, квартирой больше не соблазнял, – злорадно пояснил Грабов. – Кроме того, он считает меня убийцей, у кого руки по локоть в крови! Так вот пусть я для него таким и останусь!
Ее вдруг обожгло: когда в разгар бала они ушли из Дома культуры, видимо, Петр незаметно шел за ними и подслушал их разговор. А Станислав Сергеевич тогда много обидного наговорил о Грабове.
– Не ожидал я от врачей таких подлых оговоров, ох не ожидал! Так что ты, прежде чем прогонять сватов, крепко подумай. – Он сидел сжав кулаки и глядя
– даже не на нее, а куда-то в сторону. – Нехорошо может получиться, если наш райцентр такого искусного хирурга лишится. Можешь ему об этом рассказать, пусть к Конюхову бежит спасаться, всю милицию для своей охраны собирает, я все равно твоему эскулапу после отказа голову оторву, это уж вопрос, для меня решенный. Так что от твоего слова теперь судьба человека зависит! Прощай!
4
За окнами лежал снег. С приближением Рождества он шел все чаще, покрывая землю плотным слоем, и Мишель радовался как ребенок. В кои-то веки они, возможно, будут встречать Рождество со снегом.
Прошло больше двух месяцев, как они начали
вместе завтракать, обедать и ужинать, отмечать праздники, сблизившись за это время. Алена уже не говорила всякий раз «мсье Мишель», оставив одно имя, а Лакомб не называл ее «мадемуазель», если, конечно, не было посторонних. Изредка он задерживал ее ладонь в своей, с нежностью глядя ей в глаза, но она осторожно забирала его руку и проверяла пульс.
– Сколько? – краснея, спрашивал Мишель.
– Слегка учащенный, – говорила она, – но в пределах нормы.
– Я не хочу предел нормы, – многозначительно говорил он.
Алена понимала, что нравится ему, и романтически настроенный хозяин ждет ответных чувств с ее стороны, но в договоре, был прописан и этот вопрос: Алена не имела права заводить любовные романы ни с кем из обслуживающего персонала виллы и местных жителей. Подпадал ли сам хозяин под этот пункт, она не знала, а вот Виктор считался уже запрещенным объектом.
Колетт отпускала злые словечки, смысл которых медсестра по-прежнему не понимала. В отместку ей Алена перестала ей помогать и даже здороваться, заходя на кухню лишь для того, чтобы передать распоряжение мсье Лакомба, связанное с обедом или ужином, когда хозяин просил подать бутылку светлого сухого вина или круг любимого им сыра, увлеченно рассказывая, что этот сыр надо запивать глотком именно этого двухлетнего виноградного вина, иначе вкус не почувствуешь.
Алена пробовала, во всем соглашаясь с Мишелем, открывая для себя вкус ароматных сыров, паштетов и нежного виноградного вина, каждый из сортов которого, как оказывалось, имел свой неповторимый вкус. Теперь, беря бокал, она не торопилась пригубить, а сначала оценивала душистый букет запахов и только после этого делала медленный глоток, ощущая, как язык покалывают легкие иголочки Диониса
– Это те же стрелы Эрота! Эрот – божество любви, а Дионис – виноделия! – вдохновенно разъяснял Лакомб. – Они невидимы и даны нам лишь в ощущениях.
Его глаза сияли, щеки пламенели, а она, тревожась, проверяла пульс. Он смеялся как ребенок, покоряясь ей во всем.
– Никаких больше стрел Эрота! Уже семьдесят пять ударов в минуту, надо срочно смерить давление, боюсь, верхнее подскочило, а это опасно!
Мишель раскрыв глаза слушал ее медицинские наставления, терпеливо учил ее французскому языку и философии, искусству, щедро передавая знания, которыми обладал. И она была благодарна ему за это. Что она знала после медучилища? Что Волга впадает в Каспийское море, а Пушкин написал «Евгения Онегина». О том же, кто такие Дионис и Эрот понятия не имела. А Лакомб познакомил ее с древнегреческими мифами, с Гомером, Софоклом, Сафо, Данте, Петраркой, Вергилием, Боккаччо, все богатство мировой литературы, поэзии, живописи, музыки вдруг мощным ливнем опрокинулось на нее.
Завтра сочельник, – однажды за завтраком сказал Мишель. – В «Гранд этуаль» состоится праздничный ужин, это традиция, я пригласил Виктора, приедет мой сын Филипп, с которым ты еще не знакома. Я бы хотел, чтобы и ты сидела с нами за праздничным столом...
– Значит, опять нарушим, режим, – вздыхала Алена, но он сжимал ее руку, глядя с такой страстной мольбой, что она не могла ему отказать.
Виктор Рене явился на торжество в смокинге, вручил Алене небольшую коробочку, перевязанную красной лентой: флакончик духов «Коти», марку которых она уже знала, а также то, что стоили они жутко дорого,
– Что вы, я не могу принять такой подарок... – пролепетала она.
– От рождественских даров не отказываются, это грех! – шепнул он ей на ухо по-русски, причем фразу выговорил так чисто, без всякого акцента, что у Алены от изумления округлились глаза.
– Так вы говорите по-русски...
– На одиннадцати языках, сударыня, если вам вдруг понадобится!– улыбнулся он.
Она вспомнила, что Виктор бывший разведчик, потому и знает много языков, чему тут удивляться? И наверняка не раз бывал и в России.
«Боже, я влюбилась в шпиона!» – ужаснулась она.
– У вас кровь на щеке, пойдемте, я прижгу, иначе можете занести инфекцию, – прошептала она ему.
– Это я спешил, брился, люблю опасные бритвы и сам процесс бритья, но иногда задумаешься и...
Она прижгла ранку, ощущая тонкий аромат лосьона, исходившего от Виктора. -
– Не больно?
– Нет. – Он взглянул на нее, и Алена смутилась.
– Все, ранка затянулась, но впредь будьте осторожнее.
– Вы замечательная сестра милосердия, ведь так раньше в России называли медсестер.
– Да, я замечательная сестра милосердия, – пламенея, выговорила Алена.
Сын Мишеля Филипп приехал в полдень. Холодно кивнул, когда мсье Лакомб представил ему Алену. В золотистом кашемировом пиджаке, в черной водолазке, с черными кудрями, остроносый, с тонкими, язвительными губами, с золотой печаткой на безымянном пальце, он с ледяной вежливостью оглядел праздничный зал, где стояла елка, объявив, что
Даниэль собиралась его сопровождать, но неожиданно разболелась, и пришлось ее оставить в Париже.
Мишель еще утром подарил Алене короткую шубку из чернобурки. Она так искрилась, так была хороша, что сиделка онемела. Когда хозяин успел заказать шубу, когда ее привезли, как он угадал размер – все оставалось загадкой, потому что Алена проводила с ним всё дни и часы. Мсье Лакомб сразу же объявил, что отказа не примет. Да и она не могла отказаться от подарка, такой шикарной вещи у нее никогда не было.
– Мой подарок тебя ни к чему не обязывает, – заметив ее восторг, просиял он. – Мне приятно доставлять тебе радость. Поверь, одного этого достаточно, чтобы самому испытать счастье!
Алена с изумлением взглянула на него.
– Никогда не видела людей, которые бы радовались лишь потому, что хорошо другим! – воскликнула она.
–В России таких нет?
– Есть, но мало.
Мишель удивился:
– Мне казалось, это самая обыкновенная человеческая черта.. .
– Но это же противоестественно! – возразила Алена.
– Почему?
– Чужому счастью и успехам не радуются, а завидуют, при этом чувствуют себя ущемленными, ну обойденными, что ли. Другое дело, когда родственник или любимый человек. – Алена смутилась.
Мишель вытащил из ящика стола коробку, перевязанную яркой лентой.
– А это кадо пур Колетт...
Хозяин, чтобы Алена побыстрее усваивала французский, иногда разговаривал с ней на странной смеси двух языков.
– Что за подарок?
– Электрик кофейник, она далеко мечтает. – Мсье Лакомб ласково улыбнулся. – Надо же вам помириться. Рождество – все мирятся!
Алена кивнула, соглашаясь на мировую со стряпухой.
– Только подари от себя, – ласково напомнил мсье Лакомб. – Мой кадо Колетт я уже сделал.
Aлена тотчас отнесла подарок поварихе: Та обрадовалась, кофеварка стоила дорого, а получить такой презент от русской сиделки, с которой они не разговаривали уже несколько месяцев, было вдвойне приятно.
Стряпуха всплеснула руками, затараторила, обнажая большие желтые зубы, Алена уже кое-что понимала: та жаловалась, что у нее нет с собой подарка сиделке, но дома она что-нибудь поищет и завтра принесет.
Ужин начался ровно в девять вечера. Колетт сама внесла в столовую поджаристую утку с яблоками, поставила ее в центр стола, пожелала семейству Лакомб наступления счастливого Рождества и удалилась.
Филипп привез подарки всем, кроме Алены. Даже Колетт удостоилась от него поцелуя и разноцветных побрякушек, но сиделку он обошел вниманием. Лакомба-старшего это задело. Алена видела, как Мишель напрягся, еле заметная улыбка оставалась на неподвижных губах..
В углу высилась нарядная елка, которую сегодня с раннего утра старательно украшали вдвоем Мишель и Алена. На пушистых ветках мигали разноцветные лампочки. На столе в старинных канделябрах горели
свечи, пахло воском, апельсинами и шоколадом. Люстру, висевшую над столом, решили не зажигать, а чтобы не было сумрачно, горели восемь настенных светильников, декорированных по предложению Алены китайскими фонариками, на окнах красовались снежинки, вырезанные ею же, крутились зеркальные шары, бросая отблески на стены и придавая праздничному убранству зала особую таинственность.
Мсье Лакомб сел во главе стола, Алена по правую руку, Филипп слева, напротив нее, и чуть подальше от Лакомба-младшего Виктор Рене. Лишь место Даниэль пустовало, но прибор не убирали: дурная примета.
Первый тост выпили за наступающее Рождество, второй – за здоровье хозяина, третьим помянули его отца и мать, погибших именно в этот день много лет назад. Праздничный ужин покатился легко, утка оказалась вкусной, а соусы нежными, вино терпким и ароматным. Виктор пересыпал свою речь то русскими, то французскими словечками, но вскоре все перешли на русский, который, к удивлению Алены, знал и Филипп, рассказавший несколько новых московских анекдотов.
– Я хочу выпить за самую очаровательную даму нашего стола, за мадемуазель Алин, которая, появившись не так давно в «Гранд этуаль», стала ее полноправным членом, что доставляет мне огромную радость! – волнуясь, неожиданно заговорил Мишель, и на лице Филиппа мелькнула кислая гримаса, он ожидал, что следующий тост будет за него, но отец нарушил традицию: – За тебя, Алин!
Все чокнулись с дамой. Алена не понимала одного: за что ее ненавидит Филипп, ведь они виделись в первый раз. Возможно, Колетт успела наболтать всяких сплетен.
...У отца с сыном еще днем состоялся неприятный разговор.– Мишель объявил, что больше давать денег ему не станет. Они поскандалили, Филипп даже хотел уехать, но остыл и остался. Сочельник был для семьи. Лакомбов проклятым днем, а повторять злую дорожную судьбу отца и деда ему не хотелось.
После тоста за Алену, чтобы не нарушать традицию, Мишель поднял бокал с шампанским за Филиппа, дав этим понять, что сиделка ему милее сына. И все это поняли. Виктор нервно заерзал на месте, с тревогой взглянул на сиделку, но та скрытый смысл хозяина, изменившего порядок тостов, не разгадала, хоть и держалась за столом напряженно, стараясь не встречаться взглядом с Филиппом.
Алена раскраснелась от выпитого, глаза ее блестели, и Мишель не сводил с нее восхищенного взора. Филипп усмехнулся: отец сумел-таки разглядеть в замарашке красавицу, стоит отдать ему должное.
К российским красавицам у него было особое отношение. Нескольких из них он привез во Францию, снял для них большую квартиру, превратив ее в бордель, но, чтобы не платить налоги, устраивал вечера для избранного круга знакомых, назвав их «Русским салоном».
Русские девицы на этих вечерах пели, некоторые, кто знал язык, поддерживали светскую беседу, другие держали осанку, демонстрируя красивый профиль или декольтированную грудь. Пришлось закупать хоошие платья, костюмы, косметику, пригласить визажистов, чтобы русские Золушки превратились в красавиц. И деньги ему требовались позарез. Чтобы задобрить отца, Филипп привез ему в подарок бутылку бордо 1929 года, но, как оказалось, напрасно.
В половине двенадцатого все затребовали кофе и сладостей, чтобы встретить первые минуты Рождества и разойтись на покой. Алена собрала посуду, унесла на кухню.
Кухня «Гранд этуаль» покорила сердце Алены с первого взгляда. Колетт ей рассказала, что у французов все кухни такие удобные: большой крепкий стол посредине, на котором можно готовить с утра до вечера, и десять человек друг друга локтями не растолкают. Около глухой стены, во всю ее длину, несколько печей с духовыми шкафами и множеством конфорок, причем печи и газовые, и дровяные, и электрические – на любой вкус, много навесных и встроенных шкафов.
Кухня всегда просторная, от двадцати до сорока – шестидесяти квадратных метров. Стены, подобно богатому музею, увешаны начищенными до блеска сковородками, от маленькой, с ладонь, до огромной, во всю плиту, метра два в диаметре, терками, ножами, топориками и прочей утварью. На любой французской кухне всегда найдутся тяжелые древние ступы, в которых настоящая хозяйка толчет пряности, механические мельницы для кофейных зерен – считается, электричество вредит тонким ароматам.
На огромном столе всегда навалены горы овощей, фруктов, трав, для приправ приготовлены десятки пряностей. Какие диковинные блюда можно приготовить! Дожидаясь, пока вскипит чайник, она обошла стол, касаясь ладонью его отполированных временем боков,
Алена вдруг резко обернулась и застыла от неожиданности: перед ней стоял Филипп. Когда он появился, почему она не услышала его шагов – вот что ее удивило в первый миг, и несколько секунд сиделка не могла вымолвить ни слова.
– Позвольте вам помочь, – улыбаясь, проговорил он, забирая из ее рук поднос. – А ведь это я выбрал вас из тысячи медсестер и должен был встречать с Даниэль в Орли. Вы моя крестоница, так?
– Крестница, – поправила его Алена.
– А крестницы умеют понимать благодарность?
– Я должна вам деньги?
– Нет-нет! Это нежный долг, лямур! – приторно улыбаясь и пожирая ее плотоядным взглядом, промурлыкал Филипп. – Но это важный долг, как и деньги. Вы понимаете?
– Нет! – отрезала она, забрала поднос и первой вышла из кухни.
Мишель сразу же заметил ее нервозное состояние, поинтересовался, что случилось.
– Все нормально.
– А где Филипп?
Появился и он, застолье продолжилось. Они встретили Рождество стоя, с бокалами в руках. Мишель пожелал всем счастья и любви.
– Любви, папа, мне всегда не хватало, – ухмыльнулся Филипп, бросив откровенный взгляд на сиделку, и та опустила глаза.
– Я, наверное, пойду, – первым поднялся Виктор, и Алена, которая, боясь выдать свое чувство, редко поднимала на него глаза, вся вспыхнула, и Мишель удивился.
– Нет-нет, мы будем гулять всю ночь! – взмахнув руками, воскликнул Филипп. – Пусть старики спят, а мы еще молодые, в нас играет кровь! Давайте танцевать!
Но Виктор ушел, поцеловав руку Алене.
– Мне тоже пора, – проговорил Мишель.
Алена поднялась, подошла к креслу, чтобы повезти
хозяина в спальню, но он сделал предупредительный жест рукой.
– Когда будешь уходить спать, потуши свечи, – проговорил Лакомб сыну.
Алена отвезла Мишеля в спальню, выложила на постели поглаженную пижаму.
– Вам помочь раздеться?
Она каждый раз задавала хозяину этот вежливый вопрос и постоянно натыкалась на отказ. Мишель, улыбаясь, утверждал, что сам легко с этим справляется – он все-таки мужчина, крепкий и выносливый, только ходить не может, а во всем остальном у него полный порядок. Когда хозяин вьпалил эту фразу в первый раз, Алена даже покраснела, и Лакомб, заметив ее смущение, пробормотал: «Извините». Но сейчас отказа не последовало. Алена уже присела рядом, чтобы помочь ему расстегнуть рубашку, но хозяин схватил ее за руку.
–Нет-нет, я сам, – краснея, пробормотал он, шумно вздохнул и проговорил, глядя в сторону: – Вы мне нравитесь, Алин.
– Я знаю, – простодушно ответила она.
– Вы мне– нравитесь совсем по-другому. Вот уже несколько месяцев, как я безнадежно влюблен в вас и каждый день твержу себе, что я вас недостоин! Я говорю себе: кто я, а кто она? Ты жалкий обрубок, а она цветущая жимолость, алая роза, весенний цвет персика. Разве это соединимо? Вот я и боюсь даже до вас дотронуться, потому что во мне столько нервов и электричества, что иногда кажется, я вот-вот взорвусь!
Он умолк. Алена с грустью посмотрела на него, не зная, что ответить.
– Взрываться не надо, – смутившись, пробормотала она.
– Мне так хорошо с тобой, – сжимая её руку, прошептал Мишель.
– Меня в школе звали росомаха, – проговорила она, не зная, чем его отвлечь.
– Росо-маха, – разделив слово на две части, повторил он. – Почему?
– Я была такая несобранная и училась плохо.
Со двора донеслись два громких оружейных залпа, и Алена вздрогнула.
Это Виктор, – улыбнулся Мишель. – Он всегда поздравляет меня двумя залпами из ружья.
– Почему двумя?
– Слово «Виктор», «Виктория», «победа» начинается с латинского V, две палочки, два залпа...
– Эй, папа Миша! – закричал снизу Филипп. – Где наша красавица служанка? Я хочу, чтоб она постелила мне постель!
Мишель вздрогнул, напрягся, нахмурился:
– Вот негодяй, уже напился!
– Эй, папа Миша! – снова проорал Филипп.
– Посиди здесь!
Мсье Лакомб выехал из спальни, остановившись на небольшом балконе, выглянул вниз. Сын, голый по пояс, с бутылкой коньяка в руке стоял посредине гостиной.
– Чего тебе? – заговорил с ним отец по-французски.
– В этом доме есть слуги или служанки?
– В этом Доме нет слуг и служанок! Я советую тебе идти спать!
– Сегодня Рождество; я хочу веселиться!
– Поезжай в Лион! Там найдешь веселье!
– Ты меня гонишь?
– Если не уважаешь порядки этого дома, лучше уезжай!
–Ты хороший отец, папа Миша! – скривив тонкие губы, усмехнулся Филипп. – Bonne nuit, papa!
Он махнул рукой и, пошатываясь, двинулся в свою комнату. Мсье Лакомб въехал в спальню.
– Не знаю, стоит ли тебе покидать меня, – с тревогой пробормотал он. – Может быть, побудешь здесь.
– Вы боитесь, что он обидит меня?
Мишель кивнул.
– Я не робкого десятка, – рассмеялась она. —
Могу так треснуть, что мало не покажется!
Алена поднялась.
– Я устала и на ходу засыпаю! – солгала она.
Мсье Лакомб с грустью кивнул.
– Помочь вам раздеться?
– Нет-нет, я сам.
– Bonne riuit!
– Bonne riuit! Под твоей елочкой, Росо-маха, стоит сапожок, – неожиданно добавил Лакомб, – когда придешь, загляни в него!
Она недоумевала. Неужели Мишель приготовил еще один сюрприз? Алена заспешила, спустилась на второй этаж, где. находилась ее спальня с окном в сад, догадываясь, что и в новогоднем сапожке должно быть спрятано также что-то необычное.
«Да, он серьезно за меня взялся! – усмехнулась она про себя. – Разве можно бедную русскую девушку так баловать? Она, чего доброго, возомнит, что уже не Золушка, а настоящая принцесса, но об этом думать нельзя, Нельзя! Если б Виктор был на месте Мишеля, я сама бы, не раздумывая, бросилась ему на шею!»
Ей вдруг пришло в голову, что и здесь, во Франции, рядом с нею опять двое мужчин, к ней неравнодушных, потому что и Виктор посматривал на нее с явной влюбленностью. Что задумала судьба, какую каверзу приготовила? Дома бы наверняка сходила к экстрасенсу или колдунье, ибо ее настигает тот же рок, она кожей это чувствует.
