Текст книги "Страстотерпцы"

Автор книги: Владислав Бахревский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

20

Старец Григорий, в валенках, в шубе, с посошком, пришёл в Хорошево, Царь в Хорошеве праздновал день памяти чудотворца Николая Угодника.

Церковь открыта для царя и для последнего нищего. Увидевши перед собою монаха, Алексей Михайлович узнал в нём Ивана Неронова.

   – К тебе пришёл, грамотку принёс! – поклонился царю старец.

   – Жду тебя после службы, – сказал Алексей Михайлович.

В царских покоях Неронова сначала угостили пирогом с калиной, стерляжьей ушицей и только потом привели к царю.

   – Ругаться пришёл? – спросил Алексей Михайлович несердито.

   – По глазам, что ли, угадал?

   – Да ты всегда ругаешься. От тебя похвалы вовек не услышишь. Русский ты человек, Иван. Про доброе молчок, а про худое всю ярость напоказ.

   – Я был Иваном, да стал иноком Григорием.

   – Много ли умерился твой норов в иноках? Давай твою грамоту. Чай, всё обличаешь меня?

   – Нет, великий государь, подаю тебе не обличение, а моление слёзное. Возврати, Бога ради, батьку Аввакума да бедных его горемык, жену, детишек, домочадцев... Гонением человека не умиротворишь. Дозволь ему, протопопу, быть со мной на Саре, в пустыни моей. Неразлучно там пребудем, плача о грехах своих.

Алексей Михайлович челобитную принял, но ничего Григорию не сказал об Аввакуме.

   – Прочитаю после. Что на словах-то принёс? Казни! Нынче кто только не казнит своего царя, и помыслами и словесно.

   – Так уж и казнят! За худое о тебе слово языки режут, руки рубят. Народ о царе молчит, великий государь.

Алексей Михайлович вздохнул, сглотнул комочек обиды.

   – Коли народ молчит, говори ты, твой язык, знаю, не червив от лжи, со смирением тебя выслушаю.

Неронов глянул на царя из-под бровей, но улыбнулся вдруг.

   – Сам ведь знаешь, о чём скажу. Долго ли ты будешь нянчиться с отступником Никоном? Он, хоть и не в Москве, а неустройство плодит, как жаба злодыханная, на всё твоё пречистое царство – смрад.

   – Господи, старец Григорий! Как тебе не страшно такие слова говорить?

   – Мне страшно, царь! Погибель православия страшна. Освободи Церковь от цепей Никоновых.

   – Я о том плачу и молюсь... В патриархи Бог ставит...

   – Да разве не можешь ты вернуть прежние правила, какие Никон самовольно попрал? Архиереи твоего слова ждут как манны небесной. Утром скажешь, а вечером уж придёт в храмы благодатное успокоение. Единой молитвой, единым дыханием обрадуем Исуса Христа.

   – Ты говоришь Исус, а надо Иисус.

   – Да почему же Иисус, когда отцы наши Исус говорили?

   – В старых книгах и так и этак писано, но учёные богословы наставляют: Иисус – правильно. Языку легче сказать Иисус.

   – Ишь, утруднение какое! Не мудрствуй попусту, великий государь. Никон сам от многих своих новин отшатнулся, понял, что латиняне его уловили. Да сделай же ты доброе добрым!.. Святитель Николай, чудотворец великий, тебя просит. Ведь в его день стою пред твоими очами, говорю тебе, свету нашему. – Упал в ноги вдруг. – Великий государь! Слух идёт: собираешься воротить Никона. Упаси тебя Боже поддаться уговорам! Много беды сделалось, а будет вдесятеро.

– Ступай себе, старец Григорий! – сказал Алексей Михайлович. – Молись обо мне, грешном. Мне говоришь: не мудрствуй, так то и для тебя добре. Что Бог даст, то и будет. Благослови.

Благословил государя старец Григорий, пошёл от царя, не зная, что и думать. Во дворе Григория в санки посадили, отвезли в Москву.

Над Москвою висла морозная сизая дымка, тоска разливалась над кровлями. Что-то должно было случиться.

21

Перед Никоном лежало письмо Никиты Алексеевича Зюзина.

Привезли письмо 11 декабря, на Никона Сухого – бери в ум – на Никона, – и вот уж занимается утро семнадцатого дня, когда празднуют память пророка Даниила, трёх святых отроков – Анании, Азарии, Мисаила, не сгоревших в пламени огромной печи, и ещё мученика Никиты... Бери в ум – Никита, мирское имя святейшего.

«Являлись ко мне Афанасий и Артемон и сказывали: 7 декабря у Евдокеи в заутреню наедине говорил с нами царь, – писал Зюзин. – Душою своею от патриарха, ей, я не отступен... Как пошёл, так и придёт – его воля, я, ей-ей, в том ему не противен. А мне к нему нельзя о том отписать, ведая его нрав: в сердцах на архиереев и на бояр не удержится, скажет, что я ему велел приехать или по письму моему откажет, и мне то будет, конечно, в стыд...»

Письмо пространное, но главное – указано число, когда надобен в Москве: «Только бы пожаловал, изволил патриарх прийти к 19 декабря к заутрене в соборную церковь, прежде памяти чудотворца Петра».

Не поедешь – опростоволосишься, и поедешь – себе на стыд.

– Чего дождусь, сидя? – спросил себя Никон и открыл Псалтирь.

Прочитал: «Боже! Ты знаешь безумие моё, и грехи мои не сокрыты от тебя».

Открыл книгу в другой раз: «В Твоей руке дни мои: избавь меня от руки врагов моих и от гонителей моих».

В третий раз указал перстом в строку, и было сказано: «И возгорелся огонь в скопище их, пламень попалил нечестивых».

Положил три поклона перед иконами, вышел к келейникам:

   – Собирайтесь в дорогу. Помолимся да и поедем.

Куда – не сказал, но все поняли, преисполнились потаённой надежды и ужаса.

С отправлением святейший всё медлил, надевал и снимал шубу и наконец решился – позволил облечь себя в лёгкий песцовый тулуп.

Ехали неспешно, поездом из семи саней. Ночь застала в дороге. Старый тающий месяц не светил, на небе властвовала хвостатая звезда, пророчица великих бед. В селе Чернове остановились, давая отдых себе и лошадям. Никон приказал подать бумагу, перо, чернила. Взглядом выставил всех за дверь. Как написал, так и поехали. Перед заставой вдруг весёлым голосом стал рассказывать о родном Вальдеманове.

   – Сегодня день Никиты, а я ведь Никита... В Вальдеманове у нас двенадцать святых ключей. Господи, чего нам не живётся на родине милой?

Никита, однако, миновал, шли первые часы нового дня. Никон сообразил это и сказал:

   – Ведь уж, чай, восемнадцатое! – И обрадовался: – Есть и на восемнадцатое кому за нас заступиться. Сегодня Софья Чудотворица. Я, Божьей милостью, – крестный царевны Софьи.

У заставы поезд окликнули:

   – Кто едет?

   – Власти Саввина монастыря, – лукаво ответил с первых саней патриарший боярский сын.

Пропустили без досмотра, без лишних слов. Поезд направился в Кремль.

Остановились возле большого колокола.

Монахи сбрасывали тулупы, строились парами. Никон окинул взглядом белеющие на белом снегу колокольню Ивана Великого, Архангельский собор, радость души – Благовещенскую церковь, прикрыл глаза перед Грановитой палатой, резко и быстро вышел из саней, трижды поклонился Успенскому собору.

   – С Богом!

Монахи подняли крест, пошли.

Заутреню служил ростовский митрополит Иона. Читали вторую кафизму[34]34
  Кафизма — двадцатая часть Псалтыри.


[Закрыть]: «Господи, кто обитает в жилище Твоём?»

Распахнулись двери, в клубах морозного пара явился крест и чередою вошли в собор монахи. Стали у патриаршего места. Двери снова распахнулись, и явился народу Никон, в чёрной рясе, огромный, сосредоточенный в молитве. Прихожане не то чтобы шептаться, дышать не смели. Тяжко скрипнул под ногой святейшего порожек патриаршего места.

Поддьяк, хоть и видел краем глаза пришествие, продолжал читать псалом, лепеча и не вникая в смысл слов:

   – «Иже не ульсти язы́ком своим и не сотвори искреннему своему зла...»

   – Перестань читать! – раздался ясный, сильный голос Никона, и многие вздрогнули, вспомнив этот голос, трепет продрал спины под шубами.

Монахи, пришедшие с Никоном, запели «Исполал эти деспота» и, закончив, уже вместе с прихожанами сотворили молитву «Достойно есть».

   – Говори ектенью[35]35
  Ектенья — ряд прошений о нуждах верующих, молитва всех присутствующих в храме.


[Закрыть], – приказал Никон соборному дьякону и пошёл прикладываться к иконам, к мощам. Священство и митрополит Иона, местоблюститель патриарший, стояли, поражённые, не зная, как быть.

Никон вернулся на патриаршее место, возгласил молитву «Владыко многомилостиве» и послал своего монаха к Ионе, звать под патриаршье благословение.

Лицо у Ионы дрогнуло. Водя бровками вверх-вниз, пошёл он, растерянный, покорный, к зовущему и благословился.

За митрополитом, без мешканья, потянулись соборный протопоп, священники, дьякон, поддьякон, причт.

   – Ступай к великому государю, – сказал Никон Ионе, – возвести ему о моём приходе.

Иона взял с собою соборного ключаря Иова, и поспешили в терем, в домашнюю дворцовую церковь во имя святой Евдокии, где стаивал заутрени Алексей Михайлович.

Служба в соборе продолжалась, но была она, как эхо, ибо все – служащие, молящиеся, бывшие и пришедшие – думали об одном: что же теперь будет?

Один Никон был спокоен, и видели его спокойствие. Стоял перед иконами Феофана Грека, смотрел на белые сияющие одежды Господа Вседержителя, на золотую руку Его, благословляющую, стоял и ждал.

22

Алексей Михайлович убирал догорающие свечи, ставил новые. 18 декабря – день сильных и страстных: мученика Севастьяна, обличителя язычества, патриарха иерусалимского Модеста, восстановившего разрушенный персами и иудеями храм Гроба Господня, преподобного Севастьяна Пошехонского, молившегося в русском городе Романове, святой Софии Чудотворицы.

Тихо было на душе Алексея Михайловича. Близился праздник Рождества, душа, трудясь, приготовлялась к радости.

Служил заутреню Лукьян Кириллович, голос у него был басовитый, громовитый. Алексей Михайлович любил с ним петь.

Пламя только что зажжённой свечи от нежданного потока воздуха припало, погасло.

Царь недовольно повернулся и увидел Иону и Иова.

   – Великий государь, Никон пришёл, – шепотком сказал митрополит.

   – Никон? – не понял Алексей Михайлович.

   – В соборную церковь пришёл, на патриаршем месте стоит.

   – Никон?! – прошептал Алексей Михайлович.

   – Послал нас к тебе, объявить о своём приходе.

   – Боже ты мой! – Свеча выпала из рук. – Лукьян Кириллович, ты слышишь?

   – Слышу, великий государь, – Никон пришёл.

   – Бегите, собирайте... Сюда собирайте, в Евдокию, архиереев, бояр... Кто есть близко. – Алексей Михайлович нагнулся поднять свечу, но ничего не видел, пощупал рукою, не нашёл, забыл, чего искал. – Да бегите же вы!

Пошёл, сел на лавку у стены.

   – Гляди-ко! Гляди-ко! – говорили возницы Никонова санного поезда, указывая на царский дворец.

По окнам, с крыльца вниз-вверх метались огни. Великий переполох приключился в царёвом гнезде.

С факелами мчались куда-то всадники. Через малое время катили ко дворцу кареты, санки. Все, кто подъезжал, не шествовали, но бежали.

В домашнюю церковь Святой Евдокии сошлись из духовенства: митрополит крутицкий Павел, митрополит газский Паисий Лигарид, сербский Фёдор, ростовский Иона, духовник государя Лукьян Кириллович, из бояр князь Никита Иванович Одоевский, Пётр Михайлович Салтыков, князья Юрий Алексеевич да Дмитрий Алексеевич Долгорукие, окольничий Родион Матвеевич Стрешнев, Фёдор Михайлович Ртищев, Богдан Матвеевич Хитрово, думные дьяки, комнатные люди разных чинов, и среда них Артамон Сергеевич Матвеев.

Все стояли, Алексей же Михайлович сидел.

   – Никон пришёл, – сказал он спешному совету, – в Успенском, на патриаршем месте стоит. Народ к нему под благословение кинулся.

   – Как?! – изумился митрополит Павел. – Как он проник?

   – Не знаю, – сказал царь. – Да ведь патриарх! Кто его смеет не пускать? Делать-то теперь что?

   – Ах ты Боже мой! – ахал Павел. – Ах ты Боже мой!

   – Его до света нужно выпроводить из Москвы, – сказал Паисий Лигарид. – На том происшествие и закончится.

Все посмотрели на царя.

   – Пойдите спросите, зачем святейший пришёл... к нам! – вдруг рассердясь, закричал Алексей Михайлович.

   – Кому идти-то? – спросил Одоевский.

   – Ты уж сам сходи, Никита Иванович.

   – Дозволь и мне послужить тебе, – поклонился Юрий Алексеевич Долгорукий.

   – Спасибо тебе, князь... Полным чином ступайте, Родион Матвеевич пусть идёт да дьяк Алмаз Иванов. Скажите ему: пусть возвращается к себе, пусть идёт в монастырь.

Когда Никон увидел перед собой присланных царём, понял: судьба решена. Улыбнулся, перекрестил пришедших, не благословляя, но как бы от них открещиваясь.

С вопросом к патриарху обратился Стрешнев:

   – Ты оставил патриарший престол самовольством и присылал сказать царю, что в патриархах тебе не быть. Ты съехал жить в Воскресенский монастырь, и о том великий государь написал вселенским патриархам. Скажи, для чего ты приехал в Москву, пришёл в соборную церковь, стал на патриаршье место без ведома великого государя, без благословения всего святейшего собора? Ступай в свой монастырь.

Никон перекрестился на икону Вседержителя.

   – Я сошёл с престола никем не гоним, ныне же пришёл на мой престол никем не званный. А для чего? Да чтобы великий государь кровь утолил и мир учинил. Не бегаю я, грешный, от суда вселенских патриархов. Воротило меня на престол явление чудное и страшное... Я не чаял видеть лицо великого государя, письмо вот написал о видении. Передайте письмо своему господину.

   – Без ведома великого государя, – сказал Одоевский, – ты сам знаешь, письма твоего взять не можем.

   – Так известите его царское величество о письме, о страхе моём!

   – Известим, – согласился Одоевский.

Посланники царя удалились.

Разлилась тишина под высокими сводами великого храма. Тишина пуще грома громадная, пуще грома потрясает душу.

У Алексея Михайловича живец в коленке сидел, нога тряслась мелкой мерзкой трясуницей.

   – Письмо, Никита Иванович, возьми. Только пусть тотчас садится в сани, едет не мешкая. До свету чтоб его в Москве не было.

Множество глаз единым взором встретили в соборе царских послов, проводили к Никону.

   – Великий государь приказал объявить тебе прежнее, – сказал князь Одоевский, – шёл бы ты не мешкая, до света, в Воскресенский монастырь. Письмо же твоё велено принять.

   – Коли приезд мой великому государю не надобен, то я покорно исполню волю властей, пойду в мой монастырь, но говорю вам, синклиту и царю: не выйду из церкви, покуда на моё письмо не будет отповеди.

   – Отповедуем, коли царь укажет, – сказал Никита Иванович. И, приняв грамоту, понёс во дворец.

   – Ох, как непросто с ним! – искренне пожаловался боярам и духовенству Алексей Михайлович. – Читайте скорее! Ртищев! Фёдор Михайлович! У тебя голос чистый, ясный, прочти, чтоб все слышали.

Ртищев развернул свиток:

   – «Слыша смятение и молву великую о патриаршеском столе, одни так, другие иначе говорят: развращённая, – каждый, что хочет, то и говорит, – слыша это, удалился я 14 ноября в пустыню вне монастыря на молитву и пост, дабы известил Господь Бог, чему подобает быть. Молился я довольно Господу Богу со слезами, и не было мне извещения. С 13 декабря уязвился я любовию Божиею больше прежнего, приложил молитву к молитве, слёзы к слезам, бдение к бдению, пост к посту и постился даже до семнадцатого дня, не ел, не пил, не спал, лежал на рёбрах, утомившись, сидел с час в сутки. Однажды, севши, сведён я был в малый сон, и вижу: стою я в Успенском соборе, свет сияет большой, но из живых людей нет никого, стоят одни усопшие святители и священники по сторонам, где гробы митрополичьи и патриаршие. И вот один святолепный муж обходит всех других с хартиею[36]36
  Хартия — пергамент, всё, на чём встарь писали, и сама рукопись.


[Закрыть] и киноварницею[37]37
  Киноварница – сосуд для киновари, краски ярко-красного цвета, использовавшейся в качестве чернил.


[Закрыть] в руках, и все подписываются. Я спросил у него, что они такое подписывают. Тот отвечал: о твоём пришествии на святой престол. Я спросил опять: а ты подписал ли? Он отвечал – подписал, и показал мне свою подпись: смиренный Иона, Божиею милостию митрополит. Я пошёл на своё место и вижу: на нём стоят святители! Я испугался, но Иона сказал мне: не ужасайся, брате, такова воля Божия – взыди на престол свой и паси словесные Христовы овцы. Ей-ей так, мне Господь свидетель о сём. Аминь. Обретаюсь днесь в соборной церкви...»

   – Довольно, – сказал Алексей Михайлович. – Ишь, какое видение ему подоспело. Да не тот я, что прежде... Самому видения бывают, так молчу... Впрочем, дочитай, Фёдор Михайлович. Дочитай всё до конца, на том и кончим.

Ртищев читал, но голос плыл мимо ушей, злая кровь переполняла государю сердце: «Сколько он дурил меня своими снами».

   – «...Мы не корчемствуем слово Божие, но от чистоты яко от Бога пред Богом о Христе глаголем, ни от прелести, ни от нечистоты, ниже лестию сице глаголем, не яко человеком угождающе, но Богу, искушающему сердца наша. Аминь», – закончил Ртищев чтение.

   – Аминь, – сказал Алексей Михайлович, радуясь власти, зазвеневшей в его голосе. – Пусть тотчас поднимается и уезжает. Ступайте, объявите ему, а ты, князь Дмитрий Алексеевич, подойди ко мне.

В Успенский собор объявить царскую волю отправился митрополит Павел Крутицкий, с духовенством, с боярами.

Смятение в соборе иссякло, очередное пришествие послов народ встретил шёпотом, хождением.

Павел стал перед Никоном и, не поклонившись, сказал:

   – Письмо твоё великому государю донесено. Власти и бояре чтение слушали, а ты, патриарх, ступай из соборной церкви в Воскресенский монастырь тотчас.

Никон перекрестился, пошёл прикладываться к образам, увидел посох Петра-митрополита и взял.

В дверях путь ему загородили бояре.

   – Оставь посох!

   – Отнимите силой! – грянул на весь собор Никон и прошёл через бояр, как через воздух.

Подойдя к саням, принялся отрясать ноги, возглашая:

   – «Иде же аще не приемлют вас, исходя из града того, и прах, прилипший к ногам вашим, отрясите во свидетельство на ня».

Стрелецкий полковник глумливо засмеялся:

   – Мы этот прах подметём!

   – Да разметёт Господь Бог вас оною божественною метлою, иже является на дни многи! – гневно прорёк Никон, указывая властною рукою в небо, на хвостатую небесную звезду.

Повалился в сани, которые тотчас же и тронулись. Поскакали конные, впереди, позади. С одной стороны патриарших саней скакал князь Дмитрий Алексеевич Долгорукий, с другой – Артамон Сергеевич Матвеев. За Земляным городом поезд остановился. Долгорукий спешился, подошёл к саням.

   – Великий государь велел у тебя, святейшего патриарха, благословения и прошения просить.

   – Бог его простит, если не от него смута.

   – Какая смута? – встревожился Дмитрий Алексеевич.

   – Я по вести приезжал, – сказал Никон. – Трогайте, трогайте! Прочь от сего града. Прочь!

23

Похрапывали на сильном морозе лошади. Выцветала ночная тьма, растворялись скопища звёзд, но сияла, вздыбившись, Большая Медведица, а пуще семизвездья – бродячая хвостатая гостья.

Никон, утонув в пушистом тулупе, глядел на комету, и губы его сами собой шептали: «Господи, помилуй!»

В Чернове снова остановились – подремать, дать отдых лошадям, переждать лютость утреннего мороза.

Никону постелили постель. Он лёг, закрыл глаза и, когда уже все подумали, что спит, сказал:

   – Сам Бог нас предупреждает: звезду прислал, а мы всё неистовствуем...

И заснул.

Вдруг – скрипы снега, топот, хлопанье дверей.

   – Святейший, тебя зовут! – разбудил Никона келейник.

Приехали Павел Крутицкий, чудовский архимандрит Иоаким, Родион Стрешнев, Алмаз Иванов.

   – Отдай посох святителя Петра! – потребовал Павел.

   – Бедные, сколько вас на посылках у великого государя!

   – Мы рады быть на посылках у его царского величества! – ответил Павел.

   – Оттого и сидишь в Кремле. Ныне кто не на посылках – изгнанник.

   – Нам велено спросить тебя, святейший, – сказал Стрешнев, – по каким это вестям ты в Москву приезжал? Кем зван?

   – Приезжал не самовольно, письмо мне было. А посоха я вам не отдам. Отдал бы, да некому. Я оставил патриарший престол на время за многие внешние нападения и по досаде...

   – Досаду свою при себе держи, а посох верни подобру! – погрозил Павел.

   – А ты кто такой?! – воззрился на него Никон, упёршись кулаками в колени. – Попа Павла знал, а вот митрополита Павла не ведаю. Кто тебя в митрополиты ставил? Вор и еретик Паисий Лигарид? Нет, не ведаю крутицкого митрополита Павла. Посоха тебе, самозванцу, не отдам. И со своими не пришлю на поругание. А кто мне весть прислал, объявлю, когда время придёт. Вот оно письмо!

Достал с груди, показал.

Тут приезжие сели на лавки, начали говорить многие слова, укоряя, умоляя, убеждая. Просидели этак весь день, до полуночи. Изнемог святейший.

   – Довольно слов! Вся изба словами набита, того и гляди крышу сорвёт. Посох и письмо сам отошлю великому государю. Смиряюсь, но и сам жду ответного смирения. Знаю, посланы к вселенским патриархам многие гонцы. Царь просит святейших решить дело об отшествии моём. Челом бью! Так и передайте великому государю: Никон челом бьёт! Пусть свет наш Алексей Михайлович отзовёт посланников. Я же обещал и теперь обещаюсь – на патриарший престол не возвращаться. Молю Бога, чтоб даровал избрание нового патриарха на моё место. Обещался и теперь обещаюсь ни в какие патриаршие дела не вступаться. Буду жить в монастыре, выстроенном по указу великого государя. Одного желаю: пусть новопоставленный патриарх надо мной никакой власти не имеет. Считал бы меня братом. Да не оставил бы меня великий государь милостями, чтоб было мне чем пропитаться до смерти. А век мой не долгий! Мне уже близко шестьдесят лет.

Тотчас был снаряжен монах, который повёз царю письмо Зюзина, посох и нижайшую просьбу государю о дозволении бедному Никону помолиться Богородице в её великом храме да видеть государевы очи.

Царские посланники наконец-то отправились в Москву.

Никон глаз в ту ночь не сомкнул, молился, ходил в местную церковь на заутреню, служил обедню.

В полдень вернулся от царя монах, и с ним всё тот же Родион Стрешнев.

Суровы были царские слова:

– «В Москву тебе, патриарх, ехать непристойно. В народе ныне молва многая о разностях в церковной службе, о печатных книгах и о твоём приезде в Успенский собор. Жди теперь всякий соблазн среди православных. И из-за того всё, что оставил ты престол своей волей, а не по изгнанию. Ради всенародной молвы и смятения изволь ехать назад в Воскресенский монастырь. Вот прибудут вселенские патриархи, тогда тебе дадут знать, чтоб и ты приезжал на собор».

Никон выслушал Стрешнева, глядя поверх голов, и было его лицо покойно. Ничего не сказал в ответ. Но когда Родион Матвеевич подошёл испросить благословения для великого государя и для себя, заблистали слёзы в глазах святейшего, заблистали, да не пролились.