Текст книги "Страстотерпцы"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

24

Никон, водворясь в свой монастырь, совершал службы, жестоко постился перед Рождеством, а в Москве уже трещали косточки: шло следствие по делу боярина Зюзина. Пытали тех, кто возил письма Никону и от Никона. Пытали самого Зюзина. Строгим допросам подвергся Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин и вину свою признал:

«Каюсь, для слёз Никиты Алексеевича, двора своего перед ним не запирал, хотя был мне указ великого государя в шестьдесят втором году не знаться с Зюзиным. В том я перед великим государем виноват, достоин казни, и без повеления великого государя к исповеди и причастию сего декабря 24-го числа приступить не смею».

Ордин-Нащокин был царю надобен, его простили, а вот Зюзина боярский суд приговорил к смертной казни.

Долго ли голову отрубить! Да ради Рождества и, как написано в указе, по просьбе царевичей, Алексея да Фёдора, великий государь царь Алексей Михайлович помиловал смутителя, приказал сослать в Казань. Записать его там в службу, а поместья и вотчины взять в казну. Московский двор и всё имущество оставили, однако, горемыке на прокормление.

Хлипок был на расправу Алексей Михайлович. Боясь гнева царицы, приспособился не сразу наказывать своих обидчиков, никуда ведь не денутся.

Юродивого Киприана, подавшего челобитную Аввакума, схватили во дворе Федосьи Прокопьевны Морозовой уже после Рождества.

В ту пору жил у боярыни в отдельной келейке прокажённый Федот Стефанов, нищий, книгочей, знавший Писание на память.

Ходила за Федотом Анна Амосова, служанка боярыни из самых приближённых.

В страшную келью, уповая на святую силу, сходились тайно ревнители старого благочестия. Готовились к приезду вселенских патриархов. Выписывали из Евангелия, из книг святых отцов слова истины. Уповали истребить ересь никонианскую на грядущем соборе.

Может, не больно-то и нужен был царским людям простосердечный Киприан. Зимой и летом, весной и осенью ходит голым по пояс, себя мучает. Ну и ладно... Нагрянула воинская команда в келью Федота, будто бы по ошибке, ища Киприана. Забрали все книги, все рукописи. И уже на другой день явились к Федосье Прокопьевне чудовский архимандрит Иоаким с ключарём Петром. Подали ей просфору своей новой стряпни – не приняла. Принялись увещевать, бережно, ласково.

   – Бедный ты, бедный, – сказала Федосья Прокопьевна Иоакиму, – знаю, чего так хлопочешь, тебе души надобны. Постригался ты в Киеве, где церковью правят иезуиты. Жил в Иверском монастыре, не Богу служа, но еретику Никону. Был у царского лизоблюда Павла ключарём, а ныне уж архимандрит. Глядишь, и до патриарха доскачешь. Но запомни: вся твоя служба будет прахом и дело твоё – прахом же!

Не рассердился Иоаким. Уходил, как пришёл, терпеливый, ласковый. Вот только хозяин его норовом был много круче. В тот же день небось объявил царь-государь вдове боярыне Федосье Прокопьевне свой указ: за неистовое упрямство и чтоб в ум пришла, взять у неё, записать на имя царское вотчины Глеба Ивановича Морозова – село Порецкое да село Семёновское Аргуновской волости.

Две тысячи душ убыло у боярыни, у сына её Ивана Глебовича.

Плакала.

А приехала служить Марии Ильиничне, ни единым словечком не обмолвилась о потере.

   – Крепкая ты, – сказала ей Мария Ильинична, обнимая и целуя. – Сердит ныне Алексей Михайлович. Царь сердит, да Бог милостив. Терпи, развеются тучи.

   – Терпеть – вдовье дело. Мне бы только сына вырастить. Женю – отрекусь от мира. Боязно мне, добрая моя государыня. Сны и те страшные снятся.

   – Что же тебе снилось?

   – Вши. Облепили мою бедную голову, под каждым волосом зудело.

   – Да ведь это добрый сон! – обрадовалась царица. – Видеть вши к золоту, к серебру, к большим деньгам.

   – Ну и слава Богу, – легко согласилась Федосья Прокопьевна.

Воротившись домой, она перед вечернею нарядилась в рубище и, взявши мешок с мелкими деньгами, с Анной Амосовой пошла по ближним церквам раздавать казну. Не подумала, что сия раздача – царю вызов и укор: он взял, а она по-прежнему сыплет нищим серебро...

Только не до царя было Федосье Прокопьевне: сын хворал. За сына просила молиться, подавая милостыню. И ещё просила за изгнанника, за батюшку Аввакума.

25

Светоносные трубы архангелов стояли на небе от края до края. Звуков не было, но лились из труб дивные радуги красоты неизречённой.

   – Батька, я сейчас рожу! – прошептала Анастасия Марковна, притягивая к себе Аввакума за белую, в инее бороду.

   – Подожди, матушка! Господи, подожди! – просил Аввакум. – Эй! Эй! Скоро ли Мезень-то?!

Полозья под нартой аж посвистывали, не езда – лёт, да только вёрсты белой пустыни немереные.

   – Эй! – кричал Аввакум, задыхаясь от жгучего воздуха.

Самоед, который вёз Акулину с Ксенией, пошевелил своих оленей, догнал Аввакума.

   – Скоро, батька, Мезень.

   – Баба у меня родить собирается.

   – Ничего, батька! Родит так родит. Положи дитя себе В малицу, не замёрзнет.

   – Эх ты! – махнул рукой Аввакум, – Господи, смилуйся!

Смилостивился.

Почти успели. С нартами, бегом занесли Анастасию Марковну в съезжую избу. Ещё и дверь за собой не закрыли, закричало дитя новорождённое.

   – Живёхонек! – радовалась младенцу повитуха, присланная воеводшей. – Малец-молодец!

Воевода Алексей Христофорович Цехановецкий, хоть и служил уж так далеко, что дальше некуда, на краю Ледовитого моря, душу и сердце своё не заморозил. Аввакума и двенадцать его горемык с новорождённым велел поставить в просторной, тёплой избе.

   – Держать вас долго не смею, – сказал воевода, – но пока крестьяне пришлют подводы, хоть роженица в себя придёт...

   – Как младенца-то везти? – тряс головою Аввакум.

Алексей Христофорович вздыхал, разводил руками.

   – Медвежьи шкуры вам дам. Может, и довезёте. Не знаю... От Мезени до Пустозерска три раза, как от Мезени до Холмогор. И вся зима впереди.

   – Ох, недаром, видно, родился бедный мой сын в день памяти мучеников-младенцев, от Ирода в Вифлееме избиенных.

   – Бог милостив! – сочувствовал воевода.

Да как же не милостив! Взбунтовались крестьяне: ни прогонных денег не дали на подъём тринадцати опальных, ни лошадей. В крещенские морозы в Пустозерск ехать – всё равно что в прорубь кинуться.

Воевода бунту обрадовался, послал царю отписку о том, что протопоп Аввакум с семейством, с домочадцами прибыл в Мезень 29 декабря, а также об отказе крестьян дать деньги и подводы до Пустозерска, испрашивал позволения поставлять «корм» ссыльным.

Аввакум тоже написал челобитие, умоляя не гнать из Мезени, не погубить новорождённого Афанасия. Нарёк протопоп сына именем даурского воеводы, мучителя своего, ибо раскаялся Афанасий.

   – А ведь Пашков-то помре! – узнав, в честь кого назван новорождённый, сообщил Алексей Христофорович.

   – Как помре?! Я его перед высылкой постриг.

   – Помре! Мне о том двинский воевода писал, князь Осип Иванович Щербатов.

   – Чего ради жил человек?! – пришёл в сокрушение Аввакум. – Терзал людей, не боясь Бога, а как убоялся – помер.

Вышел от Цехановецкого протопоп, молился о душе Афанасия Филипповича под небесными всполохами, на заснеженной земле, объятой долгой зимней ночью. И вывел Господь на небесах письмена, букву «аз». Страшно стало Аввакуму: хвостатая звезда, письмена хвостатые. Велика и непроницаема тайна студёных земель на краю студёного моря... И не тщись разгадывать, о прощении моли.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Зима – сон, да мышка проснулась. Пробежала от куста до куста, цепочка следов протаяла до земли, загулькала младенцем вода под снегом. А как поднялся, как расцвёл в проталине подснежник, так и снега не стало.

Вчера грачу радовались, зарянкам душа подпевала, а уже соловьи гремят над убывающим половодьем.

В Иверском Валдайском монастыре – детище святейшего Никона – случилось весною чудо.

Когда иеродьякон на всенощной возгласил моление о святейшем патриархе, возликовала из алтаря, грянула соловьиная сладкоголосая трель. Изумились знамению иноки, а птаха на радость братии выпорхнула через Царские врата и села на патриаршее место, на кровлю. Тут и пришла несчастная мысль: поймать соловья, отвезти в Новый Иерусалим святейшему. Принесли лестницу, служка изловчился, накрыл птаху шапкой, а соловей в шапке и не встрепыхнулся. Умер.

Прочитал Никон письмо из Иверской обители о соловье, побледнел.

   – Пел я Господу песнь, как птица... Скоро, знать, умолкну. Не о соловье сия весть – о конце моего служения.

Молиться ушёл в заалтарный придел Лонгина-сотника, недостроенный, никак не украшенный. Лонгин – свидетель величайших тайн Господа Бога. Это он стоял с воинами на Голгофе у подножия Креста. Он пронзил копьём рёбра Спасителю, пресёк страдание. Видел Лонгин Святое Воскресение, и он же отверг золото иудеев, желавших купить лжесвидетельство о похищении тела Господа учениками Иисуса Христа.

   – И мне было дано копьё! – ужасался Никон. – И я стоял у Голгофы и у Гроба Господня на страже, но сам – сам! – положил копьё на землю. Ушёл самочинно с назначенного начальником места.

Обхватя руками голову, кинулся прочь, но в «Гефсимании» опамятовался. Вспомнил мужика, приходившего за благословением с землицей со своего поля.

   – Господи! Всё ты взял у меня, у недостойного! Велик был дар. Подай же хоть кроху от былого моего счастья честному сеятелю! Да будет его нива, как у того работника, которому господин вручил пять талантов!

Принялся читать молитвы, но не растопил камень на сердце. Не было святого огня в словах. Об иноках Валдайского монастыря раздумался. Что за глупые люди! Кинулись соловья ловить. Мало им было чуда? Пожелали чудо в клетку посадить.

   – Тебе, тебе угождая!

Биться бы головой о стены, пока не заплачут. Так ведь не заплачут. Самому зарыдать – глаза сухие, как песок в пустыне.

Осенило.

   – Не послать ли царевичу просфору?

Встрепенулся, но тотчас понял – за соломинку хватается. Не дойдёт просфора до Алексея Алексеевича. Пришлют Матвеева допрос чинить. Распри, мол, затеваешь? Между отцом и сыном?

Гетман Брюховецкий на ум пришёл. Вот она, последняя надежда, – помириться с царём через приязнь малороссов. Брюховецкий просит на митрополию русского владыку, чтоб духовенство не кидалось к полякам за маетностями, платя двоедушием...

Гетман собирается в Москву руку царю целовать. Не грех ему помянуть о Никоне. Кто был первым ходатаем по казацким делам? Кто подвиг царя принять Малороссию под его великую руку? От истребления спас?

Духовная бесплодная немочь надсадила сердце Никону, вышел из храма простоватый, как никогда. Тут к нему, прося благословения, подскочил странник, вязниковский поп Василий Фёдоров. Неказистый, рыжий, озабоченный.

   – Благослови, святейший! Выслушай! Беда у нас за Клязьмой. Соблазн и невежество!

   – Говори! – сказал Никон.

   – Здесь? – опасливо покосился поп на монахов.

   – Коли ты с доносом, так не туда пришёл. С доносом к царю ступай.

Несчастный поп перекрестился.

   – Тайна моя не больно велика. Уходят люди в лесные самочинные обители, ложатся в гроба, морят себя голодом до смерти. Конца света ждут.

   – Кто же смущает православных? Не Капитон ли?

   – Всё тебе ведомо, святейший! – изумился поп Василий. – Сам Капитон пропал, то ли помер, то ли в иные страны ушёл. Но се люди напали на моих прихожан! Иконы признают только старые, мощам святых поклоняться не велят. Дескать, вся их сила пропала! Просфоры твоего благословения отвергают, говорят, на них не крест честной, а крыж.

   – Просфоры с четвероконечным крестом даны нам от святых праотцов наших. Восьмиконечный крест – невежественное новшество, – сказал Никон. – Много ли заблудших?

   – Много, святейший! Наша слобода совсем запустела. Конца света люди ждут. Грядущий год от Рождества Христова – 1666-й. Три шестёрки кряду – число сатаны.

   – Господи! Закрыть бы глаза да бежать от сей дурости! Ступай к царёвым архиереям, поп! Дураков надо кнутами сечь, а я за бедных только и могу, что молиться да плакать перед Господом.

Осенил попа Василия крестным знамением и пошёл в келью, приказав никого не пускать к себе, никакими делами не тревожить.

2

Поп Василий Фёдоров, не получив от Никона ни помощи, ни доброго благословения, отправился за правдой в Москву. Мирские власти круто взялись за батюшку-доносчика. Пришлось написать извет на беглых крестьян, ушедших от своих господ в дворцовые сёла. О раскольниках приказные слушали, но дела не заводили. Наконец привёл Бог к митрополиту крутицкому Павлу. Тут и записали со слов попа Василия извет не только на раскольников, но и на местное священство.

Обидно было батюшке! Служил послушно, как приказывали царь, патриарх, московские архиереи, а народ от него шарахается. В его неделю служб пусто в храме. Богу печаль, а служащим скудная жизнь.

Извет вязниковского попа гласил: «За рекою за Клязьмою в бору поселились незнамо какие люди, – старцы и бельцы, и келии поставили, и в земле норы поделали, и в церкви Божии не ходят. И которые у них помирают – без причастия и без покаяния. И тех у церкви Божии не погребают, а погребают в лесу без попа, сами. И про церкви Божии говорят, что-де от церкви святыня отошла, и называют церкви простыми храминами и не велят никому в церкви ходить и причастия принимать не велят... А про те пустыни ведает Вязниковской слободы покровский протопоп Меркурий Григорьев и Благовещенского монастыря игумен Моисей. И к тем людям они ходят, и служат они по старым служебникам, и церкви освящают и антиминсы пришивают к срачицам под индитию[38]38
  ...и антиминсы пришивают к срачицам... под индитию, — Антиминс – «вместопрестолие»: четырёхугольный из льняной или шёлковой материи плат, на котором изображается положение Христа во гроб; по углам помешается изображение четырёх евангелистов, а на верхней стороне вшиваются частицы мощей. Срачица – здесь: покрывало престола, на который кладётся антиминс. Инди́тия – название верхней одежды престола и жертвенника.


[Закрыть]. А кто по новым служебникам служит, и он игумен и протопоп на исповедь к тем священникам ходить не велят. А в Введенском девичьем монастыре стариц двести с лишком, и как-де он, поп Василий, служит по новым служебникам и на его-де неделях никто не причащается из стариц, а товарищ его поп Лев Матвеев служит по старым служебникам, и старицы на его неделях и причащаются».

Извет как извет. Мало ли подают изветов! Но вот беда – поп Василий в Вязники из Москвы не вернулся. Убили. Делом священника Покровского девичьего монастыря Василия Фёдорова, жителя Вязниковской слободы города Ярополча, занялись подьячие Тайного приказа. Впрочем, не поспешая. Великому государю Алексею Михайловичу было недосуг слушать доклады. В апреле, когда вязниковский поп принёс свой извет, родился царевич Симеон. Четвёртый сын, одиннадцатый ребёнок в семействе, девятый из живых. Первенца, Дмитрия, да пятую, Анну, – Бог взял.

Алексею Михайловичу в 1665 году исполнилось тридцать шесть лет – двадцать на царстве. Ожидая приезда вселенских патриархов, от мелких дел государь устранился, да и лето выдалось ровное, ласковое – грех пропустить такую благодать. Никакие государственные тайности не стоят пчёлки, пасущейся в цветах яблони.

Каждый извет – трата сердца. Хлопочи не хлопочи – неустройства, злобы человеческой не убывает.

Поселился Алексей Михайлович с семейством в Измайлове. С утра до ночи в садах.

Садовник Индрик достался ему в наследство от Бориса Ивановича Морозова. Родом немец, но русскую жизнь Индрик знал лучше иного русского. На всякий день у него присловье да примета.

В мае шли дожди. Короткие, но обильные. Тучи проливались, не закрывая солнца. Дороги развезло, а для Индрика майская непогодь – радость. Приговаривал:

   – Коли март сух, да мокр май – будет каша, будет каравай.

Ещё в прошлом году Индрик удивил царя четырьмя разного вкуса, разного цвета яблоками с одной яблони. Разгорелось сердце у Алексея Михайловича. Думал-думал, терпел-терпел и наконец открылся:

   – Пришло мне на ум, Индрик, совершить дело наитайнейшее. Давай привьём на яблоне все плоды, какие у Бога есть!

Призадумался садовник, правду сказал:

   – Все плоды, государь, невозможно привить.

   – Так мы испробуем! – взмолился Алексей Михайлович. – Получится, не получится – как Бог даст. Ведать про наше дело никому не следует.

   – Вольному воля, ваше величество! Выберу доброе сильное дерево, приготовлю подвой.

   – Ты, Индрик, собери черенки от всякого куста и дерева, какие у нас есть, – виновато улыбнулся: – Не сердись! Испробуем.

Добрых две недели трудился Алексей Михайлович над яблоней, прививая с помощью Индрика все сорта яблонь, груш, слив, вишни...

Но была у Алексея Михайловича и наитайнейшая яблоня. Дикарка, росшая за ригой, и на этой яблоне, никому о том не сказывая, сам прививал побеги не только всяческих деревьев – тополь, берёзу, вербу, дуб, осину, но засовывал в надрезы зёрна пшеницы, ячменя, проса, мака. Вдруг что-нибудь да выйдет!

Тепло стояло парное. Земля молоком пахла. Государь поднимался до зари. Шёл в церковь, молился, а потом спешил на пруды – глядеть, как в хрустальных водах ходят, шевеля плавниками, пудовые сазаны и карпы.

С царём шли его стольники. И он скоро приметил: ранних птах среди его слуг мало. Озаботился! Если царские люди ленивы, то в стрелецких полках лени вдвое больше, а в дворянских – вчетверо.

Приказал Алексей Михайлович: являться всем стольникам пред его царские очи поутру не позже, чем солнце встанет. Оторвётся солнце от земли, значит, опоздал, получай наказание.

   – А какое будет наказание? – спросили стольники.

   – На всю жизнь запомните! – сказал Алексей Михайлович, грозно сдвинув брови.

На первый смотр явился первым. Стольники, завидев царя, бежали строиться, оправляя на себе платье и оружие.

Когда ярая капелька зачатья набухла на краю земли, почти вся сотня была на месте. Но солнце поднимается быстро.

   – Скорей! – кричали стольники бегущим со всех ног товарищам. Солнце уже поднялось наполовину.

   – Все? – спросил государь и приказал начинать перекличку.

Тут все и увидели: бежит, спотыкаясь, князь Иван Петрович Борятинский, бежит, застёгивая на ходу пояс с саблей. Сабля тяжёлая, болтается, мешает попасть ремешком в рамку застёжки; и остановиться нельзя: солнце вот-вот оторвётся от земли и в небо прыснет. И уж как угораздило Ивана Петровича! Подбил коленкой саблю, закрутилась, сунулась между ногами – князь упал, а сам на солнце глядит. Оно уж в небе. Вскочил, застегнул ремень, подошёл к Алексею Михайловичу, поклонился.

   – Виноват, государь!

   – Что поделать, Иван Петрович! Видно, согрешил ты перед Богом.

   – Да чем же?

   – Э-э! – сказал Алексей Михайлович. – Может, комара во сне проглотил... Уж не прогневайся. Договор, сам знаешь, дороже денег.

Кивнул телохранителям. Подхватили стольника под руки. Раздели до исподнего, отнесли по мосткам к купальне, кинули в пруд.

Вода была ещё очень бодрая. Выскочил на берег Иван Петрович как ошпаренный. Алексей Михайлович первым к нему подскочил, с чашей в руках.

   – Пей! Согревайся!

Борятинский хватил чашу до дна.

   – Чего? – спросили стольники товарища.

   – Романея!

   – Ух ты!

   – Переодевайся. Да ступай в столовую избу! – сказал озабоченно Алексей Михайлович. – Ишь, как посинел!.. Там тебя горячими блюдами попотчуют.

На следующий день опоздали сразу трое: разохотились отведать романеи да покушать с царского стола.

Каждый день кто-нибудь опаздывал, желая изведать «гнева». Алексей Михайлович правил игры не менял. Стольники были премного довольны, и хоть хотелось им опоздать сразу всею ротой – не смели, боясь огорчить государя всерьёз. Держали черёд, кому купаться.

Царице Марии Ильиничне в то доброе лето неможилось. Ей было сорок лет. С каждым ребёнком Бог прибавлял красоты, но забирал здоровье. Румянец с рождением Симеона едва-едва проступал сквозь белую кожу. Алексей Михайлович не смел глядеть на притихшую голубушку свою. Украдкой взглядывал. До того была хороша, нежна, но такая печаль в глазах, заплакать хотелось.

Рассказал о своём смотре стольникам, Мария Ильинична посмеялась, а потом вздохнула.

   – Аввакума во сне видела. Стоит он на корабле, а корабль – как церковь Благовещенская. Весь иконостас там у него. Вместо паруса – «Спас в Силах». Увидел меня, велел сходни на берег спустить. «Иди, – говорит, – матушка-государыня, на корабль, помолись». Я пошла было, а ты за руку меня схватил, дёрнул, да больно! А батька Аввакум заплакал, толкнул в берег багром. И чудо чудное! Не корабль от земли, а земля от корабля отошла прочь. И мы с тобою на той земле по водам поплыли.

Царица рассказывала, опустив голову, виски белее снега, с голубыми жилочками.

   – Ты бы хоть мучить его не велел.

Алексей Михайлович хлопнул себя по ляжкам.

   – Да кто же его мучает?! Батьке было указано жить в Пустозерске, а он до Мезени доехал и остался. В церкви служит. Все его домашние с ним. Да у него ведь прибавление. Жена сына ему родила.

   – Спасибо, дружочек мой! Досаждаю тебе! Ты уж прости. Бога боюсь! Страшный ведь сон-то.

   – Ох, голубушка, ох! Приедут вселенские патриархи, совершат свой суд. Будет мир наконец. Мира хочу! Люблю ведь Аввакума-то! В духовники себе собирался взять, да он человек супротивный. Меня ни на толику не боится... Я своего царского венца, своей державы, Креста Животворящего боюсь, а он – раб – не боится!

Мария Ильинична вдруг засмеялась.

   – Ты-то у меня – не супротивный? Истинный русак. Все русские – супротивные люди, гоже ли одного протопопа судить, что сердит, коли всё стадо сердитое?

   – Опять ведь об Аввакуме говорим! – изумился Алексей Михайлович. – До того въедливый человек, в сны пробрался!

   – Зачем батьку коришь? Совесть болит, потому и снится.

Вспылил Алексей Михайлович, вскочил.

   – Совесть! Я, стало быть, без совести? – Тотчас сел, притих. – Прости, голубушка. Верно сказала: супротивные мы люди, племя русское.