Текст книги "Чекисты рассказывают. Книга 3-я"
Автор книги: Владимир Востоков
Соавторы: Олег Шмелев,Федор Шахмагонов,Евгений Зотов,Иван Кононенко,Леонид Тамаев,Ф. Кондрашов,Н. Прокопенко,Тамара Волжина,Владимир Шевченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)
– Наши американские друзья, – сказал он, – разрешили нам широко использовать в антикоммунистической работе немцев, англичан, французов и австрийцев. Но мы не станем ограничиваться лишь этими национальностями. Мы будем приобретать своих людей там, где целесообразнее. Только при таком условии возможно разрешить двуединую проблему: чтобы наши американские друзья были довольны нами и всегда ощущали нужду в реальной помощи от НТС...
После этого разговора в пятницу Сологубов полтора дня писал отчет. Сегодня с утра Романов прочитал его.
Вытерев платком блестевшие от пива красные чувственные губы, босс сказал:
– Я доволен вашим докладом. И вообще всей поездкой в Советский Союз. Чувствуется, вы основательно поработали там.
Потом Романов как-то вдруг (видимо, это была его манера вести разговор) стал предавать анафеме каких-то неизвестных Сологубову «опасно щепетильных демагогов», которые отрываются от земной действительности и ставят под сомнение моральность отношений НТС с иностранными разведками, в частности с американской. Похоже, речь шла о некоторых рядовых членах НТС, начинавших понимать, куда их затянули по политической слепоте главари этой антисоветской организации.
– Чистоплюи безмозглые! – цедил сквозь зубы Романов, багровея мясистым лицом. – Они бы не то запели, если бы знали, например, что из всех затрат нашего издательства «Посев» лишь около двадцати процентов окупается выпускаемой печатной продукцией, а остальное ежемесячно нам ассигнуют американцы. Без их денежной помощи мы даже простой листовки отпечатать не можем. Не на что! Это я вам, Петр Константинович, доверительно говорю, как человеку, умеющему здраво думать и давно сжегшему мосты за собой. – Романов отпил глоток из кружки. – Всем этим моралистам-демагогам пора бы усвоить элементарную истину: кто платит, тот вправе и распоряжаться нами по своему усмотрению.
Сологубов все еще не понимал, куда тот клонит и вообще зачем об этом говорит. Оказалось, неспроста. Минутой позже Романов предложил ему поехать в Лондон в качестве представителя центра НТС при школе английской разведки, где будет обучаться небольшая группа недавно завербованных энтээсовцев.
– Евгений Романович, а почему вы решили туда направить именно меня? – спросил Сологубов с затаенной тревогой. Эта поездка сейчас ему была ни к чему.
– Буду с вами до конца откровенен: из тех функционеров, кому мы по-настоящему верим, мало кто знает английский язык.
– И что в Лондоне я должен делать?
Сологубов уже начинал догадываться, в чем будет состоять его миссия. За годы скитаний на чужбине, общаясь с эмигрантами и «перемещенными лицами», попавшими в орбиту НТС, он давно понял, что житейское благополучие главарей этой антисоветской шайки зиждется на гнусном обмане ее рядовых участников – типы, подобные Головастику, влачат жалкое существование. Зная, что прямая передача, а точнее, продажа иностранным разведкам людей, завербованных в НТС под демагогическим лозунгом «независимости от иностранных сил и идейного служения родине», может привести к нежелательным последствиям, «пастыри» сего союза делают все, чтобы их «заблудшие овцы» как можно дольше не разобрались в истинном положении вещей. В частности, с этой целью практикуется прикомандирование к американским и английским разведшколам, где обучаются энтээсовцы – будущие шпионы, наиболее надежных в идейном отношении членов организации. Сологубову было известно, что в одну из таких разведшкол, находящуюся в США на территории лесной фермы в 37 милях к югу от Вашингтона, в апреле этого года был направлен его знакомый Осип Жменьков. А теперь, выходит, дошла очередь и до него самого.
– Ваша задача в Лондоне, – сказал Романов, – будет заключаться в том, чтобы всячески поддерживать у наших людей мнение, что они выполняют задание организации и что не англичане или американцы используют НТС и его членов в своих целях, а мы пользуемся доверчивостью богатых иностранных дураков и выколачиваем из них нужные нам средства.
«Неужели ты, жирная свинья, думаешь, что все глупее тебя и поверят в подобную чушь? – подумал Сологубов. – А впрочем, по-другому ему нельзя: поставщик обязан доставить свой товар до того, как он окончательно испортится, иначе за него не заплатят».
– А почему вы посылаете меня в английскую школу? Мне кажется, было бы целесообразнее, если бы я поехал в Штаты.
– Это не имеет существенного значения. В вашингтонской школе у нас уже есть такой человек. Что касается английской разведки, она самая старая, наиболее опытная и изворотливая – там есть чему поучиться. Кстати, такого же мнения и ваш шеф.
– Генерал Кларк уже в курсе этого?
– Да, в принципе он согласен относительно вашей кандидатуры.
Теперь Сологубову стало ясно, почему его назначение в группу капитана Холлидза было названо временным. Что ж, ему ничего другого не остается, как с показной покорностью вымолвить:
– Я готов к выполнению вашего задания, Евгений Романович!
– Ну, вот и договорились. – Босс довольно потер пухлые руки.
– И когда я должен отбыть к берегам туманного Альбиона?
– Примерно через месяц-полтора. Как только закончим проверку отобранных в школу людей.
У Сологубова сразу отлегло от сердца. Он думал, что ехать придется немедленно, до прибытия в Мюнхен связника от Дружинина, – тогда выполнение задания по изучению Мальта затянулось бы надолго.
– Олл райт! – сказал он весело.
Романов, завсегдатай ночных, клубов, эту его внезапную веселость истолковал по-своему:
– Новое место – новые ощущения! – Он многозначительно покашлял в кулак. – Скучать там не будете, есть где развернуться в свободное время.
Когда все вопросы по предстоящей командировке Сологубова были рассмотрены, Романов покровительственно похлопал собеседника по крутому плечу и без обиняков высказал пожелание отметить как следует успешно завершившуюся его «ходку» в Советский Союз, за которую он, наверное, получил от американцев кучу денег.
Сологубов тотчас подозвал кельнера, чтобы босс сделал заказ по своему выбору. Через несколько минут подали французский коньяк, шампанское, черную икру, семгу в салатных листьях, жареных цыплят, апельсины и кофе.
К концу ужина Романов настолько опьянел, что не мог подняться из-за стола. Сологубов взял его сзади под мышки и, лавируя между столиками, повел на улицу. На стоянке Романов долго не мог найти своей машины, потом, потирая рукой затылок, вспомнил, что ее там и быть не могло: он пришел пешком. После этого Сологубов кое-как затолкал его в свой «фольксваген» и повез на Энгельбахштрассе, где Романов жил вдвоем с матерью.
В последний четверг сентября, как было условлено, в Мюнхене состоялась встреча Сологубова со связником от Дружинина.
Вечером, в половине седьмого, Петр приехал на улицу, где находился магазин, торговавший патефонными пластинками. Оставив машину на стоянке за углом, он взял в левую руку большой черный портфель с круглыми застежками из нержавеющей стали и не спеша зашагал по тротуару. Пока шел, все время внимательно наблюдал за публикой, без конца сновавшей взад и вперед. Ничего подозрительного вроде не замечалось. Можно было переходить улицу и идти на условленное место.
Место это находилось напротив выхода из музыкального магазина, на широком тротуаре. Едва Сологубов подошел туда, как увидел нужного ему человека.
То был статный молодой блондин в темно-сером костюме с точно таким же, как у Сологубова, черным кожаным портфелем в левой руке, а в правой – веточкой каштана, которой он беспечно помахивал на ходу. Все приметы налицо. Долгожданный момент настал!
Сологубов был не сентиментален и не робок, но в эту минуту его сердце застучало чаще обычного, а вдоль спины пробежал колкий холодок. Овладев собой, он достал из кармана носовой платок в красную клетку. Заметив это, блондин слегка улыбнулся и, докурив сигарету, прошел в музыкальный магазин. Сологубов еще несколько минут походил по тротуару, осматриваясь, потом направился вслед за связником.
Он нашел его в толкучке недалеко от прилавка, где покупатели выбирали пластинки и тут же пробовали их на радиоле. Сологубов притиснулся вплотную к блондину, рука к руке.
Немного подождав, не выпуская из руки своего портфеля, он положил пальцы на тепловатую ручку портфеля связника. То же самое проделал блондин. Несколько секунд постояв так, они разошлись: связник с пустым портфелем Сологубова стал протискиваться к прилавку, а Петр, ощущая в руке изрядную тяжесть, вышел из магазина.
Поколесив с полчаса по вечернему Мюнхену и убедившись, что «хвоста» за собой не ведет, он поехал домой, с нетерпением ожидая минуты, когда, запершись на ключ в своей комнате, выложит на стол содержимое полученного из Москвы портфеля. Он был почти уверен, что среди необходимых принадлежностей разведчика найдет там и нечто еще более дорогое для него, человека, вынужденного длительное время жить на чужбине, – письма от матери, Николая Васильевича Дружинина и, может быть, от той милой, застенчивой учительницы Веры, с которой мать познакомила его в Воронеже.
Но едва он успел войти к себе и поставить под письменный стол портфель, как на пороге появился Кантемиров.
– А я вас, батенька, битый час жду!
Сологубов с досады хотел было послать земляка ко всем чертям и выпроводить, сославшись на головную боль, но что-то необычное в облике Саввы Никитича, какая-то взволнованность, даже взбудораженность в глазах, движениях, голосе заставила спросить:
– Что такое?
– Ну, скажу я вам, новости! – Кантемиров быстро прошел к столу, достал из кармана какую-то помятую немецкую газету, разгладил ее ладонью, протянул Сологубову. – Вот, вчера один мой знакомый из Восточного Берлина привез!
Петр, опершись кулаками о стол, стал читать то место в газете, куда ткнул пальцем Савва Никитич. Это была перепечатка Указа Президиума Верховного Совета СССР от 17 сентября 1955 года «Об амнистии советских граждан, сотрудничавших с оккупантами в период Великой Отечественной войны».
«...Руководствуясь принципами гуманности, – говорилось в Указе, – Президиум Верховного Совета СССР считает возможным применить амнистию в отношении тех советских граждан, которые в период Великой Отечественной войны 1941—1945 гг. по малодушию или несознательности оказались вовлеченными в сотрудничество с оккупантами.
В целях предоставления этим гражданам возможности вернуться к честной трудовой жизни и стать полезными членами социалистического общества Президиум Верховного Совета постановляет...»
Далее указывалось, кто подлежит освобождению из мест заключения, кому сокращается срок наказания и на кого амнистия не распространяется. Последнее касалось карателей, осужденных за убийства и истязания советских граждан.
– Вы особенно внимательно прочтите седьмой параграф, – сказал Кантемиров, нетерпеливо заглядывая в газету.
Сологубов читал все подряд, по обычному неторопливо, запоминая надолго. Дошел он и до седьмого пункта:
«Освободить от ответственности советских граждан, находящихся за границей, которые в период Великой Отечественной войны 1941—1945 гг. сдались в плен врагу или служили в немецкой армии, полиции и специальных немецких формированиях.
Освободить от ответственности и тех ныне находящихся за границей советских граждан, которые занимали во время войны руководящие должности в созданных оккупантами органах полиции, жандармерии и пропаганды, в том числе и вовлеченных в антисоветские организации в послевоенный период, если они искупили свою вину последующей патриотической деятельностью в пользу Родины или явились с повинной...»
– Ну, каково?! А? – воскликнул Кантемиров, как только Петр кончил читать.
– Да, здорово. – Сологубов еще раз пробежал глазами седьмой параграф Указа.
– Гуманность и великодушие, на мой взгляд, самый верный признак силы и прочности государства, – подытожил Савва Никитич минуту спустя и в возбуждении заходил по комнате. – А в нашем здешнем болоте, между прочим, делают вид, что ничего не произошло. Я сегодня звонил во Франкфурт, рядовые члены НТС, оказывается, и не слышали об этом Указе, хотя с момента его опубликования прошло несколько дней.
– Не удивительно. Нашим боссам не с руки распространяться о подобных вещах.
– Шила в мешке не утаишь! Вот увидите, батенька, это будет страшным ударом по НТС. Он поползет по всем швам.
Сологубов не разделял столь оптимистических прогнозов своего приятеля, помня, что в НТС немало мерзавцев, которым не может быть прощения и которые сами об этом знают. Но он согласился, что удар получится сильный, чувствительный, подумав при этом об эмигрантах и «перемещенных лицах», вроде Головастика, которые после амнистии, надо полагать, тронутся на Родину.
– А вы сами, Савва Никитич, не думаете поставить крест на своем прошлом? – вдруг спросил Сологубов.
Кантемиров сразу перестал ходить по комнате. Посмотрел на Петра, сидевшего за столом, долгим изучающим взглядом. Потом, почесав плешь на макушке, неожиданно засмеялся каким-то неестественным веселым смехом:
– И рад бы в рай, да грехи не пускают.
Что это – попытка уйти от ответа на прямой вопрос? Или желание скрыть свою растерянность, неготовность обсуждать данную тему? А может быть, и того хуже: сам о себе не собирается распространяться, а весь этот разговор затеял с целью выведать, что думает, как оценивает советский Указ он, Сологубов? Впрочем, последнее пред-положение едва ли имеет под собой почву. По всему видно, взволнован этим известием Савва Никитич по-настоящему, до глубины души и, надо думать, не случайно сегодня трезвым пришел побеседовать.
– А что все-таки вам мешает сделать решающий шаг? – спросил Сологубов, предварительно погромче включив радиоприемник.
– Да о чем вы, батенька, говорите? – Кантемиров не совсем умело разыграл удивление.
Сологубов невольно подумал, что не только он сам все еще остерегается своего земляка, но и тот, похоже, его побаивается. В этом не было ничего удивительного. Каждый в здешнем антисоветском, шпионском логове находился под наблюдением.
Они плутали вокруг да около еще несколько минут, пока не дошли до критической точки, когда или совсем надо было прекратить разговор, или подбросить ему новой пищи.
– Все это, Петр Константинович, не так просто, как кажется на первый взгляд, – задумчиво сказал Кантемиров, присаживаясь в кресло у зашторенного окна. – Я слишком много знаю из подноготного этой шайки, чтобы меня отпустили подобру-поздорову. Они уже пытались однажды покончить со мной.
– За что?
– За все сразу! За то, что у меня открылись глаза на продажность наших главарей и в целом всего НТС, служащего нескольким разведкам одновременно. За то, что я осознал вину перед своим народом. За то, что меня терзает тоска по родине, по оставшимся там близким. Обо всем этом я в открытую (вы же знаете мой дурной характер) говорил с приятелями, знакомыми. А они, эти друзья в кавычках, оказывается, доносили на меня в «особую группу» – охранку НТС, где, как я потом узнал, уже готовились свести со мной счеты... – Кантемиров немного помолчал и, закинув ногу на ногу, обхватив руками колено, мрачно продолжал: – Повод рассчитаться со мной подвернулся такой. Однажды, когда я еще жил во Франкфурте, мне случайно на Брудергримштрассе повстречался мой бывший однокурсник по институту. Он приезжал в Западную Германию от советского Министерства внешней торговли. Об этом я сдуру сообщил Околовичу. Вы же знаете, какой у нас порядок: о каждой встрече с советским человеком член НТС обязан доложить руководству. На другой день Околович предложил мне продолжить и упрочить контакт с моим советским знакомым. «Зачем?» – спросил я. «В нем заинтересованы наши немецкие друзья», – ответил Околович и назвал мне номер телефона, по которому я как можно скорее должен был обратиться.
В тот же вечер после моего телефонного звонка на конспиративной квартире западногерманской разведки меня принял майор Велинг. Вначале он предложил мне написать обстоятельный доклад о положении в НТС. При этом заметил: «Мы хотим, чтобы вы у себя в НТС навели порядок: пусть будет совсем немного членов, но крепких и преданных нам. Тогда мы полностью возьмем вашу организацию на свое содержание». После этого Велинг перешел к главному: я должен был подготовить компрометацию моего знакомого, с тем чтобы можно было обвинить его в шпионаже и затем поднять антисоветскую шумиху вокруг этого дела. Требовалось, чтобы я вручил «подарок» моему знакомому, а захват с «поличным» и все прочее должны делать сами немцы. Правда, в финале этой акции меня ждала отсидка в тюрьме, и Велинг старался рассеять мою озабоченность: «Это не будет тяжело, всего каких-нибудь 2—3 месяца. Зато по выходе из тюрьмы деньги, положенные в банк на ваше имя, вы можете расходовать как вам заблагорассудится...» – Кантемиров положил в пепельницу потухший окурок. – Короче говоря, я наотрез отказался от этой авантюры. А через два дня, поздно вечером, когда я возвращался из аптеки с лекарством для жены, в темном переулке на меня напала «группа пьяных хулиганов», как об этом потом писалось в местной вечерней газете. Одного из них, который сзади набросил мне мешок на голову, я узнал по голосу. Это был небезызвестный вам мерзавец Осип Жменьков... Словом, около двух месяцев я отлежал в больнице.
– Из-за этой истории вы, видимо, и сюда, в Мюнхен, переехали?
– Да. Надо было что-то предпринимать, пока меня «случайно» где-нибудь на улице не задавила автомашина, как это не раз бывало с «отступниками». На мое предложение уехать в Советский Союз, явиться с повинной жена ответила категорическим отказом, закатила истерику. А я любил эту женщину. Что оставалось делать? Где было найти безопасное место? В Мюнхене мы вначале жили у Марты. Как-никак двоюродная сестра жены, помогали в трудные дни друг другу. А потом в одной пивнушке встретил я американского инженера Никтона – он меня неплохо знал как радиоспециалиста еще по фюссенскому лагерю «перемещенных лиц». Рассказал я ему кое-что из своей печальной истории, попросил устроить на работу. Оказалось, им нужны радиоинженеры для ремонта и профилактики аппаратуры на здешней радиостанции. Выбора не было, я согласился... А через некоторое время меня перебросили на радиоцентр «Службы-22».
– И после этого боссы НТС оставили вас в покое? – спросил Сологубов.
– Представьте, да. Совсем другое отношение, даже, мне кажется, немного опасаются меня: а вдруг наклепаю что-нибудь на них американцам? – Савва Никитич невесело усмехнулся. – Однако мне от этого не легче. Говоря откровенно, служба в филиале ЦРУ, пусть даже на чисто технической должности, для меня не лучший выход из положения.
– Стало быть, надо искать другой, – твердо, со значением сказал Сологубов. И, помедлив, добавил: – Если хотите, могу помочь.
– Вы это, батенька, серьезно?
– Разумеется. У меня есть кое-какие возможности.
Кантемиров подсел к столу, уставился на Петра настороженным взглядом.
– Что? Сомневаетесь в моих возможностях? – улыбнулся Сологубов.
Савва Никитич продолжал в упор его разглядывать, словно впервые видел. Потом сказал:
– Вы знаете, я, кажется, начинаю кое о чем догадываться.
– Ну и слава богу! – почти весело заметил Сологубов, хотя внутренне напрягся, опасаясь, как бы разговор не вышел из нужного русла. – Давайте решим, с чего нам начать.
Кантемиров растерянно пожал плечами:
– Я, право, затрудняюсь что-либо предложить...
– Начнем вот с чего. Хотите, я попытаюсь разыскать ваших родных в Советском Союзе, чтобы вы наладили с ними переписку?
– О, Петр Константинович, это было бы просто замечательно! – Глаза Кантемирова подернулись влагой.
– В таком случае, дайте мне биографические сведения о ваших родственниках. Доставайте бумагу, авторучку и пишите. А я пока соображу что-нибудь насчет ужина...
Их разговор продолжался долго. Савва Никитич ушел в половине второго.
Глава двенадцатая
Как-то поздним осенним вечером Дружинины вернулись из театра.
– А у нас гость! – встретила их в прихожей теща.
И тут же из комнаты появился широко улыбающийся седоголовый Иван Тимофеевич Воронец. Одернув тесноватый ему пиджачишко, он поздоровался с Еленой Капитоновной («А мы тут с вашей мамашей в подкидного перебросились»), потом дружески потряс руку Дружинина («Давненько не виделись, Николай Васильевич, есть о чем покалякать»). Затем все прошли в большую комнату, где их ждал ужин.
Дружинин всегда был рад гостям. Они вносили приятное разнообразие в утомительно привычный ритм будней. Но этому гостю Николай Васильевич был рад вдвойне. Он даже собирался специально пригласить к себе Воронца на Октябрьские праздники, чтобы показать ему сделанные Сологубовым фотографии Мальта – Мишутина и вообще посоветоваться.
Подумав об этом сейчас, за ужином, Дружинин вдруг понял, почему так смутно было у него на душе весь сегодняшний день – даже проведенный в Большом театре вечер не поправил настроения. Причина – в неопределенности и неясности последних сведений, полученных от Сологубова. Было похоже, что дело Мальта – Мишутина может затянуться надолго. Кроме всего прочего, эта затяжка отрицательно сказывалась на решении другой задачи, поставленной перед Сологубовым: выявление и контроль тайных путей, но которым американская «Служба-22» пытается направлять свою агентуру в СССР. Это не могло не огорчать Дружинина, хотя в целом работу, проделанную Сологубовым, он оценивал положительно.
О новых данных насчет Мишутина Николай Васильевич сразу же после ужина, когда их оставили вдвоем, и решил рассказать Воронцу – не все подряд, разумеется, а лишь то, что было необходимо для дела и что позволялось спецификой работы органов госбезопасности.
Всего от Сологубова за последнее время поступило три сообщения. В первом из них вместе с просьбой о розыске родственников Кантемирова была фотопленка с пятнадцатью снимками, сделанными микрокамерой, вмонтированной в наручные часы: Мальт в различных положениях и обстановке, большей частью крупным планом.
– Крупный план – это то, что нам требуется! – одобрительно сказал Веня Строгов, когда принес из лаборатории Дружинину глянцевито блестевшие фотографии.
Их разговор происходил в недавно отремонтированном кабинете Ильи Кирилловича, должность которого с прошлого месяца, после его ухода на пенсию, занимал Дружинин.
Продолжая рассматривать снимки, Веня вдруг заметил:
– А ракурсы-то явно не те: ни одно положение Мальта не схоже с положением Мишутина на имеющихся у нас фото. И это, товарищ подполковник, здорово затруднит их сопоставление.
– Да, есть такая закавыка, – согласился Дружинин. – Но сие, как говорится, от нас не зависит. И от Сологубова тоже: позировать ему Мальт едва ли пожелал бы. А?
Разложив на одной стороне все пятнадцать фотографий Мальта, а на другой – шесть небольших карточек Мишутина, Николай Васильевич подумал, что сопоставление их между собой осложняется не только несхожестью ракурсов. Крупный план фотоснимков Мальта, которым восхищался лейтенант, для этой цели оказался не совсем подходящим... Во всяком случае, от такой разнокалиберности специальная экспертиза по атрибуции в восторге не будет.
После изучения фотографий Дружинин пришел было к выводу, что скорее всего сняты разные люди. Однако при детальном сопоставлении отдельных частей того и другого лица обнаруживалось очевидное сходство. И Дружинин стал сомневаться в правильности своего первоначального мнения. Спросил, что думает по этому поводу его молодой помощник.
– Что-то общее между этими лицами, несомненно, имеется, – решительно сказал Веня.
К такому же заключению пришли и другие сотрудники отдела, которым, без посвящения в суть дела, были показаны снимки Мальта и Мишутина.
Теперь свое слово должен был сказать человек, лучше которого никто не знал Мишутина, – его жена. Заодно Дружинин решил ознакомить ее с данными словесного портрета Мальта, вскоре полученными от Сологубова.
Эти данные тоже оказались неопределенными и двойственными. Многое во внешнем облике Мальта напоминало Мишутина: небольшого роста, худощавый, глубоко посаженные глаза, прямой нос, тонкие губы, гладко причесанные на косой пробор, темные, с сединой волосы... Однако на этом, пожалуй, сходство и кончалось. Мишутин был бледнолиц, а у Мальта кожа смугловатая, и не от загара, как подчеркивал Сологубов, а скорее всего от природы. Для Мишутина была характерна энергичность, подвижность, быстрота в движениях, в частности разговаривая, он любил ходить по комнате. У Мальта такой привычки нет, в движениях он сдержан – прямая противоположность его хлесткости на язык. («В выражениях не стесняется, иронически-желчный субъект».) Мишутин говорил быстро, скороговоркой, а у Мальта говор слегка гортанный, неторопливо-четкий, хотя и не медлительный. По-русски Мальт разговаривает чисто, без какого-либо акцента, но в его речи иногда проскальзывают слова и выражения, едва ли свойственные Мишутину, вся сознательная жизнь которого прошла в Советской стране. Мальт, например, никогда не скажет «СССР» или «Советский Союз», а всегда – «Россия». И не «советский народ», «советские люди», а – «русские» или «эти русские». Во время допроса Сологубова, который Мальт вел на русском языке, у него раза два вырвалось: «Доннер веттер». На этот счет Сологубов сделал такое примечание:
«Мне кажется, что люди, знающие несколько языков, ругаются, как и думают, в большинстве своем все же на родном языке, исключая, разумеется, случаи, когда ругань не результат эмоционального взрыва, а намеренно обдумана».
Дружинин нашел примечание существенным: определение национальной принадлежности Мальта явилось бы решением доброй половины задачи. Но до этого было еще далеко: отрывочные факты, годные как строительный материал для предположений, не давали цельной, законченной картины.
Ознакомив со всей этой информацией приглашенную в комитет жену Мишутина, Дружинин выложил перед нею на столе сделанные Сологубовым снимки Мальта.
Побледневшая от волнения маленькая женщина сперва окинула эту необычную фотовыставку беглым взглядом усталых, прищуренных глаз, потом стала брать слегка дрожавшей рукой по очереди каждую карточку и подолгу ее рассматривать. Через какое-то время на столе образовалось две стопочки снимков: в одной их было одиннадцать, в другой – четыре.
– Что это значит, Анастасия Владимировна? – спросил Дружинин.
– Вот на этих фотографиях, – она указала на меньшую стопку, – кое-что вроде есть от Мишутина. Но очень немногое.
– А на остальных?
– В них я не нахожу сходства с мужем.
– Но ведь вы его не видели более четырнадцати лет
– Да, конечно, за такой срок он мог сильно измениться. И все же...
– Вы хотите сказать, это не Мишутин?
– По-моему, нет.
Суждение было слишком авторитетным, чтобы его игнорировать. Можно считать, именно с этой минуты чаша весов с доводами, говорившими, что Мальт – не Мишутин и даже вообще не русский человек, начала заметно и убедительно перевешивать. И Дружинин, мысленно выверяя родившуюся версию, полагал, что этот перевес прочный и окончательный...
Но сегодня утром было получено еще одно донесение от Сологубова. Оно-то и омрачило Николая Васильевича. Сологубов сообщал из Англии, где в разведшколе обучались шестеро его подопечных энтээсовцев, опознавательные данные на этих шпионов, готовившихся для заброски в СССР. А в конце была небольшая приписка:
«На днях на лондонском аэродроме я встретил возвращавшегося из США Осипа Жменькова. В беседе со мной он подтвердил свое прежнее высказывание о Мишутине, известном ему еще с военных лет по лагерям военнопленных. Подробности сообщу дополнительно».
Итак, круг опять замкнулся на Жменькове. Дружинин отыскал в своей желтой папке выписку из показаний Сологубова после его явки с повинной. Там говорилось:
«Однажды в преподавательской комнате разведшколы, где я оказался как исполнявший обязанности помощника инструктора, зашел разговор о будущем заместителе шефа «Службы-22». Преподаватель Жменьков назвал Мальта. При этом охарактеризовал его: «До того как стать разведчиком, он был кадровым военным, генералом Советской Армии, командовал дивизией, потом перешел на сторону немцев. Настоящая его фамилия не Мальт, а Мишутин...»
– Как же все это понимать, Николай Васильевич? – озадаченно спросил Воронец, когда Дружинин закончил рассказ о результатах поиска. – Может, какая-нибудь путаница, ошибка?
– Ошибка? Чья?
– Ну хотя бы этого преподавателя разведшколы, о котором вы сейчас говорили.
– Вообще-то, конечно, не исключено, – задумчиво сказал Дружинин. – Но факты есть факты. От них никуда не денешься.
– И что же теперь?
Как что? Будем во всем разбираться до конца, до полной ясности.
– Николай Васильевич, а мне можно на фотоснимки этого Мальта поглядеть? – с не присущей ему робостью поинтересовался Воронец.
– Ну, разумеется, – улыбаясь, пробасил Дружинин. – Я вам их завтра покажу, они у меня в служебном сейфе... А что у вас новенького, Иван Тимофеевич?
Воронец по-обычному шумно, с жестикуляцией стал рассказывать. В Москве он проездом. Путь держит в Горький, где уже около месяца бригада его земляков с Минского автозавода трудится вместе с волжскими автомобилестроителями – обмениваются опытом. В столице остановился на денек, чтобы повидать Николая Васильевича, поговорить об общем деле и показать одну недавно найденную вещицу.
– Что за вещица? – спросил Дружинин.
Воронец живо поднялся из-за стола, принес из прихожей свой небольшой фибровый чемоданчик, раскрыл и протянул Дружинину тускло блеснувшую в свете лампы солдатскую алюминиевую флягу, слегка погнутую у горлышка, с несколькими вмятинами по бокам.
– Где вы ее нашли?
– А там, – махнул рукой за окно Воронец, – на месте последнего боя Мишутина.
– Снова туда ездили? – Дружинин покачал головой. – Однако упрямый вы человек. Ведь мы с вами, кажется, договорились: след Мишутина надо искать на той стороне, за границей. И мы это делаем.
– Вам, конечно, виднее, Николай Васильевич.
– Так в чем же дело?
– Как вам объяснить...
Собственно, объяснять ничего не требовалось. Дружинину и так все было ясно. До определенной поры у Ивана Тимофеевича была в руках ниточка, которая вела его в поиске: не генерал ли Мишутин возглавлял партизанский отряд «Мститель»? Весной этого года выяснилось, что командиром отряда был другой генерал. Об этом Воронец тогда же сообщил Дружинину. И тот ему в ответ написал, что уже начал новый этап поиска – за границей. Но Иван Тимофеевич, видимо, не особенно верил в это начинание и продолжал действовать по-своему. Он никак не мог примириться с предположением, что Мишутин попал в плен, изменил Родине, встал на путь сотрудничества с ее врагами. Это не укладывалось у него в голове, противоречило тому, что он знал о бывшем своем комдиве. Ему хотелось, чтобы все скверное, что услыхал он о Мишутине, обернулось недоразумением, дурным сном.
